Текст книги "Призванье варяга (von Benckendorff) (части 3 и 4)"
Автор книги: Александр Башкуев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 41 страниц)
– "У него пистолет!" – офицеры бросаются ко мне, а Софи с ужасом смотрит и ползет от меня всем телом вглубь сцены. Тут я вынимаю споротые полковничьи погоны и кидаю их к ногам певички. На меня кидаются жандармы, а Софи вскакивает, с чувством целует мои погоны, а потом поднимает одну из огненных роз и бросает ее обратно – через всю залу.
Французские жандармы – люди весьма жесткие, как по команде на миг отпускают меня, дают мне поднять эту розу, а уж потом заламывают мне руки за спину и выволакивают из оперы...
Там ко мне подходит Коленкур и с ним прочие. Кто-то грозит всеми смертными казнями, но Коленкур наливает мне бокал шампанского. Кто-то кричит, что Императору будет доложено о том, как Коленкур пьет с "врагом Государя", но тот язвит:
– "С чего вы взяли, что это враг моего Господина? Теперь это не враг, но его – кредитор!" – все изумленно смолкают, а Коленкур, лукаво усмехается:
– "Из нынешней проделки следует, что полковник спал с нашей Софи. Но теперь-то она спит с Государем! После главного из местных Жеребцов и его бездонного кошелька...
Бабы – существа слабые, недалекие, но они умеют сравнить. Неужто вы не можете понять, что после сей Жертвы Император не может не приблизить "mon Sasha" к себе безусловно?!
Тут – l'Amour! И наш Государь выиграл! Как всегда..."
И Коленкур, как всегда, оказался прав. Александр Павлович был взбешен и посулил мне верную плаху. Великий же корсиканец хохотал от души и даже уговорил моего кузена, – вернуть мне все звания, ибо с точки зрения Франции дело теперь не стоило выеденного яйца.
Меня же Бонапарт пожелал видеть в Париже, в качестве атташе по культурным вопросам. (А Коленкура немедля отослал в Россию, сказав: "Монархисты слишком уж снюхались!")
Через полгода в Париже я слушал Оперу в ложе для почетных гостей. Софи случайно заметила меня и в антракте прислала конверт, в коем был один из моих погонов полковника с запиской – "Savage" ("Дикарь").
Я был в ложе с "Прекрасной Элен" и она первой прочла записку и, скривив носик и вопросительно подняв бровь, презрительно бросила:
– "Если ты и вправду имел дело с настолько дешевой шиксой, – не подходи ко мне. Я боюсь подцепить дурную болезнь".
Я поцеловал Элен и, обращаясь к сидевшему рядом с нами ювелиру Францу Дитриху, просил:
– "Милый Франц, вставьте-ка в сей погон пару камушков: сапфиры, брильянты, – в общем, на ваш вкус и вручите его примадонне. Если вы успеете сделать сие до конца спектакля, за все плачу вдвойне. Да, и еще... Вручите-ка мамзели и это", – тут я перевернул записку Софи и черкнул на другой стороне "Mademoiselle". Элен иронически хмыкнула, прочитав написанное, и благодарно пожала мне руку.
Когда опускался заключительный занавес и артисты выходили на прощальные поклоны, примадонне подали мой конверт с букетом ослепительно белых лилий. Мсье Дитрих не стал бы ювелиром нашего дома, если бы не угадывал мнений и настроений без лишних слов.
Мадемуазель весьма болезненно улыбнулась. Она хорошо поняла смысл ответа, но все же на глазах у всех раскрыла конверт. Ее глаза блеснули таким счастьем, что она, не помня себя от радости и нарушая приличия, вынула мой погон и приколола себе на грудь, точно брошь. Да он и стал весьма изысканной и необычайно дорогой брошью, – Элен даже не выдержала и прошипела мне на ухо:
– "В другой раз за срочность не удваивай гонорар. Да и что за ребячество, – удваивать цену, не зная работы?!" – но дело было сделано, да и весь свет уж заметил, как чудят русские гости.
Так что я даже поднял руку и помахал мамзели. Элен в ту же минуту по-хозяйски крепко взяла меня за плечо и общество сразу поняло значение сего жеста.
Певичка тоже поняла намек и пристально посмотрела на Элен. Мужчины в таких случаях судорожно считают нашивки на рукаве, или звезды в погонах соперника. Дамы в эти минуты прикидывают – сколько на врагине навешано. Что любопытно, – на Софи было нацеплено на порядок больше, но сама она при всем том выглядела во сто крат дешевле. Поэтому мамзель весело помахала мне рукой и послала воздушный поцелуй. Но у публики не возникло сомнений, что сей поцелуй был прощальным.
Через пару дней на обеде у Императора во время перемены блюд Бонапарт подошел ко мне и тихо спросил:
– "Неужто ваша жидовка лучше в постели, чем наша Софи?"
Я с поклоном отвечал:
– "Никак нет, мон Сир. Но у нее есть одно преимущество. С Вами она не станет даже за камушки", – француз в первый миг оскорблено посмотрел на меня, но потом только развел руками:
– "Поверь, меня самого тошнит ото всех этих шлюх. Но я – Император и мои люди верят, что я обязан переспать с лучшими юбками моей Империи. А мне достаточно моей Жозефины, но... Положение обязывает.
Когда ты сядешь на трон Ливонии, ты поймешь меня..." – он отошел к прочим гостям, а я долго стоял и думал над его словами. И поверите, или нет, но мне вдруг по-человечески стало жаль его.
Я чуток забежал вперед, а еще не рассказал, как уехал в Париж. Наш штаб много думал, как "стянуть с меня одеяло". Галлы народ дотошный и их подозрительность могла дойти до того, что я до ветру ходил бы с тремя-четырьмя попутчиками, а о серьезной работе в таких условиях не могло быть и речи.
Все изменила шутка из времен детства, – я сказал:
– "Давайте я прикинусь паяцем! Пожалейте героя войны, увечного, искалеченного! Подайте по три рублика на пропитание!"
Граф Спернгтпортен аж поперхнулся от смеха, а затем с ожесточением принялся пыхтеть трубкой, что всегда означало в нем бурную работу мысли. Выкурив и выколотив трубку, генерал Иезуитского Ордена буркнул:
– "В этом есть нечто – рациональное".
И дело пошло. Французы – ребята особые. Для них Париж – пуп Земли, а Франция – начало и конец всего сущего. На все остальное гордые галлы смотрят свысока и общаются исключительно через губу.
А теперь представьте себе, что к ним едет не бравый шпион, но инвалид войны, человек, просящий медицинской помощи и консультации у их великих хирургов. Человек, жаждущий припасть трепетными губами к истокам великой французской культуры! (Я сказал, что не стану пить шипучки с настойкою на клопах, но мне сделали зверские лица и строго приказали: "Надо, Саша! Для Дела".)
В день пред отправкой меня провожал целый консилиум, коий подробно объяснил какие у меня боли и – где, а ребята из Школы просили, чтоб я привез им "подарок" из Франции. Да хотя бы "машинку для вырыванья ногтей", – я чуть не убил их всех!
(С того самого дня все новое и заморское, как то: устройства по загонянью иголок, или приборы для получения электрического разряда зачисляются моими людьми по графе "культурного обмена с Европой". Вы не поверите, – насколько культурно обогащаешься, сунув два электрода пленнику в известное место... За электрическим током – большое будущее.)
Во Франции я сразу лег на больничную койку. Лежу я в той самой койке, играю с Андрисом в шахматы, а Петер у окна строгает какую-то палочку. Тут отворяются двери и мой врач Ларре вводит ко мне самого Био.
Я отрываюсь от занятной игры (я давал фору Петеру – ладью, или больше) и радостно восклицаю:
– "О, нашего полку прибыло! Со свиданьицем, господа! За знакомство... Нет, нет – только коньяк. Мужчины пьют лишь коньяк... Шипучку для дам! Или у нас тут есть дамы!?" – а ловкий Андрис уже подавал нам по хорошему бокалу самого лучшего коньяка. Гости страшно растерялись, сконфузились, не смогли отвертеться и выпили со мной за компанию. Тогда я сказал:
– "Теперь, когда мы отдали честь Франции, надобно выпить и за Россию. За нашу дружбу – сей дар наших гор!" – с этими словами была откупорена бутылка самой лучшей армянской настойки, коя нисколько не уступает французскому коньяку, а кое в чем и превосходит его, ибо изготовляется в более сухом климате.
Гости и на сей раз не смели отказываться, а когда вкусили сей армянской амброзии, да закусили сыром с соленой рыбкой – их глазки заблестели, а щечки раскраснелись, и беседа пошла на лад.
Я тут же стал раздеваться, спрашивая, как зовут Био, и в каких болячках он спец. Великий физик увидал мои шрамы, оставленные бакинской плеткой, и потерял язык от изумления. Но слово за слово – я разговорил его и он признался в том, что его близкий друг – Клод Бертолле.
Я сделал вид, что мне все это совершенно неинтересно и весь вечер прошел у нас в милых дискуссиях под коньячок на темы рассеяния светового потока. И только когда Био (будто случайно) рассказал мне о некой соли, коя способна заменить нынешний порох, я пришел в совершенный восторг и признался в том, что всегда без ума от хлопушек и – самолично делаю фейерверки.
Тут Био вызвался познакомить меня с создателем соли – Клодом Бертолле. Сказал и сгинул – без малейших следов.
Даже Андрис стал волноваться – не сорвалась ли рыбка с крючка. (Он не был посвящен в тонкости всей комбинации. Я нарочно хотел, чтобы он волновался, а жандармы знали, что он – волнуется, а я – нет. Мне нужно было "выскочить из-под одеяла".)
Через неделю Жан Био ввел в мою палату этакого Деда Мороза – милого старикана по имени Клод Бертолле. Тот был сама прелесть, а главное – глаза, – добрые-добрые. Прелесть, а не глаза.
Прозрачные, как моча после пяти кружек светлого пива и – какие-то остекленелые, а на устах цвета "коровяк после щавеля" такая улыбка, что можно просто влюбиться в дедушку. Если бы он конечно – продолжал улыбаться, когда отворачивался. (Я на сей случай нарочно забыл зеркало у окна, у коего брился каждое утро, чтоб к свету – ближе. Свету было немного – конец октября, но жандармы о сем не подумали, а верней – не придали значения. Рекомендую.) Милый был старикан...
Слово за слово, – он не поверил, что я делаю фейерверки. Тогда я просил врачей дать мне ингредиенты и выпустить на прогулку – нехорошо вонять серой в приличном-то обществе!
На улице было сыро, но моя шутиха рванула на славу, так что даже монашки, ухаживающие за больными, завизжали сперва от ужаса, а потом от восторга от этакой красоты. Тогда мой старичок-боровичок побился со мной об заклад, что его соль – мощнее селитры, я поспорил и проиграл дюжину коньяка.
А на другой день я послал матушке письмо с подробным описанием хлората калия, или – бертоллетовой соли, а также способа ее получения. Думаю, жандармы, читавшие мою переписку, ошалели от этакой наглости. Они не имели права пропускать такой информации, но и не могли признаться в том, что читают все мои письма.
Письмо мое было задержано на целых три дня и сам Фуше лично принимал решение – что с ним делать. Наконец, письмо поехало в Ригу без исправлений, а жандармы счастливо потерли руки – им казалось, что все идет по их плану. В те же самые дни – наши абверовцы, получив письма от Петера и Андриса, но не меня, тоже потирали руки – все шло по нашему плану. (На сей счет есть старая жидовская мудрость: "На рынке всегда два дурака. Один не знает, что продает, другой – что покупает".)
Когда мое письмо прибыло в Ригу, матушка на радостях огласила его штабу армии. Многие одушевились, но сам Барклай, посвященный в некую тонкость, скорчил мину:
– "Новый порох? А чем же плох старый? Сие – несерьезно".
А граф Спренгтпортен, поскрипывая суставами, и рассыпая из себя песок, воскликнул:
– "Госпожа баронесса, – если сие пришло с официальною почтой, в сем нет ничего интересного. Фуше не выпустит настоящий секрет. В каком контексте упомянута сия соль?"
Матушка – весьма покраснев, рассказала, что упоминание о новом порохе прозвучало промеж строк о рецепте фейерверка на бертоллетовой соли и Штаб грохнул от хохота. Мою же бумажку сунули "под сукно" по причине – полной ненадобности.
Впрочем, бертоллетову соль стали производить. В Дерпте. В количестве тридцати или сорока грамм в месяц "на фейерверки" и матушка самолично придумала новый салют. Штаб же "выкинул из башки" эту проблему и французы остались в полном недоумении.
Они еще раз просили шпиков в нашем штабе (одна из певичек – "спела в Тильзите", но Абвер не стал брать негодников) вновь поднять сей вопрос, но тема опять не вызвала энтузиазма у русских вояк. (Вот такие мы ретрограды.)
В конце концов французы... сами выкинули из головы бертоллетову соль. (Их собственные разработки зашли в тупик и им страшно хотелось узнать, что думают по сему поводу в Дерпте.)
Бертолле сразу стал сух со мной, официален и перестал скрывать, что я ему – неприятен. Впрочем, это чувство было у нас взаимным и я даже нарочно раззадоривал старика. Ровно через месяц меж нами вспыхнул скандал.
Я получил от Антихриста (успокоенного по моему счету Фуше) предписание на Новогодний Салют – Победительной Франции и с блеском исполнил сие поручение.
Все парижане – даже в 1814 году, когда я был в Париже в немного ином свойстве, вспоминали мой фейерверк и говорили, что на их памяти не было другой такой же феерии. А мне Совесть не позволяла сказать, что нынешняя "феерия" мне больше по сердцу, чем та забава.
На Новогоднем салюте Бертолле отбросил предосторожности и весьма зло высмеял мое мастерство, сказав, что я никогда не сделаю того, что может он. Мы ударили по рукам, и чрез неделю он показал, как делить в воздухе огневые шары "пистонами" на гремучей ртути. Ввиду того, что сам Бертолле был химиком, но не пиротехником, зрелище вышло жалким и он сам это понял.
Тем не менее, я объявил о своем проигрыше и передал ему еще одну дюжину коньяка. А повеселевший Бертолле поведал мне секрет производства использованного им – азида ртути.
Мы стояли в самой толпе народу, и я все отвлекался на пустяки, так что никто не обратил внимания. Лишь через три месяца, когда Андрисову отцу стало плохо, Стурдз с моего дозволения выехал в Ригу и в подметке своего сапога вывез кальки с подробным описанием технологии. Надеюсь, все – ясно?
Только самый пикантный момент был не в том. Моя матушка – прежде чем выносить письмо на обсуждение штаба, достала из стола работы Мейера (по созданию хлорного производства) и вместе с изобретением Бертолле передала сие – Аракчееву. Французы совершили ошибку, – мы не пытались исследовать сию соль, нам нужна была тайна окисления хлора!
На конференции в Тильзите (где я познакомился с будущим Веллингтоном) состоялся доклад Николая Раевского. Использовав опыт Прейсиш Эйлау, сей гений впервые задумался над "настильным огнем артиллерии". До массового применения штуцеров, такие вещи были попросту невозможны!
С другой стороны, – надо вспомнить события Семилетней войны при Гросс-Егерсдорфе, Кунерстдорфе и (известною оговоркой) – Цорндорфе. Граф Шувалов тогда впервые с блеском использовал свои знаменитые "единороги", иль – гаубицы, бившие "перекидным огнем" через головы русских солдат. (Железный Фриц в сих сражениях нажил себе немало седин...)
Увы, у "единорогов" был большой минус – они не стреляли картечью, а ядра в момент подлета шли по столь крутой траектории, что от каждого взрыва гибло слишком мало людей. Уже тот же Фриц нашел "противоядие" против такого огня – его воины перестали стоять на месте и прежнего эффекта уж не было.
С той самой поры молодых канониров учили, как катехизису, – наибольшее поражение достигается картечью с прямой наводки. И, стало быть, солдаты не смеют стоять в "секторах обстрела" вашей же артиллерии. А кавалеристов (естественно), – перед вражьими пушками всегда есть "мертвые зоны" где нет вражьих каре. Отсюда, – кавалерийский наскок через "мертвую зону" крошит пушки, открывая дорогу пехоте.
Это было настолько естественно, что – не подвергалось сомнениям. Первым в сем усомнился Раевский.
Коля Раевский происходил из шляхетского рода. Выселены, как инсургенты. Дед его принял участие в самом первом Польском Восстании и пал в деле при Бродах. Бабка – в дороге на Москву (а несчастных везли без теплой одежды в открытых телегах) простудилась и умерла на руках первенца своего. Отношение к "москалям" можно представить...
Тем не менее Николай Раевский (старший) дал прекрасное образование детям своим и не препятствовал в выборе суженых.
Молодым Раевским путь в армию был, конечно, заказан и братья Раевские окончили Московский Университет. После ж описанных мною несчастий войска "открылись" для "шляхтичей".
Наука в ту пору "перешла на военные рельсы" и математик Раевский стал офицером Артиллеристского Управления.
Университетское образование – не чета нашей казарме и Коля вскорости выделился из общей массы своими талантами. Сразу после Прейсиш-Эйлау он подал рапорт, в коем предлагал создать научную группу по... исследованию порохов.
По его хитроумным расчетам вышло, что артиллерия может стоять за траншеями и бить прямою наводкой! При едином условии, – она должна пользоваться не "черным" порохом! (Тут надобно понять одну вещь, – в то время не знали другого пороха, кроме "черного"! Даже понятия не было "черный"! Сей рапорт был сравним с предложением "не пользоваться в быту белой солью", иль "не красить белья синей синькой"!)
Но по Колиным выкладкам вышло, что бертолетова соль может дать больший импульс ядру и так далее. Не вдаюсь в рассуждения, – важно лишь, что рапорту дали ход и к описываемым событиям, нас интересовала не сама бертолетова соль, но – хлорное производство и технологии получения соли промышленным образом.
Как только в России были получены мои кальки, граф Аракчеев отдал приказ строить завод по производству хлора в Воскресенске – в ста верстах от Москвы. Выгоды Воскресенска состояли в том, что он был рядом с Москвой, водой и фарфором. Причем, последнего иностранца в этих краях видели ровно полтысячи лет назад. Да и тот был – монгольский нукер.
(Кстати, – вражьи шпионы по сей день не ведают, где мы производим Имперский Хлор. Я, хоть и числюсь Создателем моей Службы, начинал я не в безвоздушном пространстве!)
Забегая вперед, доложу – "хлорный" порох не оправдал наших надежд. Да, он обладает большей метательной силой в сравнении с "черным", но...
Нам не удалось добиться "зернения" смеси. (Иными словами, – сей порох неравномерно горит и отсюда возникает сильный разброс.) Во-вторых, – хлорные продукты горения разрушают оружейную сталь. (Знаменитые "Пушки Раевского" отливались из особой "хромистой бронзы" при расчете на полсотни зарядов, веся при этом... полтонны!) И, наконец, – самое страшное. Окислы хлора действуют отравляюще на орудийный расчет. Без слов...
Я познакомился с Колей в 1811 году, возглавляя работы в Дерптском Университете. (Коля отвечал за баллистическую экспертизу и прочее.) Мы сошлись с ним на самой близкой ноге и дружба сия укрепилась со временем.
Когда наступила Отечественная, мы все ушли на фронт и... Мы с Колей получили генеральские звания с разницей в месяц. Вместе держали Курганную Высоту (он – Пушками, я – в траншеях перед этими самыми Пушками), – он прикрыл огнем мою задницу, а я – не пустил к нему кавалеристов противника...
После одного такого сражения полагается потом всю жизнь друга – водкой поить. Мы и – поили...
После Войны все смеялись, – вы как ниточка за иголочкой: "Где Бенкендорф, там и – Раевский, где Раевский, там – Бенкендорф!" И это при том, что Коля – поляк, а я – немец...
Это – серьезный вопрос. Его дед воевал с моим дедом. На руках Бенкендорфов (вне сомнений) есть Кровь Раевских, а Раевские в свое время кончили не одного Бенкендорфа. По всем понятиям мы должны ненавидеть друг друга. Но...
Возможно, – нам повезло и мы успели получить хорошее образование и поглядеть мир до нашей встречи. Не исключаю, – здесь сработало правило: "Враг моего врага – мой друг!" У поляка Раевского и остзейца Бенкендорфа пред глазами был столь явный враг, что старое отошло на второй план. (Под сим врагом я имею в виду – ... не только лишь якобинцев.) А кроме того...
В октябре 1812 года старый Николай Раевский готовился встречать лягушатников хлебом-солью, когда к нему прибыл его старший сын – генерал Раевский.
Раевский-младший спросил у отца:
– "Почему вы еще не уехали? Француз входит в Москву, а вы – даже не собраны!"
Раевский-старший отвечал сыну:
– "Мы ждем спасителей и освободителей... А ты...?"
Мой друг долго смотрел на отца, а потом тихо вымолвил:
– "Моя жена – русская. К Дому ее – пришла Беда. А Дом ее ныне – мои отпрыски. Такие же шляхтичи, как их Отец. И – Дед... Когда настанет их час, они по всем шляхетским обычаям пойдут защищать родимую матушку, беря пример с их родителя – шляхтича. Ты же сам меня выучил шляхетскому Гонору!"
Отец ничего не ответил. А сын собрал жену и детей и увез их от наступающего противника.
Согласно преданию, старый Раевский долго смотрел вслед старшему сыну, а потом кликнул младшего из своих сыновей (кстати – Анджей Раевский был видным членом якобинской Ложи иллюминатов) и сказал ему:
– "Собирай женщин. Мы уезжаем. К родне – в Нижний Новгород. Пока я жив – Раевские не пойдут брат на брата..."
Старый поляк умер в 1820 году в объятиях двух своих сыновей – генерала от артиллерии (будущего сенатора) и профессора Московского Университета (вольнодумца и якобинца). Дети его были по разные стороны баррикад, но так и не пошли "брат на брата".
Я всегда поражался, как до хрипоты спорили братья Раевские практически обо всем, как ругались они и даже – хватали друг друга за грудки... А потом шли вместе пить чай и воспитывать детей и племянников. Они говорили между собой:
– "Пусть дети слушают и рассудят – кто прав. Мы – оба за Правду и желаем, как – лучше!"
Да... Это – не все. Попытки использовать "хлорный" порох пусть и не по прямому его назначению продолжались и после Победы. Под мои "патронатом" в Дерпте стала работать "Комиссия по порохам", в кою вошли весьма многие – от старшего Гесса со старшим Тотлебеном, до шведа Гадолина, немца Вольфрама (этот – эпистолярно) и ваших покорных слуг – Бенкендорфа с Раевским.
В ту пору казалось, что с нашей Победой мы пришли в Новый Мир – без Крови и Войн... Уже через пару лет из Комиссии выделилась "группа редких металлов", коя в годы Войны создала рецепт "хлорной бронзы". Некое время они работали тайно и с этим связаны проблемы авторства: тот же Вольфрам открыл свой металл раньше Тангстена, но по согласию меж русским и прусским штабами не публиковался об этом. На двадцать лет задержались публикации великого Гадолина...
Мне кажется, что мы вступаем в странную пору, – когда о все более великих открытиях будет узнавать все меньше людей... Иной раз – позавидуешь ученым Средневековья, – они же все знали! А тут – иной раз выдумываешь что-то этакое, что уже сто раз придумано... А такие, как я – еще и руки-ноги повыдергают, чтоб ты этого не придумал, да не сравнялся в том – с их Империей!
Второй группой стало "отделение порохов". Его возглавил Ваня Тотлебен. Выяснилось, что даже "черный порох" горит иной раз по-разному, – в зависимости от типа селитры. Стали заниматься селитрой и вскоре началось производство "селитры нового типа" – на основе аммония.
"Аммонийные" пороха (в отличье от черных) дают гораздо большую дробящую силу и Ваня предложил их использовать в качестве начинки для ядер. (В ходе подавления Восстания в Польше нами впервые были применены "осколочные фугасы" – на базе аммонийной селитры.) Впрочем, для такой цели "аммонийные пороха" слишком капризны и требуют много "восстановителя" – например, той же нефти. Во время одного из таких испытаний заряд сработал не вовремя и...
Я принес в дом Тотлебенов одну лишь фуражку... Ванина жена так и осела, увидев ее, а сын его и Наследник молча взял фуражку отца и хрипло сказал:
– "Я говорил, я просил его... Шутки с порохом, – те ж игры с Нечистым. Добром они не кончаются..."
Я еще тогда рассмеялся и удивился:
– "Но ты ж ведь и сам – хотел стать таким, как отец! Ты же этому учишься!" – а юный Эдик Тотлебен с горечью отвечал:
– "Нас учат взрывать мосты, дамбы и пирсы. Я сам только что сдал все экзамены по мостостроению и доподлинно знаю, – где "сердце любого моста". А теперь представьте себе, что давеча я пришел на учебный мосток, стал вязать там заряды и чувствую – он, как – живой... У него и вправду есть Сердце. У него и вправду – Душа! А я – все равно, что – Палач...
Пришел домой, рассказал все отцу... Он еще рассмеялся, задумался и сказал, – "Вот приеду с очередных испытаний, тогда и обсудим. Может быть тебе не стоит быть взрывником..." Обсудили... Это все равно что – Перст Божий!"
Меня будто холодом обдало. Не верю я в этакое... Точнее, – Верю всем Сердцем, что этакое – неспроста!
Может и вправду: мосты с крепостями – живые? Может и они испытывают такую же боль, как и мы? И им (как и нам!) сводит Сердце, когда они видят людей с пороховыми зарядами?!
Может быть, – Господь через Эдика пытался достучаться до Ваниного сознания... Предупредить его. Остеречь. Не знаю...
Только я сразу же перевел Эдика из взрывников на курс инженерной фортификации. Господь дважды – на повторяет!
Я вышел из лазарета Ларре в ноябре 1807 года и нам в посольстве выделили комнату в "секретарском гареме".
В первый же вечер к нам постучали и на пороге появился молодой человек смазливой наружности и весьма томного вида:
– "Владимиг Нессельгоде – к вашим услугам", – и уставился на меня с таким видом, будто я задолжал десять рублей и уж сто лет, как не отдал.
Я мог бы многое рассказать о милом Несселе, но это уж сделано Грибоедовым. Нужно лишь догадаться, что описано общество не московское, но столичное – и все сразу становится на места. Нессель выведен, как Молчалин, и этим – все сказано.
Но при первом знакомстве с сей гремучей смесью лакейского хамства и не менее рабской угодливости, я был так потрясен, что даже не мог в первую минуту прийти в себя. Я так растерялся, что предложил ему выпить. На это он, не моргнув глазом, ответил:
– "Я человек – взглядов самых умегенных и потому – не пью".
Через пару лет чертов Нессель, став полномочным послом, издаст свой знаменитый циркуляр, осуждающий пьянство и "предосудительное". Как-то, "незаконные половые связи с местными обывателями, азартные игры на деньги и нарушение пристойности и благочиния в пределах посольства", – я постарался соблюсти дух сего документа и словесные обороты. Общий же восторг в сем циркуляре вызывали слова, – "отныне девизами дипломатии должны стать Умеренность и Аккуратность".
Сегодня уже не понятна причина столь бурного веселья дипкорпуса после прочтения сей бумажки, так что – объясняю.
К той поре на Руси появилось невиданное число вдов "благородных Кровей", коим очень хотелось – сами знаете что.
Так вот, – по матушкину наущению, сих "веселых вдовиц" срочно переженили гражданскими браками на пажах-содомитах из Корпуса и отослали в страны, завоеванные якобинцами. Прекрасные дамочки вели себя, как от них ожидалось, и жандармы быстро махнули на все рукой, осознавая, что среди голодных дурех скрывались "девочки Абвера". Но как их выловить в сем потоке клубнички?
Иностранные дипломаты догадывались, что атмосфера повального бардака была нарочно создана нашей разведкой и после Несселевой бумаги, его стали почитать – либо редкостным идиотом, либо...
Впрочем, ему не смогли ничего приписать и объявить "персоной нон грата". А "не пойман – не вор!"
Но он с тех пор всегда нервничает и заводится, когда в его присутствии поминают "Умеренность и Аккуратностью".
Кстати, мне тоже досталось от Саши. Догадайтесь – кем я выведен в этой фарсе?
Я, когда впервые услыхал эту вещичку – смеялся до слез. Все – правда. Каюсь, были и "дистанция огромного размера", и "собрать бы книги все – да сжечь", и даже как – "в траншею мы засели с братом"! Все это было, было...
Ну, а раз было – чего ж тут стыдиться? Я даже нарочно сделал сей эпиграмме рекламу, представляясь незнакомкам и их мужьям: "Полковник Скалозуб!" – так что меня не особо клевали.
А "Молчалина" злые языки съели чуть ли не с потрохами. Но он – сам виноват. По жизни.
Так вот и наша беседа кончилась – грустнейшим образом. Когда наше молчание к нему (я сел пить с друзьями, а Нессель – сидеть меж нас, как забытая клизма) стало попросту неприличным, он наклонился к моему уху и очень громко – на всю комнату прошептал:
– "Откгою вам мою стгашную тайну! Я – евгей!"
Стакан с водкой чуть не выпал из моей ослабевшей руки. Петер сделал вид, что это – не для его ума, а Андрис подчеркнуто громко зашуршал вощеной бумажкой, отрезая кусок запеченой говядины. (Я с детства не ем свинины.)
Когда я пришел в себя, я, поманив эту гниду ближе, шепнул в ответ:
– "Так уж и быть, – открою Вам и мою самую страшную тайну. А я – нет!" – нужно было слышать как громко и обидно заржали мои Петер с Андрисом, чтоб понять, как вмиг переменилось лицо Нессельрода...
В тот вечер Нессель не мог более оставаться среди нас и пулей вылетел в коридор, чем вызвал новый взрыв смеха. (Случайные люди на лестнице, увидав все это, тоже не удержались от хохота.) Вот такие сотрудники работали в нашем посольстве!
Дня через три в посольстве был новый бал. А где еще дамам "искать объект", а нам – волочиться за дочками, иль женами якобинцев? Работа такая...
Мы обязывались ходить на танцульки – по долгу Службы. Нашим "Вергилием" по кругам сего рукотворного ада стал Чернышев. Он со мной был в Колледже, но по Крови своей – "с Польского Роду" для него не стояло трудностей с католичеством. Отношения наши так и сложились, – бывшими одноклассниками, игравшими роль "добрых знакомцев", но... Иным стоило знать, что в Колледже мы (мягко сказать!) немножечко враждовали.
Такова была суть "политики Александра": не имея чисто русских агентов, коим он мог бы без памяти доверять, Государь любил посылать двух разведчиков – католика с протестантом. Чтоб они помимо собственных миссий присматривали за напарником. Нервировало это ужасно, но и дисциплинировало.
Как я уже доложил, это был для меня – не первый напарник. Но, как показал опыт, – лучший. В отличие от Воронцова, много нагадившего мне на Кавказе, Чернышев оказался больше "службистом" и не ревновал меня к "миссии".
С другой стороны, – я ни на миг даже не сомневался: стоит мне "закрутить с жандармерией", иль что еще – Чернышев первым всадит шпагу мне в спину и... Рука его не дрогнет при этом.
Чего я в жизни не ожидал – когда в жандармерии укрепились мнения обо мне и до провала остался какой-нибудь шаг, Чернышев сумел "стянуть на себя одеяло", был арестован и провел целый месяц в жандармском застенке. (Его выслали из страны как "персону нон грата" сразу после моего ареста.)
Жандармерия не желала признать, что месяц потратила на "сосание пустой соски" и обвинение Саше так и не было выдвинуто. Ну, – а пара сломанных ребер, да чуток отбитая печень – мелочи в ремесле. Главное, – противник не смог ничего доказать.
Когда я "в железах" вернулся в Россию, Саша был с теми, кто встретил меня у причала. Мы просто обнялись, расцеловались и... Я еле ходил после раны на горле, Саше не стоило обниматься после жандармских допросов – так что мы не очень-то тискались.
