Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Александр Прокофьев

О СЕБЕ
(Автобиография)

…Ладога, Нево-озеро, не озеро, а море! Море в двести с лишним километров длиной, более ста шириной. Бурное, туманное море, с чистой, почти родниковой водой, с берегом, поросшим ивняком и малиной.

 
О Ладога-малина,
Малинова вода!
 

На южном берегу Ладоги, в ста километрах от Ленинграда – рыбацкое село Кобона. Здесь я родился в декабре 1900 года. Здесь с девяти лет я и потянул, что называется, крестьянскую и рыбацкую лямку.

Отец мой, Андрей Прокофьевич, окончив действительную в Кронштадте в звании старшего фейерверкера, женился и вошел в дом тестя примаком. Устроив так свою судьбу, отец получил два душевых надела земли с полосками в сажень шириной в некоторых полях. Лучшая земля в нашем селе принадлежала помещику и деревенским торговцам-кулакам. Нам, как и другим односельчанам, на долю досталась супесь. Два душевых надела этой супеси давали на нашу разросшуюся семью хлеба до декабря. Помимо крестьянства, отец работал на лесопильном заводе и рыбачил.

С самого раннего детства я помогал отцу и матери в хозяйстве – вязал мережи и сети, выезжал с отцом на рыбную ловлю, косил траву, пахал землю. Жили мы благодаря трудовой хватке отца лучше некоторых односельчан, но достатка не было. Землепашцы мы были слабые, рыбаки мелкие, ершовники. Ершей в Ладоге много, ходят они большой гурьбой, скопом, так что попадались и в наши мережи. Мы тут же, на Ладоге, улов продавали прасолам.

Отец мой любил читать, любил песню. «Коробушку», «Хорошо было детинушке…», «Варяга», «Ермака» и даже «Не бил барабан перед смутным полком…» я услышал от отца. Моя мать, Анна Степановна, тоже любила петь, так что я песню узнал с детства. Да и село мое, раскинутое на реке и на двух приладожских, очень оживленных каналах, было песенным. По вечерам после работы, а в праздничные дни с полдня звенела на улицах гармонь. Парни и девушки плясали, пели песни и частушки, мы, подростки, ходили за взрослыми, и все это обрядное – хороводы и пляски – навсегда остались в моей памяти. С далекого детства вошла в мою душу гармонь-тальянка, трехрядка, «доверху набитая песнями, стихами».

Ладога! Я навеки полюбил свое родное море с его низкими туманами, с его ветрами – шелонником, полуденником, меженцем, зимняком, с его безбрежным, то суровым, то ласковым простором. Я навеки полюбил леса и перелески Приладожья, простой быт моих родичей и односельчан, небогатую северную русскую природу, рыбацкие деревни и села, где «с печки рукой достаешь до воды». Все это позже отразилось в моих стихах. Я вспоминаю свои детство и юность – ласково, свои забавы и труды – светло.

В сельскую школу я поступил в 1907 году, мне не было еще семи лет. Мать сшила мне ситцевую сумку, в школе я получил грифельную доску, грифель, азбуку. Там я пристрастился к чтению. Дешевые издания Сытина проникали в наше село через коробейников. Я покупал книжки на копейки, выклянченные у матери, или на свой мальчишеский заработок, полученный от сбора малины на берегу озера.

Однажды, когда я учился в третьем классе, учитель С. И. Смирнов предложил нам самим написать стихи. Я не помню, что сделали мои товарищи, но начало своего первого стихотворения «Весна» я хорошо помню:

 
Вот и дождики пошли,
Лед размыли, отнесли,
А пришла к нам весна —
Снег пушистый унесла.
Тут и всё зазеленело —
Травка, даже и цветы,
В лист зеленый нарядились
И безлистные кусты.
 

Помню, как меня хвалил учитель, как были мне приятны похвалы товарищей…

В 1913 году по большому конкурсу я поступил в Петроградскую учительскую семинарию, содержавшуюся на средства земства. В ней я был на полном коште. В учительской семинарии семинаристы печатали на шапирографе свой журнал. Не особенно активным сотрудником в нем был и я.

Учительскую семинарию я не закончил, ушел оттуда из четвертого класса по семейным обстоятельствам: стало трудно семье – отца взяли на войну. Я приехал в село и, как старший в семье, стал полноправным хозяином немудреного, да еще и пошатнувшегося, крестьянского хозяйства.

…Шел революционный семнадцатый год. Отец прибыл с фронта домой вместе с винтовкой. А через год, в первую Октябрьскую годовщину, я и отец определили свою политическую линию, вступив в сельский комитет сочувствующих коммунистам-большевикам. В марте 1919 года я уже был членом великой партии, а в октябре по партийной мобилизации сражался против банд Юденича, попал в плен, бежал, служил в 3-м запасном стрелковом полку. В 1920 году я окончил Учительский институт Красной Армии имени Толмачева, заведовал гарнизонным клубом, был помощником заведующего бригадным клубом в 15-й дивизии имени Киквидзе, был политработником..

Моя литературная работа в основном начинается в Ленинграде. В 1922 году приехал в Ленинград, в 1923 году нашел Пролеткульт. Там происходили занятия литературной группы. Нашим кружком руководил А. П. Крайский – поэт, большой души человек, хороший учитель. Он был очень терпелив к нашим попыткам стать писателями. Тогда я писал примерно такие стихи:

 
У кафе на площади старуха.
И с нею ребенок. Чей?
Так и дал бы в ухо, в оба уха,
Чтоб не думала просить у богачей.
 

Или такие:

 
За деревней, на широком на лугу,
Где так солнцу трудно луч свой устеречь,
Я согну свою гармонику в дугу
И раскину во всю ширь могучих плеч.
Коль гармоника поет да у стогов —
Значит, сена поубавится в стогах,
И грешить будут хозяйки на коров,
И ругать будут кривого пастуха.
 

В книжке «Так пахнет жизнь» А. Безыменский сказал: «Пляшет трепака по строчкам Сашка Жаров».

Но если Жаров тогда хорошо плясал трепака, то у меня и простой кадрили не получалось. У меня отсутствовала вовсе поэтическая культура. Я считал, что стихи можно писать залпом, авось что-нибудь и выйдет. У меня не было чутья ни к слову, ни к ритму, ни к теме, ни к образу.

Слова умирали в моих стихах, как говорится, на ходу.

Надо сказать, что в то время я был на военной службе и она отнимала у меня все время. Пробавляться стихами приходилось обычно ночью. Так я и работал впустую, вслепую, скучно донельзя.

Начало радостной творческой работы я отношу к 1927 году, когда я написал шесть песен о Ладоге. Написав их, я почувствовал, что нашел то, что искал. Суть находки сводилась к тому, что на первых порах необходимо брать материал наиболее тебе знакомый, родной, следовательно, наиболее в тебе и для тебя звучащий. Я взял темы о ладожской деревне, где провел детство, отрочество и юность.

В начале 1930 года я демобилизовался и быстро подвел кое-какие итоги. Они были явно неутешительны: имелось в запасе два десятка стихов, апробированных «Резцом» и «Комсомольской правдой», отсутствовала юность – пора поэтических восторгов, отсутствовали навыки серьезной работы над стихом. В активе имелись воля и упорство. При таком плохом балансе была собрана книжка «Полдень». Что характерно для «Полдня»? Характерен показ небольшого мира приладожской деревни, очень ограниченного мира, но зато очень хорошо ощущаемого мной. И я нашел в нем своего героя. У меня не было еще силы повести его за собой, но за руку я его взял.

Потому я считаю, что программой для этого периода моей работы является «Третья песня о Ладоге»:

 
Мы, рядовые парни
(Сосновые кряжи),
Ломали в Красной Армии
Отчаянную жизнь.
 
 
И, клятвенную мудрость
Запрятав под виски,
Мы добывали Мурман,
Каспийские пески.
 
 
Мы по местам нездешним
И по местам моим,
Мы – солнцем в Будапеште
Стояли и стоим!
 
 
И кашу дней заваривать
Пора. Не угорим.
Мы – солнцем над Баварией
Стояли и стоим!
 
 
За это солнце парни
(Сосновые кряжи)
Ломали в Красной Армии
Отчаянную жизнь.
 

Так этого героя – рядового парня – я нашел и постарался с ним не расставаться.

После «Полдня» надо было находить ведущие (для себя хотя бы) темы, также находить новое звучание и силу стиха.

Я писал тогда много, старался догнать далеко ушедших товарищей, ибо работать спустя рукава значило обречь себя на поэтическое небытие. В результате этих убыстренных темпов была написана книжка «Улица Красных Зорь». Она характерна не только разницей ритмов. Основное отличие ее от «Полдня» в том, что видимый и осязаемый мной мир стал шире и многограннее. Мир ладожской деревни был отодвинут, я нашел новые темы, звучавшие для меня по-новому. Это были темы гражданской войны, и стихи приобрели совершенно иную окраску. Если в «Полдне» преобладал напевный стих, то здесь он отходит на второй план. Ведущие стихи книги – «Разговор по душам», «Мы», «Страна принимает бой».

После «Улицы Красных Зорь» появилась третья книжка – «Победа». Основой ее я считаю раздел «Уральские партизаны» – цикл стихов о героическом походе уральских партизан, который они сделали под водительством Блюхера и Каширина в 1920 году. Мне кажется, что именно здесь я от простых дробей перешел к десятичным.

Я тогда еще не побывал на Урале, но я ощущал материал об уральских партизанах как свой. Я переселился на Урал 1920 года.

Вслед за этим я пошел по двум путям – по путям освоения фольклора и освоения лирики.

Что нового в мою творческую практику внесла моя следующая книжка – «Дорога через мост», в особенности первый ее раздел – «Юр»? Я научился показывать людей, сталкивать их по моей воле. Для ряда стихов до их написания имелся план, я знал наперед, как будут вести себя те или иные герои. Теперь уже подчиненные мне слова, правда зачастую ропща, ложились по моей указке.

На судьбу моего поколения пали три войны. Во всех трех войнах я участвовал: в гражданскую – красноармейцем, в остальных – писателем, фронтовым корреспондентом. Так что

 
Я знаю друзей по оружью, сограждан,
Я с ними в походах бывал не однажды,
Я рос вместе с ними, борясь и мужая,
Великою честью я это считаю!
 

В 1943–1944 годах, находясь в блокированном врагами Ленинграде, я написал лирическую поэму «Россия», за которую получил Государственную премию. В своей поэме я показал русских богатырей, братьев Шумовых, составлявших расчет тяжелого миномета и героически сражавшихся с врагом. Я увидел Шумовых и познакомился с ними на одном из участков Волховского фронта, опять же в моих родных местах.

Кстати сказать, в Великую Отечественную войну Кобона стала главной базой снабжения Ленинграда, главной связью осажденного города с Большой землей, через ледовую ладожскую трассу. Озеро у нашего берега мелководно, и для того, чтобы суда могли принимать и сдавать грузы, были поставлены далеко уходящие в озеро пирсы. Фашисты бомбили их и село беспощадно. Об этом свидетельствует ряд братских могил. Кобона вошла одним из важных звеньев в историю обороны Ленинграда.

В 1934 году, выступая на Первом съезде писателей, я говорил, что многих советских писателей, в том числе и меня, привел в литературу наш советский строй, что долг перед этим строем у нас громаден.

И теперь я говорю то же самое.

…Оглядываюсь на свой пройденный путь. Какие-то этапы его меня далеко не устраивают. В основном эта неудовлетворенность обусловлена слабой интенсивностью моей тогдашней работы.

 
По-хорошему, по-смелому
День-деньской страда.
Много дела недоделано
В прежние года.
………………………
Я работал там, где сеется,
Я снимал межу,
Но и думал всё ж:
               «Успеется,
Вот ужо скажу!»
 

Это было сказано в 1960 году. Оценка сделанного, к сожалению, приходит не тогда, когда нужно бы, не всегда своевременно.

И все же выходят к читателю мои книжки. Сборник «Приглашение к путешествию», изданный «Советским писателем», получил высшую награду страны – Ленинскую премию. Вслед за «Приглашением к путешествию» были написаны книги: «Стихи с дороги», «Под солнцем и под ливнями». Они объединены одним моим стремлением: прийти к читателю как к своему другу и рассказать ему, что у меня на душе…

А. Прокофьев

1964

СТИХОТВОРЕНИЯ

1925–1929

 
У этой песни лад другой,
Особенная грусть.
О сумеречной Ладоге
Рассказывать берусь.
 
 
У Ладоги
И камень,
И синий-синий шелк.
Он серебрит сигами
И золотит ершом.
 
 
Перед грозой, как войлок,
Тяжелые шелка.
Летят, пугая мойву,
Седые облака.
 
 
Лишь громко чайки стонут,
И вздыблена волна,
И вдруг со всех затонов
Исчезла тишина;
 
 
И, логово нащупав,
Налиму не грозя,
Измученная щука
Не трогает язя.
 
 
А ветер лодки кренит
(Тесные для двух),
И не берут тюлени
Несчастную плотву.
 
 
А с лодок, битых молом,
Так много, много раз:
«Вызваливай, Микола
И милостивый Спас!»
 
 
Эх, матерною солью
Под сердце и в бока:
Святители на сойме
Валяют дурака.
 
 
Мольба пройдет напрасно,
Отскочит от ушей,
Микола – только прасол,
Скупающий ершей.
 
 
А я во всю-то глотку
Кричу в родной Руси:
«Главрыба и Главлодка,
Отчаянных спаси!»
 

 
Ай люшеньки, ай лю́ли,
Мы поднимали груз:
На Ладоге был Рюрик,
На Белом – Синеус.
 
 
Земля была постелькой
Под княжеским плечом,
Но поднимался Стенька,
И вышел Пугачев…
 
 
По Ладоге, и Каме,
И по другим рекам
Мы грохотали камнем
Рабочих баррикад.
 
 
И от Невы до Колы
Кричали много раз:
«Проваливай, Микола
И милостивый Спас!»
 

 
Мы крыли в хвост и в гриву
Обжаренную медь —
Нельзя неодолимой
Грозою не греметь!
 
 
По Ладоге, и Каме,
И по другим рекам
Мы грохотали камнем
Рабочих баррикад.
 
 
Мы, рядовые парни
(Сосновые кряжи),
Ломали в Красной Армии
Отчаянную жизнь.
 
 
И, клятвенную мудрость
Запрятав под виски,
Мы добывали Мурман,
Каспийские пески.
 
 
Мы по местам нездешним
И по местам моим,
Мы – солнцем в Будапеште
Стояли и стоим!
 
 
И кашу дней заваривать
Пора. Не угорим.
Мы – солнцем над Баварией
Стояли и стоим!
 
 
За это солнце парни
(Сосновые кряжи)
Ломали в Красной Армии
Отчаянную жизнь.
 

 
На ладожские плесы,
Покинув ближний стан,
Идет густой, белесый
И стелется туман.
 
 
А ветер от Олонца
И от больших морей,
И опускалось солнце
На тридцать якорей.
 
 
А ночью с мордой песьей
Хозяин бережной
Затягивает песню
Про Разина с княжной…
 
 
Идет большая сойма,
Лишь гул в ее снастях,
Широкое раздолье
Ей пало на путях.
 
 
А мы в челне дубовом,
И, не боясь утрат,
Я всё ж беру за повод
И воду и ветра…
 
 
Беру рукою смелой
И волей молодой…
Лети, мой парус белый,
Обрызганный водой!
 

 
О Ладога-малина,
Малинова вода,
О Ладога, вели нам
Закинуть невода.
 
 
Смотри, какие ловкие
Идут в набег лихой,
Чтоб хвастаться похлебкой,
Налимовой ухой.
 
 
А я в стихах недаром
Чуть свет за слово бьюсь,
Я хвастаюсь амбаром,
Мережами хвалюсь!
 
 
Когда же строил кровлю
Для действенных стихов —
Я сам готовил бревна
И уходил за мхом.
 
 
И, прибивая дранку
Над каждою строкой,
Я слышал плач тальянки
Над тихою рекой.
 

 
Скажу: тальянке дедкой
Приходится баян;
У нас в запевках – девки,
А гармонистом – я.
 
 
Ой, солнышко, от озера
Лучистые не жмурь.
Я гоголем, я козырем
На голоса нажму.
 
 
И мне они:
Люба́ ли?
А я игру веду —
И с песней до Любани
И в Астрахань иду.
 
 
Но в Астрахани ладу нет,
И у Любани нет.
И я опять на Ладогу
Ворочаюсь в обед.
 
 
Ведь там тальянке дедкой
Приходится баян;
И там в запевках – девки,
А гармонистом – я.
 

1925–1927

 
Неясными кусками
На землю день налег…
Мы «Яблочко» таскали,
Как песенный паек.
 
 
Бойцы идут под Нарву
По вымытым пескам.
И бравый каптенармус
Им песню отпускал.
 
 
Ее заводит тонкий
Певун и краснобай,
И в песне той эстонки
Увидели Кубань.
 
 
А там под шапкой вострой,
Как девушка стройна,
Идет на полуостров
Веселая страна.
 
 
Ой, край родной – в лощине,
И старый дом далек…
Мы «Яблочко» тащили.
Как песенный паек.
 

* * *

 
Туман ночует в Суйде…
В раздолье полевом,
Березы, голосуйте
Зеленым рукавом!
 
 
Пусть ласковая песня
Отправится в полет;
Что вынянчила Чечня —
Абхазия поет.
 
 
А «Яблочку» не рыскать
По голубым рекам:
Оно уже в огрызках
Ходило по рукам!
 
 
От песни-поводырки
Остался шум травы.
Я скину богатырку
С кудрявой головы.
 
 
И поклонюсь, как нужно,
В дороге полевой
Товарищу по службе —
Бывалой, боевой.
 

1927

 
По примете, по примете
Трижды тихий по ночам,
По-особенному ветер
По-над Ладогой кричал.
 
 
Перехоженные дали,
Дань отдайте старине…
Сотский ходит при медали,
Рапортует старшине:
 
 
«То есть четверо убитых,
Пятый битый – утонул…»
Черный вечер черень ниток
По деревне протянул.
 
 
У дороженьки у самой
Шелестит густая рожь.
Шейте брату, мама, саван —
В сердце брата острый нож.
 

* * *

 
Кумачовая рубаха
           вперемешку с пестрядинной.
Парни бравые сошлися —
           дробь дробили на лугу.
И трехрядная гармошка
           разворачивалась длинной,
То коробилась несчастная
           гармоника в дугу.
Девки хвастались обновами,
           сарафанами и кофтами,
Зябким прутом выводили
           имя друга на песке.
Солнце, вытянувшись, красило
           хороводы желтой охрою,
Гармонист кривой с отметиной
           подмигивал тоске.
Парни, выпив для порядку,
           колобродили немного,
Марьин Вова —
На любого!
В дело тиснули ножи.
Заметалась, побежала
           разноцветная дорога.
Гули, гули – черта в стуле!
Никуда не убежишь.
Запыленный подорожник
           стал багровым, как рябина,
Богомазовскою росписью
           подернулась трава,
И ходили, и стучали,
           и дубасили дубины,
Свежерубленные палки
           по кудрявым головам.
 

* * *

 
Ветер шел, летел и плакал,
           мать подстреленною птицей
Разметалась, убивалась
           у дороги-бегуна.
И уже в глубокий омут
           ночь тревожная глядится,
И черным-черна дорога,
           ночь без звезд черным-черна!
 

1927

Первый запев

 
Ни разу не просил участья
К своей судьбе, тебя любя.
Опомниться не дай от счастья —
Жить и работать для тебя.
 
 
Любовь – не шутка, не забава.
(Не забывают дней остуд.)
Ах, в волосах ее купавы
Широколистые растут.
 
 
В какой избе у дуба-явора
И под какой звездой росла
Моя наливчатая ягода.
Моя красивая весна.
 
 
И пусть ясеневые весла
Уносят песню за моря
И в Революцию о веснах
И о любимых говорят.
 
 
И потому стихи смелее
Раскинулись среди лугов…
Ведь Революция лелеет
Мою вселенскую любовь.
 
 
Пересеклись пути и линии,
И, если милой надоем,
Пусть расцветут лесные лилии
На месте сказок и поэм.
 

Второй запев

 
Любимая!
Я вышел снова,
Стихом размеренным звеня,
И тополя просили слова
В порядке прений у меня.
 
 
Ветра собрались барабанить.
А я такое подтяну,
Чтоб запевали на Кубани
И распевали на Дону.
 
 
Эй, под твоей рукой высокой
Ненарушаемый покой,
В пятнадцать долгих весен сокол
Не облетит страны такой.
 
 
По вечерам смотрю с обрыва
(Мой край улогий и лесист),
Как ловят в Астрахани рыбу
И на Ойротии – лисиц.
 
 
А по-за Астраханью клены
Идут в Армению легко,
И Каспий кормится зеленый
Ухой с молокой и мальком,
 
 
Звенит фамилией известной
И признается поутру,
Что сватал в Ладоге невесту,
Мою любимую сестру…
 
 
А мне милее Север бурный
С его суровою душой,
И я иду на дальний Мурман,
На голубень воды большой.
 

1927–1928

 
Развернись, гармоника, по столику,
Я тебя, как песню, подниму.
Выходила тоненькая-тоненькая,
Тоней называлась потому.
На деревне ничего не слышно,
А на слободе моей родной
Легкий ветер на дорогу вышел
И не поздоровался со мной.
И, твоею лаской зачарован,
Он, что целый день не затихал,
Крыльями простуженных черемух
Издали любимой замахал.
Ночь кричала запахами сена,
В полушалок кутала лицо,
И звезда, как ласточка, присела
На мое широкое крыльцо.
А березки белые в истоме
В пляс пошли – на диво нам.
Ай да Тоня, ай да Тоня,
Антонина Климовна!
 

1928

 
Ой, поплыл матрос
В крепком гамузе.
Два нагана по карманам,
Третий – маузер.
Где б четвертый раздобыть?
И пойдет до полюса…
Пулеметные бобы
От плеча до пояса.
Ах, трава-треста,
Небо-горлинка,
Ни гайтана, ни креста,
Только форменка!
Против злостных богатеев
Он матросом с Лесснера.
Снова ленты разлетелись
Голубыми песнями.
А корабль на волне,
А матрос на коне,
Пыль и гром до океана —
Там конец войне!..
 

1928

 
Тоньше, тоньше солнечные рейки.
Девушки уйдут у Покрова…
Клим трясется над галантерейной,
Мне галантерея – наплевать!
 
 
У меня другое – нет покоя,
Как давно ведется на веку…
Клим Петрович, дело не простое,
Сделай уваженье пареньку…
 
 
Крепкий узел – на, переруби вот
Иль найди другие мне пути…
Голубее глаз моей любимой
На земле отрадной не найти.
 
 
В разговоре, что веду с тобою,
Подойдет начатое к концу.
Отрезай на платье голубое…
Голубое девушке к лицу.
 
 
Дальше, дальше… Слушаешь охотно,
Впереди осталось поважней…
Легче льна желанная походка,
Лебединой заводи нежней.
 
 
Мне любовных дней не пересилить,
Ведь нельзя печалиться легко
По девчонке, выросшей в России,
От моей избы недалеко.
 
 
Шел к тебе дорогой голосистой,
Что придумал – всё перезабыл…
У нее отец торгует ситцем,
Вот таким же светло-голубым.
 
 
Озоруй над сердцем. Изуродуй.
Я приду еще, покой губя…
У нее отец рыжебородый,
Чересчур похожий на тебя…
 
 
Ой-ёй-ёй, как заходили брови,
Подожди, зачем пришел – скажу:
Я недаром, Клим Петрович,
Канитель такую развожу.
 
 
Надоело странствовать никчемным,
Головы от сердца не поднять.
Выдай Тоньку – светлую девчонку,
Золотую Тоньку за меня!
 

1928

 
…В это время над кромешным буем
Низко пролетали облака,
Длинную рубаху голубую
Надевала теплая река.
 
 
Ах, раскиньтесь, строчки песнопений,
Над землею вечно молодой.
Речка побежала по ступеням,
По которым ходят за водой…
 
 
И волной веселой закружила
Отблески багровые зарниц,
Белое цветение кувшинок,
Брызги первосортных медуниц.
 
 
Но стояло сердце при разлуке,
Звезды покатились, как рубли,
Ведь и яблонь ласковые руки
Ничего поделать не могли…
 
 
Ой, горит-цветет веселый ситец,
Все, кто провожает, – на виду…
Может, не уеду, попросите —
Не расстанусь с вами, не уйду.
 
 
День в окно стучит. Открою ставни
Сердца.
          Кончу с маятой:
На кого покину и оставлю
День мой, край мой золотой?
 
 
Дорогие, что со мною сталось?
Звезды в сходке, тополя в строю.
Алый цвет на яблонях,—
Останусь!
И на вишнях тоже, —
Остаюсь!
 

1928