Текст книги "Призванье варяга (von Benckendorff) (части 3 и 4)"
Автор книги: Александр Башкуев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 41 страниц)
Был удивительный день, – только что прошел дождь и пахло родимой Ливонией: морем, осеннею сыростью и – немножечко тлением. Странно, я никогда не считал Санкт-Петербург своим родным городом, а тут...
Недаром во Франции правил Король-Солнце, а символ страны астрологический Лев. Во Франции я всегда страдал от жары и немыслимой духоты, а тут – живительный холодок милой Осени... Едва заметными капельками моросит дождь и они будто капельки пота проступают на кандалах...
Когда сбили оковы, я долго тер затекшие руки и всем телом пил живительный дождь после тьмы тюремного трюма. Я люблю Осень и Велса – Бога Осени и Осенних дождей. И я ненавижу Перконса и его жаркое Лето. Возможно, мое отношение к Франции берет начало и – в этом.
В сей прекрасной стране слишком жарко, душно и потно на мой характер. (А на Руси слишком сухо, морозно и холодно.)
"Всяк кулик свое болото хвалит", но мы ни разу не лезли ни к французам, ни – к... Так что – всем им надобно в наших болотах?
Но я отвлекся...
В тот день на дороге – домой, к тихому зданию на Фонтанке, я спросил у напарника:
– "Меж нами не могло не быть розни... Зачем же ты "потянул не свое"? После всего, что было в Колледже?"
Поляк и скрытый католик усмехнулся в ответ:
– "Ты был на шаг ближе. Я тоже мог сделать что-то подобное, но позже... А дорого яичко – к Христову дню.
Цель оправдывает Средства. Из нас двоих только ты мог достичь Цели, стало быть мой арест...
Я не люблю тебя и не строю иллюзий по твоему поводу. Ты, конечно, немножечко вырос: научился прятать клыки, да острые когти... Иные уж думают, что ты – круглый интернационалист, но я помню тебя – маленького. И потому я знаю, – за что мои предки умирали при Грюнвальде и жгли вашу Ригу...
Ведь черного кобеля – не отмыть добела. Иль нет – Тиберий?"
Я вздрогнул. Сей человек помнил мое коллежское прозвище. Прозвище, данное мне католиками. И я осознал, что мы – враги. Государь знал – кого ставить в напарники, чтоб они не снюхались за монаршей спиной.
– "И все ж ты дал арестовать себя – за меня?!"
Поляк, иезуит и несомненный католик с мукою посмотрел мне в глаза:
– "Почему тебе так везет? Я из кожи лез, в струнку втягивался, чтоб на йоту приблизиться к Миссии! А ты – надрался до чертиков с одною свиньей, переспал с другой, третьей – и тебя уж вводят в такие сферы... А там преступление за преступлением! Против всех законов – человечьих и Божеских!
И после всего – ты Добился. Ты получил доступ к важнейшим тайнам противника. Ты – вербовал самых важных из них... Стало быть – ты, а не я, праведник, верней исполнял нашу Миссию! За что?! За что, – тебя Тиберия больше любит Господь?"
Я не знал, что ответить. Что тут можно сказать? "Ты – хреновый разведчик?" Это – не так. Саша всегда был лучше меня и в Учении и в Работе.
"Ты не умеешь входить в доверие к людям?" Опять – не то. Меня обожают немногие. Люди моего круга, – "нацисты", "северные евреи", Академики, жандармы и... мужики. Всем остальным по душе – Чернышев. Он – порядочный, исполнительный и (чего греха таить!) обязательный. А я за все время моего сенаторства побывал в том же Сенате – раз десять. Каждый раз – выступал там с докладом. Всякий раз доклад кончался скандалом...
Я никогда не скрывал от сенаторов, что они – не важней дурных газов от моего таксуса Вилли. Любого из них я могу взять по абстрактному обвинению, докажу вину и присужу посадить на кол на турецкий манер! А все остальные сенаторы единогласно поддержат это решение и будут рукоплескать под вопли несчастного на колу...
И уж тем более я могу на глазах у них всех подтереться любым их решением, ибо реальную Власть в Империи имеют не Сенат, и не Канцлер, но Тайный Совет. А там у меня – один из трех решающих голосов. Два других у Государя и у Сперанского. Недаром же Государь хозяйствует над Первым, Миша Вторым, а я – Третьим Управлениями Канцелярии Его Величества. А чем управляет Сенат и сенаторы?!
Этого сильно не любят. А вот Саша делает вид, что от сенаторов что-то зависит. Так что...
Я не знаю, – почему мне всегда больше везет. Видно, – такова Божья Воля. Но и тут...
Саша – весьма набожный человек. Он – истый католик. Послушать его, так – каждый обязан подставлять еще щеку... Его Господь – Воплощенье Любви, Нежности и Всепрощения... Еще бы – принять Муку за весь Род Человеческий! Да только – не Верю я в этого Господа.
Я вырос в иудаистско-лютеранской семье. Матушка моя – иудейка. Из "академических". Поэтому к Господу она всегда относилась хоть с пиететом, но и – легкой иронией.
Отец – ревностный "нацист" протестант. В лютеровом учении сказано, что каждый обязан восхвалять Господа на родном языке, сообразно – народным обычаям. Поэтому Карлис наряду с Господом верил и в Велса – Повелителя Осени, и Ель – Королеву Ужей и все прочее – во что испокон веков верят балты.
Поэтому Господь для меня сохранил некие черты грозного иудейского Яхве, преобразившись на лютеранский манер в соответствии с – нашей этикой.
Господь для меня – этакий нелюдимый, ворчливый, угрюмый старик... Я знал одного такого.
Он жил на хуторе вблизи Вассерфаллена. Его не любили. Он всю жизнь копался на полоске его личной земли, не пил, не курил, с женщинами не общался, а с прохожими – не разговаривал. Да к нему и не ходил никто, кому нужен настолько – бирюк?
Три раза в год он приходил в Вассерфаллен, садился на скамью у нашего дома, развязывал холщевый мешок и... раздавал детям подарки. Видно, после долгой работы одинокими вечерами ему нечем было заняться и он всю жизнь вырезывал игрушечки для детей. Из обычных полешков.
Не знаю почему, – в его игрушки было приятно играть. Они как-то по особенному удобно ложились в руку и были... будто живые. У меня никогда не было сих игрушек, ибо...
Однажды Дашка хотела попросить себе куколку, но – я запретил. Мы были богаты, а игрушечек мало, так что – было б Бесчестно взять куколку бедной девочки. (Через много лет Дашка припомнила мне сей эпизод. Она вдруг сказала: "Хорошо, что ты тогда не дал мне обидеть крестьянскую девочку. За это Господь дал мне Счастье. Я – Счастлива!")
Старик сей погиб летом 1812-го. Напросился на Войну добровольцем, пришел из Вассерфаллена в Ригу и...
Может быть я ошибаюсь, но в моем понимании Господь – в чем-то этот мужик. Он всю свою вечную жизнь все время – трудится. Я не знаю, что он там делает, но мне кажется, что если он вдруг перестанет трудиться, то... Ничего не будет. Ни меня, ни вас, ни всей этой Вселенной...
Мы – будто та грядка под Вассерфалленом, на кою все время наступает Болото. Опусти руки Господь и – конец. Болото сожрет нас за считанные часы. Ну, – может быть – годы...
Мы, отсюда, не видим этой работы, ибо нам не суждено подняться над грядкой. И, иной раз, когда сильный дождь, иль нежданный мороз прибьет нам листочки к земле, мы готовы ругать Господа за то, что он – не поспел. Не укрыл. Не обогрел нас Теплом. А у него – рук на все не хватает.
Потом придет время и он отведет в сторону лишнюю воду из нашей бороздки, укроет нашу часть грядки какой-нибудь ветошкой и все у нас восстановится. Не надо только Бога гневить... Ибо все, что Он от нас требует – чтоб мы жили и процветали. Чтоб не было среди нас ни болезни, ни порчи...
Чтоб мы дарили ему Плоды наши и Господь насыщался ими и мог продолжать свой Вечный Труд. Наша Миссия – Созреть и порадовать собой Господа Нашего. И тем самым – Помочь Ему в Его Трудах.
А он за сие – иной раз побалует нас Игрушечкой, сотворенной Им в миг краткого отдыха. И Игрушка сия называется – Счастьем.
Но я отвлекся. Впрочем, приведу забавнейшую историю.
В январе 1826 года, когда началось следствие, в первый миг следователей набралось воз и маленькая тележка, но как стало ясно, что кого-то придется повесить – многие струсили.
В итоге следователей осталось лишь два. Я, потому что мне никто не посмел бы ни угрожать, ни – "мериться ростом", и – Саша. Ему страшен лишь – Страшный Суд, да и то – тем, что он вдруг не исполнит Миссии к тому времени.
И вот в Крещенскую ночь мы собрались на Тайный Совет, обсудить дальнейшую судьбу заговорщиков. Я хотел развалить дело, дабы в мутной воде кое-кто отошел в сторону. Кто-то давно был "моим человеком", кто-то сломался пред заварушкой, сообщив детали заговора, кто-то – сдал друзей и теперь надеялся на мое снисхождение. А еще, – у кого-то была сестрица, иль женушка и я (по известным причинам) не мог отказать моей "бывшей".
К тому же я требовал "вывести из-под топора" моих Братьев по Ложе "Amis Reunis", всю Ложу моего кузена Сперанского – "Великий Восток", и прочих моих друзей и приятелей.
С другой стороны, – в таких делах обыденны конфискации, а дележ чужих денег – азартное дело. Особенно, если учесть, что в Тайном Совете были родственники "декабристов" и в случае конфискаций всех волновало, – кому отойдет и сколько: что – казне, а что – родственникам.
Ради сих аппетитов и затеялось следствие. Моя служба знала подноготную любого бунтовщика и мною были уж оглашены приговоры участникам, но ради денег решилось выслушать заговорщиков и коль они сами... – тут-то приговоры и вырастут.
Мне претили прибыли с конфискаций, Саше – тем более (он судил "негодяев" из принципа). Остальные, как честные люди, дабы не смели сказать, что они – обогатились на казнях, отошли подальше от следствия.
По французской методе мы решились делиться на "злого" и "доброго". Мне проще было сказаться "злым", дабы впоследствии ни на кого не пала тень подозрения в сотрудничестве с моей фирмой, но...
Поэтому, когда до того дошла речь, я спросил у "напарника":
– "Кем ты хочешь быть? "Злым", или – "добрым"?"
Иезуит задумался, почесал голову, а затем, странно глядя чуть в сторону, будто промямлил:
– "Конечно же – добрым! Но если и ты хочешь этого, давай..."
– "Прекрасно!" – я взял со стола карты, кои мы пометывали на перерывах меж спорами об очередном приговоре, – "Сегодня Крещение – пусть Бог нас рассудит! Выбери карту, а потом возьму карту я. Чья выйдет первой, тот и берет папку "доброго" – вон ту – красную. А второму достанется – черная... Банкуем?"
Прочие тут же сгрудились вокруг нас – на забаву, и Саше уж ничего не осталось – кроме как согласиться:
– "На Даму Червей! В честь моей пассии!"
Я усмехнулся в ответ, – в матушке моей, может и впрямь была цыганская Кровь, ибо она – недурно гадала и научила нас с сестрой сему таинству. Коль вы знакомы с цыганским гаданием, вы согласитесь со мной, что "Червонной Дамой" – все сказано и для вас уже все ясно. Для прочих же – продолжаю.
Я, насмеявшись, еле слышно ответил:
– "Изволь. Моя карта – Пиковый Туз!" – и сел метать. Скажу откровенно, – я взял "Туза" именно потому, что в сих делах ни один не решится связать с ним Судьбы. (И стало быть, – я заранее вложил его под колоду.)
В общем, сидим – мечем. Вот уж колода наполовину сошла, все возбудились, делают ставки, а у Саши второй пот с лица сходит и смотрит он на колоду, что кролик на пасть удава.
Осталось карт десять, мне самому уж жарко и не по себе, – я даже стал сомневаться – как именно я сложил последних две карты, а народ уж неистовствует: Орлов бьется с Кутузовым на десять тысяч, Уваров требует прекратить сие издевательство, Дубельт смеется уже истерически, приговаривая, что дурак Чернышев, что сел со мной метать карту. Даже если колода мной "не заряжена" – Фортуна всегда на моей стороне.
А на Чернышева смотреть невозможно, – глаза у него, как у дохнущей с боли собаки. Короче, – у публики ататуй.
И вот – осталось две карты, я их медленно так шевелю в руках, будто думаю о чем-то своем девичьем, а тишина, – пролети муха – за версту слышно. Потом я поднимаю предпоследнюю карту, показываю ее обществу, а потом бросаю на стол:
– "Туз выиграл! Дама Ваша – убита!" – и тут же с грохотом припечатываю выпавшую карту всей пятерней и пристально смотрю Чернышеву прямо в глаза. Тот силится что-то сказать, из горла его вырывается какой-то сдавленный писк, он с усилием пытается вдохнуть воздуху, но с этим – никак и он багровеет от ужасной натуги.
Его тут же бьют по спине, кто-то дает воды, он с жадностью пьет, потом вдруг пробкой вскакивает со своего места, хватает черную папку и стрелой вылетает из нашей комнаты. А из-за двери слышно, как его жестоко рвет по дороге...
Общее нервное напряжение таково, что мы сами не можем слова сказать, потом Орлов первым приходит в себя, открывает очередной штоф и мы все хлопаем по маленькой без закуски. И вот только после всего, когда все чуть отдышались, Сережа Уваров вдруг с ужасом смотрит на стол и, хватаясь за сердце:
– "Господа, но это же – Дама! Червонная Дама!"
Все, как круглые идиоты, смотрят на стол на Червонную Даму и не могут поверить глазам. Я, честно говоря, тоже так увлекся эмоцией, что сам удивился – откуда тут Дама, хоть и сам подложил ее перед сдачей – поверх Туза.
Тут я разлил друзьям по второй и заметил:
– "Ну, – Дама... Какая разница? Папку-то он уже – взял!"
Заспорили, и я, прекращая концерт, стукнул тут по столу:
– "Братцы, о чем спор? Если мы дадим Саше Право всех миловать – сии якобинцы веревки из него станут вить! Вы же сами все видели!"
(Через десять лет после того Крещенского вечера я прочел "Пиковую Даму". Я спросил еще у поэта – почему именно такой конец у его повести? Ведь в жизни все было – не так.
На что поэт отвечал, что он, видите ли, хотел описать – чем это, по его мнению – должно было кончиться.
Тогда я спросил его, – понимает ли он – подоплеку этого дела? Пушкин смутился и я пояснил:
– "Я – Сашин напарник. Мне ли не знать тайных страстей его Сердца? Я нарочно спросил у него, – хочет ли он проявить свою страсть открыто?
Он задумался и ответил, что это было бы – ему неприлично.
Тогда я предложил ему сделать фарс – для публики. Ведь весь мир для Братьев, – это – мы, и все прочие.
Мы оба знали, что в итоге я должен сделать для него так, чтоб он не имел право миловать. И мог мучить – Во Славу Божию. Мы ж оба знаем друг друга не хуже – облупленных. Но...
Я нарочно выбросил ему Даму. Я – реббе. Я обязан в последний раз дать несчастному Шанс, чтоб уберечь его от Пути Зла... И я взял Грех – на себя, дав ему Выбор: пойти за Глазами по пути Исправления, иль поверить Слуху и Загубить свою Душу.
Он прекрасно понял свой Выбор. И его рвало и тошнило на лестнице потому, что он знал – кому он теперь служит и кому – Служу я. И что нам теперь – вечно следить друг за другом, ибо у нас – разные Хозяева.
Он – не хотел этого. Я – тоже. Ведь мы с ним – напарники..."
Пушкин с ужасом выслушал мою исповедь. Потом его затрясло и он прошептал:
– "Но почему... Почему Вы допустили для Вашего ж Друга сей Выбор? Зачем Вы сами толкнули его на край бездны? Ведь Вы ж – еврейский Учитель?! Разве Вам не страшна гибель кого-нибудь из Вашей Паствы?"
Я долго смотрел на поэта, а потом... Я не знал, как с ним говорить. Это все равно, что слепому расписывать прелести Сикстинской Мадонны...
– "Ты – не понял. Я – не Пастырь и не Учитель. Я – реббе. Я не имею Права влиять на Выбор. Ибо Выбор – веление чьей-то Души, как я могу Взять чью-то Душу? Если бы я Выбрал за Сашу, я загубил бы его сто раз вернее, чем... Я... Я – не христианин.
Я не верю в то, что Любовь – так, как вы ее понимаете, хоть сколько-нибудь спасет Мир. Иначе в Мире не было б столько Зла... Зло ж возникает по Выбору чьих-нибудь Душ. И даже если я, иль кто другой – лишит сии Души их Выбора (как сему учил Ваш Христос) – Зло уже не исчезнет. Оно родилось от того, что...
Все, что я мог сделать для Саши – дать ему Зеркало, в коем он увидал свою Душу. И она ему – не понравилась...
Дальше – опять его Выбор. Он может следовать велениям этой Души, а может – хоть как-то излечить, иль утешить ее. Но это опять – его Выбор. Понимаешь, – Его!"
Я помню, как изменилось лицо поэта. Он долго смотрел будто бы внутрь себя и потом вдруг спросил:
– "Так чем же закончилось дело Туза и... Дамы?"
Я пожал плечами:
– "Не знаю. Надобно спросить у самого Чернышева. Я теперь ему враг и беседовать о том – я не смею.
Единственное, что я знаю, – в ходе допросов никого не пытали и нисколько не мучили. Еще, – повесили лишь пятерых...
И это – хороший знак. Может быть, – я в чем-то все-таки выиграл... Не у Саши... Нет.
У того... У Нечистого".)
Простите мне сие отступление, – я объяснял Сашину суть. Пока я был в лазарете, Саша успел "пообнюхаться" и я попросил:
– "Покажи-ка девиц – полюбезнее. Да – с изюминкой. Чего попусту время терять..." – тут мы вошли в залу для танцев и я увидал двух самых прекрасных женщин, коих я когда-либо видел.
Одна из них была истинной белокурой валькирией с самыми прекрасными формами, кои только могут пригрезиться нам – мужикам. Сильный пол вился вокруг, пытаясь хоть как-то обратить на себя ее взор, но он – цвета зимней холодной Балтики, цвета глаз моей матушки – безразлично скользил мимо них...
Рядом с ней сидела вторая. Среднего роста и хрупкого телосложения. Если внешность блондинки была явно "нордической", шатенка явно происходила из более южных широт.
Волосы ее были коротко – "по-лютерански" пострижены, а из всех украшений – одна золотая цепочка, на которой обычно вешают нательный крестик. Все ее одеяние не стоило и одного камушка на пальце валькирии, но была в ней – изюминка.
Я подошел к дамам и, целуя руку сестре, спросил у нее:
– "Какими судьбами? Я думал, ты со своим... Как он?"
– "Все вы мужики – одним миром мазаны. Сулите горы, а как занялись чем-нибудь, так и – не подойди! Ему теперь не до нас... Наигрался в солдатики, теперь бредит охотой – как маленький..."
Я понимающе кивнул головой. Иной раз, чтоб крепче привязать к себе мужика – надобно оставить его. Главное достоинство женщины, – не мешать.
– "Не горюй, – главное ведь – здоровье. Сыщем другого..."
Сестрица вяло махнула рукой, показывая, что не придает значения утешениям и с видом заправской бандерши, хвалящей "товар" клиенту, по-хозяйски хлопнула товарку по заднице:
– "Знакомься. Элен. Прекрасная Элен. Не берет с мужиков ни пфеннига. Сами ползают за ней на коленках, но у нее – извращенные вкусы".
Я люблю приводить сей пример на лекциях в Академии. Что вы можете сказать об этой дискуссии?
Я доложил вам все нужные факты, чтоб вы могли сделать осмысленный вывод. Не можете? Хорошо. Вот ответ.
Нужна большая причина, чтоб пересечь Ла-Манш посреди "континентальной блокады". Я спросил у сестры, что случилось? Почему такой риск? Что с резидентом?
Дашка отвечала, что в посольстве "певец", – прошли аресты среди наших в Лондоне, а канал связи провален. Резидент просит подмоги и выяснения обстоятельств. Кроме того, – Артур не может начать операцию в Португалии тотчас и она перенесена на год, – вторжение планируется – будущей осенью. Пока ж – нету сил.
Я сказал ей, что у меня тоже плохо, – нужна крыша. Еще я приказал ей не высовываться и срочно выбыть из Лондона, – желательно ко мне – вдвоем что-то придумаем.
Она тут же порекомендовала мне девицу, указав, что Элен не имеет опыта с подготовкой, но – талантлива и схватывает все на лету. А самое главное, она даст мне крышу, коя не по зубам "местной публике".
Все это было сказано в присутствии ста человек и мы тут же "порвали связь", – теперь вы можете оценить класс работы Третьего Управления. Врагам есть за что – нас уважать и бояться.
Я поклонился Элен и тихо, но со значением, спросил ее:
– "Что же вам нравится, прелестная незнакомка? Все в моей власти..."
Элен чуть фыркнула краем рта, как – породистая лошадь и с легкой улыбкой отвечала на чистом древнееврейском:
– "Задача проста – понять, что я говорю и доказать, что имеешь право понимать, что я говорю. И это же право должно быть у твоей матери, а также матери ее матери и так далее – до самой Евы".
Я чуть не упал от того, сколь легко Элен говорила на сем языке. К счастью, Бен Леви учил меня с сестрой Торе, не ища легких путей, и я смог ответить:
– "Ну, о моей родословной ты могла бы узнать и от Дашки. Мои ж доказательства я покажу тебе в другой раз. Но какое имеешь Право – Ты осквернять Писание, оставаясь трефной свиньей?! По-моему – так сие называется", – я глазами указал на ее цепочку с крестиком.
По лицу Элен разлился какой-то совершенно радостный и в то же время стыдливый румянец, будто ее уличили в чем непотребном. Тут она почти шепнула по-нашему:
– "Коль ты мужчина, проверь сам, – насколько я – трефная. А побоишься на том и простимся".
Тогда я под изумленное аханье светских дам и кряканье офицеров, приложился с поцелуем к открытой груди Элен и – будто случайно губами прихватил золотую цепочку и потянул....
Я не вытянул ее всю. Я смотрел в глаза милой и видел в них горделивое торжество и не посмел, чтобы окружающие увидали, что – на крестильной цепочке вместо креста. В столь католической стране (вроде Франции) убивали на месте за этакое. То, что Элен все равно носила наш знак – говорило о многом.
Я сразу выпустил из губ столь опасную для Элен цепочку и, переходя на немецкий, воскликнул:
– "Я пьян от одного Вашего запаха, Элен! Простите мне мою глупость – Вы мне ударили в голову!" – и Элен, с раскрасневшимся от пережитого смертного страха лицом, счастливо улыбнулась в ответ:
– "Я знала, что Ты – enfant terrible, но не до такой степени! У вас в казарме все такие же ненормальные?"
Я же, крепко целуя ее, отвечал:
– "Один только я. Когда мне представить мое доказательство?" – никто из окружающих не понял, что я имею в виду, ибо никто не читал Писания в подлиннике и поэтому никто не понял, что мне отвечала Элен, сказав:
– "Сегодня..."
Тут дали музыку и мы, как-то сами собой оказались средь прочих и закружились... Элен сразу поняла какой из меня танцор и стала вести за собой, а я – во всем ей подчинился.
Куда-то все подевались, – я за весь вечер не встретил ни одного знакомого, а весь зал, пусть и полный народом, был для меня совсем пуст и я в нем кружился с единственной женщиной на Земле и совсем не стеснялся "казарменного наследства".
Где-то средь танцев черт меня дернул спросить:
– "Почему все зовут тебя – Прекрасная Элен? Как твое имя?"
Моя пассия сухо ответила:
– "Это – неважно. Пока тебя не было, я нашла приют в доме... Госпожи Баронессы. Поэтому за мной много ухаживали. Как будто бы – за твоей матерью.
Муж мой – мой муж. Он оказал мне Честь, взяв меня замуж, но сделал он это ради своей же карьеры. У меня была весьма грозная сваха... Такой – не отказывают".
– "Скажи мне имя сего чудовища и завтра ты станешь его вдовой!"
Элен усмехнулась в ответ:
– "А ты его уже видел. И даже чем-то жестоко обидел. Я засыпала, а он пришел ко мне и рыдал у постели, чтоб я отомстила за него. Поманила тебя, а – не дала..."
Я вдруг стал догадываться, о ком идет речь, замер, как соляной столп средь мазурки и, не веря себе, прошептал:
– "Ты не можешь быть женой этого ...!"
Элен расхохоталась до слез, заставила меня слиться с обществом и, улыбаясь, сказала:
– "Да – ты говоришь с Элен Нессельрод. Только не обижай моего благоверного. Он вырос средь низкого общества, но... Он научится. Он быстро учится. И у него несомненный талант, – твоя мать недаром держала его у себя. Секретарем. У него Дар – Великого Администратора. И он же – из наших...
Впрочем, я настолько же – Нессельрод, насколько твоя сестра – фон Ливен!"
Тут я не выдержал и потребовал объяснений, – Элен вывела меня из толпы. Мы сели в карету Нессельродов и поехали по ночному Парижу. А Элен рассказала мне – историю своей жизни.
Девичья фамилия Элен – Герцль и она, таким образом, принадлежит к жидам австрийского корня. Отец ее служил атташе Венецианской республики при австрийской короне. В 1799 году, когда Суворов взял ее родной город, посольство Венеции в Вене было закрыто, а толпа погромщиков потребовала выдать жидов – на суд и расправу.
В дом Герцлей полетели камни и один из них убил матушку Элен. Обезумевший от горя Герцль раскрыл двери и бросился на убийц. Он был растерзан – в считанные минуты. Саму Элен...
Саму Элен вывезли из страны в закрытой карете. Когда девочка прибыла в Ригу, никто не поверил глазам, – у нее исчезло лицо.
Ей сломали нижнюю челюсть, чтобы она не могла сжать зубы. Перебили нос, располосовали лицо...
Она рассказывала последнее воспоминание – погромщики отдирают ее от мертвой матери, а покойную – женщину необычайной красоты, еще теплую уже... Большего разум девочки вместить не мог.
Стала она Прекрасной Элен, потому что кости лица срастались неверно и дядя Шимон понял, что если все предоставить Природе, наступит день, когда девушка не сможет – ни пить, ни есть, ни даже – дышать.
Тогда он, испросив разрешения у Бен Леви, самолично сломал все кости лица Элен и "вылепил" из них то, что – как ему показалось, было прекрасным. Впоследствии Элен часто смеялась, что ее лицо – "произведенье искусства" и люди чужие не поняли фразу и совершенно извратили ее буквальный смысл.
Это было единственное, что врач мог сделать для сироты – благо она не чуяла боли. Но никакой талант дяди Шимона не мог вернуть девушке ни ее испохабленной Чести, ни... Не сразу выяснилось, что кто-то из негодяев заразил девочку гонореей, а когда сие обнаружили – маточные трубы несчастной были слишком поражены, чтоб Элен смогла завести детей.
Потом, в день очередного обхода, обнаружилось, что после долгих лет мрака и пустоты – зрачки Элен содрогнулись на свет. И тогда дядя Шимон перевез девушку из дурдома домой, надеясь, что там разум быстрее вернется к несчастной.
Так Элен стала сиделкой и помогала ухаживать за больными. Она в ту пору была больше похожа на бессловесную тварь, коя все понимает, да – сказать не может. Разговорила же ее одна из пациенток доктора Боткина. Баронесса фон Ливен.
Баронесса заметила с каким осуждением смотрит на нее молодая прислужница и заметила:
– "Когда я была молодою и глупой, я хотела родить от мужчины не нашего племени. Он... потом посмеялся, назвав... жидовкой и шлюхой. Теперь я заведу сына лишь от того, кто никогда не обидит меня".
И тогда – вроде бы немая безумная тихо ответила:
– "Я Тебя понимаю. Я не знала, что сын твой от гоя, иначе бы... Всех их надобно убивать... Всех...", – сестра была в шоке от таких слов, а я впал в шок, узнав, что после сих слов женщины мигом сдружились.
Это была одна из самых дивных ночей в моей жизни. По приказу Бонапарта улицы Парижа вычищались от снега, да и – какой снег во Франции? Так, видимость...
Наша карета медленно скользила по спящему, ночному Парижу, еле слышно поскрипывали рессоры, а Элен все рассказывала и рассказывала... А когда она замолкала, мы целовались, будто безумные, и отогревали друг друга в объятиях, – зима была на дворе.
Ближе к утру Элен приказала везти нас – в дом... моей сестры – Дашки. Сестра по случаю прикупила домик в Сен-Клу, а в доме был потайной ход, коий вел прямо в комнаты Нессельродов. Моя комната выходила к потайной лестнице, а прямо напротив были двери Элен. Нам достаточно было открыть дверь, сделать пару шагов, тихонько постучать в дверь соседнюю и мы были вместе.
Элен довела меня до дверей моей комнаты и, не зная что теперь делать, в известном смущении протянула было руку для прощального поцелуя, но тут уж я взял инициативу в свои руки, а Элен – в охапку, и внес ее в мое очередное жилище. А потом крепко запер за собой дверь.
Что можно сказать о нашей жизни с Элен? До самого лета мы жили как муж и жена. Ходили лишь вместе и окружающие даже привыкли нас приглашать, как семейную пару.
Нессельрод процвел "под тенью этого счастья" и – постепенно выдвинулся на самые первые роли. Он имел обыкновение приходить к жене и канючить под дверьми о том, что ему нужно. Так продолжалось до тех пор, пока вышедшая из берегов Элен не вбегала в мою комнату с криком:
– "Да сделай же ты ему! Не могу его слышать!" – и осчастливленный Нессель убирался с поживой. В иной день ему бы не удалась такая подлость, но этот хмырь приучился являться раз в месяц – именно в день, когда у Элен страшно болела голова и она была не в себе.
Потом мы при всех хихикали, шутя, что Нессель является "за месячным жалованьем", но... Так сложилось. Для публики.
Реальность же была немного иной. Лишь граф Фуше заподозрил неладное и постепенно раскрыл нашу тайну. Знаете на чем мы прокололись?
Французский жандарм заметил, что Элен слишком громко в свои "тяжелые дни" требует благ для Несселя, а потом – больно часто для дамы поминает про "месячные". Кто б мог подумать, что он обратит на это внимание?!
Но, как подлинная ищейка, "уцепившись зубами за странный душок", Фуше стал "копать" и вскоре выяснил любопытную вещь. Комнаты Элен были тоже сквозными. (Как и комнаты Нессельрода. Иначе, – как бы они попадали в парадное?)
Но если вторая дверь Несселя вела в основной коридор, вторая дверь Элен открывалась в спальню моей сестры – Доротеи. И разными, незаконными способами Фуше смог доказать, что с лета нового года, я, не задерживаясь ни минуты, проходил через спальню Элен в покои родной сестры. И – именно за это платил Нессельроду за его "Умеренность и Аккуратность", а вовсе не за прелести его благоверной.
Мало того, – Элен всегда вела себя более чем свободно и всем казалось, что у нее много любовников. С одним большим "но". Французский жандарм сперва не поверил, но потом получил несомненные доказательства того, что...
Ужасное насилие в детстве оставило страшный след в психике Элен. В постели она начинала... трястись при приближении близости. Нужно было завоевать ее фантастическое доверие, чтоб... она все же решилась. Так что реальных любовников в действительности можно пересчитать по пальцам.
В действительности же, – многочисленные "друзья" Элен предпочитали считаться ее "любовниками", чтоб только наружу не вылезло то – истинное, что всех нас связывает.
Однажды Элен спросила меня:
– "Ради чего ты живешь? В чем смысл твоей жизни?!"
Я, не покривив душой, отвечал:
– "Я живу ради Счастья Прибалтики. Ради ее будущего, – Свободы и Независимости от любых оккупантов".
Помню, как она потемнела лицом, и с горечью прошептала:
– "Ты – Счастлив. Ты – можешь бороться за свой народ и свою Родину. Твои соплеменники еще не выбрасывали тебя и твою семью на погром, с криками, – "Бей жидов! Бей это чертово семя!"
А меня вот выбрасывали. И я ненавижу Австрию и... Венецию. Как они относятся к нам, так и мы – должны к ним.
Наша Родина – там, где ее нам вручил Господь Бог. В Израиле. В Земле Обетованной. Наша Задача – вернуться туда и восстановить Древний Храм".
Я не буду вдаваться в подробности, скажу лишь, что когда жандармерия добралась до сути, во Франции уже бытовала сильная, разветвленная организация моих соплеменников, взращенная энергией Элен и деньгами рижских евреев.
