Текст книги "Призванье варяга (von Benckendorff) (части 3 и 4)"
Автор книги: Александр Башкуев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 41 страниц)
У Элен был Талант – Убеждения и Подбора Кадров. С ее смерти прошло пару лет... Многие примечают, что пока графиня Нессельрод подбирала людей на посты Российской Империи, не было нынешнего бардака.
И это при том, что к работе в Империи Элен относилась – "постольку поскольку". Все ее силы, Талант и энергия уходили на... международные отношения и поддержку наших диаспор по всей Европе и – даже в Америке.
Сейчас, после смерти Элен, сим занялся ее племянник. Имени его я, разумеется, не скажу – многие б многое дали за сию информацию... Пару раз я встречался с сим человеком и остался от него в совершенном восторге. Смею надеяться, – как и он – от меня. Я передал ему ряд документов Элен, познакомил с кое-какими из наших знакомых и...
Мы немного повздорили. Он обвинял меня, что я превратил нашу "Организацию" в придаток Третьего Управления. Не больше – не меньше.
Я ж отвечал, что такое дело не строится на пустом месте и "Организации" нужны – подъемные средства, проверенная структура, устоявшийся штат и все прочее. Никто не повинен в том, что у меня – такая работа. Но я не могу подбирать кадры – которых не знаю. И никто не виноват в том, что я доверяю лишь нашим. Под нашими я понимаю – наполовину немцев, желательно лютеран. Разумеется, вторая половина должна отвечать – Нормам Крови. Но первая все равно – должна быть лютеранской!
Спор наш случился при большой публике и мнения разделились. Проблема "Организации" как раз в том, что существует она на средства "лютеранских" евреев, в то время как большинство ее – евреи из "католических".
Надеюсь, не надобно объяснять, что в южных краях жидов притесняют гораздо сильнее и там больше желаний к Возвращению на Землю Обетованную. Но по причине сих притеснений, тамошние евреи не могут дать средств на сие предприятие. А "жидам северным" неохота оплачивать "очередной геморрой", который начнется, коль наши южные братья "погонят очередную волну".
Не знаю, – чем все это закончится, но сегодня мы на пороге Раскола в "Организации".
Но я отвлекся...
Как бы там ни было, – по тем, иль иным причинам Бонапарт не решился на ссору с еврейством и дело в итоге – "сплавили по течению". Я ж, по документам жандармов, стал числиться не "русским" – но "иудейским агентом" и многие "шерховатости" долгое время списывались на сие.
Лишь в 1814 году на моей личной встрече с Фуше, великий жандарм вдруг спросил:
– "В Ваших отношениях с Нессельродами была какая-то... странность. Я сперва списал ее на одно, потом – на другое. Но что-то тут было не так. Я лишь не смог – поймать, – что именно".
Вокруг было много свидетелей и я не хотел раскрывать наших карт, но с другой стороны – Франция лежала в руинах, а мой настоящий напарник уже не мог второй раз внедриться в чужую страну без естественных подозрений.
Поэтому я признался:
– "Вы все сделали правильно, но не дошли до последнего умозаключения. Видите ли...
Мы знали, что в посольстве во Франции работает ваш агент и поэтому... Я должен был сделать все, чтоб... Мое имя и имя моего истинного напарника (а не Чернышева – конечно) связалось в вашем сознании с чем-нибудь этаким.
Вы ж... Вам надо было лишь вспомнить, что – у моей матушки не могло быть поганых секретарей. Тем более – содомитов. Как вы думаете, – Владимир Нессельрод – и вправду предпочитает наш с вами пол – прекраснейшему?"
Помню, как побледнело лицо Фуше. Помню, как перекосилось лицо Бертье (его военная контрразведка конкурировала с конторой Фуше и – тоже прошляпила)...
Мы рассчитывали на сей аспект психологии лягушатников, – человек жалкого вида и постыдного поведения не мог в их сознании быть разведчиком. Тем более – альфонс-рогоносец. Тем более содомит со славой "пассивного"...
Видите ли... Если бы вскрылось дело с Элен, мы надеялись, что французы упрутся в мою связь с родною сестрой. (Связь несомненно – преступную!) Так оно и случилось и жандармы не стали дальше "копаться в этом дерьме".
Но если б они продолжали "раскопку", мы с Несселем готовы были предоставить им доказательства "нашей с ним связи". (Благодарение Господу, на Кавказе я слыл "содомитом активным", стало быть Володе пришлось играть роль "содомита пассивного".)
Уверяю Вас, – узнав о "столь преступной любви" французы не стали бы выискивать дальше – что еще нас там связывало. По-крайней мере, – первое время. (А иначе зачем я сделал Владимиру такие милости с повышениями?! У нас должно было быть косвенное доказательство сих отношений. Но так, – чтоб никто сперва не подумал сие – Доказательством!)
В действительности ж, – вторым резидентом в Париже был все это время он – Владимир Карлович Нессельрод. "Евгей". Барон. Ныне – граф. Кадровый офицер нашей разведки.
Известнейший трюк. Толстый и тонкий. Рослый и низенький. Богатый и бедный. Барон – Истинной Крови и "поганый евгей". Дамский угодник и совсем по другой части. Повеса и карьерист. "Пьяница" и – совершеннейший трезвенник. Молчалин и – Скалозуб. Плюс – немножечко неприязни "по личному поводу". (И в то же самое время – две стороны одной и той же медали!) Якобинская жандармерия нас так и – не заподозрила...
Даже мои провал и арест не поколебали его реноме и он до дня паденья Парижа поставлял самую "горячую" информацию из "самого логова"!
Вот за это и уважают нашу разведку...
Кстати, что самое удивительное – сперва не планировались какие-то особые "шашни" с евреями. Это получилось как-то само собой – спасибо Элен и матушкину чутью на нее.
Уже в ходе всей операции выяснились Таланты "мадам Нессельрод" и матушка в разговоре с всесильным Спренгтпортеном посоветовала:
– "Доверимся Господу. Там все – свои. Все – Богом Избранные. Дед мой называл такие аферы "созидательным бардаком", а он знал в этом толк!
Пусть ребятки почудят, побольше привлекут к себе вниманье жандармов. Может быть, – это как раз то, чего от нас и не ждут. Доверимся Воле Божией..."
И нам разрешили "чудить" – во все тяжкие!
Мне было тогда двадцать пять. Доротее всего – двадцать два. Элен двадцать три. Несселю – двадцать...
Стыдно хвалиться, но согласно докладу "Интеллидженс Сервис" мы вчетвером были названы "самой опасной, самой удачливой и самой высокопоставленной командой разведчиков Нового времени". Все наши похождения подробно описаны в учебниках для будущих английских шпиков и...
Вы не поверите, – всех нас четверых приглашали прочесть курс лекций для их воспитанников. Как ни странно, – согласилась моя сестра – Доротея. Вообразите же ее удивление, когда она увидала толпу ребят за столами – все в черных масках!
Она сразу обиделась и сказала, что не станет ничего рассказывать на таком маскараде и кто-то из идиотов приказал было воспитанникам снять эти маски. Не успел приказ вступить в силу, как один из бывалых агентов "Интеллидженс Сервис" выскочил перед Дашкой и закрыл ей обзор с диким криком:
– "Вы с ума посходили! У нее – уникальная память на лица!"
Так и закончилась сия лекция. Уважают нашу семью на чертовом Альбионе. Ой, – уважают. (Сестра моя, кстати успела немногих запомнить и по возвращеньи на Родину с ее слов были нарисованы портреты возможных противников. Лет через десять мы троих взяли...)
По пятницам в нашем доме собиралась еврейская молодежь и Элен вела проповеди об особом Предназначении и Возврате на Землю Обетованную – к языку, культуре и нашим традициям.
Я уже доложил, что все это развивалось, как огромная импровизация, так что мы вчетвером знать ничего не знали о древних евреях и с чем их едят. Поэтому я принял участие в работе Натуральной Школы именно по вопросам культуры и лучшие умы якобинцев объясняли мне все про древних семитов, арамейских пастухов и тысячи подробностей из жизни обществ Востока. Да таких, какие мы и представить себе не могли! Так что, – как речь заходит о том, что я якобы создал современную теорию древнееврейских культуры и быта, – ради Бога, не верьте! Это все – Гумбольдт и прочие якобинцы. Мне чужих лавров не надо.
Молодые люди не любили слушать сих скучных материй и наши вечера были просто поводами для них пообщаться, да поухаживать друг за дружкой. В нашем кругу запретились азартные игры, а предпочтение отдавалось танцам, песням, да общим играм – типа "фантов". Особую популярность приняла игра в "анекдоты".
Когда наши гости, наплясавшись вовсю, собирались к камину передохнуть, да перевести дух – каждый писал на бумажке тему "для анекдота", а потом все по очереди вытягивали бумажки и придумывали обществу занимательную историю, случившуюся якобы с ними, или кем-нибудь из знаменитых людей настоящего, или – прошлого времени. Желательно в духе "Декамерона". Да и награда вручалась... на манер сего произведения.
После первых трех-четырех месяцев выяснилось, что я неизменно выхожу победителем в состязании. С той поры любой вечер кончался тем, что я рассказывал мой анекдот вне конкурса.
С той поры много воды утекло и я, конечно, забыл все те глупые шутки, но в своем завещании Элен оставила мне бумаги и безделушки. Оказалось, что все эти годы Элен вела дневник, в который записывала всякую всячину. Среди сих безделиц оказались и все мои тогдашние анекдоты. (Я привожу иные из них в конце каждой части сих мемуаров.)
Возвращаясь к Гумбольдту, не могу не вспомнить забавной истории с фонетикой и мелодикой русской речи.
Изучая культурные особенности разных стран, Гумбольдт обратил внимание на весьма любопытный факт русской культуры.
Оказывается, русская народная речь, имея несомненно славянскую морфологию языка и орфографию, характеризуется тюркской тоникой и мелодикой. Это подтверждается тем, что в отличие от прочих славянских культур, Россия практически не знает ни струнных, ни смычковых, ни даже духовых инструментов, но тяготеет к степняцкому голосовому пению.
Я весьма поразился сим наблюдением, ибо всегда считал гусли, свирель, да балалайку типично русскими народными инструментами. Вообразите ж мой шок, когда Гумбольдт предоставил результаты русской же переписи, согласно коей балалайка, дудочка и свирель наблюдались переписчиками лишь в западных областях Российской Империи, то есть на землях полвека назад бывших Польшей. Гуслей не нашли просто – нигде!
В то ж самое время переписчики отмечали, что русский народ поет охотно и часто, но все это – вокализ.
Что же касается татарской тоники русского языка, она во всю мощь проявляется в словах с упрощениями, – типа "комбат" (сравните – "башмак"). Такого явления не знают ни польский, ни чешский, ни сербские языки. Сего не встретишь даже на Украине. Отсюда Гумбольдт сделал довольно неожиданный вывод о необычайной религиозности русского народа.
Ибо во всех иных языках морфология с орфографией подчиняется тонике и мелодике, но не наоборот. В случае же с Россией Гумбольдт утверждал, что "Россия начинается там, где существует ортодоксальная (по-нашему православная) Церковь". Ибо именно Русская Церковь оказалась носителем славянской письменности и грамматики, в то время как обыденный, или вульгарный язык стремился к "татарщине". (Отсюда идет знаменитая максима: "Поскреби русского и – найдете татарина". Редко кто помнит, что сие реакция Бонапарта на сей доклад Гумбольдта.)
В споре "обыденности" и Церкви победила Русская Церковь, но татарская суть языка никуда не ушла, обратившись в нехарактерную для славян мелодику ударной речи и голосовое пение. Тут Гумбольдт перебрасывал мостик к немецкой культуре, изучая феномен голосового пения Средней и Нижней Германии. (Все окрестные народы предпочитают пользоваться струнными, или смычковыми инструментами.) Причина же сего феномена, по мнению Гумбольдта, крылась в "культурном шраме гуннского варварства", затронувшего прежде всего – эти земли.
Эта работа Гумбольдта вызвала известное исступление немецких умов. Особенно в Австрии, где великого мыслителя тут же заподозрили во всех смертных грехах и "якобинских проделках", ибо "германская нация не может иметь родителем немытого дикаря" (sic!)!
А теперь, – представьте себе, что прошло десять лет и я, читая очередное прошение адмирала Шишкова по усилению "русскости" нашей армии, наталкиваюсь на предложение "обязать старших офицеров играть на балалайках и гуслях для приобщенья солдат к великой русской культуре"!
Я, извините, кавалерист. Навроде древнего монгола, или татарина не могу дернуть струну, не порвав ее, ибо руки мои сбиты поводьями, да саблей. И мне предлагают взять балалайку!
Сердце мое не выдержало и я написал открытый ответ бравому адмиралу, в коем интересовался – где это он видал села хоть с одной балалайкой?! Ах, в Царстве Польском? А при чем здесь "русская культура"? Гумбольдта надо читать, друг мой!
Послание мое стало камнем, брошенным в улей. Появилось письмо за подписями всех тогдашних русских писателей, начиная с Карамзина, в коем меня ругали за "оскорбление лучших чувств народа намеками на его татарство". Тут уж и я обиделся, особо на Карамзина (уж кто б... – посмотри на свою фамилию, дружок!).
Обиделся и объявил премию в двадцать тысяч рублей за изобретение духового инструмента, позволявшего одновременное голосовое пение.
За премией пришел некий немец, принесший мне "гармонию", – по-моему нет нужды объяснять, что это было такое. Я заплатил ему за такой подарок пятьдесят тысяч рублей, купил патент и просто всячески осчастливил.
Теперь встал вопрос, – что нам с ней делать? Я впервые показал эту штуку моим Братьям по Ложе "Amis Reunis". Все мы сразу же загорелись и решились написать хорошую песню специально для этого инструмента. Примеров у нас не было, ибо культура не знает предтеч для гармошки, и наш выбор пал на поволжскую версию "Wacht am Rein" со словами "Volga, Volga – Vater Volga. Volga, Volga – Deutsche Fluss".
В таком виде ее, конечно, нельзя было показать русскому слушателю и князь Львов на пару с Канкриным написали ее новую версию. Слова песни были опубликованы нами в "Пчеле" и вызвали бурю намеков и возражений.
Одно из самых главных и дельных звучало так:
"Песня хорошая, но явно искусственная, ибо представляет собой умелую стилизацию. Мелодика ее основана на распевном использовании буквы "а", в то время как для волжан характерно "оканье", тогда как для "акающей" Москвы Степан Разин всегда был и остается атаманом разбойников, недостойным никакой песни". (Как потом выяснилось – возражение Карамзина.)
Мы нарочно дали противникам вволю поупражняться в учености и остроумии, а потом предложили проверить песню на слушателе. Наши соперники с радостью согласились, ибо ведать не ведали о гармони.
В урочный день мы пригласили в солдатскую столовую полторы сотни унтеров из самых разных частей и областей необъятной России. Наши соперники думали, что мы тут встанем и хором запоем, но вместо этого ваш покорный слуга, князь Львов и граф Канкрин вынули новые диковинные инструменты и приготовились к исполнению.
Раздались смешки с шутками, ибо "истинно русскую песню" собрались играть столь несомненные инородцы, что дальше – некуда. Из нас всех один Львов имел связь с Россией, да и то – на уровне лишь фамилии.
Но только мы взяли первый аккорд и князь Львов чуток "размял пальцы", все стихло. Мы спели историю казацкого атамана и несчастной княжны в гробовом молчании. Солдаты просто молча сидели и таращились. Ни звука. Ни хлопка. Ни шевеления.
Сказать по совести, я страшно расстроился. Я так понял, что мужики не признали нашу песню за свою – за народную и чуть не расплакался от обиды. Знаете, все ж таки неприятно выставиться дураком на людях.
Мы в самых растрепанных чувствах вышли из столовой, разлили на троих и... Тут высыпали унтера, которые просто чуть не смяли нас! Они что-то спрашивали, теребили гармошки, просили повторить слова и я от изумления спросил их:
– "Братцы, а чего ж вы там-то молчали?"
На что получил в общем-то логичный ответ:
– "Так нам сказали, что для нас будут играть их благородия и если мы хоть пикнем, всем обещали всыпать шпицрутенов!"
Вы не поверите, как я растрогался сей душевной простоте неведомых доброхотов. А тут один унтер, видя мое расположение, спросил, украдкой примериваясь к гармошке:
– "Барин, а на что она тебе? А я тебе за нее службу какую ни то сослужу!"
Я был счастлив. Я со смехом сказал:
– "Раз тебе нужнее, бери. С одним уговором. Ровно через год споешь мне на ней самую душевную песню твоей деревни".
Унтер обрадовался и попытался показать мне такую песню сразу. Пальцы его не знали клавиш и получилось черт знает что, – две прочих гармошки стали рвать из рук, обещая "сжарить нам на глазах" и я крикнул:
– "Цыц, мужики! Все кому понравился инструмент – встать в очередь и записаться. Всем хватит. Условие помните? Ровно через год по одной песне. А когда соберемся, – сами и выберете лучшую. За пять лучших песен -= пять деревень освободим от налогов сроком на пять лет. Пятерых певцов освобождаем от армии. Будете петь в своих же частях, но – вольнонаемными. Соловью в клетке не петь", – не нужно и говорить, какое было одушевление.
Ровно через год на импровизированном конкурсе в Московском Кремле, сто пятьдесят лучших певцов-гармонистов из всех частей и соединений Имперской армии показали свое мастерство пред московским купечеством.
По окончании концерта купчины с заводчиками ревели навзрыд и лишь шире раскрывали свои кошели. Так возникло акционерное общество "Любителей русской гармони", которое выстроило в Туле завод по производству гармошек. А кроме того, собранные деньги пошли нашей партии на подготовку к взятию власти в 1825 году.
Если Россия прямо-таки заболела гармошкой (конкурсы на лучшего гармониста проводились аж в ротах), в Польше и на Украине к сему поветрию отнеслись с прохладцей. Однажды Прекрасная Элен примчалась ко мне с гравюркой киевской фабрики. На ней изображалась вся наша Ложа в пейсах и ермолках, распевающая "Из-за Остгава на стгежань...", а персонаж с моими чертами лица спрашивал кого-то похожего на Сперанского, – "Ну чем мы-таки не маскали?"
Элен была в истерике и требовала во всем разобраться. Я же расцеловал любимую и сказал ей:
– "Дурочка, все идет, как нельзя лучше! Мы их просто достали! До самых печенок. Все их слова насчет славянского братства оказались брехней, Польша обречена".
Если через десять лет в дни Польского Восстания у наших солдат спрашивали, жалеют ли они "пшеков", русские отвечали, – "Никак нет, – чуждый для нас народ. Скрыпычный!"
Средь инсургентов же самой популярной стала карикатура, на коей я шел с гармошкой впереди орды квасников, да охотнорядцев с засученными рукавами. По нашим лицам можно было сказать, что мы пьяны в дым и орем какую-то непотребщину. По нашим волосатым рукам катилась свежая кровь, а под сапогами хрустели скрипки, скрипки, скрипки...
А вы говорите, что языкознание с мелодикой – пустые науки!
Но я отвлекся...
Однажды я захотел без свидетелей поговорить с человеком, а скрыться от жандармов можно было лишь на нашей "тайной вечере". Разумеется, жандармы пытались сунуть нос и сюда, но Элен умела подбирать людей, что для работы, что для веселья и в том у нее – Дар Божий.
Народ в жандармах состоял – так себе, ибо в ту пору все дельные были в армии. Исключение составляли люди боязливые, а стало быть и – внушаемые. Всех их Элен "перековала" за одну беседу. Вопросы крови – дело тонкое и самые отъявленные якобинцы ломались, стоило им напомнить о детских обидах и горестях. Франция не слишком отлична от иных стран Европы и у любого жандарма, пришедшего в наш дом, было что вспомнить.
Идиотизм заключался в том, что Элен отбирала гостей по крови матери, а мой новый друг не был евреем – в ее понимании.
Я все не решался сказать ей об этом и случай представился, когда мы заперлись в нашей спальне. В первую минуту она молчала, а потом.... Потом она сказала, что такие, как мы с моей матушкой, и довели наш народ до его столь жалкого состояния.
Она кричала, что я продался трефным, потому что в душе – тот же скот, как и мои грядущие подданные. Она сказала, что я все это время лгал ей и делал вид, что меня заботит судьба еврейства, когда на деле вся наша семья служит Ордену Иисуса...
Моча мне ударила в голову и я обозлился. Я сказал ей, что мне ненавистны ее закидоны. Когда сию хрянь скажут про нас, я думаю, что у людей хамство в Крови, голодное детство и прочее...
Когда то же самое про других говорят уже наши... Мне становится не по себе. Ибо выходит, что это у нас трудное детство со всеми из того вытекающими. "Тебя что, – мама совсем не любила?! Как же ты смеешь считать ее нашего племени?"
Тут в Элен вошли бесы и у нас вышло... Не будь я привычен к оружию, Элен либо меня порешила, либо сама обрезалась ножичком. Так ее занесло.
Кончилось дело тем, что я впервые жизни поднял руку на женщину и выдрал ее так, что она потом с месяц – нормально сесть не могла. Потом я швырнул зареванную и оттого успокоенную Элен на кровать и ушел спать к латышам.
Лишь под утро, когда я сам немного остыл и пришел в себя, я вернулся. Элен сидела на нашей кровати, сжавшись в комочек, и тихонько скуля после "урока". Увидав меня, она медленно поднялась, молча посмотрела в мои глаза (ее были будто совиными – столько черноты появилось вокруг), а потом взяла меня за руку и уложила рядом с собой. Просто спать.
В пятницу нужный мне человек пришел к нам и был окружен ровно такой же теплотой и заботой, как и все прочие. С этого дня двери у нас отворились и для "не совсем чтоб жидов".
Внешне Элен оставалась такой же, как и была, но... Из нас четверых она одна не была кадровою разведчицей. Пожалуй, она не могла перенести мысли, что львиная доля происходящего навсегда останется для нее тайной за семью печатями. Когда же из Лондона прибыла моя сестра и...
Мне сложно объяснять мои отношенья с Элен. Однажды она как-то сказала, что я был и остаюсь ее мужем, другом и, конечно, любовником. В своем дневнике она написала (а я прочел сие лишь после ее смерти), что... никто кроме меня еще не был так добр, ласков и нежен с ней. И еще она написала, что... Что я "влюблен в шлюху, которая его нисколько не ценит". И – еще... Всякие гадости про мою родную сестру.
Они с Элен никогда не любили друг друга. (Как и мы с Нессельродом.) И – ровно как у нас с Нессельродом была общая Миссия, у Элен с Доротеей был... "общий муж". Так они меж собой меня называли. А долго такая "семья втроем" протянуть не могла.
Однажды, когда я играл в шахматы на известные ставки в кафе "Режанс", к сему заведению подъехала наша карета и оттуда выскочила моя сестра. Она дождалась, пока я проиграю очередную партию, подняла меня из-за столика и прошипела счастливым голосом:
– "Пока ты тут развлекаешься, твоя..."
Я в первый миг не поверил своим ушам. Мир мягко качнулся и стал уходить из-под ног, но я схватил сестру за плечо (она даже вскрикнула) и потребовал:
– "Не может быть! Где?! С кем?"
Моя сестра с радостью объявила:
– "У Нессельрода есть домик за Венсенном. Место там грязное, но только туда он смеет водить голышей-оборванцев, чтоб переспать с ними. Сейчас твоя там принимает своего бывшего хахаля..." – я зажал рот "Брату моему", чтобы она не сказала слов, после коих уже нельзя ничего изменить, согнал ее кучера с места и мы поехали за город мимо самых грязных, рабочих кварталов.
Доехали быстро, и я так и не успел решить, что делать. Я, Доротея и Нессель были Братьями и в свое время дали Обеты Молчания, но Элен...
Она со зла могла раскрыть рот и тогда пострадали бы те, кто нам доверился! А Обычай гласил, – Выход из нашего Братства – ногами вперед...
Сестра указала мне на дешевенький домик с хлипкою дверью, и я вышиб ее одним ударом ноги.
Элен была в комнате, а рядом с нею – какой-то незнакомый субъект. При виде нас он вдруг съежился и спрятался за Элен, а та холодно посмотрела мне прямо в глаза и... Я сам вышел из комнаты. А она уже вслед мне сухо сказала своему кавалеру:
– "Не бери себе в голову..." – а потом с какой-то яростью и тоской в голосе, – "Стучать надо, когда заходишь!"
Когда Элен вернулась домой, я ждал ее за столом, накрытым на две персоны. Она долго стояла у двери, не зная с чего начать, а потом сухо произнесла:
– "Да, я спала с ним..."
Я встал к ней из-за стола, прихватил с собой два бокала полных темного, пьянящего вина и, подавая один, улыбнулся:
– "Ну и что с этого? За эту Любовь!"
Элен благодарно улыбнулась в ответ и капельку пригубила из своего бокала. В первый миг она не поняла, что происходит, а потом судорожно схватилась рукой за горло со словами:
– "Какой странный привкус... Что это?!"
– "Сие горчит Истина. Да ты – не стесняйся... Слезами уже не помочь, а чем больше доза, тем меньше мучиться".
По сей день помню широко распахнутые, затравленные глаза Элен. Она смотрела на меня, как кролик на подползающего удава. Губы ее затряслись, а лицо искривилось, как от приступа слез, но глаза были сухи:
– "Это – безбожно, Сашенька..."
– "Напротив. Женщина, уличенная в неверности, получает питье Смерти. Коли есть ее вина перед Господом – Он покарает грешницу. Иль, – пощадит ее..." – с этими словами я вынул из кармана крохотную шкатулочку с прозрачным кристаллическим порошком, – "Коль боишься Господа – выпей. Выпей и боли – оставят тебя".
У Элен выступила холодная испарина, судороги сводили внутренности и она, дабы не упасть, оперлась спиной о дверной косяк, хрипло пробормотав:
– "Если умру, ты будешь мучиться, вспоминая, как – убивал меня. Иначе я буду мучиться тем, как тебя потеряла", – с этими словами она обеими руками подняла тяжкий бокал с темным вином и выпила его до дна. Лицо Элен скривилось от ужасной боли и она горько всхлипнула:
– "Вам мало меня?! Виновна ль я в том, что никогда не смогу доказать Вам Любовь, родив ребенка?! Виновна ль я в том, что еврейка не может стать Королевой Ливонии?!
Так почему я должна сидеть у окна и всякий раз ждать Тебя неизвестно откуда? Почему я должна всякий раз принюхиваться, ужасаясь учуять запах духов?!
Завтра ты все равно женишься на сей пруссачке и – все".
Тут уж я только промямлил:
– "Ты не понимаешь. Но и ты..."
– "А что я? Я – вольная женщина. Обручись со мной. Без брака. Пред Господом. Ты же не можешь этого! Значит и я могу – с кем угодно!"
Что-то сдавило мне горло:
– "Ты не понимаешь".
– "А что понимать? Твоя мать однажды сказала, что обратная сторона Любви – Смерть. Ты не дал Любви – спасибо за Смерть..."
Я встал перед Элен на колени и покрыл ее жаркими поцелуями. Потом мы вышли на улицу, добрались до синагоги и я "взял ее", как "девицу в красном". Будучи ревностной иудейкой, Элен теперь не могла пойти против "мастера своего" и я успокоил всех Братьев. Все к лучшему.
В бокале Элен был настой спорыньи. Сей яд находит широкое применение на допросах, ибо вызывает у женщин судороги и спазмы, подобные родовым схваткам. Помимо муки физической сия гадость вызывает и чувство безотчетного страха в той мере, что – женщина чует присутствие Смерти. Иные готовы унести с собой свои тайны, но большинство баб таково, что пред лицом Вечности они выкладывают карты на стол.
Средство сие не ново – в древней Иудее так разоблачали неверных жен за две тысячи лет до Рождества Христова. Что касается противоядия – оно содержало гран цианида калия. Верное средство от Страданий и Страха пред Смертью.
Но пора доложить и о неких аспектах моей бурной деятельности. Я занял пост атташе по культуре и отвечал за вопросы бракосочетания. На первый взгляд, нет занятия чище, но... Все православные, кои могли вступить в брак с католиками, были женами дипломатов.
Я уже говорил, что все дипломаты (как давешние, так и нынешние) насквозь содомиты по той причине, что воспитались в Пажеском корпусе. Женятся они лишь ради приличий и супруги их ведут весьма вольную жизнь.
Средь "дам" попадались готовые задрать подол перед каждым. Были дамочки, коим просто хотелось, пока "радость не отцвела". Но встречались и девицы, получившие пару наказов от "дядей" из Абвера, и, наконец... Женщины искренне любившие своих совсем юных мужей, убитых якобинцами при Фридлянде с Аустерлицем. Эти готовы были на все – лишь бы сквитаться.
Все они проходили передо мной со своими французскими кавалерами. Они вручали прошение в Священный Синод на развод с мужеложником из посольства и дозволения на вступление в брак с католическим офицером... (Если вы не совсем поняли – поясняю: жена берет Веру мужа, поэтому я обслуживал одних женщин. К счастию, за все это время я не знал ни одного брака православного с католичкой. Наши стали жениться на местных чуть позже. После оккупации Франции.)
Я проводил напутственную беседу, спрашивая, – обдумали ли они сей шаг и всячески наставлял на Путь Истинный. Так длилось до тех пор, пока не приходил ответ из Синода. А Синод...
Что Синод?
Иные браки расторгались и заключались там за неделю, другие мариновались года по два... Но такие уж странные ребята – эти церковники.
Когда я был-таки "повязан" французскою жандармерией, чертов Нессель так "растерялся", что пустил сыщиков на территорию посольства и случился дикий скандал. Оказалось, что ни одно из прошений так и не покинуло пределов Парижа, а решения о браках принимал непосредственно я.
Ах, сколько крику было по сему поводу! Что самое любопытное, Священный Синод "на голубом глазу" выкрутился из сей ситуации письменно удивившись: с каких это пор какой-то там иудей-лютеранин получил Право от Русской Церкви разводить православных?! Устроилось следствие. Оказалось, что изначально моя функция не включала в себя расторжение браков, но кто-то в посольстве что-то напутал....
Начался грандиозный скандал, всем "разведенным" мной и мною "обвенчанным" полагалось пройти повторную процедуру, а семейных пар сего рода насчитывалось... пару сотен!
Со всех концов Французской Империи самому Бонапарту хлынул поток просительных писем и тот растерялся: самый пикантный момент состоял в том, что когда я был арестован (в 1811 году) львиная доля прошедших чрез меня "женихов" квартировала в Польше и Австрии – на русской границе.
Возникла маразматическая ситуация, – французская жандармерия должна была – иль закрыть глаза на сотни возможных шпионок в рядах наступающей армии, иль – массовые репрессии к возможно невинным.
В итоге, – Антихрист признал "мои браки" действительными, но и... приказал контрразведке Бертье следить за всеми новоиспеченными "мужьями и женами". Потом уже, после Войны, многие говорили, что это было самое неправильное решение из возможных. Всеобщее взаимное недоверие, переходящее порой в паранойю, изничтожило якобинский дух всеобщей "камарадери", коей так славились якобинцы. Сам Бертье называл мою акцию "камнем, брошенным Ясоном посреди Драконьего поля". Но, как признают многие, это "цветочки"...
