Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Александр Прокофьев

 
И головой со мною вровень,
Неясная, но хороша,
Она идет – пунцовей крови
И легковесней камыша.
 
 
И, в сердце радостное скомкав,
Туманный облик стерегу:
Я много слышал, незнакомка,
О вас на дальнем берегу.
 
 
Всё незнакомое – условно.
Мои олонецкие мхи, —
Я не чуждаюсь родословной,
Идущей в песни и стихи.
 
 
Прохладой веет бор сосновый,
Перемигнулся ветерок,
И слышу я напевность слова
И окающий говорок.
 
 
Ой, много солнца проворонила
В снега заметанная ель.
Вы из Олонии, Олонии,
Далекой радости моей.
 
 
И этой радости в угоду
Перехвачу и увлеку
Не одобряемую модой
Необходимых слов реку.
 
 
Я расскажу тебе об озими,
А может, позже, напослед, —
Что я сличал на Тойво-озере
Твой легкий след, чуть видный след.
 
 
Я не раздумывал: искать ли?
И, не покорствуя судьбе,
Я расспросил, какое платье
Надето было на тебе.
 
 
И Тойво-озеро с ответом,
И летний день сказал тогда:
Зелено-громкое, как лето,
И голубое, как вода.
 
 
Дороги врозь. И мне пути нет.
(А сердце вынеслось, любя.)
Еще спросил: «А как найти мне
Звонкоголосую, тебя?»
 
 
И вот глаза не проворонили,
И день стал краше и светлей…
Ты из Олонии, Олонии,
Далекой радости моей.
 

1928

 
До свиданья, домик надканавный,
Дорогой свидетель всех бесед,
Мамушка, Алена Николавна,
Старушонка славная,
Жалостливая и непосед.
Хороший домик мой…
Звени, певучая,
Не на широкой улице села,
Сыграем по такому случаю,
Не выходя из-за стола.
Но зато, гармонь, возле рябины,
От которой вдаль идет весна,
Милую, любимую
Крепче, да и песенней прославь.
Ухожу от вытянутых пожен,
Не раздумывая, вдруг…
Эх, прощай, которая моложе
Всех своих отчаянных подруг.
А отец, поднявшийся на пристань,
Переспорил говор берегов:
«Пусть найдет деревня гармониста —
Гармонистей парня моего!»
 

Между 1925 и 1929

1

 
Родина моя, Светлана,
В нашем муторном краю
Васька Тюрин крупным планом
Входит в песенку мою.
 
 
В правой ручке – тросточка,
В левой – папиросочка,
Выбирает с кондачка
Девочку-подросточка!
 
 
Она выходит первой павою,
И рядом с ней Василий Павлович.
И сказала девка:
«В этот день
Ты, Василий, мною володей.
 
 
Ты меня, черноволосый бахарь,
Открутил от дома, от стола
Дорогой немецкою рубахой,
Черноусьем крепким, как смола».
 
 
Васька вынул папиросу «Ю-Ю»,
Посмотрел на милую свою.
И вот она выходит павою,
И рядом с ней Василий Павлович.
 
 
А Леньке Моничеву некуда
Приткнуться трудной головой,
И он идет, бледнее некрута,
По той дорожке столбовой…
 

2

 
Это вишенье в цвету
Оторвало первый тур!
 
 
Это зори заиграли
На гармонике губной,
 
 
По записке, по программе,
Барахольной стороной.
 
 
Дома хлеба ни куска,
Ваське улица узка!
 
 
Васька песенку тасует,
Свищет в белый огород:
«Кавалерчики танцуют,
Барышни наоборот!»
 
 
По забавам, по минутам
(Сколько девок – столько ляс)
Васька ножкой – фу-ты, ну-ты —
И пустился в новый пляс…
 
 
И, удивляясь ловкости и силе,
Вышел вечер, так же кучеряв,
А женщины подсолнухи лущили
И улыбались милым дочерям…
 

1928 или 1929

 
В это воскресенье, в этот праздник,
Бросив всё – квартиру и родню,
Прохожу я в песенный заказник
Новую поставить западню.
 
 
К матушкиной снеди – безразличен…
На лядинах встала трын-трава.
Я не стану спрашивать лесничих,
Где берлоги, где тетерева.
 
 
Возле синих островов,
Вокруг Буяна
(Видно, для того, чтоб ободрить)
Товарищи сыграли на баянах
Самую громкую кадриль.
 
 
Разыграли, и не обнищали
(Видно, для того, чтоб ободрить),
Длинную, как обещанье,
Самую лучшую кадриль…
 
 
По заказнику бегут косули,
Залегли дорожки, стежки, рвы.
Я свои стихи проголосую
На собранье сосен и травы…
 
 
Я ушел от Ладоги приятной,
Чтоб иным орудовать багром.
Как мне разворачивать, ребята,
Слово, поднимающее гром?
 
 
Чтоб оно не стыло на приколах,
Коль друзей-советчиков не счесть.
Песня, будь сердечной и веселой
За такую дружбу,
За такую честь!
 

1928–1929

 
На грудь наседает огромная тяжесть,
Колотит по сердцу меня не щадя,
Романтика снова уходит бродяжить
По черным дорогам и площадям.
 
 
И ей по следам засвистели ребята,
Проспавшие в люльках семнадцатый год,
Мелкокалиберные ребята…
Ее останавливает обход.
 
 
Начнутся расспросы про дальних да близких
(Наганы на ленточках портупей):
С какими друзьями вела переписку
И с кем хороводитесь теперь?
 
 
Я ставил парус на лодке глубокой,
Ревела белугой большая волна.
Романтика, амба!
«Четыре сбоку,
Четыре сбоку!» – кричит шпана…
 
 
Сложила губы бантиком,
А жительства – на грош,
Отборная романтика,
Погибельная дрожь!..
Бывало, и нередко,
Она, войдя в игру,
Дрожала, словно ветка
На северном ветру.
А там, где вихрь промчался
В стремительном году, —
Летела на тачанке
В придуманном аду,
Где только степи, степи,
Винтовка и обрез,
Где только кровь да пепел,
Дым до седьмых небес!..
А где-то в поле пусто,
Тишь да благодать.
Шурум-бурум капуста —
И песни не видать!
 

1928–1929

 
Товарищи, одетые в ситец и ластик,
Ветер водительствует грозой.
На полустанки Советской власти
Вылито озеро Красных Зорь.
 
 
Пусть не поет, не кричит старожилам
Птаха несчастная Гамаюн…
Небо олонецкое окружило
Землю отчаянную мою.
 
 
Засуха вас никогда не конала,
Ваши угодья – три гряды,
Озеро, речка да два канала,
С печки рукой достаешь до воды!
 
 
Вы – представители Главрыбы…
Как ни поверни,
Что ни говори —
Вот оно озеро – синяя глыба,
Целое море, черт побери!
 
 
Я принимаю, как награду,
Вашу неслыханную зарю.
Именем звенящего Ленинграда,
Именем Республики говорю:
 
 
«Ждем окуней зеленые роты,
Сабли плотвы, сигов палаши,
Чтоб через Нарвские ворота
Шли обалдевшие ерши!»
 

1929

Александру Чуркину

 
Как сказать тебе об этом лучше?
Может быть, вот так:
                         «Не ставь в вину,
Что у яблонь – милых и цветущих —
Я остался в радостном плену.
 
 
Пусть тебе известно:
                       я в полоне,
И не надо участи иной,
Яблони запели на Олонии
Песенки, придуманные мной.
 
 
Наша жизнь – как яблоня простая —
Поднялась, ликуя и маня,
Белым-белым цветом расцветая,
Плещет в Заозерье у меня.
 
 
Я люблю всё это:
                        возле дома
Голубою лентою река…
Приходи, живи на всем готовом —
Вдоволь хлеба, хватит молока.
 
 
Боевое слово принеси нам,
От Онеги передай поклон…
Здесь по всем лазоревым долинам
Яблоневый радостный полон».
 

1929

Василию Прокофьеву

 
Вся деревня скажет: вылил пулю,
Ныне рассказал такое нам!
Мой братенник ходит к Ливерпулю
По чужим, заморским сторонам!
 
 
Пароход – длинней озерной лодки,
И на тыщи верст – сплошной пустырь,
Лишь туман плывет в косоворотке
На чудесный камень Алатырь!
 
 
Ни домов, ни девок… Ягода-калинка.
Повелитель моря – Судотрест!
Ветер гонит в траурной шалинке
Неба бесконечного отрез.
 
 
Пять ночей… И перерыв в кочевьях.
Снова берег… Вешняя пора.
Через пять ночей поют харчевни,
Поворачиваются повара!
 
 
Корабли поют. Земляки поют
(Фонари портовые горят),
Девушки подмигивают,
Люди по-немецки говорят.
 
 
А трехрядка – окаянней…
Пиргала, Митала – монастырь…
А на море-окияне
Белый камень Алатырь!
 
 
Пиргала, Митала, Гавсарь, Выстав [5]5
  Деревни Приладожья.


[Закрыть],
С кораблей червонных ладною порой
Где-нибудь да в Гамбурге выйди да выстань,
Тырли-бутырли – дуй тебя горой!
 
 
Где-нибудь под Гавсарью: майна-вира!
Райны и шкоты, разрыв-трава.
Где-нибудь да в Гамбурге за моей милой
Иноходью ходят солнце и братва!
 
 
Выскочу я в этот странный понедельник,
Эх, на гореваньице горевом…
В гору – свистоплясом – дорогой братенник,
Шапка на отлете. Парень ничего!
 
 
Крой на домашёво! Далью трудной.
Пиргала, Митала… Уйма ям.
Где ты пропадаешь, чертова полундра,
Где ты пропадаешь по морям?
 

1929

 
Под солнцем и ветром,
                       не кончив игру,
Язи поливали молокой икру.
Они проходили раздольем бедовым
Под всеми ветрами и в мертвую тишь,
Они над водой поднимались багрово,
На берег скакали, роняя престиж!
 

* * *

 
Всегда и поныне проходят, сгорая,
Друзья-закоперщики на парусах,
Над озером подняты мачты и райны,
Флажки развеваются на кубасах.
Друзьям надо с бурями вечно бороться,
Но выдержит схватки народ боевой.
За эту романтику, новогородцы,
Я отвечаю головой!
Далёко от желтой песчаной косы
На буйном раздолье стоят кубасы.
 

* * *

 
Гремит волна саженная,
Закатом подожженная,
           Трудненько нам.
Но рукава закатаны,
Летит наш парус латаный
           Вразрез волнам.
А ветрище крутит молодецкий ус.
А мольба у мамки вырвалась из уст.
Старая кричала:
                             «Ветровей,
Ты не трогай бравых сыновей!»
 

1929

 
Ты снова, мой дядя, – что дуб на корню
И рыжее солнце берешь в пятерню.
 
 
Цветная метель, не стихая, метет
Туда, где за речкой Хромуха живет.
 
 
У ней губы – сурик, подбровье – дуга,
Веселая баба, хромая нога.
 
 
Шумит побережьем черёмховый сад,
Покрашен баканом резной палисад.
 
 
Давай-ка на лавочке посидим,
Давай-ка на улочку поглядим.
 
 
Усы опустив, словно рыба сом,
Проходят ребята – грудь колесом.
 
 
Девчонки не в силах держать на весу
Зачинов, запевов большую красу.
 
 
А ты, мой любезный, – что дуб на корню
И рыжее солнце берешь в пятерню.
 
 
Ты песню раскинь, ты скорей запевай,
Как парень по жердочке шел за Дунай,
 
 
Как следом за парнем летела беда:
Жердочка сломилась,
Шляпушка свалилась…
Ой, какая синяя вода!
 

1929

 
Кое-кто кое-где замышляет тряхнуть стариною,
По шпана на Песках и Васильевском сбита грозой.
Развернув паруса непроветренной стороною,
Опускаюсь на песню,
                 На улицу Красных Зорь.
 
 
На Центральном и Ситном начинается переторжка.
Неуверенный лавочник подытоживает доход…
Современники двух революций – пионеры поют про картошку,
Знаменитая улица встает на немыслимый ход!
 
 
На шестой материк от последней вершины Памира
Неприкаянный ветер такое-сякое поет:
«О твою вновь открытую биографию мира
Англия ботфорты бьет!
Англия ботфорты бьет!»
 
 
Но уверенность проще гвоздей и красивей легенд.
Победили…
Иностранное небо разбужено нашей грозой.
Я не вижу других вариантов:
Золотая страна Пиккадилли
Называется запросто:
Улица Красных Зорь!
 

1929

 
Товарищ, издевкой меня не позорь
За ветер шелонник, за ярусы зорь.
 
 
Тяжелый шелонник не бросит гулять.
Тяжелые парни идут на Оять.
 
 
Одёжа на ять и щиблеты на ять,
Фартовые парни идут на Оять.
 
 
Трешкоты и соймы на верных реках,
И песня-путевка лежит на руках.
 
 
В ней ветер и ночь – понятые с полей,
Несчетные крылья свиристелей.
 
 
В ней целая волость зажата в кольце,
В ней парни танцуют кадриль и ланце.
 
 
Парнишки танцуют, парнишки поют,
К смазливым девчонкам пристают:
 
 
«Ох ты, ох ты, рядом с Охтой
Приоятский перебой.
Кашемировая кофта,
Полушалок голубой».
 

* * *

 
Гармоника играет, гармоника поет.
Товарищ товарищу руки не подает.
 
 
Из-за какого звона такой пробел?
Отлетный мальчишка совсем заробел.
 
 
И он спросил другого:
«Товарищ, коё ж,
Что ж ты мне, товарищ, руки не подаешь?
 
 
Али ты, товарищ, сердцем сив,
По какому случаю сердишьси?»
 
 
Другой – дорогой головой покачал
И первому товарищу так отвечал:
 
 
«Гармоники играют, гармоники поют,
А я тебе, товарищ, руки не подаю.
 
 
Братану крестовому руки не подаю
За Женьку фартовую, милку мою.
 
 
Лучше б ты, бродяга, в Америке жил,
Лучше б ты, братенник, со мной не дружил,
 
 
Вовек не дружил, не гулял, не форсил,
Травы в заповедных лугах не косил.
 
 
Окончена дружба в злосчастном краю
За Женьку веселую, милку мою».
 
 
Ой, может, не след бы другим говорить,
Как бросили парни дружбу дарить.
 
 
Но как не сказать, коль гармоника поет:
Товарищ товарищу руки не подает.
 

1929

А. Крайскому

 
Я песней, как ветром, наполню страну
О том, как товарищ пошел на войну.
Не северный ветер ударил в прибой,
В сухой подорожник, в траву зверобой, —
Прошел он и плакал другой стороной,
Когда мой товарищ прощался со мной.
А песня взлетела, и голос окреп.
Мы старую дружбу ломаем, как хлеб!
И ветер – лавиной, и песня – лавиной…
Тебе – половина, и мне – половина!
Луна словно репа, а звезды – фасоль…
«Спасибо, мамаша, за хлеб и за соль!
Еще тебе, мамка, скажу поновей:
Хорошее дело взрастить сыновей,
Которые тучей сидят за столом,
Которые могут идти напролом.
И вот скоро сокол твой будет вдали,
Ты круче горбушку ему посоли.
Соли́ астраханскою солью. Она
Для крепких кровей и для хлеба годна».
Чтоб дружбу товарищ пронес по волнам,
Мы хлеба горбушку – и ту пополам!
Коль ветер – лавиной, и песня – лавиной,
Тебе – половина, и мне – половина!
От синей Онеги, от громких морей
Республика встала у наших дверей!
 

1929

1930–1939

 
Самой яркой расплатой за Лену,
Добролетами, обществом «Руки прочь»,
Эскадрильей «Наш ответ Чемберлену»,
Орточекой разметнулась бессмертная ночь.
 
 
И тогда, тем же временем,
Примечательным на рассвете
Столкновением звезд и разгромом оков, —
Только двое на улицах:
Диктатура да ветер,
Только буря на веки веков!
 
 
Над заставой, над всей стороною заветной
Никакого движенья светил,
Ничего,
Только тучи клубились,
Вероятно – от ветра
Или – черт его знает еще от чего?
 
 
Люди в кожаных куртках,
Внезапные, нарасстежку,
Проходили фронты (все фронты), не скорбя.
Малахольный буржуй, чистоплюй и картежник,
Помолись!
Диктатура идет на тебя.
 
 
На тебя, голубчика,
Шли чекисты Губчека.
 
 
Эх, жизнь, эх, жизнь,
Звонкая, каленая,
Шаровары синие,
Фуражечки зеленые.
 
 
Эх, гой еси,
На Неве еси,
Ты, зловредный человек,
Пошевеливайси!
 
 
Ты не рыба сиг,
Ты не рыпайси,
Самым круглым дураком
Не прикидывайси!
 
 
Упадешь доской
На покой песка:
Принимай, господь,
Упокойничка…
 
 
…Наше дело такое, и эпоха багрова.
Только смертная пуля приканчивает старье.
Через тысячи лет, через просеки ветра и грома
Будут славить железное имя твое.
 

1930

 
Мы – это воля людей, устремленных
                                    только вперед, вперед!
От Белого моря до Сан-Диего слава о нас идет.
Огромные наши знамена – красный бархат и шелк,
Огонь, и воду, и медные трубы каждый из нас прошел.
В семнадцатом (глохни, романтика мира!) мы бились,
                                                как черти, в лоск,
Каждый безусым пошел на фронт, а там бородой оброс.
В окопах выла стоймя вода, суглинок встал на песок.
Снайперы брали офицеров прицелом под левый сосок.
И вся страна была в огне – и мы по всем фронтам.
Шпик и солдатский английский френч мы добывали там…
Земля, война, леса, война… Земля была пуста.
Мы перебили всех ворон, всех галок на крестах!
Мы взяли вновь свою страну, мы в громе битв клялись,
Мы били белых под Орлом, под Жмеринкой дрались…
За этот бой, где пала сплошь кровавая роса,
Нас всех, оставшихся в живых, берут на небеса!
Но нам, ребята, не к лицу благословенный край…
Я сам отправил четверых прямой дорогой в рай.
Тут арифметика проста – гудит свинцовый рык.
Четыре порции свинца – в обрез на четверых.
Таков закон моей страны, ее крутая речь.
Мы все обязаны ее, Высокую, беречь…
 
 
Мы – миллионы людей бесстрашных, те, что разрушили гнет.
По всем иноземным морям и странам слава о нас идет.
На тысячу тысяч верст знамена – красный бархат и шелк,
Огонь, и воду, и медные трубы каждый из нас прошел.
 

1930

1

 
Вставай, запоздалое слово – извечное, что тропа.
Темнее пивных бутылок неслась на нас шантрапа —
Голь, шмоль и компания… (Удавная снасть крута!)
Прапоры и капитаны, поручики и рекрута…
Штандарты несли дроздовцы – бражка, оторви да брось!
Всяческих супостатов рубить тогда довелось…
Мы гайнули в третье небо… (Двенадцатый полк занемог.)
Такому горячему пеклу ад позавидовать мог.
Они прокричали: «Амба!»
                             – «Полундра!» – сказали мы.
Зеленые, синие, белые – всякому козырю в масть.
И мы провели Эпоху среди черноземной тьмы,
И мы отстояли, ребята, нашу Советскую власть.
Георгий Победоносец летел, не чувствуя ног,
Мы падали и отступали, и наступали вновь.
Георгий Победоносец откатывался на Стоход,
Мы взяли его, как свечку, и вывели в расход.
 

2

 
Такое нельзя не вспомнить. Встань, девятнадцатый год!
Не армии, скажем прямо, – народы ведут поход!
Земля – по моря в окопах, на небе – ни огонька.
У нас выпадали зубы с полуторного пайка.
Везде по земле железной железная шла страда…
Ты в гроб пойдешь – не увидишь, что видели мы тогда.
Я всякую чертовщину на памяти разотру.
У нас побелели волосы на лютом таком ветру.
Нам крышей служило небо, как ворон летела мгла,
Мы пили такую воду, которая камень жгла.
Мы шли от предгорий к морю – нам вся страна отдана,
Мы ели сухую воблу, какой не ел сатана!
Из рук отпускали в руки окрашенный кровью стяг.
Мы столько хлебнули горя, что горе земли – пустяк!
И все-таки, все-таки, все-таки прошли сквозь
                                                                 огненный шквал.
Ты в гроб пойдешь – и заплачешь, что жизни такой не знал!
Не верь ни единому слову, но каждое слово проверь.
На нас налетал ежечасно многоголовый зверь.
И всякая тля в долине на сердце вела обрез.
И это стало законом вечером, ночью и днем,
И мы поднимали снова винтовки наперевес,
И мы говорили: «Ладно, когда-нибудь отдохнем».
 
 
Бери запоздалое слово и выпей его до дна,
Коль входит в историю славы единственная страна.
Ты видишь ее раздольный простор полей и лугов…
Но ненависть ставь сначала, а после веди любовь!
Проверьте по документам, которые не солгут, —
Невиданные однолюбы в такое время живут.
Их вытянула эпоха, им жизнь и смерть отдана.
Возьми это верное слово и выпей его до дна.
Стучи в наше сердце, ненависть! Всяк ненависть ощетинь!
От нас шарахались волки, когда, мертвецы почти,
Тряслись по глухому снегу, отбив насмерть потроха.
Вот это я понимаю, а прочее – чепуха!
Враги прокричали: «Амба!»
                                          – «Полундра!» – сказали мы
И вот провели Эпоху среди ненавистной тьмы.
Зеленые, синие, белые – сходились друг другу в масть,
Но мы отстояли, товарищ, нашу Советскую власть.
 

1930

 
Иди, моя летная, заревая.
Сегодня разведочный путь просох.
Помянем настоящим ржаным караваем
Под Ломжей и Млавой убитых молодцов.
 
 
Мы с тобой не знаем, как рыдали вдовы
(Матери, наверно, кричали за двоих),—
Кутьею заваренною медовой,
Шинкованной капустой помянем их.
 
 
Может, нам придется плакать, как младенцам,
В грусти поминальной, в горести такой.
Положим на колени полотенца,
Дотронемся до Славы правою рукой.
 
 
Над страною солнце вышло спозаранку,
Новый день приходит вместе с ним,
Мы наденем шапки – черные кубанки,
Занавесим зеркало и поговорим.
 
 
Надо через горе перевалить.
Как говорить – о чем говорить?
В какую дороженьку дальнюю
Водить мою грустную, поминальную?
 
 
Надо, чтоб доставили из ларьков
Тысячу шалинок и платков,
Ведь о скорби скажут всех скорей
Черные шалинки матерей.
 
 
Нам принесет мореходный брат
Самый большой, семиверстный плат.
Мы его поднимем возле Мсты,
Мы им занавесим все мосты…
 
 
Вынесем законченный символ веры.
Вынесем и скажем:
                         «На этом стоим».
Мы перезарядим наши револьверы,
Мы отсалютуем товарищам своим.
 

 
Как на польских кочках
Польский бугай,
Едет на бугая
Товарищ Гай.
 
 
Ой, тропа-тропиночка
         Скользкая!
Сторона-сторонушка
         Польская!
 
 
Стоит бугай на кочках,
А справа – лаз.
У того бугая
Зеленый глаз.
 
 
Зеленый глаз ехидный,
         Горевой,
Не бугай, а леший,
Черт кривой…
 
 
Гай к быку подъехал
В самый раз,
Хвать быка оглоблей
Промеж глаз.
 
 
Недобрую усмешку
Чурбан таит,
Оглобля поломалась,
Чурбан стоит.
 
 
Ой, тропа-тропиночка
         Скользкая,
Сторона-сторонушка
         Польская…
 
 
Конники сказали:
         «Чубарики-чун,
Чубарики, чубчик, идет карачун.
Гайка-Гай – единственный, золотой,
Выбирай оглобельку крепче той!»
 
 
Гай раскинул думу:
«Хорош совет».
Гай отъехал к войску
В Реввоенсовет.
 
 
В Реввоенсовете трясут
         Кого?
Всё того ж бугая
         Пилсудского.
 
 
В Реввоенсовете – суд
         Кому?
Битому, кривому
         Пилсудскому.
 
 
А вокруг да около лес да гарь.
Что за чертовщина, товарищ Гай?
 
 
Ой, тропа-тропиночка
         Скользкая!
Сторона-сторонушка
         Польская!
 
 
Гайка-Гай – единственный, золотой,
Выбирай оглобельку крепче той!
 
 
Выбирай дубовую, в самый раз,
Крой кривого дьявола промеж глаз!
 

 
Встанет зорька утречком,
Мы встаем.
Третьему конному
Славу поем.
 
 
Вот она, как речка,
Бежит-течет.
Командиру Гаю
От нас почет.
 
 
Ни одному коннику
Нет вины.
Сабли наши
Не притуплены.
 
 
Идут воеводы
Не хуже нас.
Слава наша
Не нарушена.
 

1930

 
На железе живем…
Мир кусками нарезан
(Чтоб скорей на куски ураган налетал),
Мы всегда и во всем отдаем предпочтенье железу.
И железо у нас – самый лучший металл.
 
 
Всё подвластно ему:
Наша молодость и здоровье —
Эти россыпи чувств и открытые солнцу года.
Наши сильные мускулы набухают тяжелою кровью.
В ней на девять десятых – железо,
А в остатке – рассол и вода.
 
 
Выходи же в просторы, насыщенная и налитая.
Наша песня железу – отнюдь не посулы и лесть…
Не хватает железа в крови,
Понимаете ли, не хватает,
Так нередко бывает…
Тогда наступает болезнь…
 
 
Эта ржавчина крови с далекого горя осталась,
Вот беда поколений – ее не стереть кирпичом.
На людей налетает четырежды клятая старость,
Остальное известно младенцам,
А я ни при чем!
Отвечаю за каждое слово,
                           принесенное вечером поздним.
Будет скоро жара…
Мир на эту ступень перешел.
Наши первые в мире настоящие трехдюймовые
                                                                                       гвозди
Приготовлены.
Всё обстоит хорошо.
 
 
И последнее слово – совершенно отменного рода —
Выношу на дорогу, чтоб день боевой не померк:
Приручив производство кастрюль и других сковородок,
Увеличим добычу железа —
           На сабли,
                       На рельсы,
                                      На балки, идущие вверх!
 

1930