Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Александр Прокофьев

 
Пристраиваясь к пятидневкам
И к десяти восстав от сна,
По улицам гулящей девкой
Шла подмосковная весна.
 
 
Катилась беспрозванным краем,
И где ни ступит – там теплей,
За ней тащился, словно фрайер,
А может, мученик, – апрель.
 
 
Она же, спутав акварели,
Звенела песнею штрафной,
И волосы ее горели,
Слегка подхваченные хной.
 
 
Еще полмесяца до грома,
И ветер дух перешибал,
И в заведеньях Моссельпрома
Торчали плечи вышибал!
 
 
Вот так примерно шла до грани,
Самолюбива и ясна,
Мирская девка,
Божья краля,
Та подмосковная весна…
 
 
И для меня (в порядке частном
Об этом вновь поговорим!)
Она уже была злосчастной
По разным признакам своим.
 
 
И на панелях, стужу выстрадав,
Играли шкеты на туза.
А впереди – дыханье выстрела
И преждевременно – гроза.
 

* * *

 
…Я ни капли в песне не заумен.
Уберите синий пистолет!
Командармы и красноармейцы,
Умер
Чуть ли не единственный поэт!
 
 
Я иду в друзьях.
И стих заметан.
Он почти готов. Толкну скорей,
Чтобы никакие рифмоплеты
Не кидали сбоку якорей!
 
 
Уведите к богу штучки эти.
Это вам не плач пономаря!
Что вы понимаете в поэте,
Попросту – короче говоря?
 
 
Для чего подсвистыванье в «Лютце»,
Деклараций кислое вино?
Так свистеть во имя Революции
Будет навсегда запрещено!
 
 
Никогда эпоха не простит им
Этот с горла сорванный галдеж…
Поднимая руку на маститых,
Я иду с тобою, молодежь!
 
 
Боевая! Нападу на след твой
И уйду от бестолочи той —
Принимать законное наследство
До последней запятой.
 
 
Я ни капли в песне не заумен.
Уберите синий пистолет!
Командармы и красноармейцы,
Умер
Чуть ли не единственный поэт!
 
 
И, кляня смертельный вылет пули,
Вековую ненависть свинца,
Встань, Земля, в почетном карауле
Над последним берегом певца!
 

1931

 
Слово идет, как Иван Креститель,
Медленно.
Я на него дивлюсь.
Я наперед говорю:
«Простите
За слово, которого сам боюсь».
 
 
…Вам с той стороны чужедальной не видно,
Как прет покупатель,
                                      ногой скользя,
Стихи раскупая, словно повидло,
А ваших стихов и купить нельзя.
 
 
Стихи разворочены, что проспекты,
По ним путешествует ротозей…
Гроза тяжелее, чем фининспектор,
Ложится на плечи ваших друзей!
 
 
Ну и шатаешься днем – бездомным,
Откинув страстишек своих комок…
Когда там состряпают ваш многотомник,
Чтоб глаз отдохнуть бы на слове мог?
 
 
Наш день быстроног, и за ним не угнаться
Бескрылым поэтам, – и вот:
Сидим, верещим и – кругом шестнадцать! —
Противников бьем в живот.
 
 
Сейчас полегчало. А были драки,
Летели клочки рубах.
Тишь и гладь возглавляет в РАПП’е
По-прежнему Авербах.
 
 
Я тоже немного
                   (спаси и помилуй!)
Держал конец вервия.
Но хватит.
И вновь водворен Ермилов
Для мирного жития!
 
 
И чтобы не грохнуло в огородах
Разбойною трын-травой —
Несчастную шпагу Семена Родова
Ломают над головой.
 
 
(Читатель! Я не был вождем в Литфронте.
Не надо раздумывать сутками.
Читатель! Прошу вас, не провороньте:
Ирония выше присутствует.)
 
 
Теперь о Республике. Она озабочена —
Ей нужно рваться вперед.
Она, первородная и рабочая,
Не так еще заживет.
 
 
И в песнях, подкинутых в небо змейками,
Вопрос о Республике – прост:
Она – боевая, красноармейская —
Идет, набирая рост.
 
 
Она бы не так еще заходила
И вынеслась вразворот,
Если б не путались крокодилы
Известных Чеке пород.
…………………………………
Я тоже бы сердце по капле вылил,
Не спрашивая врача.
А вы прострелили его навылет
Нечаянно.
                   Сгоряча.
 
 
Поэты обычны. Без соли и перцу,
В стихи зарываясь до щек…
Владимир Владимирыч!
С вашим сердцем
Вам жить бы еще и еще.
 

1931

1

 
День вновь качнулся от угара.
Была война. Была тоска.
И поп, похожий на огарок,
Кропил святой водой войска.
 
 
Молитва старая ходила
Командой унтера крутой.
И прыгало в руках кадило,
Как неспокойный дух святой.
 
 
И рота первая, большая,
Смотрела в тягостном бреду
В глаза, закрытые лишаем,
В дикорастущую браду.
 
 
От водосвятья до атаки —
Как от подсумка до песка.
Поп вскинул руку:
                         «Паки, паки,
Христолюбивые войска!
 
 
От первой грани до последней
Всего земного бытия
Неотменяемый посредник
Между землей и небом – я.
 
 
К победе! Недругов насмарку!
И безоружных – всё равно.
В святом Евангелье от Марка
Об этом сказано давно.
 
 
Пройдем, свирепствуя, по нивам,
И павших в огненном бою
Младые ангелы поднимут
Обедать с господом в раю».
 

2

 
Кончаю повесть. Неохота
Рассказывать земле другой,
Как шла тяжелая пехота
Сквозь заградительный огонь.
 
 
Но комитет увечных строгий
Найдет великая толпа
Слепых, безруких и безногих,
А мы найдем того попа.
 
 
Любителям богобоязни
Никак нельзя ему помочь:
Он в обе руки взял подрясник,
Когда сраженье началось,
 
 
И полетел быстрей победы
На тыловую колею —
Он явно не хотел обедать —
Ни возле рая, ни в раю.
 
 
Он бурей мчался без оглядок,
Пока не взяли на ходу
Обозы третьего разряда
Дикорастущую браду.
 
 
«Так не хотите щей господних?» —
Кричал попу обозный скоп.
«Я плотно завтракал сегодня», —
Так отвечал премудрый поп.
 

1931

1

 
Я славил Красную Армию, каленую сталь штыков.
Слава, слава, слава идет на веки веков.
Она опоясала небо, она достает до дна.
Слава, слава, слава – на веки веков одна.
Она над забоем, слава, в разгоне отборных слов,
В высоком качестве нефти, в добыче всех промыслов.
Веселое косноязычье, уйди в другие края.
Друзьям моим не приснится, что явственно вижу я.
Вы б землю перевернули. Подкиньте таким рычаг!
Рабочим Биби-Эйбата – косая сажень в плечах!
Я лучше возьму сравненье:
                                          их руки длиннее дня!
(Критики Вонмигласовы, идите против меня.
Тут Клюева нет в помине, но есть еще имена,
Кричите, что это – абстрактно, что сажень отменена.
Возьмите на карандашик и вышлите ходока.
Чихал я на ваши плешины с высокого потолка!)
Баку. Нефтяные вышки в тяжелом земном соку,
И ветер соленый с моря, и снова, опять Баку.
Шумите, мои деревья познанья добра и зла,
Великолепная песня идет на четыре узла!
 

2

 
Обрадован несказанно, кричу с переулков кривых
Рабочим Биби-Эйбата – шеренгам передовых.
Огнями энтузиазма зажжем исполинский день.
Такое высокое время в труде молодит людей.
Без всякой «мольбы о чаше», без всяких «иже еси»,
Вы дважды день обернули на крепкой его оси.
Вы знаете, что такое, когда с нефтяных пород
Двойные наборы нефти кидают в круговорот.
 

3

 
Баку. Нефтяные вышки в тяжелом земном соку,
И ветер соленый с моря, и снова, опять Баку.
Веснушчатый полуостров, распоротый на ремни,
Присяга земле отверстой и новый разор земли!
Маршруты окованных бочек, не знавших конца путин,
В нефтянках (плывут по Волге) разлит голубой сатин.
И я становлюсь бессилен. И гром открывает рот.
Нефть – цвета венозной крови – подкинута
                                                                       в круговорот.
 

4

 
Поднимем металл и уголь, удвоим колосья ржи.
Страна, уважай героев, почетом их окружи,
Включи в особые списки, запомни их имена.
Иначе сильнее смерти лежит на тебе вина!
Рабочие всей Азнефти!
                                        Я к вам прихожу опять.
Вы дали в два с половиной, что надобно было в пять.
Об этом кричат газеты и камни на мостовой,
Вы знаете, что такое стремительный взлет кривой.
Вы б землю перевернули. Подкиньте таким рычаг!
Рабочим Биби-Эйбата – косая сажень в плечах!
 

1931

 
Восемнадцатый год. Партизаны, обутые в чуни.
Я хочу рассказать всем, прошедшим сквозь ветер
                                                                                           атак,
Как погиб пулеметчик Евлампий Бачурин,
Наилучший товарищ.
Не все умираем так.
 
 
Восемнадцатый год. Буре всё Приуралье подобно.
По дорогам свободно истошный раскинулся гик.
Обстановочка ахова!
В ней стихами орать неудобно.
Начинаю рассказ, как Евлампий Бачурин погиб.
 
 
Восемнадцатый год.
Опускаются сабли с размаху.
Ничего, кроме пуль.
Остальное слывет пустяком.
Партизанский Верхнеуральский отходит
                                                        к Стерлитамаку.
Лапти на плечи вскинув, партизаны идут босиком.
 
 
Как уйти от беды,
Откатиться от смерти повальной,
Если белая гвардия рядом,
Пулемет захлебнулся совсем?
 
 
Но война есть война,
А не третьеразрядная швальня.
Непонятное дело
Понятным становится всем.
Пулеметчик заводит «Страданье»,
Верен глаз и наметан.
Встань, зеленая пойма,
На крови поднимайтесь, овсы…
Пулеметчик – «Дунайские волны»!
Работай, Бачурин, работай!
Пулеметчик в ударе,
И поротно пойдут мертвецы.
 
 
В авангарде – походные кухни.
И хотя этот путь безотраден,
Но латунь ударяет в латунь
                                  в неразрывном строю.
Так проходит колонна,
Шаг печатая, как на параде,
Мест не хватит у господа бога,
Потесниться придется в раю.
 
 
И пожалуй, чем эта, и нет ярче правды:
Враг кидает резервы.
И с новой волной —
У Бачурина – тоже труба,
По-матросски звучащая – амба!
Сбит подносчик патронов —
                                  второй нумерной.
 
 
Вот и всё.
Дальше вот что, ребята:
Подошла смерть вплотную,
И ничто не спасет —
Под живот пулемета подкладывается граната,
Пулеметчик ложится на пулемет.
Вот и всё!
 
 
(Что, мне плакать прикажете,
По большом человеке горюя?
Валерьянки испробовать в меру?
Носовик поднести к глазам?
Что, мне плакать прикажете?
Не такой был, о ком говорю я,
Первый сокол из стаи соколят-партизан.)
 

1931

 
Никаких вопросов, никаких загадок.
Выше поднимайте червонный стяг!
Просто и понятно:
Наступают гады,
Черные, что оспа, и вовсю свистят.
 
 
Скачет сила вражья и от крови пухнет.
Прямо к Белорецку придвинулась гроза.
Дайте им чего-нибудь из нашей кухни,
Кухни, от которой закрываются глаза!
 
 
Ходим, как святые, в этих катакомбах.
Далеко отброшен уральский плес…
Сладкого гороха, под названьем «бомба»,
Дайте им такого – горячего до слез!
 
 
Так и поступили.
Винтовка нарезная,
Гранаты, пулеметы, штыков острие.
Били чем попало.
«Господи, как знаешь,
Но прими рабов твоих во царствие твое!»
 
 
Все поднялись на ноги.
                              Крепнет оборона.
Солнце обмирало на дальних полях.
Женщины в подолах носили патроны,
Раненые к бою шли на костылях.
 
 
Ветер наши ленточки на груди полощет,
Знамя, словно сердце, бьется и горит.
Две паршивых пушки вывели на площадь.
«Как-нибудь управимся!» – Каширин говорит.
 
 
Буря отпевала, ивы стоя слушали.
Вылетели конники. Винтовка не впрок.
Конники залязгали холодным оружием,
И на острых шашках задымилась кровь.
 
 
…Земля моя уральская, краса-ненагляда!
Полынь, трава-горькуха, по твоим лугам.
Похороны с музыкой по первому разряду
Мы под Белорецком устроили врагам.
 

1931

 
Ничего не поделать Наступают чехословаки.
На Урале, как тучи знамена чужестранных полков.
В это время измена.
Будьте прокляты трижды, собаки!
Будьте прокляты, псы – Енборисов и Каюков!
В это самое время
Мы зубами скрипели от злости,
Расстреляли заложников.
Разработали план отступления вновь.
(Жаба вас родила
На каком-нибудь старом погосте,
Медноглазая жаба, у которой зеленая кровь!
Эта жаба, изрытая оспой,
Потаенному змею – сударка,
Принесла вас хвалиться отцу – косолапых, нагих…
Огнедышащий змей свет Горыныч,
Обалдев от такого подарка,
Проколол немигающий глаз свой,
Чтоб не видеть таких!
Так и выросла двойня.)
Солнце вынеслось ярко.
И тогда, всё и вся ненавидя,
Оба черта встают,
Партизан, поднимающих солнце,
Златоустовских,
Симских,
Миньярских,
Ради почести гиблой
Белой гвардии продают.
Так приходит измена —
Смейся, черная, смейся!
Мы стояли под Верхнеуральском…
Чуть забрезжил рассвет —
Каюков, Енборисов и другие красноармейцы
Вылетают в разведку.
Ничего необычного нет.
Перекресток проселочной.
Замолчали подковы.
Енборисов сказал:
«Возвратимся к тоскующим женам, матерям
                                                                         и отцам».
……………………………………………
Пятьдесят ускакало галопом за Каюковым,
Полтораста вернулись к своим
И всё рассказали бойцам.
Ночь прошла. Не до сна.
Мы зубами скрипели от злости.
Расстреляли заложников.
Разработали план отступления вновь.
(Жаба вас родила
На каком-нибудь старом погосте,
Медноглазая жаба, у которой зеленая кровь!)
 

1931

 
Мы отступали, на всё надеясь,
Ветер в разведке сидит в кустах.
Суженый-ряженый – белогвардеец:
Грудь, словно кладбище, вся в крестах!
Урал невзлюбил нас, и мы его кинем
На малое время.
Идем налегке —
Рубахи, портчонки кое-какие,—
Так подошли мы к Серганке-реке.
И тут началось знаменитое действо.
Мы стали купаться – вместе, враз.
(Сукины дети – белогвардейцы —
Как будто устали преследовать нас.)
Солнце, да речка, да, как забава, дело.
Хорошо.
Купаемся жарким днем.
Белая сотня вдруг налетела.
Ну и пошла чесать огнем.
Эх, мать гулевая, судьба-цыганка!
Нельзя ли поменьше подобных дней?
Мы как сиганули из Серганки
И – беспортошные – на коней.
Выручайте, кони, черные гривы.
Соловьем-разбойником день свистел.
Стыд не прикрыт.
Прямо херувимы
С Киево-Печерских синих стен.
Поднажали малость.
В песнях славьте!
Наши раны жгучие солнцем припекло.
Снова пики в стремя,
Ноги в лапти,
На себя надели барахло.
 

1931

 
Тут – ложбина, там – овраг,
Яма, ямка, ямочка,
Справа – враг, и слева – враг.
Эх, мама, мамочка!
 
 
Дым такой, что угоришь,
Он совсем затмил зарю.
«Отступаем?» – говоришь.
«Отступаем», – говорю.
 
 
Хуже не было поры,
Каждой пулей дорожим.
«Драпанем до горы
Иль в канаве полежим?»
 
 
Черти белые на тракте,
Пули скачут, как блины!
Износились наши лапти
И зеленые штаны.
 
 
Сим-река.
Здорово, Сим!
Поливай, «максим»!
 
 
Вот она, твоя ворона,
Уподоблена орлу.
Бей ее, твою ворону,
По тяжелому крылу!
 
 
Вот она сидит на вышке,
Вон летает по лесам.
Бейте все!
Иначе – крышка!
Нашим поднятым сердцам.
 
 
Тут – ложбина, там – овраг,
Яма, ямка, ямочка,
Справа – враг, и слева – враг.
Эх, мама, мамочка!..
 

1931

 
Обгорела неувяда,
Богородская трава.
Все места родные – рядом,
Попрощаемся, братва.
 
 
Впереди поклонов ладных
(Защемит в груди сильней)
Напоим водой отрадной
Наших пламенных коней.
 
 
Пусть остынут.
                    От запала
Береги коня всегда.
Поклонились как попало
Все полки тебе, вода.
 
 
Поклонились под кустами
Грудам огненной хвои,
Всей земле с ее цветами…
Шашки вымыли свои,
 
 
Хлеба рыбам покрошили,
И теперь на всё плевать…
Ну, веди бойцов, Каширин,
Умирать и убивать!
 

1931

 
Шашки меркнули от крови,
И гроза открыта нам.
По недоле, по любови,
По знакомым сторонам
Кроем так, что не приснится,
Кроем с перцем – будь здоров!
Мертвой падает синица
От таких прекрасных слов!
Словно тень былой опеки
Чудо-юдо рыба-кит,
Белый гад на солнцепеке
Развалился и шипит.
Каждый бы (видали виды!)
Смертный путь ему сказал.
…Морем меряют обиды,
Муки красных партизан.
 

1931

 
Разметнулось наше лихо
Вплоть до речки Чусовой.
Нам ходить под этим лихом
С невеселой головой.
 
 
Прозвенела, увядая,
Цвет-долина-сторона.
Нас встречает молодая
Невысокая луна.
 
 
Остановимся, покурим,
Стан раскинем у реки.
Сосчитаем наши пули,
Пулеметы и штыки.
 
 
У дощатого настила
Сосчитаем, что ли, брат,
Сколько сабель нас крестило,
Сколько сваталось гранат!
 
 
Между делом невозбранно
На привале этом вновь
Перемоем наши раны,
Скинем тягостную кровь.
 
 
Так, врага встречая грудью,
Воевали мы и шли
По путям и перепутьям
Самой радостной земли.
 

1931

 
Мы спасались от погони.
Ночь длинна. Луна бела.
Вороные наши кони
Перегрызли удила.
 
 
Как идти, куда стучаться
В горевой таежной мгле?
Мы ходили смертным часом,
Величайшим на земле.
 
 
Застрадала, захворала
Дольняя земля отцов.
Жены Верхнего Урала
Обряжали мертвецов.
 
 
Камень рвали динамитом,
Сосны клали без сучков.
Закрывать глаза убитым
Не хватало пятачков.
 
 
И в тревоге распаленной,
Только с ночью глаз на глаз,
Нерушимые знамена
Наклонялись в третий раз.
 
 
И опять команда:
«В стремя!»
И война по всем краям…
Женщины!
Такое время
Надо славить сыновьям.
 

1931

 
Счастли́в поэт. Поймал слова с поличным,
Поставил в ряд и тем прославил день…
Профессия влияет на обличье,
На вкусы и характеры людей.
 
 
По всем углам земли, косым и смежным,
В ряду с другими тоже ей дано
Огромное влиянье на одежду,—
Она его упрочила давно.
 
 
Имейте зоркий глаз, и станет лучше
Отборных слов широкая река…
Я узнаю тебя, веселый грузчик,
По красному прибою кушака.
 
 
Отсюда явственна стиха завязка:
Кушак и грузчик – двойственный союз.
Кушак – испытанная опояска,
Ремень – жесток, когда проносишь груз.
 
 
Другие век сидят под тополями
И славословят звезды без конца.
Рукопожатьем я определяю
Тяжелую работу кузнеца.
 
 
Слова, как жесть, краснеют от нагрева.
Расплавлю их, чтобы увидел я
И в темноте – насколько толще левой
Десница опаленная твоя.
 
 
…Умей любить, поэт, и ненавидеть,
Умей вести сигнальные огни.
Расспрашивай, когда глаза не видят,
И стань немым, когда кричат они.
 

 
Ты прошел небеса и не видел ни рая, ни ада,
Пил погибельный воздух и пустыню постиг.
Высоко поднимался, делал мертвые петли
                                                                 и падал,
Земноводный по сути, неприкаянный еретик.
Разговорчивым будь.
Перечисли названия станций,
Реки лунных долин, перевалы, мосты.
Расскажи мне про всё – ты, видавший
                                                    протуберанцы
И глаза плотоядной луны протяженьем
                                          в четыре версты!
Я не знаю заоблачной сферы. Я просто
Прочитал нерадивые книги и пошел
                                             на вожжах, —
Я не знаю, поют иль кричат алконосты,
Как трясутся планеты при заоблачных мятежах.
Но земля – непреложна.
Словно жилы – далекие тракты.
Постоянен закон притяженья.
И дорога твоя
Обусловлена нынче никчемной повесткой
                                                       от жакта,
И письмом с иностранными штемпелями,
И причудами бытия.
Кто страдает от жажды?
Кроты и, конечно, деревья.
Крот прикован к земле,
Неподвижны деревьев стволы.
Ты, наверное, рвал на клочки
Постоянно ощеренный гребнем
Сноп тяжелой воды.
Точно так поступают орлы.
Называйте орлами – орлов!
Ветры спят на распутьях,
Над землею огромная туча
                                  не дрогнет.
Утомительно ждем.
И тогда налетают орлы,
Разрывают ее на лоскутья,
Туча громом царапает воздух,
Ниспадая на землю дождем.
Впереди всех времен – авиатор.
Слово сделаю ладным,
Пожелаю удачи.
Ничтожную милость яви:
Если год этой службы почитается
                                                   за два,
Сколько лет проживешь?
Полтораста?
Ну что же —
Живи!
 

 
Где стонала Россия, где намертво падали плети,
Где кусок настоящей земли закрывался
                                                           замками болот,
Ты всегда находилась на особом учете столетий,
И прошла по земле, и сняла кандалы со свобод!
Есть слова исключительной силы (их не вымерить
                                                                 и не взвесить),
Исполинская вьюга которых раскачала устои времен.
Революция выбила зубы двузначному ряду
                                                                 профессий,
И любой день и час ее на века озарен!
Все видали (включая трехлетних),
Как летели несчастные святцы
Бесконечной геральдики, одичалой до бороды,
Как бежали профессии, над которыми надо смеяться,
Как вставали другие
И плотно смыкали ряды.
Скачут кони Истории – кто удержит ретивых?
Буря веет штандарты разноречивых племен,
И водителям бури известны
Все законы конспиративок,
Перемена пароля и отзыва
И система условных имен.
Волны песню качают мою,
Я хватаюсь за весла,
Заплываю в запретную зону
И слышу опасное «Стой!».
Никакие наружные признаки, отличающие ремесла,
Не подходят к этой профессии,
Самой сложной и самой простой.
Вот она – деревянная Русь!
Кто подкинет зажженную спичку
Под трехцветные флаги империи,
Распростертые в разных углах…
Три великих кита конспирации —
Явка, липа и кличка —
Проплывают, блестя гарпунами
Непрестанных засад и облав.
Здесь начало профессии, неспособной совсем
                                                            к перемирьям.
К черту пароотводные трубы!
Взрыв раздавит котлы.
Вся земля до Алдана и тяжелые реки Сибири
Вдвое легче по весу,
Чем наручники и кандалы!
 
 
От Алдана до Нерчинска смерть чинила допросы,
Смерть пытала, хлестала, размыкала ряды.
Как они умирали…
Позже так умирали матросы.
Так огонь умирает от большого напора воды.
 
 
Ветры, трижды от моря до моря эту славу развейте,
Громче славы могилы на Марсовом
И у древней стены Кремля!
Это их именами открывается книга Бессмертья,
Как от натиска Революций получает движенье Земля!
 

 
Реки обогнув и перевалы
И перечеркнув морей прибой,
Сотни слов застыли в интервалах,
Точно обозначенных тобой.
 
 
Временем таким встает затишье.
Только, чувства славы лишены,
Плакали столетники и вишни
От необычайной тишины.
 
 
Лето разнеслось цветеньем белым.
Яблони горели.
                      И лютей
Математики стучали мелом,
Няньки ненавидели детей.
 
 
Фининспектор этакое утро
Оценил, наверно.
                        А пока —
В коммунальной бытовая утварь
Явно продавалась с молотка.
 
 
И когда откинули засовы
Серые, что камни, сторожа,—
Ты сошла, Поэзия, весомой
На землю с шестого этажа.
 
 
Там стреляли в сердце из нагана,
День открылся длинной маятой.
Скучные Малаховы курганы
Заросли куриной слепотой.
 
 
Там несли заржавленные перья
Возле всех открытых словом рек
Мальчики, лишенные доверья,
Женщины, бесплодные навек!
 
 
Им всегда приходится лукавить,
Коль у нас былина и обряд.
Вон они не сердцем, а руками,
Как глухонемые, говорят.
 
 
Солнце! Снова будь прямым в ответе,
Отпусти невольные грехи,
Жили ведь когда-нибудь на свете
Люди, понимавшие стихи!
 

1931