Текст книги "Призванье варяга (von Benckendorff) (части 3 и 4)"

Автор книги: Александр Башкуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 41 страниц)

Когда я подошел к Одеру, было еще темно и я думал, что все спят. Поэтому я шел во весь рост, а тут раздался окрик: "Хальт!" и я увидал, как из заснеженных кустов поднимаются австрийские ренегаты.

Я всегда больше смерти боялся попасть в плен к противнику. Поэтому я что есть мочи побежал по льду на нашу сторону реки. Тут же захлопали выстрелы и что-то тяжелое и горячее с размаху ударило меня под правую лопатку и я на всем ходу ткнулся мордой в речной лед. Это меня и спасло.

Одер еще не успел застыть и я, лежа на тонком речном ледке, вдруг почуял, как лед подо мной – дышит. Если бы я пробежал вперед еще пару-другую шагов, я бы – точно провалился, да не на середине реки, а – ближе к австрийскому краю.

Теперь я осторожно протянул руки, пытаясь распластаться по льду, как можно шире. Мне стала мешать "Хоакина" и я зажал саблю в зубах, чтобы она была под рукой, но – не мешала ползти. Потом я пополз вперед и вперед, не думая о странной, медленно разливающейся по всему телу тяжести в ногах и привкуса крови во рту.

Пару раз я принужден был останавливаться и лежать на льду, собираясь с силами, а потом – полз дальше. В первые минуты по мне выстрелили еще пару раз, но потом почему-то стрельба прекратилась и я даже и не заметил того, как через мою голову защелкали ответные выстрелы. Потом мне все рассказывали, что меня заметили наши секреты, еще когда я подходил к реке и – все махали мне фонарями, чтобы я не шел в сторону австрийских постов. Но я ж – в темноте слепну и попросту не заметил всех сих попыток.

Теперь наши смотрели на мою карабкающуюся по льду фигуру и зловещую, черную в темноте, полосу, которую я оставлял за собой на тонком льду, и только молили Бога, чтобы я нашел в себе силы переползти через почти не замерзшую середину реки.

А я – так и не переполз. В какой-то миг лед дрогнул и стал медленно, но верно уходить куда-то вниз, а из микроскопических трещинок вверх ударили крохотные фонтанчики воды. Как в бурлящем песчаном ключике в отцовом поместье на Даугаве...

Я уж не знаю, какая сила подстегнула меня и заставила прыгнуть вперед. Мои спасители потом с удивлением говорили, что впервые видели, как человек может прыгать – навроде лягушки. Лед тут же проломился подо мной и я ушел под воду. Но отчаянное желание жить подняло меня из воды, и я, как раненый лось, стал собственным телом проламывать дорогу во льду – к нашему берегу. Надолго бы меня, конечно же, не хватило и я уже – почти сдался, когда откуда-то из небытия раздался отчаянный вопль:

– "Руку – Вашбродь! Руку дай! Руку!" – я протянул руку куда-то вверх в пустоту и меня выволокли на свет Божий почти что из-под льдины, куда меня затянуло течением.

Потом по нам стали снова стрелять и меня поволокли к нашим кострам, скрытым шинелями. Там меня немедля раздели, накрепко растерли спиртом и прямо вылили в рот с пол-литра этой огненной жидкости. Потом доктора говорили, что необычайное переохлаждение моего организма и последующая дезинфекция спиртом образовали стерильный тромб и потому не случилось дурного. Больше неприятностей доставил врачам порез губы. Я даже и не заметил, как рассек себе "Хоакиной", пока держал ее в зубах, всю левую сторону рта и с тех пор моя левая щека навсегда осталась надрезанной и поэтому всем кажется, что у меня на все этакая кривоватая ухмылочка.

В общем, – в Ригу мы приехали все вместе. Я – полным калекой, Андрис с простреленной грудью и Петер с перебитой ногой. А еще с нами домой вернулось десять человек младших чинов, из тех тридцати, что выехали с нами – на Кавказ. Все были немедля произведены матушкой в офицеры, – то-то было всем радости!

Еще больше радости доставила встреча с Ялькой и крохотной Катенькой. Я валялся в постели в моих Озолях барином и настоящим отцом семейства и этот год был у меня одним из самых светлых.

Пулю удалили мне 6 февраля 1806 года – в день, когда русские войска взяли Баку. Я даже впервые попал на страницы научных докладов по медицине. Мой личный врач и кузен – Саша Боткин сказал, что его отец впервые в истории медицины сделал операцию на позвоночном столбе. Шум вышел большой и все только и делали, что шли к дяде Шимону и поздравляли с таким невиданным успехом, а меня – с тем, что я – жив.

Единственное, что мне не понравилось в этой истории, – то, что пулю вытаскивали из спины, а изрезали – весь живот. Ну да вы знаете сих костоправов – все они норовят гланды вырезать через задницу!

В общем, – все обошлось. К июню я впервые встал на ноги, – правда тут же упал и Яльке пришлось звать на помощь – подбирать меня с пола. Но к сентябрю я уже выучился ходить и мы все вечера напролет сидели с Петером и Андрисом на завалинке и рассказывали односельчанам всякие забавные байки про Кавказ и Грецию и то, как мы воевали в Австрии. Обошлось...

А то ведь, – жутко мне было встречать мой двадцать третий день рождения в кресле-каталке. Представляете, наши деревенские девушки на шею мне венок из дубовых листьев надевают, а у меня аж – слезы на глазах, – вдруг к сердцу подкатило и будто кто-то вкрадчиво так: "А если – это на всю жизнь? Если к ногам и вправду не вернется чувствительность?"

Как только после этого я не вставал! Хорошо, рядом все время были Андрис с Петером и Ялька. Чуть-что подхватят под руки и давай по комнате водить и все говорят:

– "Вот видишь, – и вторая нога шевельнулась! Тебе надо почаще ходить, тогда все быстрее в норму придет", – сегодня я знаю, что если бы не они – я бы остался калекой.

Ну и Ялька, – конечно – тоже тут помогла. Есть у наших жен всякие бабские хитрости, чтоб вернулась чувствительность – ниже пояса. Когда я в первый раз вдруг почуял, что еще – мужик, – вы не поверите – полночи проплакал в подушку, а Ялька меня успокаивала. А наутро встал любою ценой, потому что знал, что нервные окончания там – общие, коль "верный друг" ожил, – ноги точно уж – оживут.

В сентябре я стал ходить без чужой помощи, а в начале октября – стал выезжать на лошади. Однажды, когда я с помощью Петера с Андрисом сел на коня, прибыл гонец из Риги. Шла уже "прусская" и, вообразите себе – кто-то из офицеров снял с убитого якобинца планшет. На планшете был фамильный герб фон Шеллингов, пруссаки мигом признали вензеля их собственной королевы и переслали его в Берлин.

Я и думать о нем забыл, – оказалось что в ночь Аустерлица в запарке я бросил его в казармах князя Толстого, а потом страшно мучился без привычных мне гашиша и опия.

Чисто по привычке я сунул в планшет руку и, бывает же такое – там лежал последний из тех восьми кисетов с "травой", кои я набил, выезжая с Корфу (на острове у меня была крохотная деляночка конопли). Остальные семь сгинули то ли в австрийском плену, то ли – разошлись по пруссакам, а восьмой вот остался. Пустой – разумеется.

Я вынул его из планшета, помял в руках, поднес к лицу, припомнил сладковатый запах этой отравы и... что-то заставило меня обернуться и посмотреть на моих верных друзей. Не то, чтобы они смотрели осуждающе просто взгляд у них был нехорошим. И тут я подумал: "Господи, что я делаю?! Сие моя жизнь и я вправе пустить ее – хоть коту под хвост, но как быть с ними? Это – Братья мои, они прошли со мной через весь этот ад и во всем доверились мне. Их будущность целиком зависит лишь от меня. От того, что я добьюсь в моей жизни!"

Тогда я поудобней уселся в седле и мы втроем поехали выгуливать лошадей.

Я привез их на берег моей Даугавы, в последний раз с огромным удовольствием втянул в себя следы запаха этой нечисти, а потом без всякой жалости – бросил пустой кисет в быстрые воды моей родимой реки. А затем, давая поводья коню, приказал:

– "Следите за мной, братцы! Больших мук стоило мне отвыкнуть, боюсь не удержусь я. Так увидите – что со мной плохо, – влепите пощечину, или дайте хорошего пинка, чтоб я опамятовался... Заранее благодарен", – и мои друзья мрачно, по-латышски кивнули в ответ. Так и не притронулся я к отраве с той поры и по сей день.

Вскоре к нам в Озоли приезжала из Риги специальная комиссия, которая и признала меня годным к строевой службе – 16 октября 1806 года. Это при том, что 5 декабря 1805 года списан был я – вчистую. С присвоением звания подполковника и вручением памятного подарка. Никто не верил, что я смогу снова встать на ноги...

Вместе со мной вернули в строй и – Петера с Андрисом, – обоих условно. Да и я ведь тоже вернулся в строй – этаким недоделком. С тех пор меня порой не слишком хорошо слушаются ступни ног, впрочем, – танцевать я никогда не умел.

А тут у Петера одна нога – короче другой, да у Андриса пол-легкого! С горами нам пришлось попрощаться. А хороший был у нас – альпенкорпус, ей-Богу – хороший!

x x x

Анекдот А.Х.Бенкендорфа из журнала

графини Элен Нессельрод.

Запись апреля 1811 года.

Тема – "Измена Долгу".

"В незапамятные времена в Германии жил один курфюрст. И была у него единственная дочь – красоты необычайной. Отец любил ее и берег, как зеницу ока, мечтая в один прекрасный день выдать ее замуж за Императора Священной Римской Империи. Принцесса была столь хороша собой, что иная судьба стала бы для нее истинным проклятием.

Но вот однажды летом, пока курфюрст отъезжал на очередную войну с соседями, девица жила за городом и предавалась летним удовольствиям в кругу своих фрейлин. Среди же ее охранников был юноша самого благородного рода, высокого ума и красоты необычайной.

Молодые люди, увидав друг друга, потеряли голову и совершенно забыли стыд и честь, приличествующие столь высокородным детям. Принцесса оказалась лучшей женщиной, нежели будущей Императрицей и... дозволила в своем отношении все, что ее сердцу было угодно.

Так они радовались жизни и тешили лукавого, пока лето не кончилось и не наступила сырая холодная осень и не пришла пора возвращаться в мрачный, холодный каменный замок курфюрста. Комната принцессы была расположена на башне этого замка и единственное окно ее кельи выходило на ров с грязной, зловонной водой и падать до этой воды предстояло сорок бесконечно долгих метров.

Других же окон в этой комнатенке не было и единственный выход вел на узкую винтовую лестницу – внутрь этой страшной, темной башни. Таковы уж нравы германских курфюрстов и свои замки они строят по своему образу и подобию.

Молодым же было все нипочем и храбрый юноша раз за разом прокрадывался каждую ночь к его любимой и оставался у нее до рассвета, а перед самым восходом солнца – выскальзывал из башни в свою казарму.

Счастье их было столь велико и очевидно, что люди добрые вскоре доложили курфюрсту о сем преступлении и он, потеряв голову от горя и ярости, бросил свою войну и во главе отряда своей лейб-гвардии понесся в свой замок, дабы покарать преступников.

Когда перед ним спустили мост и он въехал со своими слугами и палачами во двор своего родового замка, громкий шум прервал неверный сон несчастных любовников, они выглянули в окно и чудовищная правда открылась им. Сам курфюрст с его самыми доверенными людьми уж поднимался по винтовой лестнице к спальне его преступной дочери и этот путь к спасению был отрезан совершенно. Путь же из окна вел в никуда – за окном был только узкий карниз шириной не более ступни, покрытый мхом и плесенью, который продолжался не долее сажени в обе стороны от окна и обрывался с обеих сторон бездонной пропастью. Удержаться на этом осклизлом камне под ударами свирепого ноябрьского ветра и косого дождя не было никакой возможности...

Но другого пути не было и юноша решился простоять на этом карнизе, пока разгневанный отец не покинет комнату дочери. Но принцесса, понимая все безумие этого дела, воскликнула:

– "Мой батюшка добр ко мне и не пойдет против моей воли! Если мы бросимся к ногам его с мольбами о прощении, он сохранит нам жизнь! И в монастыре люди живут... А когда-нибудь тебя выпустят из темницы и ты найдешь меня и вызволишь из моего узилища".

Слова ее были умны и правильны, но юноша, оказавшись лучшим дворянином, нежели милым любовником, отвечал:

– "Завтра я сам приду к твоему батюшке и попрошу твоей руки – род наш известный и меня не посмеют убить сразу.

Возможно, твой отец, коли я исполню его желания – отдаст мне твою руку. Но я легче брошусь в сей ров, нежели стану причиной твоего бесчестья",– с этими словами он распахнул окно и вышел на ужасный карниз.

Когда курфюрст со своими слугами вошел в спальню дочери, он сразу почуял в воздухе осеннюю сырость и приказал своему адьютанту:

– "Откройте окно и посмотрите,– нет ли преступника на наружном карнизе. Больше здесь негде спрятаться".

Адьютант распахнул окно и выглянул наружу. Представьте себе его ужас, когда в преступнике он узнал своего лучшего друга и однополчанина, с которым они вместе подыхали под пулями и хлебали из одного котелка!

Офицер оказался лучшим другом, нежели верным слугой и, закрывая за собой окно, он с самым спокойным и невозмутимым видом отрапортовал своему повелителю:

– "Никак нет, Ваше Величество! Карниз пуст! Там – нет никого!"

И тут раздался тяжкий удар. Это принцесса, побледнев как смерть потеряла сознание.

Через неделю в этом замке играли свадьбу. Курфюрст оказался лучшим отцом, нежели мудрым правителем".

* ЧАСТЬ IIIb. Дорожные сапоги *

"Volga, Volga – Vater Volga.

Volga, Volga – Deutsche Fluss".

В феврале 1806 года погиб Цицианов, а Котляревский занял Баку. К апрелю до матушки дошли сведения о состоянии нефтепромыслов и она простила России ее трехмиллионный долг в обмен на бессрочное право "первоочередной скупки нефти".

Через неделю представители России и Пруссии оговорили между собой детали "Рижского конкордата", – коалиции, к коей потом прибавились Англия и Саксония. Речь шла о "проблеме Ганновера", – тамошние герцоги подарили Англии ее королей, а сами – вымерли за ненадобностью.

Теперь пруссаки напирали на мнение местных немцев, коим и впрямь не терпелось "слиться в экстазе" с прочей Германией. Бритты ссылались на дела династические. Так бы они препирались до морковкина заговенья, но тут до Ганновера добрались якобинцы и босяки позвали друзей не по национальному с династическим, но – социальному признаку.

Тут-то пруссы, да бритты позабыли прежние распри, решив хорошенько "поучить голодранцев". Англия "болела американской болезнью", опасаясь драться с восставшим народом, Пруссия дышала на ладан по итогам "порки в Голландии", кою она продула вчистую и теперь битые немцы уже не так рвались "на француза". Им нужен был "большой, сильный парень", который бы за них и подставлял лоб под пули. Как ни странно (после трагедии в Альпах и Аустерлица!) на сию роль по-прежнему представлялась Россия.

Да, – у нас была слабая армия. Но не потому, что – хреновый солдат. А потому что – солдат сей стрелял из мушкета пятидесятых годов прошлого века два раза в год на учениях. На большее в казне не было средств – спасибо Императору Павлу.

Я уже говорил, что Государь наш был слаб. Но чудовищно, гениально хитер. Как только он осознал, что без нас любой альянс против Франции дутый пузырь, он стал плакать, посыпать голову пеплом и рядиться в какие-то рубища, убеждая всех, что Россия – вообще "из пещерного времени". И ежели нам немедленно не помочь, мы на общих глазах ляжем на бок и – дрыгнем лапками.

Стенания его нашли отклик. Согласно решениям "Рижского конкордата" меж Россией, Англией, Пруссией и Саксонией, мы "подряжались" набить морду всем смутьянам и якобинцам за... чисто формальную сумму в двенадцать миллионов гульденов золотом – "на укрепление русской армии".

Но Бонапарт в очередной раз "разрушил все планы". Узнав о сути Рижского конкордата, он немедля вошел в Ганновер и объявил там плебисцит, – дабы местные жители сами определились – с кем они хотят жить. В любой стране голытьба составляет большинство населения и союзники, понимая к чему приведет всенародное вече, бросились на Бонапарта, как стая шакалов кидается на одинокого льва.

А тот, как истинный лев, легкими ударами одной лапы расшвырял их войска так легко и непринужденно – будто и не заметил начала войны.

Россия же к главной раздаче, увы – "опоздала". С одной стороны, – нам нужно время, чтобы переварить денежки, сыто рыгнуть и лишь потом – спустить ноги с печи. Так мы потом объясняли этот конфуз. С другой...

Сие считалось – "Государственной Тайной", но сегодня я могу ее приоткрыть. В реальности – мы ни минуты не собирались исполнять требований "Конкордата"!

Война за тридевять земель – в далекой Германии не имела успеха в армейских кругах. Зато – на юге России гремело аж две войны – с Персией и Османской Империей. Ежели в итоге "германской войны" нас ждало лишь "спасибо" от благодарного европейства, то на Кавказе – совершенно конкретная нефть, а против турок – закрепление границ на Балканах.

Даже сравнивать сии вещи для блага Империи с войною в Европе попросту неприлично. И поэтому из двенадцати миллионов займа на "войну с якобинцами" "Главная армия" получила где-то – полмиллиона, не более.

Около двух миллионов ушло на Войну против персов (поддержанных англичанами) и трех – на кампанию с турками (коих поддерживали явно французы и – неявно пруссаки). Как видите – наши "союзники" в этот год вложили средства и в нас, и в наших противников! (Когда сие вышло наружу, нас обозвали "подлыми азиатами", да пригрозили вообще не иметь с нами дел. Потом "передумали" – заканчивался 1812 год...)

Но это не самое главное. Почти половина всех денег ушла на... строительство дорог внутри России, укрепление границы с Китаем, появление новых заводов и крепостей на востоке страны. Мало кто помнит об этом, но с денег от "Рижского конкордата" Государь смог уменьшить налоги и народное недовольство. Появились больницы для бедных, раздачи хлеба сирым с убогими...

Не надо думать кузена "идиотом на троне". Может быть, – он лучше других понял, что нужно России. Да, – за шесть лет до Нашествия он мало что делал для Славы и армии.

Зато – Время сие называют "Эпохой Великих надежд"... Обыватель не знал, что сии милости на самом-то деле – пять миллионов рублей золотом за участие в австрийской кампании, да – более двадцати (за счет разницы курсов) за войну в Пруссии.

За деньги сии мы расплатились Кровью сполна – при Аустерлице с Фридляндом. Но Государева Миссия...

При совершенно пустой казне, разваленной экономике и разрушенной его папашей промышленности, Государь не допустил Волнений со всяческими "брожениями" и к Нашествию Россия сплотилась. Если не вокруг трона, так хотя бы – "сама с собой" и осознала, что – ей терять под вражеским сапогом.

В известной степени – все, что делал Государь в эти годы было шарлатанством и надувательством, но – он дал шанс Российской Империи. Начнись у нас разговоры, да заведись "революционная плесень" в голодных желудках – все, конец. Наши бы босяки сами разнесли Империю в клочья...

В 1825 году в Таганроге я как-то спросил Государя:

– "Мне лучше всех ведомо, как к Вам относятся в Европе и мире. Неужто легко получить репутацию совершенно Бесчестную... Почти что сказать – Вора, Лжеца и Обманщика..?"

Кузен тогда рассмеялся, небрежно махнул рукой и сказал:

– "У меня ж нет детей! Стало быть и Бесчестье мое ни к кому не пристанет. А Империю оставляю – лучше, чем я ее принял.

Я же ведь не хотел царствовать! Ты тогда меня оскорбил, а я... Я не желал быть царем в голодной, обозленной, раздираемой национальной враждою стране!

Мне однажды было Видение: мне сказали, – Это Мой Крест. Я обязан заплатить Честью, но... Выходить, Выкормить страну без единой копейки!

Если угодно, – я – та самая девка, что идет на панель, чтоб прокормить младших братьев. Тебя, Nicola и всех прочих...

Я – старший ребенок в семье, мне за все и ответствовать. Отец не оставил мне ничего, кроме Чести...

Честью я и торговал эти годы...

Зато Nicola, а прежде всего – мой племяш Сашенька никогда не войдут в Нужду торговать своей Честью!"

Я впервые задумался о таком отношении к Чести. Меня поразило: насколько же я порой не знал моего ж старшего брата! Я еще удивился:

– "Я не думал, что ты так любишь Николая с племянниками... Мне казалось..."

Кузен отмахнулся:

– "Nicola наш – бастард без должного воспитания и понятий. Сыновья его – другой разговор...

Но дело не в них. Мне не безразличны юные Николаевичи, но прежде всего – я люблю мою матушку.

Когда она играет со внуками, она – светится изнутри! У меня не могло быть детей. Здоровых детей...

А у нее – могли бы быть внуки. Сильные, красивые, здоровые и смышленые...

Моя Честь – ничего. В сравнении со счастливой старостью моей матушки. Ее внуки будут когда-нибудь Императоры, а что может быть слаще для стареющей королевы?

Другой вопрос – как они появились. Но – она моя Мать и потому для меня – она святей Богородицы. Стало быть – Судьба ее внуков для меня важней моей собственной Чести..."

Такова правда о нашем участии в австрийской кампании и прусской войне. Государь преследовал вполне определенную цель: накормить и успокоить Империю. Это ему удалось. Но, лишенная денег и средств, армия не могла не погибнуть.

Вопрос в том – стоит ли за это винить Государя? Если б в Империи началась Революция, никакие победы над якобинцами нас не спасли. Я знаю людей, кои думают по-иному: "Мол, довольно громких побед и национальный подъем решит прочее".

Не знаю. По-моему – не решит.

В октябре 1806 года на бой с Антихристом вышли две армии. Кадровая под командой фельдмаршала Каменского (120 тысяч штыков) выдвинулась в Пруссию от Брест-Литовска через Пултуск – на Граудениц. Другая, состоявшая из вспомогательных иррегулярных частей местного ополчения, под командованием Барклая де Толли (25 тысяч штыков) выступила от Ковно на Мемель и дальше на Кенигсберг. Изо всех наших союзников к той поре "дышал" лишь Восточно-Прусский корпус Лестока...

Что сказать о прусской кампании? Я думать забыл о тряпках, или кормежке. Интендантская служба работала, как часы, и солдаты шли в бой обуты, одеты и сыты. Наверно, так и должно быть, но годы русского опыта заставляли взглянуть на сие – с другой стороны.

Пока мы с Петером и Андрисом резались за сто земель, – Ефрем втянулся в дело и стал одним из самых молодых, но уважаемых гешефтмахеров. Пару лет он сидел в Нижнем, сколотил на сем недурной капитал и был возвращен в Ригу, где принял участие в работе таможни.

Именно тогда Ефрем и привык везде зваться моим именем. Кто знает бен Леви? А попробуй откажи самому Бенкендорфу?!

Я никогда не беспокоился по сему поводу, – даже выдал доверенность, что Ефрем – мое "alter ego". Теперь мне не нужно было разгуливать по балам, скучать на бессмысленных раутах, или цепляться шпорой за шпору на плясках с напыщенными прусскими, да английскими дурами.

Мысли мои направились на другое. Я не мог сидеть в Риге, дабы не всколыхнулся прежний кошмар, и стоило подвернуться удачному случаю, я тут же вскакивал на коня и мы с друзьями ехали в Озоли – к Яльке и Катинке. Если учесть, что от наших порядков до Озолей было полдня пути, – никто не задерживал нас. Вся армия перешла на: две декады в расположении, десять дней – дома. Вы не представляете, как хорошо это сказалось на морали наших частей!

А дома было все – здорово. В свое время Иоганн Шеллинг смеялся, что я барон не смогу жить с крестьянкой. Я буду скучать без балов, да театров, она – не выживет в большом городе. Наверно, он – прав. Только я вырос в четырех стенах Колледжа, дальше учился в тихом и скромном Дерпте, а потом – война, война... Не успел я привыкнуть к балам, да театрам. Нет, мне нравятся театры, особенно, когда гастроли родного Рижского, да с – Шекспиром, но... Я могу обойтись и без этого.

Куда как лучше, – сесть вечерком на завалинке, набить трубочку, раскурить ее и сидеть себе... А кругом красота – дух захватывает. Лес, как живой, и от дальней реки – столбом стоит пар, а клубы тумана такие, что протяни руку и – тонешь, как в молоке! Хорошо...

Потом в темноте уже подойдет Ялька и от нее пахнет парным молоком от наших коров (все черные с белыми пятнами) и дымом печи. Она сядет рядом, прижмется всем телом, или положит голову мне на грудь и мы сидим так долго-долго.

Потом откуда-то из тумана вдруг – голоса. Приходят Петер с Андрисом и их женами. (Сами они из-за своей "слепоты" уж не могут идти, – так их ведут литовские "женушки".)

Бывшая Ефремова "языческая" жена, взятая Ялькою в экономки, выносит из дома пышущий самовар и мы все вместе садимся за стол. Так вышло, что мы "засели в траншею" с октября по февраль и темнело рано, – ужинали всегда при свечах. Приходили другие литвинки, – Озоль с его дружками с головой ушли в дела Риги и появлялись больше наездами (разговор меж нами и штатскими больше не клеился), а жены их приходили.

За годы моего отсутствия женщины нашли общий язык. Нет, матушка по-прежнему не терпела свою "языческую невестку", а Ялька – как могла, старалась уязвить мою мать, но теперь их связала общая радость.

Матушка стала бабушкой и души не чаяла в ее первой внучке. Именно к Катинке она ехала в первую голову, случись ей бывать в сих краях. А уж подарков разных везла она – не меньше телеги! Наверно, любому из нас нужна "отдушина сердца", – люди, привыкшие видеть маму на Бирже, поверить себе не могли, что у "паучихи" найдется столько тепла...

Матушка самолично учила Катинку русскому языку – она и ей прочила великую будущность в Российской Империи. И вот однажды, пока бабушка нараспев читала ей какую-то из былин, моя дочь спросила:

– "Бабушка, а что значит – "Ах, ты гой еси – добрый молодец", – как сие перевесть на латышский?"

Матушка была занята, – ей как раз создавали прическу и делали педикюр (в ее руках были былины). Поэтому она, не подумавши, отвечала:

– "Варвары ничего не знали ни в науке, ни – мудрости. Посему они звали женщин, владеющих оккультными знаниями – колдуньями и Бабой-Ягой. А мудрая бабушка видит сего идиота с косой саженью в плечах и констатирует факт: "Ты есть – гой, добрый молодец. Ну что ж теперь..." Понимаешь?"

Катинка была уже достаточно образована и наслышана от бабули – кто есть "гои" и почему с ними не стоит связываться. У крошки радостно блеснули глаза и она с торжеством закричала:

– "Так вот почему тебя, бабушка, детки кличут Бабой-Ягой!" – немая сцена. Книга с былинами выскользнула из маминых рук и чуть не шлепнулась в тазик с мыльной водой, где отмокали ее мозоли. Хорошо еще книгу вовремя подхватила одна из литвинок. Подхватила и затаилась, распростершись над тазиком.

Матушка же... через мгновение прикрыла глаза рукой – дабы ни у кого не приключилось сердечного приступа. Она немного истерически рассмеялась, и подзывая внучку к себе, спросила ее странным шепотом:

– "Скажи-ка мне, – кто был среди этих детей? Наши?!"

Катинка, не ведавшая зла от доброй бабушки, приласкалась, и прижавшись розовенькой щекой к сухой пергаментной щеке моей матери, нежно проворковала:

– "Нет, бабуленька, никого с нашего хутора и я так на них обозлилась, что сказала, что они и есть, – те самые – гои", – "Гой" в ту пору, с подачи бабули, было самым страшным ругательством в устах моей дочери.

Матушка весело и заразительно рассмеялась, и все выдохнули. Она же, давясь от смеха, воскликнула:

– "Пусть именуют хоть Бабой Ягой, лишь бы – не в печь! Да – я и есть для них Баба Яга! А ты моя маленькая – Бабка-Ежка!"

Когда мне рассказали об этом случае, я сразу подумал, что не будь Катинка любимой внучкой – она б точно узнала, – откуда сказки про то, как Баба Яга варит детей в котле заживо. Думаю, нет примера яснее, – насколько матушка распускала и баловала свою внучку. Ну, а мы с Ялькой – были на седьмом небе от счастья, что грозная бабушка нашла общий язык с нашей дочерью.

Впрочем, как бы там ни было, – шла война. Пусть весьма странная – с отпусками и весьма вольной жизнью, но – Война. Из Польши приходили вести все более неутешительные, – в битве при Пултуске Бонапарту удалось загнать два корпуса русской армии в болота, – не больше того. Зима в том году встала рано и корпуса Буксгевдена и Беннигсена ушли по застылой трясине в Пруссию на соединение с нашей армией.

Если припомнить все прежние столкновения наших войск с якобинцами, то не считая Суворовских выдумок (но – он же гений!), да отчаянного геройства Багратиона при Шенграбене (но тут – кавалерия), – впервые в истории этих войн наша пехота во всех смыслах не ударила лицом в грязь.

К сожалению, первое одушевление от ничейного исхода Пултуского дела сменилось прямо отчаянием от известий о том, что когда два отрезанных корпуса прославили на весь свет силу России, – прочие пять просто-напросто разбежались по всей Польше, стоило Даву чуть прощупать, – чем они там дышат.

Ну и, конечно же, – партизаны. Впервые сие слово прозвучало именно в этой кампании. Так лягушатники звали поляков, привычных стрелять из лесу в спину нашим солдатам. По мере того, как в Европу доходили вести об этой кампании, армию якобинцев все чаще звали "силой Антихриста".

Польские мародеры камня на камне не оставляли от еврейских местечек, а что они делали с невинными детьми, стариками и женщинами – описывать невозможно.

Да, я понимаю, что в сих местах нашли приют многие беглецы из Литвы и Курляндии, откуда их выбили матушкины "жиды" незадолго до этого. Я, в принципе, могу осознать, что многие, потеряв все по вине "жидовской армии", теперь были злы на нас. Так приходите и решайте вопросы с "жидовскою Ригой"! При чем здесь ваши же земляки?!

Да нет, – кишка у поляков тонка – идти без французов на Ригу, – вот тут-то и началось... Я не хотел бы записывать весь народ в "унтерменьши", но если мне пришлось бы расставить все народы по классам: русские и немцы с французами встали бы хоть и не на самом верху, но – в верхней трети таблицы.

Я никогда не бывал в черной Африке и не видал тамошних людоедов. Совесть мне не позволит поставить польскую мразь на почетное нижнее место. Но они – не далеко оттуда. Отнюдь.

Стоило лягушатникам выдавить в Пруссию корпуса Беннигсена с Буксгевденом, дела пошли веселее. Главные силы противника вышли в тыл нашей позиции.

По счастью, – наша запасная линия у Прейсиш-Эйлау оказалась не обойдена и мы заняли эти траншеи. Верней, – наши егеря это сделали, моя ж кавалерия каталась вокруг.

Поездил я недурно, – выяснилось, что в мелких стычках первых дней декабря мой батальон срубил где-то сотни три французских лазутчиков, кои шастали в тех краях, потеряв где-то семерых, или, нет, вру – восьмерых человек. Это произвело настолько хорошее впечатление, что я стал полковником.

Самой же большой для меня наградой стало то, что сами французы впоследствии признавались, что наши траншеи произвели на них неизгладимое впечатление. Сам Бонапарт, когда ему утром сообщили о том, что французские авангарды встречены ураганным огнем, долго разглядывал поле боя, а потом с негодованием произнес: