Текст книги "Loving Longest 2 (СИ)"
Автор книги: sindefara
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 47 страниц)
– Как? – заботливо спросил голос. Тёплая сухая рука – это могла быть только рука Феанора – легла на его холодный лоб. – Как ты узнал?
– Не надо… Не надо, Фэанаро… Ладно… Тогда, накануне поединка с Мелькором… Ты должен знать. Я был в отчаянии. Я хотел побыть вдвоём с сыном. С Финдекано. Я его так люблю, моего старшего сына. Я хотел только поговорить с ним. Побыть ему отцом. В последний раз. Я сказал ему – «Расскажи мне что-нибудь такое, что ты никогда и никому не рассказывал». Понимаешь, я думал, что он расскажет про какой-нибудь детский секрет. Про съеденный тайком пирожок или про то, как прогулял школу. Про тайную любовь. Я бы, наверное, рассказал такое. Но Финдекано… Финдекано рассказал мне, как убили нашего отца. Он сам видел это…
– Ты ему поверил? – ответил голос Феанора, выслушав его рассказ.
– Финьо не мог обмануть меня… Он вообще не умеет обманывать.
– Кто это мог сделать? Кто был в розовом плаще?
– Не знаю, Фэанаро. Я правда не знаю.
– Ты видел в тот день что-нибудь необычное? – продолжал настаивать тот.
Финголфин стал вспоминать. Вроде бы ничего особенного.
Куда-то девался его любимый шарф.
Да, Финарфин ведь обещал привезти отца из Форменоса. Он почему-то не доехал туда. Вечером у Финарфина была грязная одежда… грязный подол, странная красная грязь.
В день, когда они с Финарфином виделись в последний раз, Анайрэ сказала, что жена Финарфина ждёт шестого ребёнка…
– Хорошо, Ноло, – голос Феанора звучал мягко, успокаивающе, как никогда. – Отдохни, дорогой братик. Ты устал. Я попробую поговорить с Арафинвэ. Может быть, он тоже что-то видел.
Сон становился ещё более тревожным, иногда – страшным.
Анайрэ…
Неужели с ней действительно произошёл несчастный случай?..
– Ноло… – услышал он.
Он знал, что её больше нет, но сейчас почувствовал это – её голос доносился из такого далека, что от ощущения этого он готов был заплакать. Ему казалось, что если он даже будет бежать туда всю жизнь, то всего времени существования Арды не хватит, чтобы добраться до того места, где она теперь.
– Ноло… Прощай, Ноло… я так хотела покинуть тебя… покинуть навеки. Я хотела исчезнуть. Я решила уйти из жизни – и ушла. Я хотела расстаться навеки – и мы расстались.
– Анайрэ! – закричал он. – Умоляю, не оставляй меня совсем одного! Не лишай меня хотя бы надежды!
– Прости, Ноло… Ноло, я теперь знаю, что это была ошибка. Но уже слишком поздно. Всё кончено. Я желаю тебе счастья. Я люблю и всегда любила тебя, как родного брата. Будь счастлив, милый Нолофинвэ.
Он продолжал спать, но из-под его длинных ресниц на шёлковые подушки текли слёзы.
Они с Анайрэ всегда были добрыми, самыми близкими друзьями; он хотел надеяться, что детям в их семье всегда было уютно и хорошо.
Но только тогда, в эти два дня, когда он стоял у забора на заднем дворе дома отца, а та незнакомая девушка, так похожая на Анайрэ, слушала его, сидя на заборе, и кончик её длинной косы иногда ударял его по плечу, он был по-настоящему счастлив. Он никогда больше не чувствовал себя понятым и принятым; никогда не чувствовал больше, что между ним и кем-то другим нет никаких преград – и он почему-то понимал, что и она чувствует то же самое. Судьба дала ему лишь несколько часов счастья с той, кого он любил. Финголфину до сих пор больно было вспоминать о том, как, попытавшись поговорить об этом с Майтимо, он встретил насмешки и непонимание – нельзя, мол, влюбиться за несколько часов.
«Ах, милый друг Майтимо, – с горечью думал Финголфин, – тогда ты не любил ещё. Может быть, теперь и ты знаешь, что значит – на всю жизнь быть оторванным от того единственного, кто никогда не нахмурится и не возразит ни на одну твою сокровенную мысль и чувство…
Мне так одиноко…»
Детям нужно играть.
Майрон много играл.
Играл, когда был маленьким, и он не переставал играть и сейчас, сотни, десятки тысяч лет спустя.
Он разбирал все свои игрушки, потрошил, разглядывал внутренности, переделывал. Многие игрушки уже не годились; некоторые, как Фингон и Тургон, становились после переделки гораздо забавнее и симпатичнее.
Но у каждого ребёнка должна быть игрушка, которая…
...с которой нельзя играть.
Игрушка, которую нельзя разбирать, нельзя ломать, нельзя ставить на одну полку с другими игрушками.
Игрушка, которую нельзя трогать. Игрушка в запечатанной коробке, которую нельзя открывать. Самая красивая кукла на свете. Кукла, которой можно только молча любоваться.
Теперь у Майрона она была.
Майрон не хотел заводить себе эту игрушку. Он просто хотел услужить Мелькору. Он хотел порадовать его. Хотел показать, что он умнее, хитрее всех этих эльфов. Сильнее, чем сам Манвэ – он, Майрон, может обмануть его слуг-майар, заставить их поверить, что это полуразложившееся тело никому не известного эльфа, у которого с Финголфином общего был только рост – действительно останки Верховного короля. Заставить поверить в это обоих сыновей Финголфина, его родных, его подданных.
А потом он увлёкся. Он усыпил Финголфина, чтобы спокойно привести его тело в порядок. На то, чтобы его кости срослись, потребовались месяцы. Майрон хотел удивить Мелькора, но за то время, пока Финголфин пробыл у него, произошло неприятное событие: дочери Тингола удалось освободить своего жениха Берена и забрать у Мелькора Сильмарилл. Мелькор на какое-то время практически отрекся от Майрона. Ну что ж, ему же хуже.
Финголфин оказался одной из немногих вещей, которые Майрон забрал в своё уединение. Иногда его приходилось перекладывать и переодевать; Майрон привлёк к этому Натрона, который как раз не так давно оказался у него на службе. Натрон шил сначала одни красивые одежды, потом другие – и Майрону начало это нравиться.
Финголфин был погружён в глубокое беспамятство. Его тело восстановилось, но Майрон подозревал, что от удара, которым Мелькор свалил короля, пострадал не только позвоночник, но и мозг. Финголфин дышал, но не реагировал на свет и звуки. Сначала Майрон говорил себе, что Мелькору всё равно не будет от него никакой пользы – он, безусловно, захочет допрашивать и мучить того, кто находится в сознании. Потом Майрон всё больше и больше начал понимать, как ему отвратительна мысль о том, что Мелькор может сделать с Финголфином. Он не для того тратил годы, чтобы Мелькор – как он любил это делать – сломал всё в одну секунду. Майрона чем дальше, тем больше удивляло, как Мелькор, будучи вечным и бессмертным, ухитряется делать только то, что ему хочется делать в данный момент.
Однажды он взял в комнату, где лежал Финголфин, обломок надписи с Иллуина.
– Если бы ещё я был среди них, когда придумывали этот язык, – сказал он на валарине, – я мог бы догадаться, что они записали, как…
Финголфин застонал и что-то проговорил – совсем тихо.
– Если бы я был тут, когда придумывали этот язык, – медленно повторил Майрон, – я мог бы догадаться…
– Фэанаро… – сказал Финголфин. – Фэанаро, но ты же знаешь валарин. Лучше нас всех. Ты обязательно всё поймёшь…
В тот день Майрон понял – Финголфин слышит его, когда он говорит на валарине, и при этом он принимает его за Феанора. Причины этого он пока понять не мог; он подумал, что Финголфин, хотя и понимает валарин, привык воспринимать его только как нечто, чем занимается Феанор, поскольку сам не осмеливался общаться с Валар на их языке. Сначала это объяснение устраивало его, но потом он начал подозревать, что всё не так просто. Пользуясь тем же способом, ему удалось разбудить сознание у Аракано, говоря с ним голосом Финголфина. Постепенно он научился и говорить с Финголфином голосом Феанора на квенья так, чтобы он и тут принимал его за брата; это было сложно, поскольку собственного голоса, говоря на валарине, он не слышал, и ему ни разу не пришлось беседовать с самим Феанором. В этом ему значительно помог и составленный Квеннаром словарь – и сам Квеннар, бывший учеником Феанора, хотя он делал это и весьма неохотно.
Но сейчас Майрон должен был сделать то, чего боялся – разбудить Финголфина.
Майрону всегда хотелось лично расспросить Финголфина об обстоятельствах рождения Феанора. Он пытался это сделать раньше, но Финголфин недоуменно замолкал, отстранялся, иногда даже как будто бы впадал в беспамятство. Его сознание ощущало неладное: даже во сне он не мог понять, почему брат расспрашивает его о себе самом.
«Хотя, в конце концов, – подумал Майрон, – что он может мне рассказать?».
Финголфин никогда не видел Мириэль. Он достаточно много говорил за время своего сна, и из его разговоров можно было предположить, что Финголфин не знает о жизни Феанора ничего такого, чего не знали бы остальные члены семьи или вообще все остальные нолдор. В отличие от старшего брата и сыновей, Финголфин не общался с Манвэ, Вардой, Ульмо и другими Валар. Он не славился своей учёностью; Майрон усмехнулся, вспомнив, как, по слухам, передавая корону Финголфину, Маэдрос назвал его «не последним по уму в доме Финвэ».
Финголфин был добрым и простым существом; он и в ссору с братом тогда в Амане ввязался из-за чрезмерной любви к отцу, которая была у него не меньше, чем у самого Феанора (теперь Майрон знал это). Узнав, его нельзя было не полюбить. Финголфина все любили.
И именно в этом, как сейчас понял Майрон, и заключалась его самая большая ценность.
– Проснись, – сказал Майрон, и голос его впервые за много веков был тих и печален. – Проснись, любовь моя.
– Фэанаро… – сказал Финголфин.
– Проснись. Я не Фэанаро. Твой брат давно умер.
Финголфин открыл глаза.
Нет, Майрон не надел на него ошейник. Даже это ему казалось порчей. Финголфин понял, что просто привязан к этому ложу: железные цепи, обёрнутые в мягкую ткань, стягивали его грудь, бёдра, руки и ноги.
Он поднял глаза: перед ним стоял кто-то высокий, одетый в чёрное. Сначала в глазах у него мутилось, и он подумал, что это всё-таки его брат – злой, оскорблённый, ненавидящий. Но потом он увидел незнакомца с блестяще-жёлтыми, как осенние листья, глазами, с длинными рыжими локонами, увидел, что под усыпанной рубинами чёрной одеждой – тонкая кольчуга, которую даже его брат не умел бы сковать.
– Где я? – спросил Финголфин.
– В Ангбанде. В моих покоях.
Финголфин закрыл глаза. К этому надо было быть готовым.
– Кто ты? Ты не Мелькор.
Финголфин снова посмотрел на него.
– Догадайся, – сказал тот.
– Ты тот, кого синдар зовут Гортауром.
Гортаур щёлкнул пальцами; послышался приглушённый звон металла. Оковы ослабли.
– Садись, – сказал он. – Сначала сядь, потом можешь попробовать встать.
Финголфин сел на своём ложе; у него сразу закружилась голова и он почувствовал слабость. Одна рука его была до сих пор прикована. Он с удивлением осмотрел свои великолепные, незнакомые одежды. Глядя на блестящий, холодный пол и стены, на которых переливались радужные пятна света, на чередующиеся чёрные и тёмно-янтарные квадраты, и даже на своё платье – яркое, твёрдое, холодное, как скорлупка насекомого, – Финголфин на миг почувствовал себя в другом мире – чуждом, холодным, как сама Пустота, созданном волей и разумом Саурона.
Финголфин сжал свою волю в кулак и пообещал себе, что задаст этот вопрос только один раз.
– Что ты собираешься со мной делать?
– А я не знаю, – сказал Саурон. – Сначала ответь мне на пару вопросов.
– Нет, – сказал Финголфин.
– Я тебе не советую играть со мной в эти игры, Нолофинвэ, – сказал Майрон, – сейчас я могу сделать с тобой абсолютно что угодно. Твоё положение незавидное. После Битвы Внезапного пламени твои сородичи и их союзники проиграли ещё одно, ещё более крупное сражение и потеряли всё, что можно и что нельзя. От ваших городов и замков остались одни руины. Остальных эльфийских владык, в том числе наследников Тингола, истребили сыновья Феанора. Как ни странно, они до сих пор пытаются добыть Сильмариллы, которые находятся здесь, и которые Мелькору, честно говоря, не очень нужны; один, кстати, совершенно случайно попал к твоему правнуку Эарендилу, которому он тоже не особенно нужен.
– Что он с ним делает? – спросил Финголфин.
– А я откуда знаю? Может, от пауков отбивается. Говорят, он сделал себе с помощью Кирдана какой-то там летучий корабль и убил Унголианту. Я читал, что якобы Намо предсказал великую славу неведомо кому и что-то такое хорошее в результате вашего с Феанором исхода в Средиземье. Пока что из хорошего мы имеем горы трупов эльфов, людей, гномов, а теперь ещё и животных и идиота на летучем корабле. Ах, да, есть ещё один идиот – в свите Мелькора. И ещё твой внук от Фингона, Эрейнион, он более-менее вменяем, но он вообще-то не твой внук, а твой дедушка. Ну то есть, – объяснил он, увидев недоумение Финголфина, – говорят, что он – переродившийся отец Финвэ, который не так давно погиб. Ладно, Нолофинвэ, у меня дела; посиди тут и подумай как следует о своём положении, – сказал Саурон.
Финголфин понимал, зачем его оставили здесь одного: ожидание ужасного будущего, осознание своего положения могло подействовать на его душу сильнее, чем настоящая пытка. Финголфин оглянулся по сторонам. Он только теперь заметил рядом хрустальные светильники работы Тургона – только три светильника из пяти, которые он так хорошо помнил по малому парадному залу в Гондолине. Ему стало бесконечно холодно и одиноко: до этого момента он всё-таки надеялся, что сыну удалось укрыться от беды. Уже когда Саурон рассказал ему о том, что случилось за время его сна, он понял, что Фингон не мог пережить чудовищного поражения своих войск. Сейчас он подумал, что если и Гондолина больше нет, и при этом допустить, что Тургон всё-таки выжил, то исходом для него могло быть только безумие.
И уж совсем Финголфину не хотелось думать о том, кого же из его друзей и родичей Саурон назвал «идиотом в свите Мелькора».
«Я не смог проводить в последний путь ни отца, ни Фэанаро… никого из детей. Что же будет со мной… – думал он. – Что это, где же я?..»
Он оглянулся. Один из мастеров-синдар как-то сообщил Верховному королю большую тайну, которую хранил он и некоторые его сородичи: эльфийские зодчие Средиземья иногда оставляли в своих постройках тайные ходы, о которых мог не знать даже заказчик. Такие ходы отмечались крошечными, незаметными для непосвящённых значками. Финголфин обошёл комнату, внимательно оглядев стены. Нет, эту часть башни явно строили не эльфы.
Вдруг снаружи сначала кто-то поскрёбся, а потом в двери неловко, со скрипом, повернулся ключ. Дверь не открылась; тот кто стоял за ней, зачем-то постучал, а потом Финголфин услышал:
– Дедушка, ты как, не спишь?
– Ломион! – воскликнул Финголфин. – Это ты?
Маэглин открыл дверь и нелепо заулыбался, как будто бы пришёл поздравить дедушку с днём рождения от чьего-то имени (однажды его отрядили с таким поручением соученики по школе в Гондолине); Финголфин заметил, что на нём такие же чёрные одежды, как на Гортауре, с эмблемами Мелькора.
«Неужели Саурон говорил о нём?..» – с ужасом подумал Финголфин.
– Ломион, что ты тут делаешь? Откуда ты взялся? И… кто дал тебе ключ?
– Да я тут как бы случайно оказался, – замялся Маэглин. – Приехал как бы утром тут. Сюда. Мимо ехал.
– Случайно? Ломион, не ври мне! – сказал Финголфин. – У тебя чистая обувь, ты мыл волосы от силы пару часов назад! Ты здесь живёшь. Почему? Скажи, я не испугаюсь. Пожалуйста. Ты в плену? И что с твоим дядей Тургоном?
– С ним, в общем, ничего такого, он сейчас как бы в лесу со своим как бы сыном, – промямлил Маэглин.
– С каким сыном? В каком лесу? Почему он не в Гондолине? Ломион, ты что, сошёл с ума?
Маэглин сделал то, что только подтвердило его предположения. Он вылетел за дверь, снова запер её и прокричал оттуда:
– Короче, дедушка, я предал Гондолин Мелькору и открыл туда ворота! Только ты не обижайся! Гондолина больше нет, а я теперь тут живу. Я просто очень хотел тебя отсюда на волю выпустить. Не убивай меня, ладно?
Маэглин некоторое время молчал, потом спросил:
– Мне уйти?..
Ненависть и отчаяние в душе Финголфина вдруг мгновенно погасли, как будто его сердце облили холодной водой – погасли вместе с последней надеждой. Он понял, что сам, живой, но беззащитный, безоружный, был никому уже не нужен. Он сыграл свою роль. Нет, он, конечно, нужен Тургону, если тот действительно жив.
– Ломион, – сказал Финголфин, постаравшись говорить спокойным голосом, – Ломион, я ничего тебе не сделаю. Вернись, пожалуйста, нам надо поговорить.
Маэглин путано и долго излагал Финголфину случившееся. Он не сказал пока ничего о Финарфине, поскольку искренне не хотел расстраивать дедушку; не сказал ничего и о том, что он сам сделал с Тургоном, промямлив только что-то вроде «ну вообще-то я с ним поступил не очень хорошо, зато вроде все живы остались».
Финголфин и сам не понимал, что он чувствует: он ощущал гнев, ужас, негодование – и чем дальше, тем больше – головную боль от попыток вникнуть в объяснения Маэглина.
– Ломион, ну что ты так помешался на этой Идриль! – сказал он, наконец, раздражённо. – Что в ней такого? С виду обычная ваньярская девушка, по-моему, они ничем не лучше наших. Конечно, она моя внучка, но всё-таки… Кругом же столько милых женщин. Тем более если тебя не смутило, что Идриль настолько тебя старше. Я понимаю, у нас это не очень принято, но ведь столько нолдорских женщин остались вдовами после нашего похода в Средиземье, после Битвы под звёздами и других сражений… Ну я же говорил тебе уже, обратил бы внимание хотя бы на вдову Пенголода-старшего, вы же первое время в Гондолине жили совсем рядом…
– Да я и сам теперь понимаю, – вздохнул Маэглин. – Видно, такая судьба у меня. Ведь у меня и… – Он хотел сказать «и с дядей Тургоном ничего не получилось», но потом понял, что это потребует таких объяснений, что он вряд ли выберется из этой комнаты без увечий. – Ну в общем, меня вообще никто не любит. – Он взял Финголфина за руки и преданно посмотрел ему в глаза. – Кроме тебя, дедушка. Ты ко мне всегда так хорошо относился. Лучше всех. Ну, вообще дядя Фингон тоже ничего, строгий только. Он в этом смысле хуже дяди Тургона на самом деле, хотя и добрый с виду.
– Ломион, ну что ж ты так… – сказал Финголфин.
– Всё к лучшему, – гораздо тише, но теперь очень твёрдо, без запинаний и нытья сказал Маэглин. – Зато я здесь и могу тебя вытащить отсюда. Майрон тебя сам не отпустит. Я тебя выпущу и провожу к дяде Тургону. Делай, как скажу я, и у нас всё получится. Майрон хочет тебя расспросить по поводу убийства Финвэ и по поводу того, как дядя Феанор делал Сильмариллы. Он относится к тебе милостиво и ничего плохого не сделает.
– Почему бы ему не расспросить Мелькора? – ответил сквозь зубы Финголфин.
– Нет, дедушка, ты ничего не понял. Мелькор не убивал Финвэ. Это сделал дядя Финарфин. Мелькор попросил его достать для него Сильмариллы, но их в шкатулке уже не было. Он тогда обозлился и убил Финвэ шкатулкой. Да ладно тебе, дедушка, ты же сам догадывался. Ты же знаешь, что дядя Финарфин в тот день был в Форменосе. Какие у него были причины об этом молчать, сам подумай!
Финголфин сжал виски пальцами. Он вспомнил голос – голос Феанора – который во сне спрашивал его: «Так какая грязь была на подоле у Арафинвэ? Красная? А когда именно вы встретились в Валимаре?».
– Как же он… как же он живёт с этим? – сказал Финголфин.
– Уже никак, – пожал плечами Маэглин, – его с месяц назад похоронили. А что ещё было делать, когда это всё выяснилось?
– Но Валар же должны были об этом знать?..
Маэглин снова пожал плечами.
– Может, у кого из них и осталась совесть, но я бы не очень надеялся. Хотя кто их знает! В общем, Финарфина уже нет, и ты можешь рассказать Майрону всё, что знаешь про него и Финвэ, это никому не повредит. Сильмариллы тоже не наше дело, расскажи ему, что знаешь. Ну, может, не всё сразу – потяни, если можешь. А завтра утром я за тобой приду. Майрону о нашем разговоре ничего не передавай.
– Ты понимаешь, Мэлько, – сказал Маэглин, фамильярно присаживаясь на ручку его трона, – тут такие дела творятся, что прямо хоть стой, хоть падай. Майрон, видишь ли, собрался отдать Сильмариллы сыновьям Феанора.
Мелькор отмахнулся.
– Да, я знаю. Мы решили, что отдадим им камни, а потом убьём, если они сами не убьют друг друга. Мне бы так хотелось, чтобы они убили друг друга. Как ты думаешь, Маэдрос смог бы?.. Жаль, конечно, что я велел Майрону… – он весь перекосился. – Ну да ладно, нет – так нет. Мне жаль, Маэглин, но, насколько я знаю, по крайней мере Маэдрос и Маглор остались под руинами сгоревшей башни в Гаванях, а без них младшие вряд ли опасны.
– Да что им сделается, – уныло сказал Маэглин. – В моей семье, считай, никого не осталось, даже бедному дяде Фингону голову вдребезги разбили и в грязь втоптали, а эту сволочь ничего не берёт, и хоть бы хны. Так что жди, придут-таки они за твоей короной.
– Все они? – спросил Мелькор.
– Ты знаешь, Мэлько… – Маэглин как-то покровительственно погладил Мелькора по обожжённой руке – как будто бы тот был его расстроенным одноклассником, которому любимая девочка не разрешила купить ей с лотка пирожок. – У меня вообще такое ощущение, что Майрон очень много на себя берёт. Нет, он конечно, обязан, ну не тебе же общаться с этими тупыми Людьми и всё такое. Но он ведь всё время что-то от себя делает. Ты скажешь – сделай то, а он и то, и второе, и третье, и пятое, и десятое. Везде он был, со всеми поговорил.
Мелькор пристально посмотрел на Маэглина, но тот, как будто бы даже не испугавшись, гнул дальше своё:
– Сыновья Феанора-то конечно, дать бы им эту мерзость, и пусть катятся, ведь у тебя, Владыка, и так великих дел много, это же гору такую этих самых дел можно наворотить, что её будет видно, если даже в самое поднебесье на Лумбар залезть, и тебе-то что поделки эльфа какого-то на себе носить, ты таких сделаешь, сколько угодно, если захочешь, а что Тар-Майрон тебе таких не сделал, это у него надо спросить, чего это он, а по-моему, тут ничего хитрого, и нет в них ничего особенного, всё это одна болтовня Валар, а тебе от них одно неудобство, и если сыновьям Феанора это отдавать, то как-то не очень хорошо, по-моему, их сюда приглашать, поскольку дом всё-таки твой, как-никак, и даже если ты по своей любезности Майрону дал комнатку чтобы там какого эльфа или ящера распотрошить, это же не значит, что можно туда прямо привести сыновей Феанора, потому что если ты туда зайдёшь, то вообще всем будет неудобно, и вообще если так, то надо бы их из короны заранее выворотить, хотя если они жгутся, то…
– Ты хочешь сказать, милый Ломион, – ответил Мелькор, таким же нежным жестом погладив по руке его, – что Майрон собирается пустить сыновей Феанора сюда? Мы так не договаривались.
– Вот! – воскликнул радостно Маэглин. – Ну вот и я же об этом. Неудобно получится.
Финголфин открыл глаза. Каким-то чудом ему удалось проспать несколько часов.
Сначала он думал, что комната полностью заперта, темна; но теперь, когда светильники погасли, понял, что несколько жёлтых и коричневых плафонов на потолке – на самом деле витражи, пропускавшие тусклый, мутный свет снаружи. Утро.
Дверь открылась снова; Финголфин подумал было, что вернулся Маэглин, но нет: на пороге стоял тонкий, невысокий эльф с тяжёлыми золотистыми локонами. В руках он держал небольшой круглый поднос с несколькими чашками из чёрного стекла и серебряными ложками. Он поставил поднос перед бывшим королём.
– Ты служишь Гортауру? – спросил Финголфин.
– Да, – ответил тот, расставляя перед Финголфином еду.
– Давно?
– Да, – сказал Гватрен.
– Я знаю тебя? – спросил Финголфин.
– Быть может. Я принёс тебе завтрак. Поешь.
Финголфин взял ложку, попробовал; потом поднял глаза и увидел на пороге Майрона.
– Гватрен, сейчас половина седьмого утра. Ключи. Ты должен открыть дверь и встретить их. Точнее, одного из них: я не собираюсь пускать сюда всех.
– Да, – сказал Гватрен и прикоснулся к большому карману своего чёрного кафтана, поглаживая несуществующие ключи. На самом деле сейчас у него оставался только один ключ – от входной двери в башню, той, через которую он когда-то вывел Тургона. Все остальные он уже передал Маэглину.
– Пойдём, – сказал Майрон, вывел его и закрыл за собой дверь.
– Маэдрос действительно сможет забрать корону?
– Я сейчас оставил её на столе в мастерской, – сказал Майрон. – Надеюсь, что у него это получится.
– Майрон… – сказал Гватрен. – Майрон, я хочу тебя спросить. Когда мы с тобой тогда говорили… когда здесь был Тилион. Я всё это время думал, что ты был спутником Макара и Меассэ и Мелькор переманил тебя к себе, может быть, заставив забыть об этом. Но я сейчас понял, что я просто неверно понял слова Варды. Ты не был Меассэ – но ты был ею, той частью или двойником, близнецом Макара, который не захотел спуститься в этот мир с ним? Так ведь?
– В общем, так, Квеннар.
Гватрен отвёл взгляд. Эльф вспомнил тот миг, когда над ним склонилось белое лицо Мелькора, вспомнил тот бездонный холод, который исходил от него. Гватрен снова посмотрел на Майрона – и вдруг необыкновенно ясно представил себе пылающее, огненно-белое тело Майрона в этих объятиях. И испытал ужас от непонимания: как это существо обрекло себя на тысячелетия близости с ним. Что это за странное самоумерщвление, постоянная борьба на грани жизни и смерти, когда в любой момент можно рассыпаться, распасться на угольки и остывающие искры?..
Майрон поднял его лицо в своих ладонях и сказал:
– Да, Квеннар. Сейчас я вижу то, о чём ты думаешь. Не бойся, так бывает не всегда. Ты прав. Теперь ты тоже видишь, о чём я думаю, да? Ты так покраснел. Мне это нравится. Ведь я тебя немного люблю. Только никому не говори, а то некоторые умрут от ревности. Да, ты всё правильно понял: Мелькор был первым, кто занимался этим с кем бы то ни было в этом мире. И этим кем-то был я. Что ты так смотришь на меня, разве ты не догадывался? Ты что, думал, что Манвэ и Варда, спустившись в этот мир, первыми предались супружеской любви? Я не уверен, что Манвэ вообще знает, как это делается. И да, я интересовал Мелькора ещё и потому, что был слишком похож на человека. Я знал о Людях больше всех, потому что очень хотел; я старался уловить любые замыслы, любые сведения, хотя и не собирался спускаться в пределы этого мира. Просто сама идея казалась мне удачной. Мелькор долго изучал моё тело, прежде, чем это случилось. И убил он меня тоже из интереса. Мне просто всегда было любопытно, сколько я смогу продержаться и что смогу вынести. Ему тоже.
– Майрон, – сказал Квеннар, глядя ему в глаза. – Прошу тебя, уходи отсюда сейчас. Ты же можешь уйти на Восток. Многие эдайн преданы тебе, считают тебя своим спасителем и покровителем. Мелькор не доберётся до тебя – сейчас он слишком слаб, даже если ты отдашь Сильмариллы сыновьям Феанора. Он…
– А ты был бы готов уйти, если бы я велел тебе?
– Нет, – ответил Квеннар. – Ты знаешь, почему.
– Я тоже не намерен отказываться от своих намерений.
Гватрен-Квеннар вспомнил рассказ Маэглина о произошедшей в Гаванях сцене, – как Тургон рисовал Майрону чертежи Сильмариллов, и как Тургон сказал: «Я не считаю, что ты – в отличие от Мелькора – будешь пытаться продолжать делать что-то только потому, что потратил на это много времени».
– Майрон, – сказал Квеннар, положив свои пальцы на его – длинные и горячие. – Майрон, сейчас ты держишь все нити наших душ в своих руках, но эти нити так тонки! Мелькор может перерубить их в любой момент. Ты же знаешь его лучше, чем я. Если не позволить ему стать единственным светом, он станет Тьмой. Он может гневаться на тебя за промах – но точно так же он разгневается, если ты дашь ему власть и силу, а не он сам.
– О, Гватрен, – лицо Майрона странно исказилось, он отступил и словно бы как-то отмахнулся от своего помощника. – О, Гватрен, если бы ты знал, чью душу я сейчас держу в своих руках, ты бы ужаснулся!
Гватрен побежал по лестнице; за спиной он услышал короткий, резкий смех Майрона.
Они стояли среди серых камней у подножья Ангбанда; меж них, среди пепла и обломков, кое-где тянулись вверх странные, высокие, серые, сухие травы с огромными зонтиками, – почти в рост Майтимо.
– Только ты один, – сказал Гватрен, указав на Маэдроса. – Только ты. Остальные остаются здесь. И сдайте оружие.
– Майтимо, нет, – сказал Карантир. – Нет, мы тебя больше не отпустим. Ну правда же, Кано? – он тревожно посмотрел на Маглора. – Ну правда же?
– Я должен, Морьо, – ответил он, отстёгивая с пояса ножны. – Другого шанса не будет. Тогда, когда я попал в плен, я думал, что смогу обмануть Мелькора, – он горько улыбнулся. – Отчасти я сам был виноват в случившемся. Сейчас я попробую поверить Гортауру.
Майтимо искоса глянул на Гватрена, который делал вид, что не слышит их. Гватрен был всё такой же – в расшитой золотом чёрной куртке, в сапогах на высоком каблуке. На плечи у него была накинута чёрная, подбитая чёрным лисьим мехом, накидка, которую он иногда поправлял, как будто мёрз, хотя осень ещё не настала. Тяжёлые золотые локоны рассыпались по меховому воротнику. Гватрен иногда нетерпеливо постукивал своей тростью по камню.
Карантир кончиками пальцев погладил по чёрной блестящей голове, по жёлтому клюву свою птицу, которая вцепилась в его – её – плечо.
– Пойдём, – сказал Майтимо Гватрену.
Кружным путём Гватрен провёл его в кабинет Саурона, отчасти знакомый Майтимо; конечно, за десятилетия, прошедшие со времени, когда он был в плену, многое изменилось – появились образцы минералов, чучела и кости животных и множество шкафов с бумагами, рукописями и свитками. Майтимо подумал, что теперь покои Саурона стали похожи на кабинет образованного эльфийского короля, даже того же Фингона – комната, откуда властитель может управлять своей державой и куда стекаются сообщения со всех концов государства.
Гватрен молча открыл перед ним дверь в подвал.
Майтимо спустился по лестнице, прошёл между закрытых тканью отсеков-лабораторий, к концу комнаты.
Гватрен молчал. Майтимо оглянулся; он увидел рабочий стол Майрона. На нём лежала шкатулка, та самая, которую отец сделал для браслетов. Он не мог понять, откуда она здесь, потом до него дошло – раз шкатулка от Сильмариллов была разбита, Мелькор должен был в чём-то унести камни. Да, что-то ему говорил об этом Тургон.
Но шкатулка была пуста.
– Здравствуй, Нельяфинвэ, – Майрон вышел из-за одного из занавесов. На нём была рабочая чёрная рубашка и кожаный фартук. Пахло странно; с пальцев Майрона, потом с фартука скатились тёмные тяжёлые капли. Майтимо решил не пытаться угадать, что это такое.
Майрон выглядел раздражённым и как будто даже не обращал внимание на Маэдроса.
– Ну видишь, тебе не повезло, – пожал он плечами. – Вообще-то я ничего вам наверняка не обещал. Другого раза не будет. Верно, Владыка забрал корону раньше времени.
