Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Александр Прокофьев

 
Большая Медведица встала над песней,
         Да ветер с пяти границ.
Каждую строчку, как честное слово,
         Я отпускаю на риск.
 
 
Зазывалы устали, плакаты охрипли.
         (А небо черным-черно!..)
Будто на свадьбу досужую сваху,
         Ведет учредилку Чернов.
 
 
Понаехало гостей со всех волостей,
         Принимайте, хозяева, их.
Все дородные гости приехали на санках,
         Мелкота – на своих на двоих.
 
 
На улице январь, на улице холодно,
         Поземка разносит белый порошок.
Надо для гостей приготовить баню,
         Попарить их веником, чтобы стало хорошо.
 
 
Хорошо ли, плохо ли… Это нам известно.
         Только хозяева сошлись на том:
«Для почета времени, наверное, хватит,
         Баню дадим потом…»
 

* * *

 
В матросском обличье вставай, Диктатура,
         Свершай исторический приговор!
Развернутым словом о Железнякове
         Я начинаю разговор.
 
 
Гости распоясались, гости заседали,
         Гости говорили то да сё.
В разные стороны, разные намеки,
         Надо с гостями покончить всё.
 
 
Тут не до гостей – такая переделка,
         Свищет непогода в синий доломан.
Тут не до гостей – такая переделка,
         Надо гостей отправить по домам.
 
 
Ишь они распелись, словно канарейки,
         Хлопают в ладони – обычай таков,
На сцену выходит начальник караула,
         Матрос Анатолий Железняков.
 
 
Другие гости горбатого лепят,
         Слюна гужевая на каждый вопрос.
У Железнякова – клеш великолепен.
         Клеш примечательный, как матрос.
 
 
Курам на сме́х бакалейная лавка,
         Вертят законом, как поп камилавкой.
Приторно-тягуче, как резина,
         Говорит Чернов, говорит Зензинов.
 
 
Ну тебя в болото с этой канителью,
         Всякая эпоха знает дураков.
Урицкому приказано разогнать застолицу…
         Начинайте действовать, Железняков!
 
 
Приказ боевой выполнить немедля…
         Снова набирается высота,
К тому же матросы не синяя говядина…
         Балтийские матросы – красота!
 
 
Курам на сме́х бакалейная лавка,
         Вертят законом, как поп камилавкой,
Столик поставлен, что аналой…
         Долой!
                    Долой!
                              Долой!
 
 
Вот уже Чернова трясет лихоманка,
         Видно, и взаправду надо в отлет…
Клеш да бескозырка у Железнякова —
         Этакому клешу дать матлот!
 
 
Из матросской ложи, словно с колокольни,
         Вынеслось крутое:
                        «Довольно!
                                    Довольно!»
 
 
Чернов поднимает седеющий кок.
         Сзади его стоит Железняков.
Ваша исчерпана партитура.
         За Железняковым – Диктатура.
 
 
Стой, эсер, стой, не перечь,
         Слушай самую лучшую речь:
«Прошу покинуть зал заседанья.
         Караул устал».
 
 
Ой, стели, метелица, белым пухом,
         Этакую песню я перелистал.
Вот так баня – утром ранним
         Гости гурьбою идут в предбанник!
 
 
Тут не до рассказов – такая переделка…
         Свищет непогода в синий доломан,
Не до разговоров… Такая переделка…
         Все отправляются по домам.
 
 
Ой, гуди, метелица, в дальние края…
         Лучшая речь, Анатолий, твоя…
Разошлись, разъехались, злобы не тая.
         Лучшая походка тоже твоя.
 

1930

 
Поднимая народы на смертную битву с врагами,
Словно соколов, годы отпуская в полет,
Неразведанный путь, но единственный, пробивая
                                                                                штыками,
 
 
Молодая Эпоха в грозе небывалой встает.
Свежий ветер знамен принимают победные вышки,
Крейсер первого ранга «Аврора» стоит наготове…
                                                                          Пора!
Орудийные залпы по Зимнему, —
                                  Александру Четвертому – крышка!
Поливаем свинцовой примочкой
                                         по разгромленным в лоск юнкерам.
Диктатура! Железное слово… Опрокинуты сходни
                                                                                на пристань.
Смольный – первый завод Диктатуры,
                                                     широкий в плечах, коренаст,
И не счесть, сколько громких профессий за нас:
Кузнецы,
              горняки,
                          металлисты,
Пулеметчики,
                     бомбометчики,
                       ополченцы второго разряда за нас.
Учредилка… Геральдика.
                               (Поднимай голоса по статуту!)
Непрерывная болтовня, акробатика вниз головой.
Учредилка…
Долой учредилку! Закрытый фургон проституток,
Посиневших, как смерть,
                          побледневших, как снег за Невой.
Смерть и смерть старине!
                     Лучше сгибнуть в Балтийском корыте,
В переделке угробиться,
                           выбрать честную пулю в бою…
Посмотрите, какие ребята идут
                                   от путиловских перекрытий,
От тяжелых цехов Парвиайнена,
                                        принимающих гордость мою.
Возвращаюсь к началу.
                      Снова ветер предместьем прогрохал.
Вышли краснопутиловцы.
                                Заниматься покоем невмочь.
Я с такими ребятами – в доску своими.
                                                             Эпоха!
Часовые на месте.
                               Караулы проверены.
Ночь.
 

1930

1

 
Ты и я рассказывали вдоволь,
Как справляют свадьбы
                                     в Лебедяни,
Как проходит радуница в Луге,
Как гуляют девки на вечорках
И ребята топают в кадрили.
Хороши девчонки в Лебедяни…
Перед свадьбой банный день
                                           отменный,
Осыпает хмелем сват невесту,
Гармонист трехрядкой рвет и мечет,
Парни-недруги идут в обнимку,
Пьют вино из одного стакана,
Одаряют девок чем придется…
Так справляют свадьбы в Лебедяни.
Это всем оскомину набило.
Я в пути бросаю новобрачных,
Оставляю радуницу в Луге
И перехожу к вершинам песни.
 

2

 
         Помни, браток,
         Семнадцатый годок!
Мы взяли в переделку огромный дом,
Именуемый Россией. При этом и при том
Каждая дверь в этом доме отперта,
На лавках и под лавками нет ни черта.
 
 
         «Наготы и босоты
         Изнавешены шесты,
         А голоду и холоду
         Амбары стоят».
 
 
На дороге ветреной – жулики жулятся,
Буржуй недорезанный стоит надут.
Вся Россия – Расстанная улица,
Красногвардейцы на фронт идут…
 

3

 
Эх, стой, тетенька,
Подожди, тетенька,
Сделай милость, тетенька,
Разбитная тетенька.
 
 
С переливом, с перебором
Выдай песенную злость.
Как за Питер, славный город,
Нам бороться довелось…
 
 
Спасибо, тетенька,
До свиданья, тетенька,
Будь здорова, тетенька,
Молодая тетенька.
 

1930

 
Громкая пора…
Огонь да лапоть,
Вся моя вселенная в огне.
«Не плакать!
Не плакать!
Не плакать!» —
Кричала Республика мне.
Это было так во время оно,
Временем, не шедшим в забытье,
Так она кричала миллионам,
Всюду заселяющим ее.
Локоть к локтю в непогодь и стужу,
Все законы бури полюбя,
Мы пришли, приказа не нарушив,
Чтобы стать достойными тебя.
 
 
Наш поход кому дано измерить?
Мы несли до океана гнев
И прошли сквозь ветер всех империй,
Всех объединенных королевств!
Вейте, ветры молодые,
Вейте
Над просторами родных полей…
Сосчитай нас, вырванных от смерти
По великой милости твоей…
 
 
В Прионежье, Ладоге и Вятке
О тебе, страна моя, поем,
И скрестились руки, как на клятве,
На железном имени твоем…
 

1930

 
Всё было на отлете – и неба сизый войлок,
Колода звезд рязанских и новые харчи.
Матросы пели «Яблочко» и требовали «Ойру»,
Единственную пляску просвирен и дьячих.
 
 
Веселые ребята справляли новоселье,
Коль шесть морей прогрохали и не было утрат.
Матросский город Гамбург сидел на карусели,
На том меридиане, где ветер снова брат.
 
 
На всех морях скрипели развернутые снасти,
Большая непогода крутила головой,
Матросы бедовали, раскрыв сегодня настежь
Двойные рамы сердца в разгул береговой.
 
 
В колоду звезд рязанских, рассыпанную чертом,
Смотрели проходимцы, искатели нажив…
Смеялись ради славы немецкие девчонки,
Крупчаточные руки на горе положив…
 
 
Откуда эта песня?
(Ходил, ходил да выискал.)
Огромную путину трясет под колесом.
Назавтра снова море – зеленое, как вывеска,
И вновь косоворотки опущены в рассол.
 
 
Сегодня ж на отлете… И неба сизый войлок,
И сутемки, и звезды, и новые харчи.
Матросы пели «Яблочко» и требовали «Ойру»,
Единственную пляску просвирен и дьячих.
 

1930

1

 
Не первый и не последний по всем небесам снаряд,
Мир сотворен в неделю – попы еще говорят.
Бери сладковатую репу – она пятачок пучок.
Так возглашает епископ, и так говорит дьячок.
А я утверждаю пред всеми, уйдя от медвежьих троп,
Что первым творением бога является первый поп.
Земля представляла пустую, поломанную бадью,
Но бог для поповой утехи дал ему попадью.
И пятыми сутками умер. Пошла писать кутерьма,
Поп закрутил рукою, и им создается тьма.
А дальше идет кадило… (Земля моя, не тоскуй!)
И самый священный возглас: «Исайя, ликуй!».
И редька – первая овощь (а к редьке пришел укроп).
На этом исчерпан список того, что придумал поп.
 

2

 
Всем святым блаженная кончина
Полагается в больших летах.
Время шло.
                      Без видимой причины
Вся земля качалась на китах.
Всякий ставил сто свечей
За Китов Китовичей.
 
 
Каждый день нахохлен:
Вдруг киты подохли?
 
 
Поп – бревно, попадья – бревно.
Земля,
               киты,
                          вода.
И жгут на костре Джордано Бруно́,
Который сказал: «Ерунда!
 
 
Ерунда на плоскости,
А мой рассказ – остер».
Но поп застукал тросточкой —
И запален костер.
 
 
Бежит вода. Синеет даль.
Погода даль мела.
Эх, рыба кит! Эх, невидаль,
Какие шли дела.
 

3

 
Мир не видывал такой погони,
Лихорадки мачт и крепких рей.
Мы другое время узаконим
На просторах суши и морей.
 
 
Ястребов слепят разрывы молний,
Пригибает уши бедный лось.
Ты – свидетель, солнце:
В самый полдень
Сотворенье мира началось.
 
 
Тучи шастают по иноземным
Странам. Ветры дожидаются вождя.
Мы всплеснем руками,
И на землю —
Шквалы молний, грома и дождя.
 
 
…Небо опрокинуто корытом,
Смелый день восходит на Памир.
Кончено,
            повенчано,
                                покрыто.
Люди перестраивают мир.
 

1930

 
…Четверо суток, не зная броду,
Слово свое искал – упрям.
С глазу на глаз, через пень колоду,
Слово приходит к секретарям.
 
 
Вы меня поставили
(А может быть, Рохлин)
Заводить трудсписки и прочую муру.
Мухи, надо мной летая, дохнут,
Ну и я когда-нибудь сяду и умру.
 
 
(Пусть друзья проплачут гармоникой вятской,
Песню распушите, чтоб была видна.
Домовину сделайте из сосны оятской.
Кумачу попроще —
Республика бедна!)
 
 
Мне б по деревенской улице прогрохать:
Шаровары синие со змеей,
Пестрая рубашечка – горохом,
Черная фуражка – сатаной!
 
 
Ну а здесь, как водится, закисну,
На расчетных книжках в загуби оглох.
Здесь я погибаю на трудсписках,
Подзаборным жителем рву чертополох.
 
 
Я тогда б, от всякой всячины отвыкнув,
Как братенник, свистнул бы по морям.
Чтоб звенела радуга
И ругался Быков,
Чтобы слово запросто шло к секретарям!
 

 
Вы меня толкнули и сказали:
«Вваливай!»
Ясно, у запева – хвост трубой.
Если не желаете больше разговаривать,—
Песня выходит сама собой.
 
 
Это, будьте ласковы, тонкая штучка,
Здорово я втюрился – нечего вилять.
Я вот заберу ее под ручку:
Не хотите ль, тонная, погулять?
 
 
…Нет, товарищ Быков, я – осмеян
И хочу сказать вам без прикрас:
Я без вас и шагу выступить не смею,
Песня никуда не идет без вас.
 
 
…Мать моя фартовая, Расея,
Агромадина, проси
Михаила или Алексея
На престол всея Руси.
 
 
Лешенька, топни ноженькой,
Хиленький, топни ноженькой,
         Кованым новым ножиком
         Ударь да приударь,
         Чтобы видели, сударик,
         Как приходит государь!
Это называется пшик, а не подкова
(Хватит по запечью петь сверчком).
Это революция Павла Милюкова
Наших разговоров касается бочком.
 
 
Вся страна застукала калеными орехами
Я бросаю слово в крепкий гурт.
Где они, Романовы? Приехали?
Приехали
Прямо из Тобольска в Екатеринбург.
 
 
Вслед за ними тащатся фрейлины да няни —
Ветер Революции, дуй веселей!
На семи подводах разной дряни,
Начиная с вороха старых дочерей.
Тебя, как председателя,
Как главу Совдепа,
Всякий день запрашивали об одном:
Что прикажешь делать с горевыми девками,
С молодым последышем,
С этим табуном?
 
 
Короли живут зубасты
И катаются на лихачах.
Революция сказала:
«Баста!
Хватит проживаться на чужих харчах!»
 
 
А они-то вертятся сатаной на блюдце.
Молчок,
Старичок!
Скидывайте шапочки перед Революцией,
Чтобы пуля видела мозжечок!
 
 
Надо скинуть пиджачки,
Расстегнуть пояса —
Вот как,
Во как! —
Чтоб прибыть на небеса
Раньше срока.
 
 
В этакую бурю
Ближе к делу —
Там вас обуют,
Там вас оденут.
 
 
В этакую бурю,
Друзья-доброхоты,
С головами распроститься
Им неохота.
 
 
Не знаю, в какой несусветный Париж
Тебя заведет тропа.
Но ты, отвечая за всё, говоришь:
«Советская власть скупа».
 
 
Она (прославляемая навек
С начала и до конца)
Дала на одиннадцать человек
Одиннадцать слез свинца.
 
 
Она же (хватай это слово за гуж,
Спроси у любых людей)
Дала на одиннадцать мертвых душ
Единственный фунт гвоздей.
 
 
Я снимаю шапку,
Я по-летнему
Прохожу на самый дальний двор.
Сумерки садились,
Было ветрено.
Тополь пел
«Веселый разговор».
 

1930

Виссариону Саянову

1

 
Шли над морем буревестники
Сизой радугой-дугой…
Мы с тобой почти ровесники,
Мой товарищ дорогой.
 
 
На войну пойдем,
Оба – песельники,
Если в плен попадем
Оба – висельники.
 
 
Если ж я паду под Ломжей,
Не скучай, брат, не скучай,
Из травы зеленой – ромжи —
Завари покрепче чай.
 
 
И воюй один…
Меж селами
Песню новую сложи
Про мою с тобой веселую,
Одинаковую жизнь.
 
 
Там в краю, в моем Приладожье,
Синь озер, глухой песок,
Да горит под лентой радужной
То поляна, то лесок.
Спят березовые рощи,
Дальний выгон, дальний лов,
Чайки кружатся, полощутся,
И цветет болиголов.
 
 
Ой, как жалко мне развязывать
Старых дум тяжелый тюк.
Девочки голубоглазые —
Тю-тю!
 
 
Расцветай, герань-цветок,
Будем песни петь, браток,
Оба – песельники,
Оба – висельники.
 

2

 
Драгоценный мой, здорово!
Дружба – врозь салазками…
У тебя жена сурова,
У меня – неласкова.
 
 
Я к тебе стопы направил,
И меня тоска грызет:
Вдруг извозчик не доедет
И трамвай не довезет?
Дружба – докучна?
Ой, как скучно.
 
 
Может, в вечер голубой
Дашь открытку-вестницу.
Повстречаемся с тобой
Где-нибудь на лестнице.
 

3

 
Горечь подлую носить бы,
Виду не показывать.
Ты выходишь, друг мой ситный,
Песенки рассказывать.
 
 
Песня стукнула в косяк,
Новую – выпаси.
Я и так, я и сяк —
На-кося,
Выкуси!
 
 
Драгоценный мой, здорово,
Как твое здоровие?
У тебя жена сурова,
У меня – суровее.
 
 
Брошу песню за реку —
Если дружба побоку.
Полночь злая, рыжая.
Ничего —
Выживу.
 

1930

 
День вовсю раскрылся при пушечном раскате.
Министры заседали,
Стояли патрули.
Мы сказали прямо:
«Покняжили, и хватит!»
По имени и отчеству прикладом провели.
 
 
Мы взяли их за шиворот,
За рукава с кистями.
Ударницы у Зимнего разбрасывали крик.
Мы запросто приехали
Незваными гостями
И дважды два ударили гранатой в половик.
 
 
И развернули плечи, и не хватало времени
Дать исповедь и отповедь скореженным дубам…
И мы приноровились:
От подбородка к темени,
И прямиком по сердцу,
И снова по зубам!
 
 
Мы грохнули ударниц до чертиков потешных,
Мы гнали кровь и воду до самой Костромы.
И Смольный нас запрашивал.
«По малости чешем!» —
Отплевывая зубы, ответствовали мы.
 
 
И щелкали обоймами.
И кровь вертелась пряжей,
Строчили пулеметами по перехватам рам.
Мы делали проборы от головы до ляжек —
Самым настоящим, отборным юнкерам!
 
 
И всё это – начало развернутого спора,
Хотя в такое время взгремело много слов,
Хотя шестидюймовкой бабахнула «Аврора»
По всем орлам и решкам,
По чехарде ветров.
 
 
Хотя кричали вслед нам:
«Да что это?..
Да что вы?»
И всюду шло железо рискованной зимы…
Но мы уже летели
         На скорых
         И почтовых —
Советскую республику приветствовали мы.
 

1930

Николаю Брауну

 
Ой, какая звонкая погода
Закрутила нас весьма!
Двинь меня по ребрам!
                          За полгода
Я не написал тебе письма.
 
 
Так лети, сердечная повестка!
Мы теряем счет часам и дням,
Наши муки творчества известны
Нашим приснопамятным друзьям.
 
 
Надо сделать всё, чтоб по оружью,
Все свои невзгоды поборов,
Пламенея сердцем, встала дружба,
Совершенно честная, как кровь!
 
 
Потому разматывайся снова,
Дней моих суровая тесьма,
На любовном отношенье к слову
Во вторых строках сего письма.
Надо кровь от сердца отозвать бы
В голову,
               чтобы, гремя,
Наше слово встало, как на свадьбе,
Между нами верными – двумя.
 
 
Говорю:
Минуй ряды улыбок,
Оторви глазищи от афиш.
Между всяких утлых рыбок
Плавает особенная фиш.
 
 
А за ней виляют узкогрудьем
И становят в сомкнутом строю
Соловьи, дешевые как прутья,
Нежную фамилию свою.
 
 
Петь бы соловьям без перерыва,
Но земля горит, и лес горит.
Что же остается делать рыбам,
Если человек заговорит?
 
 
Вот природы моментальный снимок:
Рыбам скучно. Соловей бескрыл.
Утки крякают необъяснимо.
Всё как есть, я ничего не скрыл.
 
 
Но, разведчик дружбы осиянной,
Я хочу, чтоб ты меня увез
К молодым предгориям Саяна,
К радугам больших и малых звезд.
 
 
Чтобы за живое нас забрало
От другой природы и людей.
Я иду, и поднято забрало.
Мы идем, и никаких гвоздей…
 

1930

 
Может, это слово – что горох об стенку?
Всё равно – поставлю на своем.
…Здравствуйте, товарищ Горбатенков,
Как здоровье ваше,
Как живем?
 
 
У меня разгон стиха вселенский:
Схватываю строчки на лету.
Как у вас там?
Как весна в Смоленске?
Отцвела сирень или в цвету?
 
 
Вам плевать, а я теряю время.
(Тут – провал, а сбоку – перебой.)
Скоро к вам приедет критик Левин,
Херувим с бородкой, мухобой.
 
 
Дайте там ему
И дом, и пищу,
Огород невзрачный – в лебеде,
Он, чудак-рыбак, во рваных голенищах
Ходит по критической воде.
 
 
Дерево на дерево, а вместе – бревна.
(Вот она, словесная игра.)
Ныне счет годов идет по ребрам,
Начинаю с первого ребра.
 
 
С мясом и костями, с многокровьем,
Круг моих стихов заледеня,
Вы нашли, неважную здоровьем,
Правую опасность у меня.
 
 
Под одну гребенку Так по плану
На стихи цирюльники бегут.
Как известно, так стригут баранов
(Связывают ноги и стригут).
 
 
Протори, убытки и потери.
Притупленье чувств – не пустяки.
Кровь свою из всех живых артерий
Снова выливаю на стихи.
 
 
Долго ли стоять на месте лобном?
Критик из воды идет сухой,
Хлещет по коню и по оглоблям,—
Ну вас к богу с этой чепухой!
 
 
…Кончено.
Легка моя невзгода.
Мы живем просторно.
Не в скиту.
Как у вас там?
Какова погода?
Отцвела сирень или в цвету?
 

1930

Александру Гитовичу

1

 
Я трижды тебя проходил, страна,
И вот прохожу опять.
Реки бросали свои рубежи,
Моря уходили вспять.
 
 
Меня поднимают моя друзья,
И ты говоришь: «Не трусь!»
Я всё потаенное узнаю
И всё рассказать берусь.
 
 
Тогда старики бежали так,
Как я, молодой, бегу,
Летели короткие весны вдаль,
Тонула земля в снегу.
 
 
И мы по глубокому снегу шли,
По желтому шли песку,
И нам выдавали пару лаптей —
Карельских берез тоску.
 
 
И мчатся и мечутся дни войны,
И плачут и голосят.
Тебе восемнадцать лет, сестра,
А я даю пятьдесят.
 
 
Мужская и женская силы тогда
Не скрещивались нипочем —
Об этом я звезды спросил свои
И в книгах земли прочел.
 
 
Лишь бой на полсвета! И вихрь в бою,
И солнце, и мрак – не лгу.
И всё, что колет и рубит, – дано,
Чтоб в сердце вонзить врагу.
 
 
Я плакать отвык давным-давно,
Но глаза иногда рябит.
Я вижу: рабочего нет у станка,
Он в поле лежит убит.
 
 
Тогда наседало железо на грудь
По всем путям боевым,
Но мертвых тревожить я не хочу —
Я говорю живым…
 
 
Тебе зажигалка нужна, буржуй, —
Меняй фамильную брошь,
Поваренной соли подсыпь в керосин —
И выйдет бензин хорош.
 
 
…Тебе зажигалка нужна, буржуй, —
Скорей на завод,
                           на жесть,
И дело твое совсем на мази,
Ты можешь края поджечь.
 
 
Но раньше тебя подведут к стене,
Ты видишь: кровь моросит,—
Закон Революции так говорит
И красный террор гласит.
 
 
Железо и сталь, железо и сталь
По всем путям боевым.
Но я не желаю будить мертвецов,
Свидетельствую живым:
 
 
«Я вновь прохожу по тебе, страна,
Опять и еще опять,
Пусть реки покинули рубежи
И море ходило вспять.
 
 
Я встану на первый заречный шлях,
Растет трава зверобой.
И если я песни не запою,
Ее запоет любой».
 

2

 
Железобетон на твоей груди.
         Дорога твоя крута.
И поднята выше лесов и гор
         железная красота!
Мильоны выходят на сплошняки.
         Отборный идет народ.
И Красная Армия – в разворот
         у каждых твоих ворот.
И рельсопрокатная сталь светла,
         как дней твоих торжество.
Об этом я вновь говорю земле
         от имени твоего.
Пусть ветер наводит тень на плетень,
         шумит ворохами лузги.
А я не желаю лакировать
         огромные сапоги.
У нас неурядиц – пруды пруди,
         сумятицы – на воза,
Но входит Эпоха передовых
         в открытые настежь глаза.
И время отчаянное летит.
         Аллюр в три креста.
                                        Карьер.
Международный на всех парах,
         почта, дипкурьер.
Мы святцы похерили… Не имена —
         Лука, Фома, Митродор,
Их за пояс сразу всегда заткнут —
         Револа и Автодор.
Такие проходят по всей земле,
         нарушив земли покой.
Лука удивляется, почему
         назвали его Лукой.
Фома от Луки недалёко ушел.
         А рядом, войдя в задор,
Ворочает глину и камень-валун —
         советский сын Автодор.
А время во все лопатки летит.
         Аллюр в три креста.
                                         Карьер.
И падает, насмерть поражен,
         Республики дипкурьер.
Пожалуй что рано кричать «ура»
         тебе, оголтелая знать,
Коль сумку подхватывает другой
         и тайны врагу не знать.
Но ты, чистодел, буржуй,
                                      умри!
         Иль землю переверни.
Эпоха выходит на все фрезера,
         на все приводные ремни.
 

1930–1931