Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Александр Прокофьев

 
День, равный тысячелетью, тяжелые руки простер.
Приказ отдается ветру – сильнее разжечь костер.
Огонь – под каменный уголь, под склады
                                                 березовых дров.
Сейчас поднимается ветер, значительней всех
                                                           ветров,
Огню нипочем преграды, и ветер не ждет засад.
И к черту летит усадьба, и с ней – соловьиный сад.
Карательные отряды заходят от переправ,
И треск пулеметов равен великому треску трав.
Прекрасной стихии железа даются полки огня,
Анархии трижды подводят ее вороного коня.
И подняты над землею и мечутся в свет и мрак —
Черный флаг
                    и красный флаг.
 

 
Да здравствует Революция!
                                     Товарищ, смотри не спи!
Удавом ползет Империя, на горло ей наступи!
Страшнее землетрясенья болотных законов зыбь.
Убей трехцветного гада и вырви ему язык!
И на три аршина в землю!
Пусть вырастет перегной!
Ненависть и жестокость идут дорогой одной.
 

 
Горят ливанские кедры, горит драгоценный дуб.
Оратор кричит с трибуны, и пена слетает с губ.
Долой носителей мрака! Миндальничать недосуг.
Оратор кричит с трибуны. Язык, словно рашпиль, сух.
Еще небеса спокойны. До них не коснулся гнев.
И тучи, как мериносы, проходят в небесный хлев.
 

 
Гудки не кричали утром. Забросил завод литье.
Хватай обожженной глоткой бессмертной травы питье.
Мы видели этим часом несметную силу лет.
Мы взяли траву бессмертник, сильнее которой нет,
И встали на баррикады – окраинная родня,
Ревнители этой славы и огненных крыльев дня.
 

 
Всё – именем Революции: на суше и на реках.
Мы знаем приказы штаба. Высоты в его руках.
Пусть взорваны телефоны. Декреты будут греметь.
Есть конные ординарцы, которых не тронет смерть!
И есть голубиная почта от штаба до баррикад!
И есть среди нас герои, которых боится ад!
 

1931

1

 
Высокая ярость века всегда обжигает нас.
«Превыше всего Германия!» – стонал покоренный Эльзас.
Идет образцовый фельдфебель. Никто не коснется его.
Замрите, сады Лотарингии! Германия выше всего!
Победа! Ликуйте, саксонки! Делите войну и досуг.
От Рейна и до Дуная немецкие гимны несут.
Ни сеять, ни жать, ни рыбачить! Другие ремесла даны.
И смотрит, прищурившись, унтер на дымное солнце войны.
Команда ударила в зубы. Полки понеслись напролет,
И канцлер тяжелую руку французскому дню подает.
 

2

 
Бывает, что верноподданный от голода сам не свой.
Оркестры, веселой музыкой глушите голодный вой!
Кричит верноподданный: «Хлеба!» – «Эй, взять его в батоги!
Мы знать ничего не знаем. Пусть кушает пироги!»
Смотрите, как сладко живется.
А ты, верноподданный, – лгун.
И бьют без отдачи и пляшут лихие винтовки драгун.
Идут именитые люди – пара за парой, в круг,
И стукает «толстую Берту» по жирному вымени Крупп.
Эге, подцепил красотку! Не бросишь ее, шалишь!
А «толстая Берта» плюется за семьдесят верст – в Париж!
 

3

 
Бросай, обыватель, родину, жен и детей спасай,—
Германию давит за глотку великой петлей Версаль.
Собаки имперской выучки едва ль потеряют след,
И ярости репараций предела как будто нет.
Германия на коленях, и слава в ломбард сдана,
И с грохотом падает в море проклятий и слез волна.
 

4

 
Копить всегерманскую бурю и кровью найти права…
Наш голос через кордоны: «Германия, ты – жива??»
И нам отвечает Партия, и возглас ее высок,
И Красный фронт отвечает мильонами голосов.
Ротфронт – это вдох и выдох германских рабочих масс.
И песня Красного Веддинга доносится до нас.
Ее поют комсомольцы. Она укрепляет шаг.
Ее распевает Силезия раскрытыми ртами шахт.
И волею миллионов, гремя открытой борьбой,
Гроза называет улицы именами идущих в бой!
 

1931

1

 
Ой, шли полки – больно на ногу легки,
Партизанская громада, разноцветные портки.
 
 
Шли врагов добивать,
Себе долю добывать!
От заплаты на заплату
Горе ноги свесило.
Ой, ходили сват на свата,
Брат на брата – весело!
И вот первоклассный
Взведен парабеллум.
В одних руках – красный,
В других руках – белый.
Клал пальцы на курок
Ярый ветер-сиверок,
Длинный, черный,
Чертом нареченный,
И рычал парабеллум
От утра и до утра,
И от страха стала белой
Синяя Звени-гора.
 

2

 
И поныне на вспомине
По-за Доном и Донцом:
У Звени-горы в долине
Повстречался сын с отцом.
 
 
Звезды, видя всё, страдали
И глядели на луну,
Звезды были как медали
За японскую войну.
 
 
Ветер шел походкой шаткой
По обеим сторонам…
Закрутил родитель шашкой,
Сын привстал на стременах…
 

3

 
Распустила хвост павлиний
Цвет-долина ровная,
И осталась в той долине
Долюшка сыновняя.
 
 
У тропиночки бросовой,
У куста-подножника,
Где на ветках вересовых
Стыли капли дождика;
 
 
Где горели медуницы,
Тихие и ясные,
Где волной лилась пшеница
Возле леса частого.
 
 
А полкам идти,
А друзьям тужить,
А врагам друзей
Всё равно не жить!
 

1931 или 1932

 
Через долы, через ямы,
Через песенный прибой
Впереди бойцов упрямых
Шел могучий Громобой.
 
 
Десять сотен километров
Залегли по одному,
Десять бурь, четыре ветра
Преграждали путь ему.
 
 
Где кадрилью, где матлотом,
Где – в снегу, а где – в пыли,
Карабинчики-отлеты
Обошли кругом земли.
 
 
Шашка вострая дымилась.
Из винта летел огонь.
На конях сидит полмира,
Впереди всех Громобой!
 
 
Опускался вечер синий,
Тут гроза, и там гроза,
Подняла на нас Россия
Воспаленные глаза.
 
 
И, летя от боя к бою,
Думу думал командир:
«Что полмира Громобою,
Если надо целый мир!»
 

 
По Донцу и по Кубани,
По долине голубой
Партизанил, атаманил
Наш товарищ Громобой!
 
 
Шел от гая и до вира,
От сражений в новый бой.
На конях сидит полмира,
Впереди всех Громобой!
 
 
Сверху – небо голубое,
Снизу – красная земля,
Сбоку – шашка Громобоя
От Кубани до Кремля!
 
 
Светит солнышко рябое,
Птички звонкие поют,
Дорогому Громобою
Дирижаблик подают.
 
 
Прямо с ходу, прямо с маху
Остановлен старый бой.
«Дайте чистую рубаху!» —
Войску крикнул Громобой.
 
 
Командарм идет в каптерку,
Три звонка дают леса,
Громобой дает пятерку
И летит на небеса.
 
 
Распласталась злая сила,
Но у города Казань
Нет бензина, керосина,
Летчик крикнул: «Вылезай!»
 
 
Сверху – небо, снизу – озимь,
Перед ним – изба с трубой,
На чугунном паровозе
В Кремль заехал Громобой.
 
 
Миллион железных линий
Сразу свистнули в лицо.
И тогда идет Калинин
На парадное крыльцо.
 
 
Под ногой – медвежья полость,
Над главой – звезда горит.
«Поезжай в любую волость»,—
Громобою говорит.
 
 
Громобой стоял красивый,
Сплюнул в чистую бадью,
Громобой сказал: «Спасибо!» —
Стукнул шашкой – и адью![6]6
  Прощай! (франц.). – Ред.


[Закрыть]
 
 
И теперь ищите светом
Имя волости такой,
Где бы был предсельсовета
Знаменитый Громобой!
 

 
Отошли раскаты грома
От долины голубой,
И держали путь до дому
Ты, да я, да мы с тобой.
 
 
Громобой потрогал темя,
Встал, как дуб среди полян…
«Ну, друзья, приспело время
Вынуть ноги из стремян…»
 
 
И сошли с коней артелью
Ты, да я, да мы с тобой
И сказали: «Очень дельно
Говоришь ты, Громобой».
 
 
Двести скатов-перекатов
Разлеглись во все концы…
Трое суток спали в хатах
Без просыпу молодцы.
 
 
В ряд легли боеприпасы,
На четвертый день – отбой.
Попросил спросонья квасу
И проснулся Громобой.
 
 
И выходит, ликом светел,
И вступает в новый строй:
Громобою в сельсовете
Дали явку в Сельмашстрой.
 
 
Возле дома над Кубанью
Дан старинке жаркий бой:
Молотилки и комбайны
Выпускает Громобой.
 
 
Снова он в труде артельном
В дорогом своем краю.
Все сказали: парень дельный,
Он в работе – как в бою!
 
 
Громобой стоял как бомба,
И, довольный сам собой,
Тут ни кратко, ни подробно
Не ответил Громобой.
 
 
Но за это под Кубанью,
Звонкой радостью полны,
Вмиг ответили комбайны,
Жнейки, веялки страны.
 
 
Но в ответ прошла прибоем
Вся ударная волна,
Песнею о Громобое
Отвечала вся страна.
 

1932

 
Когда мы в огнеметной лаве
Решили всё отдать борьбе —
Мы мало думали о славе,
О нашей собственной судьбе.
 
 
По совести – другая думка
У нас была, светла как мед:
Чтоб пули были в наших сумках
И чтоб работал пулемет!
 
 
Мы горы выбрали подножьем
И в сонме суши и морей
Забыли всё, что было можно
Забыть.
              Забыли матерей.
 
 
Дома, заречные долины,
Полей зеленых горький клок,
Пески и розовую глину —
Всё то, что звало и влекло.
 
 
Но мы и в буре наступлений,
Железом землю замостив,
Произносили имя Ленин
Как снова не произнести!
 
 
Всё было в нем:
                            поля, и семьи,
И наш исход из вечной тьмы, —
Так дуб не держится за землю,
Как за него держались мы!
 

1932

 
Потомкам пригодится. Не откинут
Свидетельство мое земле отцов
О том, что не было ранений в спину
У нас, прошедших бурей молодцов.
Мы, сыновья стремительной державы,
Искровянили многоверстный путь.
Мы – это фронт. И в трусости, пожалуй,
Нас явно невозможно упрекнуть!
Мы знали наше воинское дело,
И с твердостью, присущей нам одним,
Мы нагрузили сердце до предела
Великолепным мужеством своим.
Была зима. А снег валился талым.
Была зима – и не было зимы, —
Всё потому, что досыта металлом
Расплавленным поили землю мы.
Как памятники, встанем над годами,
Как музыка – на всех земных путях…
Вот так боролись мы, и так страдали,
И так мы воевали за Октябрь!
 

1932

 
Каменной десницею Урала
Лютую неправду отведу —
Будто ты от горя умирала
В красном девятнадцатом году.
 
 
Где ж происходила эта кара?
Там, где Кама или где Десна?
Может быть, на Волге под Самарой?
Нет. В районе Волги шла весна.
 
 
Так в какой долине? Может, рядом
С тысячей развернутых полков,
Впереди негнущихся отрядов.
Гром которых сеял Примаков?
 
 
Нет. И в это время ты веселой,
Невредимою прошла в бою,
И встречали гулкие проселки
Свадебную молодость твою.
 
 
Ну, тогда, наверное, под Вяткой
Стыли пораженные края?
Нет, и тут как будто всё в порядке,
Всё в порядке, – заявляю я.
 
 
Яростной, упорной и огромной
Ты прошла и завладела всем.
Новая шинель. Четыре ромба.
Доблестные кони. Звездный шлем.
 

1932

 
Перед своей Страной Советов,
Перед землей горящих уст
Мы все ответственны, поэты,
За песенный тяжелый груз.
 
 
Дружки нам головы вскружили,
Опутал многих злой уют…
Какие песни мы сложили
И что на улицах поют?
 
 
Пора витийствовать, неряхи,
Чтоб в слове выступала соль.
Довольно Дуне-тонкопряхе
Ходить по городу босой.
 
 
Довольно этой доброй фее
Перед толпой друзей вилять,
Пусть купит платье Москвошвея
И в Летний сад идет гулять.
 
 
А мы пройдем большой оравой
И лирики веселый сноп
Перенесем через дубравы,
Через квартплату и озноб,
 
 
Чтобы за старой синей далью
Троп заводских и полевых
Лихое небо рвали парни
Клинками песен боевых!
 

1932

 
Как будто дружбу укрепили,
И все пути в один сошлись,
Мы вместе ели, вместе пили,
В разлуке письмами клялись.
А ныне так: забыв лиманы,
Луга, долины, ковыли
И не за них подняв стаканы,—
Мы нареченных привели.
И, отдавая дань уютцу,
Мы пропустили мимо глаз,
Что наши песни не поются,
Что девушки не любят нас.
И мы стоим в толкучке комнат
И вдохновляемся с трудом.
А перед нами – день огромный
И каменщики строят дом.
Поэты мы иль не поэты,
Коль от семейных новостей
Так боязливо входим в этот
Мир песнопений и страстей?
 

1932

 
Неважно кто – Иван иль Савва,
Идущие сквозь мрак и чад,
Готовят нам при жизни саван,
О смерти первые кричат.
 
 
У них от ложек и до ложа
Всё скрыто пылью городской, —
Ну, на Чайковской, предположим,
Ну, предположим, на Морской.
 
 
Они идут путем бедовым,
Чужие россыпи губя,
На свадьбах плачущие вдовы,
Похоронившие себя.
 
 
Идут по замкнутому кругу —
От бакалей в народный суд,
«Незабываемому другу»
В карманах ленточки несут.
 
 
И, злобу выразить не смея,
Но прибирая злость к рукам,
Они грозят бумажным змеем
Летящим в небе облакам.
 
 
Они свистят своим невестам
Совсем не то, что мы поем,
Они доподлинно известны…
Нет, черти, мы еще живем!
 

1932

 
Дальний мир, беззвучный и бесслезный,
Там, на немоту обречены,
В беспорядке отступают звезды
Малой и большой величины.
Отступленье – в середине лета,
Отступленье (вложен меч в ножны)
От Земли, имеющей поэтов,
Для которых звезды не нужны!
Звезды рвут связующие нити,
Пропадают в предвечерней мгле.
Я кричу вовсю: «Остановитесь!
Мало ли загибов на земле!»
Сколько их таких? Ну, может, двести,
Съевших по головке белены,
Руку простирающих на песню
Мелким объявлением войны.
Им ли усыплять под хлороформом
Общую земную красоту?..
Если звезды стали ниже нормы,
Можно их поднять на высоту!
 

1932

 
Опять над миром сильный ветер
Гнетет убогие сады,
Опять я никого не встретил
У замерзающей воды.
 
 
Опять кому-то не потрафил,
Пересолил, перекричал
И у семейных фотографий
Не веселился, а скучал.
 
 
И я нашел другое место,
Там, озаряя голый лес,
Луна, что каменное тесто,
Ползет на тонкий край небес.
 
 
И там, живой и настоящий,
Я вижу сизую волну
И звезд потухших и горящих
Междоусобную войну.
 
 
И я клянусь отрезком суши,
Держащим камни-валуны,
Что вышибу кривую душу
Окрест лежащей тишины,
 
 
Чтоб над большим отлогим краем,
Не удивляя никого,
Летели молнии, пылая,
Как в день рожденья своего!
 

1932

 
В первоклассных песнях прогремела
Вся моя громадная родня:
Матерщинники и староверы,
Черные от дыма и огня.
 
 
Тучи шли на землю. Что им тучи,
Если полтора часа езды
От воды шатучей до падучей,
Синей, неприкаянной звезды!
 
 
Так и жили на земле просторной,
Там, где, руки свесив до оград,
Высшая черемуха простерла
От земли до неба белый плат.
 
 
Тополя веселые кричали:
«Выше сердца падает роса!»
Длинными, бессонными ночами
Яблони взвивали паруса.
 
 
Кровь свистела в жилах – вплоть до гроба,
Проклиная землю и любя,
До ста лет стояли, как сугробы,
Падали, ликуя и скорбя.
 
 
И родных легка была утрата.
Я в такую не войду молву.
Я – светлее. Ни в отца, ни в брата.
До полсотни, может, доживу.
 

1932

 
Над моей окрайной небо ниже,
День суров, а светлый вечер тих.
Я живу вдали. Когда увижу
Великолепных родичей своих?
 
 
Младших братьев – токарей по хлебу,
Незнакомых с горькою молвой,
Дядю, подпирающего небо
Непоклонной головой.
 
 
Вот он, древний идол из Олонца,
Красногубый, темный и сырой.
У него в гостях сегодня солнце
Село в красный угол, как герой.
 
 
Берег. Лодка. Парус из брезента.
Дом, где могут накормить лещом.
Стол, покрытый «Красною газетой»,
Солнце красное.
                           Чего ж еще?
 
 
Истекают сроки перерыва,
На земле и на воде – страда.
Плещет вдаль, укачивая рыбу,
Легкая, бескрайняя вода.
 
 
Ива наклонилась над водою,
И далекой иве говорю:
«За большую песенную долю
Я сегодня мир благодарю».
 

1932

 
Не слышно родичей в помине,
Тех, кои были так добры,
Что сели в мох при Катерине,
При Павле вышли на бугры.
 
 
Земля не досыта кормила
Великих предков.
                             Но в ладах
Они прошли садами мира,
Не тронув яблока в садах.
 
 
Вожак – и тот, седой от страха,
Вел песню рода впереди,
И борода его, как плаха,
Лежала плотно на груди.
 
 
Кричали женщины: «Доколе
Гореть лицу и жить в слезах?»
Телеги ныли. Ржали кони.
Качались люльки на возах.
 
 
Пришли. Раскинули одонья.
Сломали белоногий лес.
Вожак трясущейся ладонью
Дотронулся до тьмы небес.
 
 
И хлынули дожди потоком
Над мертвым сборищем людей,
И до всемирного потопа
Недоставало трех недель.
 
 
И было душно, как в малине.
Ни вех, ни троп, ни колеи…
Так сели в мох при Катерине
Святые родичи мои.
 

1932

 
По лугам, по чернолесью
         Разлеглась страна,
Как на той на стороне
         На войне – война.
 
 
Как на той на стороне
         На беде – беда.
Впереди стоят леса,
         Позади – вода…
 
 
Только ветер ледяной,
         Только вой волков,
Только конь вороной,
         Только стук подков.
 
 
По суглинкам, по пескам
         Да под пулями
Комиссар спешит к войскам
         Вровень с бурею.
 
 
Яростны на нем и вечны —
         Ненавистные врагам —
Крылья звезд пятиконечных,
         Шлем, кожанка и наган!
 
 
Ветер. Ночь. Конь. Песок.
         А в начале дня
Семь зеленых молодцов
         Брали в плен коня.
 
 
То не сено в копне,
         Не котел в углях —
Атаман сидит на пне
         В сорока ремнях!
 
 
Атаман на пне верхом,
         На восток лицом.
Набивает трубку мхом,
         Мелким вересом.
 
 
На него в такую пору
         Не смотри, не зри.
Он пускает дыма гору
         Из одной ноздри.
 
 
Он блестит, как гусь хвалёный
         На воде речной.
Доложил ему зеленый
         Про поход ночной.
 
 
«Атаман, – сказал он, – шляхом
         Шлялись семь ворон.
Красный гриб широкошляпный
         К нам попал в полон».
 
 
Атаман сидит, как лунь:
         «Ну, попался, грач!»
Позади его холуй,
         Впереди – палач.
 
 
«Я давно задумал думку —
         Класть грибы в гробы.
До твоей глубокой лунки
         Пять минут ходьбы.
 
 
Награжу тебя тесьмой
         Крепкой, хо́леной.
Ты свезешь мое письмо
         В штаб Духонина».
 
 
Комиссар сказал: «Челдон,
         Принимаю смерть…
Обо мне Москва и Дон
         Будут песни петь,
 
 
На беседах, на собраньях
         Будет плакать медь,
О моей разлуке ранней
         Будет гром греметь!»
 

1932

1

 
Ради войн и ради мира,
Ради радости своей
Мать вспоила и вскормила
Двух высоких сыновей.
 
 
Старший сын не знает равных.
Ноги – бревна. Грудь – гора.
Он один стоит, как лавра,
Посреди всего двора.
 
 
Со двора на раздорожье
Он выходит, как война.
У него усы – что вожжи,
Борода – что борона!
 
 
Дом углами в бурю вклинен,
До войны подать рукой.
Лагерь белых при долине,
Лагерь красных за рекой.
 
 
Старший сын судьбу ломает,
Как рублевую свечу,
Шашку вострую снимает,
Надевает епанчу.
 
 
Уговоры бесполезны.
Он садится на коня.
На плечах его железных
Два оплечные ремня.
 
 
Небо в синяках и тучах,
Ветер рвет из-за угла.
Мчится полем конь летучий.
Конь и всадник. Ночь и мгла.
 

2

 
Ради войн и ради мира,
Ради радости своей
Мать вспоила и вскормила
Двух высоких сыновей.
 
 
Младший сын – любезный друг —
Семь желанных любит вдруг!
Даст минутное словечко —
Щеки рдеют пять минут.
Он одной несет колечко,
А другие сами льнут.
 
 
Он как выйдет вместе с ветром,
Вместе с тучей проливной,
Как ударит шапкой светлой
В знаменитый шар земной,
 
 
Как ударит да пристукнет
Подкованным каблучком,—
Ветер сразу, как преступник,
В ноги валится ничком,
 
 
В ноги тучам, граду, грому,
В ноги конченому дому.
Дом углами в бурю вклинен,
До войны подать рукой.
Лагерь белых при долине,
Лагерь красных за рекой.
 
 
Младший сын судьбу ломает
Ради мира и войны,
Шашку вострую снимает
С бел-муравчатой стены.
 
 
Звезды в синем небе блещут,
Он садится на коня.
На больших его оплечьях
Два суровые ремня.
 
 
В мертвых зарослях осоки
Ночь железная легла,
Мчится полем конь высокий.
Конь и всадник. Ночь и мгла.
 

3

 
Сидит ворон на дубу,
Зрит в подзорную трубу.
Видит тысячу голов,
Видит тысячу воров.
И с другими на виду
Старший сын идет в ряду,
И сияют на ворах
Медь и олово в орлах!
Сидит ворон на дубу,
Зрит в подзорную трубу.
За рекою видит он
Войска полный миллион.
Вдоль реки идут поротно
От утра и до утра,
И в огромные полотна
Веют красные ветра.
Вьется дым. А за дымком —
Младший сын перед полком,
На коне своем веселом
Младший сын перед полком.
 

4

 
Сидел ворон на дубу,
Поворачивал трубу.
Видит – дома нет в помине,
Горе едет на возах,
Видит – поле всё в полыни:
Это мать прошла в слезах!
 

1932

 
Давай споем бывалую,
Без песен умрешь.
Здравствуй, Дон Иванович,
Как ты живешь?
 
 
Как ты живешь,
За кем, брат, слывешь,
Сладко ль, Дон Иванович,
Ешь и пьешь?
 
 
Дон горит, как свечка,
Эх, время-времена,
Звякают уздечки,
Поют стремена.
 
 
Лётом, перелётом
Через поле до горы
Крой пулеметом
До поздней поры.
 
 
Вылетели конники
С поля на холмы.
Кто пойдет в покойники —
Вы или мы?
 

1932

 
Года растут и умирают в этом
Растянутом березовом краю.
Года идут. Зима сменяет лето
И низвергает молодость мою.
 
 
Я стану горьким, как горька рябина,
Я облюбую место у огня.
Разрухою основ гемоглобина
Сойдет лихая старость на меня.
 
 
И, молодость, прощай. Тяжелой пылью
Полки ветров сотрут твои следы,
И лирики великие воскрылья
Войдут в добычу ветра и воды.
 
 
И горечь трав и серый дым овина
Ворвутся в область сердца. И оно,
Распахнутое на две половины,
Одним ударом будет сметено.
 
 
Мы на земле большое счастье ищем,
И, принимая дольную красу,
Я не хочу, друзья, остаться нищим
И лирики немножко запасу.
 

1932

 
Я обладаю верным даром
Так направлять веселый стих,
Чтобы не чувствовать ударов
Тщеславных недругов своих.
 
 
У них несчастная эстрада
Стоит, как мертвая вода,
А на моей земле Отрада
Не отцветала никогда!
 
 
Живи, мой вымысел, и странствуй,
И припадай, как человек,
К берез зеленому пространству,
К обилию счастливых рек.
 
 
Так от предгорий на лядины
Меня ведет – к мольбе глуха —
Огненнокрылая ради́на
К высоким помыслам стиха.
 

1932

 
Сверху видеть мир, хотя бы с тучи,
Низким бытием не дорожа.
Миллионы видят мир цветущий
С высоты седьмого этажа.
 
 
К черту тротуарные овражки,
Бурей разоренные дотла,
Неба клок величиной с фуражку,
Коль земля просторна и светла!
 
 
И не в этом, так в столетье в новом,
Через два столетия должны
Проложить пути в долины грома —
От Земли хотя бы до Луны.
 
 
Вдаль смотрю, сомнения рассеяв,
Жаль, что не дождусь такого дня…
Я об этом рассказал соседям,
И они не поняли меня.
 

1932