Текст книги "Призванье варяга (von Benckendorff) (части 3 и 4)"
Автор книги: Александр Башкуев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 41 страниц)
Башкуев Александр
Призванье варяга (von Benckendorff) (части 3 и 4)
Александр Башкуев
Призванье варяга (von Benckendorff) ч.3,4
* ЧАСТЬ IIIa. Армейские сапоги *
"Слезы и пот
немногого стоят, – История пишется Кровью".
В моем взводе было тридцать девять штыков, считая со мной. Взвод делился на три отделения по десять человек в каждом. Во главе каждого офицер. Плюс я – командир взвода. И...
Пять мальчиков, приятных во всех отношениях. По одному в каждый взвод, один на троих офицеров и еще один – для меня лично.
В случае войны мой взвод "разворачивался" до размеров нормального батальона и поэтому рядовых солдат у нас не было.
Отделение Петера составляли крепкие ребята из деревень. Дети кузнецов, мельников и лесничих. С детства они привыкли покрикивать на родительских батраков и теперь им сам Бог велел стать "унтерами военного времени".
У Андриса служили "лица духовного звания". Их родители были сельскими батюшками, да викариями. А должность священника в наших краях скорей связана не столько с отправлением культа, сколь – врачебными функциями.
(Лютеранство считает, что для свершенья молитвы не нужен посредник, именно потому молитва и произносится на родном языке!)
Так что – если парням первого отделения полагалось командовать "быдлом", лекарям из "второго" предстояло сие "быдло" лечить.
Третьим отделением командовал Ефрем Бен Леви. Я не приветствовал сие назначение, но и – не противился. Мы считались друзьями с Ефремкой, но...
Составляли жидовское отделение сыновья гешефтмахеров. Все интенданты воруют и я не поспорю с сей максимой. Мало того, я считаю, – коль интендант не кладет в свой карман...
Раз человек не заботится о себе, как он радеет за прочих?! Сие нонсенс, и коль интендант за полгода не стал еще приворовывать, я избавляюсь от него всеми доступными способами.
Я не скрываю сего отношения к воровству и многие изумляются. Зато мои люди одеты, обуты и накормлены лучше всех прочих, а что еще нужно отцу-командиру?
(Коль припрет, я вызову сих хитрецов и – иль отдаю их солдатам, или... Они должны поделиться тем, что нахапали. Разумеется, временно. После сражения – я все верну! Кроме шуток...
Пару раз выходило, что сумма "одолженного" была беспардонна – иной вор запускал руку в казну шибче принятого. Что ж... Я все равно б отдал таким долг, если б они пережили сражение. А тут...
Бой в Крыму – все в дыму... Ну, вы – понимаете...)
Первая встреча с русскими случилась в Смоленске. (Витебск был нашим.) В столовой смоленского гарнизона нас остановили и предложили представиться. Я отрекомендовал моих спутников:
– "Офицеры Рижского конно-егерского полка. Следуем в Астрахань. Поручик Бенкендорф. Корнеты – Петерс и Стурдз. Прапорщик Левин".
Русские офицеры с явным интересом разглядывали нашу форму и непривычные знаки различия. Нас провели в залу, усадили за общий стол и хозяева, охочие до новостей, рады были поговорить со столь редкими гостями и узнать от них что-то новенькое. Тем более, что я к той поре говорил по-русски практически без акцента и меня (я сам удивился) русские тут же приняли за своего.
После первых тостов за знакомство и стаканов водки под грибочки и квашеную капустку, я стал для этих людей почти родным и наши языки развязались. Я никогда не видал сих людей второй раз.. Части смоленского гарнизона приняли на себя самый тяжкий удар французов при Аустерлице и мои случайные знакомцы могли выжить, если их за что-то перевели из Смоленска. Для меня же это была довольно случайная встреча и я не запомнил имен моих собеседников. Только лица...
Когда мой корпус в ночь Аустерлица прикрывал отход наших войск, я все вглядывался в лица умирающих офицеров, проносимых мимо нас в тыл, надеясь найти хоть одного из смолян, но... Лица людей были в грязи, саже и копоти боя, искажены болью и яростью и я никого не узнал. Сам не знаю, – зачем искал сих людей...
Наша задушевная беседа началась с того, как один из русских полковников сказал:
– "Поручик, разрешите Вас звать – Сашей, Вы разрушаете все мои представленья о немцах. Я всегда полагал вас нацией надменных ублюдков, которые пьянеют с одной рюмки и становятся настоящими свиньями. Вы же вполне пристойные люди и – выпить не дураки. К тому же ваши мундиры, как и у нас зеленые, а немцы носят черное и оранжевое. Вы что – не немцы?"
Я рассмеялся:
– "В какой-то мере вы правы. Вы встречали немцев курляндских. Это наши заклятые враги – католики.
Лифляндия ж присоединилась к России при Петре Первом и у нас с вами общие уставы по ношению формы. Разве что мы носим черное там, где вы носите красное – память о нашем монашеском прошлом. Курляндцы же носят цвета Ордена с золочеными клиньями – по польским уставам.
Мы легко пьем водку, потому что в наших краях не растет ничего, кроме пшеницы и ячменя, и нету обычая пить не по средствам. Курляндцы ж – богаче и любят пить дорогие и легкие французские вина и действительно – быстро пьянеют!"
Мое объяснение привело слушателей в полный восторг и мы выпили по сему поводу, а также за Петра, мою бабушку, за...
Когда половина участников упала под стол, возник новый вопрос:
– "А почему вы бреете голову? Те, "черные", заплетают косицу на наш манер. А вы, "зеленые" – как татары!"
Я невольно провел рукой по своему ежику и как можно спокойнее посмотрел на грязные, нечесаные кудри моих собутыльников, или хуже того – напудренные прогорклой мукой парики иных слушателей. То-то – ходячий зверинец для всякой пакости! Бр-р-р!
– "Нет, это дело традиции. Мы, как народ, ведем свою историю со дня Восстания против поляков. Кстати, в итоге него поляки утратили не только Лифляндию, но и задали стрекача из Москвы"
Русские сразу воскликнули:
– "Ах, да – Минин с Пожарским!" – и у нас появился очередной повод выпить.
Я же продолжил:
– "В те дни против католиков восстали мужики и монахи, бароны же стакнулись со шляхтой. А в гражданскую сложно понять, кто есть кто – все говорят на одном языке. Так что курляндцев мы узнавали по парикам, длинной прическе с косицей, а они нас – по короткой монашеской стрижке. Когда мы победили, короткие стрижки закрепились в наших уставах".
Мои новые друзья с пониманием отнеслись к такой исторической памяти, тем более, что они сами не любили поляков и потом добрый час рассказывали мне про их зверства. (Смоленск до польских Разделов был Границей России и крепче других натерпелся от вечной резни – рубеж меж Россией и Польшей полтысячи лет тек рекой Крови...)
Я с удивлением обнаружил, что мое предубеждение против русских куда-то девается и вместо этого возникла приязнь к этим простым, душевным и в массе своей – незлобивым людям.
Да, разумеется, они были дурно и скверно одеты, относительно грязны и, скажем так – "пахучи". Но при всем том они не слишком отличались от нас латышей, собравшихся выпить и поболтать после тяжкого трудового дня. И уж не мне – потомку беглых латышей, да немецких монахов воротить нос от "простонародных" запахов.
Я сам не прочь хорошенько поесть редечки, чесночку, да гороху и запить все это дюжиной-другой кружек пива. Ну и штоф водочки – не помешает. По праздникам, разумеется.
Ну а какой праздник без разговора о житье-бытье? Вот и я беседовал с русскими мужиками (пусть и дворянского роду) и не видал разницы в нашем быту и от этого сама собой зародилась приязнь между мною и собеседниками.
В Риге я привык к необычайной злобности и агрессивности "оккупантов". К их чудовищной подлости и подозрительности. Теперь же я стал понимать, что в Смоленске русские были у себя дома, им не надо было по ночам вскакивать с постели в ожидании очередного латышского мятежа, им не надо было собирать целую армию, чтобы пойти на рынок за продуктами и эти люди открылись мне с совершенно иной, неведомой стороны.
И главный тост, за который мы пили с моими друзьями, был за то, чтоб, не приведи Господь, меж нами не началось...
Вот и наша беседа оборвалась от сущей безделицы. Русские вдруг стали меж собой ругаться о том, какую треуголку носить. Французскую с широкими и мягкими полями нового образца, или прусскую с короткими и жесткими полями согласно прежним уставам?
Половина кричала, что Павел был солдафоном и идиотом, который только и знал, что муштровать солдат, да пороть их целыми ротами, а в армии ввел слепое поклонение уставам. Зато нынешнее правительство – либеральное.
Им орали в ответ, что к власти в России пришла кучка воров, масонов и разгильдяев, которые мечтают погубить страну и первым делом развалили армейскую дисциплину и единоначалие, и если кто больно умный – какого черта он пошел в армию?
Тут спорщики вцепились друг другу в грудки и понеслось... Одни кричат, что не будут носить лопухов, а другие, что – сняли каски и в жизни их теперь не наденут. Вот такая дискуссия.
Весь этот кошачий концерт длился до тех пор, пока один из полковников не крикнул на молодежь:
– "Отставить разговоры! У нас – гости... Кстати, как вы – у вас думаете, – что важнее? Образование, или – дисциплина?"
На это я сказал так:
– "Мне сложно судить о вашей форме одежды, – мы имеем право носить собственную форму и готовы защищать ее от русской же армии с оружием в руках. И мне, честно говоря, дико слышать споры о том, что должно носить русскому офицеру – треуголку французского, или – прусского образца!
В ливонской армии этот вопрос решен окончательно и бесповоротно. Ливонские офицеры носят ливонскую фуражку, которая есть латышская народная шапка и я не пойму сути вашего спора".
Тут мой главный собеседник – полковник, что звал меня "Сашей", весело расхохотался:
– "Друг мой, вы что, – всерьез предлагаете нам надеть мужицкий картуз?! Вы можете как угодно назвать свой головной убор, но он все равно останется простонародным картузом! Что о нас скажут в Европе?! Русские дворяне носят головные уборы своих рабов?! За кого они нас тогда примут?!"
Я уже доложил, что наши решения по фуражке были приняты по резонам практическим, но Русь всегда находилась по ту сторону от здравого смысла. Поэтому я, встав из-за стола, отвечал:
– "Господа, я в восторге от ваших шуток, но боюсь, – они не по адресу. Вот вы смеетесь над моим простонародным картузом, а я ношу то, что привыкли носить мои мужики. А они носят его, потому что он прост в изготовлении, защищает от дождя, мороза и солнца и не слетает с головы при сильном ветре, как ваши пижонские треуголки.
Да, он – прост, как просты мои мужики. Зато я живу в сем картузе моей головой, а не заемною треуголкой. Ни легкомысленной лягушачьей, ни твердокаменной прусской. Чего и вам всем желаю".
С этими словами я вышел от них и сказал в сердцах:
– "Господи, да когда же найдется у них новый Петр, который закончит бритье сих людей! Их побрили снизу и спереди, осталось – сверху и сзади!"
Мои друзья расхохотались в ответ и бойкий Ефрем отвечал:
– "Помяни мое слово, – когда-нибудь ты сам побреешь этих грязнуль! Да еще снимешь с них треуголку!" – тут мы снова расхохотались и, несмотря на ночь, продолжили путь на Москву. Заночевали мы в чистом поле. Могли и на ямской станции, но на мой вкус на Руси в поле – чище.
Вы не только думайте, будто я и впрямь "побрил русскую армию". Это сделал мой неродной дядя – граф Аракчеев. Это стало одним из условий кредита "на восстановление армии" 1808 года.
И спор о треуголках решил тоже не я. Французские с разгильдяйством и бонвиванством снял с русских господин Аустерлиц. А прусские с дуболомством и тупым подчинением идиотским приказам – господин Фридлянд. Суровые были экзаменаторы.
На Войне все учатся. Вот если б только сия дама брала с нас за уроки только лишь гульдены...
Но она признает одну только плату. И мы расплатились – до последнейшей капельки!
Хорошо всех нас выучило. Лучше наших противников.
Только в том декабре это была еще не армия, но толпа крепостного и крепостнического быдла, воображавшего себя армией. Русским офицерам было недосуг заняться с солдатами огневой, да боевой подготовкой. Господа офицеры четыре года кряду спорили о том, какую треуголку носить, – прусского, иль французского образца. Русский же картуз они соблаговолили надеть лишь спустя много лет...
Объясните, почему мне – Бенкендорфу пришлось силой надевать на русскую армию русский картуз?! Господи, что за народ?!
Главной остановкой на моем пути стала Москва. Там мы задержались на Рождество и на Святки. Я люблю баловаться с фейерверками и московские губернатор с градоначальником уговорили меня остаться на Рождество потешить первопрестольную.
Именно в Москве я понял для себя одну важную вещь. Здесь я уяснил, что я – недурной химик, но – не больше того. (Впрочем, нет – Академии всего мира все же признали меня Пиротехником с большой буквы.) Я смею считать себя экспертом в химии и физике горения порохов. Но до Москвы я воображал себя авторитетом вообще.
Возможно, именно решение "не растекаться мыслью по древу", впоследствии благотворно сказалось на моей научной карьере, но беседы в Москве стали жестоким ударом по моему самолюбию.
Самое ужасное состояло... в моей докторской степени. Московская профессура спрашивала меня о простейших вещах, с изумлением разевала рот с иного ответа, а потом, конфузясь и нервничая, задавала вопрос:
– "Извините, а кто Ваши... родственники?"
Первое время я, не задумываясь, называл свою матушку и меня сразу же прерывали:
– "О, так вы – сынок Александры Ивановны?! Читал ее сообщение в последнем журнале – превосходный анализ! При случае передайте привет, возможно, она помнит меня... В прошлый съезд Академии мы познакомились на одном семинаре – необыкновенная женщина!
После моего доклада меня вызвали в кулуары и ваша матушка добрый час обсуждала со мной все возможные направления нашей работы... Сразу же поняла все наши проблемы и уже через месяц прислала приборы и реактивы. Пойдемте, я вам покажу..." – все беседы о моих научных познаниях на этом заканчивались.
Сначала я думал, что это – случайность. Потом... Потом я страшно краснел и смущался. Затем я хотел провалиться сквозь пол со стыда, – я стал понимать слова московских ученых, которые представляли меня коллегам примерно так:
– "А вот наш Александр Христофорович фон Бенкендорф – доктор наук. Сын Александры Ивановны фон Шеллинг – прошу любить и жаловать. Химик великолепный – у них это наследственное, – учился химии у своей матушки!" – собеседники на миг замирали, с изумлением глядя на "своего брата" профессора (при обычном приветствии довольно сказать – "Вот доктор имярек, прошу любить и жаловать"), а затем до них доходил смысл столь витиеватого заворота и они рассыпались в приветствиях.
За несколько дней моей репутации, как ученого, был нанесен столь страшный удар, что оправился я от него лет через двадцать... Я даже хотел написать маме письмо с ругательствами – нельзя меня было производить в доктора в шестнадцать! Это... В научном обществе это даже – не нонсенс! Черт знает что...
Я уже даже писал злое письмо, когда понял, что никогда его не отправлю. Матушка, женщина умная, деловая и жесткая, становилась (мягко сказать) идиоткой, стоило зайти речь о нас с Дашкой. Сейчас-то я понимаю, что нас в детстве баловали: жестоко, до – умопомрачения. Для мамы мы были совершенные "вундеркинды" – во всем.
Если матушка думала, что в нас есть хоть какой-то талант, все окружающие обязаны были: иль умереть, иль замереть в совершенном восторге! Про "умереть" я кроме шуток – обиду для своих "деточек" "госпожа баронесса" принимала столь близко к сердцу, что сразу же обращалась в "рижскую ведьму", иль "госпожу Паучиху".
При всем том нас могли даже пороть, если мы "не желали" "развивать свой талант" – в сем смысле матушка была скора на руку: помимо занятия химией, конной выездкой, упражнений с холодным оружием, мы с сестрой обязаны были играть на рояле и прочих скрипках, а матушка смотрела на наши занятия и умилялась.
В конце каждого курса у нас было что-то вроде выпускного экзамена экзаменаторов набивалась полная комната. И все смотрели матушке в рот. Если она начинала хлопать в ладоши, все подхватывали следом за ней. Если же хмурилась – все хором принимались ругать педагогов, – одного из несчастных под горячую руку лишили патента на преподавание игры на рояле!
Впрочем, нам с сестрой пришлось еще хуже – матушка велела "оставить нас на второй год" и "пороть хлеще, коль заленятся!". Ну, а если все шло, как по маслу – учителей осыпали разве что не алмазами! Так что и мы с Дашкой, и наши "мучители" имели все основания "грызть науку покрепче".
Но "экзамены" проводились по нашему выбору, а верней – выбору нашей матушки. Если мы с педагогом догадывались, что именно от нас будет нужно, не имело смысла готовиться ко всему: по химии достаточно было знать пиротехнику, по медицине – яды и прочее. У нас с Дашкой получилось необычайно хорошее образование, но – в крайне узких и специфических областях.
Дальше – больше: я вдруг выяснил, что неплохо играю на фортепиано, но мои успехи в игре на гитаре не более, чем плод моего юного воображения. Виною сему оказалась армейская подготовка. Моя рука была здорово "сбита" саблей, рапирой и поводьями, "задубела" и перестала чувствовать какие-либо струнные инструменты.
Это общая беда кавалеристов. Из нас на гитаре могут играть лишь штабисты с гусарами – из самых легких. Все прочие нещадно срывают правую руку саблей на отработках приемов конного боя, а левую – поводьями. Один неудачный взмах саблей и на полном скаку "вернуться в седло" можно лишь "вытянувшись" на левой руке. А без нее о гитаре лучше забыть.
Из сего возникает любопытное следствие. Кавалерист, прошедший кампанию, никогда не бывает шулером. Пальцы рук настолько теряют подвижность, что мы просто физически не можем "дернуть карту", или "подрезать". Исключение легкие по весу гусары. (Отсюда такая о них слава.) Поэтому за приличные столы гусар не пускают. Если учесть, что все родовитые игроки – кавалеристы, в гусары отдают детей только семьи с уже подмоченной репутацией.
(Отсюда такая популярность рулетки в нашем кругу. "Щелчок" крупье, по технике, не отличен от обычного "взмаха" и кавалерист просто обязан знать, куда "пошел" шарик. Поэтому "кавалерия" и любит рулетку в ущерб карточному столу.)
Опять же, – если руки "пригнали" муштрой к сабле с рапирой, ноги мои "прикипели" скорей к стременам, чем к паркетам. В первый же вечер моего пребывания в Москве я умудрился поскользнуться и грохнуться средь зала на навощенном полу, а хуже того – наступить сапогом на край платья дамы.
Как я мог ей объяснить, что матушка не одобряет ни пышных кринолинов из Пруссии, "когда простые люди – бедствуют, а кругом – Революция", ни новомодных коротких французских платьев, ибо – "при мне шлюхи не задерут подол выше носа"?
В Риге на балах дамы носили офицерские мундиры, или охотничьи костюмы с высокими сапогами – на манер повелительницы, а в туфельках и "коротком" щеголяли юные фроляйн – так чтобы не попасться на глаза моей матушке. Что же касается огромных, выходящих в Европе из моды, кринолинов, с ними я встретился только в Москве. И сразу – такой конфуз!
Хорошо еще, что я догадался поднять обрывок с пола и повязать его на манер шейного платка, так что честь дамы была спасена. Да и ее благоверный был славным парнем и мы пили с ним до тех пор, пока несчастный не рухнул на пол без чувств, а я вызвался проводить мою даму домой по причине невменяемости муженька. Ну, и утешить...
Я до сих пор весьма плох в танцах... Впрочем, дамы мои этого не замечают. (Умные женщины, как правило, тоже – танцуют не очень.)
Лучше же всех при Дворе танцует сам – Государь Император. Его часто зовут – "плясун в сапогах". Впрочем, многие не слыхали злого оскорбления для Кавалерии: "Плясун, – на что тебе сапоги?"
Мне нужны были помощники для изготовления фейерверков и я привлек на сие Петера с Андрисом. Ефрем же был необычайно неаккуратен и мы от греха не допускали его к порохам. После же фейерверков нас приглашали к столу, а от стола затевались танцы.
Когда юная княгиня К. в первый же вечер нашего московского пребывания сама подошла к красавчику Андрису и разве что не откровенно пригласила его на тур мазурки, у Андриса был такой вид, будто он не мог поверить своим ушам и все силился увидать того "герр офицера", к коему обратилась красавица.
Да и странно было ему – сыну викария слышать такое из уст "благородной". В Риге его, как "обычного латыша", не пустили бы за один стол с баронами, я уж не говорю о танцульках! Но в Москве для наших новых друзей все мы были – "немецкие офицеры".
Разумеется, я бы мог одним словом, иль жестом поставить ребят на место, но... Я никогда не считал себя выше, или ниже латышей, немцев, или евреев и мне смешно чиниться в этих делах. Я сразу советовал Петеру тоже "пригласить девицу на танец".
Мой "верный пес" побледнел и вздрогнул, как осиновый лист, – так ему стало не по себе. Но будучи моим крестьянином, он не привык обсуждать моих приказов и решительно пошел к дамам с тем видом, какой бывает у осужденного, коего взводят на эшафот.
Когда мы все втроем вернулись после пары туров на свои места, латыши были очень возбуждены и только и делились друг с другом и мной взглядами на москвичек. Оба были настолько одушевлены, что им явно не терпелось впервые в жизни броситься в омут галантных приключений с прелестницами благородных кровей, но их долг...
Тут я сказал им, что до утра они свободны и оба моих друга тут же исчезли. На другой день Петер с Андрисом явились на квартиры почти в один час со мной и у обоих был вид котов, обожравшихся сладкой сметаны. Все было понятно без слов и мы все втроем завалились спать и дрыхли до самого обеда.
Когда мы отправились в очередной дворец, я с изумлением обнаружил, что Андрис со знанием дела объясняет своей пассии, как устроен заряд для салюта и обещает дать ей "стрельнуть из мортиры"! Петер же самовольно за полчаса до начала салюта пальнул в воздух и целый цветник из дам, собравшихся вокруг моего "медведя", завизжал от восторга. При этом у отпрыска простого деревенского кузнеца был такой вид, будто он всю жизнь только и делал, что ел с золотой тарелки, да гадил в хрустальный горшок. Я не верил своим глазам!
Нет, мои друзья продолжали оказывать мне все знаки почтения и уважения, но все мы вдруг осознали, что после той ночи я стал для них просто другом. Пусть первым, но – среди равных.
Сперва я, признаюсь, был поражен сим отношением, но, поразмыслив немного, – решил, что все что ни делается – к лучшему.
Сегодня, оглядываясь на всю мою жизнь, доложу, что у меня лишь два друга, хоть барону никогда не дружить с мужиком.
Так и я – не дружу. Я – генерал от кавалерии Карл Александр фон Бенкендорф сдружился с двумя генералами – от пограничной стражи Петером Петерсом и от жандармерии Андрисом Стурдзом. Что ни делается, все – к лучшему.
Хуже вышло с Ефремом. Он даже раньше Петера бросился приглашать русских дам, но в отличие от латышей, московские красавицы не удостоили его даже взглядом. (Это при том, что семья бен Леви весьма светлой масти. С первого взгляда никто про Ефрема не знал, что это – не немец.) Сперва я не понял, чем вызвано такое поведение женщин, но...
Представьте себе ситуацию, – к даме подходит Петер – сын деревенского кузнеца. Он знать не знает и не ведает, как ухаживать за "благородными". Поэтому он поступает так, как прилично будущему кузнецу с деревенскою девкой.
Он просит дозволения присесть рядом, спрашивает имя, представляется сам, – "Корнет Петерс", а потом с глубокомысленным видом слушает щебет подружки, то и дело умно покачивая головой.
При сем дурочка даже не понимает, что латышу сложно понять быструю русскую речь, но он обязан "выслушать даму", прежде чем отволочь ее на сеновал.
После столь занятной беседы деревенский увалень предлагает даме потанцевать. Танцевать он, разумеется, не умеет и даме приходится учить его основным па. При этом рано или поздно барышня сама кладет руку Петера на свою талию, иль... чересчур близко к груди.
По латышским понятиям это то же самое, как если бы в русской деревне девка заголилась перед мужиком. И латышский кузнец тут же доказывает свою мужскую силу, тиская княжну, или графиню так, что у той аж кости хрустят, да глаза на лоб лезут. Если учесть, что лифляндцы славятся своим ростом, весом и комплекцией, дама при таких обстоятельствах краснеет, как маков цвет, но терпит столь медвежьи ухаживания партнера и...
На другой день она расскажет подругам насколько галантный и благородный кавалер ей достался. Умен (так ни разу и не перебил ее монолога), заботлив (по латышским понятиям "работник" обязан ухаживать за доставшимся ему "куском земли"), а уж в постели... (идет нелицеприятное сравнение мужских достоинств деревенского кузнеца со слегка выродившимся князем, иль графом).
Андрис был пообразованнее Петера и получше знал русский язык. Поэтому он умел флиртовать с дамами и делать им комплименты. После чего, учитывая его рост, стати, и весьма благовидную внешность...
(Андрисовы дамы были поначитаннее, да поумнее Петеровых, и умели позабавиться на стороне, не привлекая к себе чужого внимания.)
Ефрем был гораздо образованней Андриса. Он превосходно знал русский язык и шутил, и веселил дам напропалую. Не понимая того, что таким своим поведением он выказывает качества русских скоморохов и затейников. Таких на Руси любят – скуки ради...
Вскоре о латышах быстро пошла молва, как о немецких баронах, сопровождающих своего юного сюзерена. О Ефреме же пошла слава, как о моем "придворном шуте", истинное место коего – в прихожей. И участь его была решена. (Я люблю приводить этот пример иностранцам, чтобы они хоть как-то осознали Россию.)
Разумеется, "сударушки" наши были либо необычайно молоды и потому тупы, как пробки, или напротив – много старше чем мы.
Сегодня, когда мы с Петером и Андрисом встречаемся за столом, мы немало конфузимся, припоминая эти подозрительно легкие "победы", но...
В то Рождество нам было по восемнадцать, мы были юными офицерами, а в латыни есть поговорка, приписываемая самому Меценату, – мол, нет ничего грустней в старости, чем припомнить все упущенные шансы... сами знаете чего.
Когда мы – три генерала собираемся за бутылкой, нам не в чем упрекнуть себя – желторотых корнетов, да поручика за ту зиму. Вы не поверите, как меняется психология юноши, едущего на войну.
Особенно если учесть, что нам было по – восемнадцать...
Здесь надо учесть одно обстоятельство. Кто-то умный сказал, – "Когда ты ночью смотришь на звезды, – весь Космос в сей миг глядит на тебя!"
Не только и не столько мы, – желторотики забавлялись с красавицами, сколько Москва испытующе глядела на нас.
Я уже доложил, что в эпидемиях прошлого века население Москвы сократилось чуть ли не втрое. Нехватку же населения бабушка покрывала, переселяя сюда поляков. Сей народ устойчивее к разным заразам, да и...
Варшава прежде прочих славянских столиц обзавелась водопроводом и канализацией. (Прага – не в счет!) Именно поляки из ссыльных озаботились строительством водопровода первопрестольной и созданием простейшей канализации.
Если вспомнить, что основание русским Университетам дали поляки Чернышев, да Шувалов, массовый вывоз несчастных из восточных областей Белоруссии привел к расцвету образования в Москве и окрестностях. "Перемещенные лица" привезли из Европы ателье, парикмахерские и закусочные французского образца.
Сие было забавно: вообразите московскую пошивочную с вывеской "Парижские моды", иль парикмахерскую – "Варшавский шик", но... С прибытием поляков Москва, конечно, преобразилась. В европейскую сторону.
К декабрю 1801 года (времени нашего появленья в Москве) поляки практически вытеснили русскую знать с верхушки московского света. Этому способствовало не только лучшее образование, иль экономические успехи поляков, но и их образ жизни.
На Руси очень много осталось от азиатчины. К примеру, русские женщины того времени (да и времени нынешнего) были воспитаны по Домострою и большую часть своей жизни проводили глядя в окно, да потягиваясь в постели после утреннего, дневного и вечернего сна.
Полячки же воспитались на европейских примерах. Они вели (и ведут) гораздо более бурную и занятную жизнь. Русские дамы за глаза зовут полячек огульно всех – "шлюхами" и мнение сие имеет свои основания. Но суть и основу высшего общества составляют именно женщины. Наши пассии составляют мнение общества и определяют моды и вкусы своих кавалеров.
Именно под влиянием московских полячек Империю захлестнула мода на все французское. Дело тут – тонкое.
На Руси всегда с подозрением смотрели на иноземцев. Но принужденное совместное проживание поляков и русских привело к занятным последствиям. Полячки по своему воспитанию были живей, начитанней и... чуточку легкомысленней своих русских сверстниц.
А целомудрие с девством интеллекта и нравов хороши лишь... Я, например, не могу спать с теми дамами, с коими мне не о чем разговаривать. (Коль возникла нужда – проще приказать "ночному горшку" и незачем огород городить!)
Поэтому в конце прошлого века в Москве сплошь и рядом русские женихи брали в жены только полячек, а русские барышни отправлялись досыпать свое в монастырь. Русским папашам сие не понравилось и стало модно нанимать гувернеров по этикету, светской беседе и танцам. Где-то с девяностых годов прошлого века возникла иная тенденция – бедные польские женихи с удовольствием брали русских невест с огромным приданым, в то время как милых полячек стали брать в жены не с такой скоростью. (На сие повлияла череда бракоразводных процессов – русские, восхищенные "живостью нрава" польских невест, не одобрили сего в своих благоверных.)
В итоге к началу этого века московское общество перемешалось до такой степени, что отличить в нем русского от поляка можно было только под лупой, да и то – при внимательном рассмотрении.
И все москвичи – без изъятия сходили с ума от французского, общаясь между собой только на галльском наречии.
Как я уже доложил, Павел "изгнал" из России всех "немцев", "полякам" же запретил брать кредиты. Резоны простые:
"Немцы" кредитуются в Риге у "еврейского" капитала, зато – против них легко возбудить чувства славян. Отсюда – изгнание.
"Поляки" же традиционно близки русской культуре и против них сложней возбудить народную ненависть. Зато Польша всегда была – профранцузской и с Революцией в Франции сразу же разорилась. Отсюда – попытка удавить "Польшу" голодом.
Меж нами с поляками пролилось много крови. Еще больше было обид, да и – прочего... Но им нужны были средства, а нам нужно было вернуться на русский рынок.
В итоге впервые в нашей Истории возникли "смешанные" гешефты, в коих поляки играли роль исполнительную, мы же исполняли функцию "молчаливых партнеров". Так мы с "поляками" сделали первый, робкий шажок к взаимопониманию и сотрудничеству. Так зародилась основа к "Золотому Веку" России.
