Текст книги "Loving Longest 2 (СИ)"
Автор книги: sindefara
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 47 страниц)
– Может быть, вы его спросите о чём-нибудь таком?.. – сказала Финдуилас. – Про что-то, что было в Валиноре. Как найти ваш дом в Тирионе…
– Это ты могла бы спросить его про Нарготронд, – сказал Амрод. – Ведь Куруфин и Келегорм жили в Нарготронде, королевстве твоего отца, и ты наверняка знаешь что-то, что должен знать настоящий Куруфин и не знаю я и Майтимо.
Финдуилас покачала головой.
– Я мало его знала… То есть на мой взгляд, это он, но… И мне не очень хочется с ним разговаривать. – Она оглянулась по сторонам. – Простите, – обратилась Финдуилас к Амроду и Маэдросу, – но я очень не люблю Куруфина. Не знаю, как сказать – это прозвучит неразумно. Просто если это он, мне не хочется ему помогать, делать так, чтобы вы снова доверяли ему и полюбили его. А если в его теле – душа кого-то другого, то этот другой, скорее всего, не сделал мне ничего дурного, и я не хочу помогать разоблачать его.
– Куруфин ведь дурно обошёлся с твоим отцом? – осторожно сказал Маэдрос.
– Когда дядя Финрод ушёл из Нарготронда, нам пришлось слушаться Куруфина. Потому что… Куруфин запугал отца.
– Говорят, что они с Келегормом запугали всех жителей Нарготронда, – заметил Амрод.
– Нет, дело не только в этом… У Куруфина было что-то, – Финдуилас стала говорить ещё тише, придвинулась к Майтимо и взяла его за рукав, – чем он заставлял отца слушаться его. Он не осмелился показать это Финроду, но без Финрода отцу пришлось делать всё, что говорил Куруфин…
– Показать Финроду что? – ошарашенно спросил Амрод.
– Мне кажется, это была какая-то бумага. Записка или письмо. Она была зашита в кожаный конверт. Куруфин показал её отцу только один раз, и я её не видела. Когда жители Нарготронда взбунтовались и хотели убить Келегорма и Куруфина, Куруфин напомнил отцу про эту вещь и сказал, что если отец или кто-то ещё из его дома убьёт его или Келегорма, оно попадёт к королю нолдор, Фингону, и он вынужден будет это обнародовать.
– Как можно бояться какого-то письма? – сказал Амрод.
Маэдрос задумался. Он смотрел на свою руку с разбитым алым кольцом Фингона, не глядя ни на Финдуилас, ни на Куруфина, который неуверенными шагами приблизился к ним.
Он вспомнил то, что при последней встрече рассказал ему Пенлод.
Жена Куруфина была личной камеристкой Эарвен.
Как же её звали?
Луиннетти.
Когда Куруфин в последний раз видел свою жену?
Где она?
Могла ли Луиннетти достать для мужа в доме Финарфина документ, компрометирующий Финрода или Ородрета? Когда и зачем она это сделала? Майтимо не питал особой любви к детям Финарфина (он считал, что в безобразной ссоре между ними и сыновьями Феанора был виноват не только Карантир), но ему стало не по себе, когда он подумал об очевидном: если Луиннетти получила эту вещь или документ ещё в Валиноре, в доме Финарфина, то очень может быть, что это затрагивало не только Ородрета (который тогда ещё не был женат), но и весь Третий дом нолдор.
– Что ты будешь делать? – шепнул Амрод.
– Сейчас с нами нет Келегорма, – сказал сквозь зубы Маэдрос. – Он прожил с Атаринкэ почти всё время, которое мы провели в Средиземье. Они всегда были так близки. Он нашёл бы, о чём спросить его, как проверить. Спрашивать его об Ородрете или об улицах Тириона – недостаточно. Мне вообще кажется, что это не совпадение, что он появился только после того, как Келегорма забрали у нас.
Маэдрос встал навстречу Куруфину и сказал:
– Я счастлив, что снова смог обнять моего младшего брата. Но я не могу быть уверенным, что тот, с кем я разговариваю сейчас – Куруфинвэ. Пусть все простят мне моё недоверие, – Майтимо оглядел собравшихся. – Но я собираюсь задать тебе несколько вопросов.
Он обдумал свои вопросы, ещё сидя рядом с Амродом. Ответить сразу на все мог только тот, кто был сыном Феанора и вырос в Валиноре. Куруфин практически ни разу не запнулся; но всё-таки Маэдрос видел, как всё больше мрачнеет Маглор, как недоверие не сходит с лица Амрода.
Постепенно он подобрался к вопросам, которые считал ключевыми: об их детской спальне и о плавании из Валинора в Средиземье на кораблях тэлери. На вопросы о доме Феанора Куруфин смог ответить. А вот когда речь зашла о плавании, он стал запинаться и отвечать не очень уверенно: он смог более-менее точно сказать, сколько именно кораблей разбилось и назвал почти все имена тех, кто ими командовал – конечно, за столько лет он мог что-то и позабыть. Но при этом Куруфин абсолютно ничего не помнил о дикой и непонятной для всех ссоре между Амродом и Амрасом, после которой Амрод попросил Маэдроса на несколько дней пустить его к себе и спал рядом с ним на голом полу каюты.
Маэдрос поймал испуганный взгляд Келебримбора и спросил его:
– Келебримбор, сам ты как считаешь: это твой отец?
– Да, – тихо ответил тот. – Я ведь тоже… тоже сначала не верил. Я тоже его расспрашивал: спросил про несколько случаев из моего детства, про дом, про маму… никто, кроме него, не мог это знать.
– Прости меня за то, что я тебя спрошу ещё кое-что, – Маэдрос обнял племянника за плечи и отвёл в сторону. – Где твоя мать?
– Она погибла в Альквалондэ, – ответил Келебримбор почти неслышно. – Я ведь с ней там жил. Прямо в гавани. С дядей и тётей. Отец видел их тела в воде… и на набережной. Не знал, как мне сказать. Попросил дядю Келегорма. Он мне сказал потом. Мы с отцом об этом никогда не говорили.
Майтимо повернулся к собравшимся; уже темнело. Все выжидающе смотрели на старшего сына Феанора.
Куруфин знакомым жестом провёл пальцем по брови, пожал плечами, потом весь сжался: в его единственном глазе не было обычного огня, он глядел печально и как-то обречённо.
Майтимо спросил его очень тихо, так, что слышали только он и Куруфин:
– Что было в моём шкафчике в мастерской в Форменосе?
Ему показалось, что на лице Куруфина мелькнуло облегчение. Младший перечислил количество полок, вещи, которые лежали на них, не забыв даже обшитую толстой золотой ниткой красную тряпку и сломанные щипцы.
Майтимо отвернулся и пошёл к своему коню; он махнул рукой Нариэндилу, сказав:
– Давай, ставь палатку – останемся здесь.
– Дядя Майтимо… – обратился к нему Келебримбор. – Вы разрешили отцу остаться?
– Ради сохранения рассудка я предпочту думать, что это твой отец, – сказал Майтимо.
Натрон вздохнул с облегчением: всё прошло так, как надо. Он выбрался из-за завалов в глубине коридора, откуда он хорошо видел встречу Маэдроса и Куруфина, выскользнул из входа в Менегрот. Зацепив верёвку за дерево, которое росло чуть в стороне, над рекой, он спустился вниз, пробрался вдоль обмелевшего русла Эсгалдуина и углубился в лес. В руках у него всё ещё была клетка – большая клетка из стальных прутьев, круглая, накрытая тёмной тканью. Везти её с собой было не очень удобно, но Саурон вручил ему вместе с вороном-крабаном именно эту клетку, и Натрон послушно посадил в неё птицу.
Натрон заметил, как побледнел Гватрен, когда Саурон достал клетку. Очевидно было, что этот предмет вызывает у него как минимум отвращение. Вот почему, интересно?.. Может быть, оставить её здесь? Выбросить? Ведь он не повезёт птицу обратно…
– Стой, – услышал он. Клетка выпала из его рук. В горло Натрону была нацелена тяжелая стрела с зазубренным лезвием. Краем глаза он увидел, как клетку подобрали кончиком копья.
«Идиот, растяпа», – подумал он с раздражением. – «Расчувствовался тут – как бы не расстроить Гватрена. Бежать скорее надо было…»
– Что ты тут делаешь? Кого ловишь? Ты либо прислужник Моргота, либо сообщник сыновей Феанора, – сказал молодой голос.
Натрон поднял глаза. На мгновение ему показалось, что перед ним призрак короля Дориата: длинные серебристые волосы, необыкновенно высокий рост… Но нет, это был не Тингол. И их было двое: рядом со светловолосым эльфом стоял другой – почти такой же высокий, но темноволосый и светлоглазый. Хорошо знакомый Натрону меч Тингола Аранрут с украшенной рубинами рукоятью висел на поясе у второго. У обоих юношей на головах были тонкие медные обручи: медные ветви были украшены похожим на ягоды калины тёмным, красноватым янтарём. Несмотря на то, что они были такими высокими и сильными, вид у них был совсем юный, и Натрон почти со страхом подумал: а вдруг ещё вырастут?
– Что случилось, ребята? – непринуждённо спросил Натрон. – При чём тут Феанор? Разве я похож на нолдо? Я – авари второго дома, просто стою смотрю, кто тут едет, не обронят ли чего ценного. А так пришёл в лес птиц ловить: истерлинги за крабана хорошие деньги дадут.
– Далековато ты забрался, – сказал юноша с серебристыми локонами.
– Так если это ваша земля, то простите, тогда я на дорогу и обратно в Междуречный лес, – пожал плечами Натрон. Он осмелился протянуть руку и взять клетку за тяжёлое кольцо сверху, не переставая растерянно улыбаться молодым эльфам.
– Зря ты это… – темноволосый юноша дёрнул первого за рукав. -Теперь мы должны его убить.
– Не знаю…
Они посмотрели друг на друга и почти одновременно, жалобно и так по-детски, что Натрон чуть не рассмеялся, сказали:
– Может, давай спросим маму?
– Спросите, – сказал Натрон. – А вы, наверно, из дориатрим? Я-то думал, тут уже нет никого…
– Мы – короли Дориата, – ответил серьёзно темноволосый эльф с мечом. – Я Элурин, сын Диора, а это мой брат Элуред.
Комментарий к Глава 29. Призраки Дориата Ну надо же это начать заканчивать когда-нибудь, нет?..
====== Глава 30. Невидимая жена ======
Дорогой шла девица;
С ней друг её младой;
Болезненны их лица;
Наполнен взор тоской.
Друг друга лобызают
И в очи и в уста —
И снова расцветают
В них жизнь и красота.
Минутное веселье!
Двух колоколов звон:
Она проснулась в келье;
В тюрьме проснулся он.
В.А. Жуковский
– Морьо, ты куда? – спросил Аргон.
– Я… я мне нужно уйти. Ненадолго.
– Морьо, я тебя одного не пущу, слышишь? Тем более, – Аргон понизил голос, – теперь, когда я уже точно знаю, что ты девушка. Я с тобой пойду.
– Не надо со мной ходить… Хотя… я на самом деле один… боюсь, – признался Карантир совсем тихо. – Пойдём вместе. Мне очень нужно вернуться в Менегрот.
Они перешли через мост. Карантир зажёг фонарик и передал его Аргону. Тот высоко держал его; перед глазами Аргона лентой разворачивались барельефы – тонкое чёрно-зелёное каменное кружево: деревья, где был старательно вырезан каждый листочек, удивительные гигантские олени и крошечные зайцы, танцующие эльфы. Всё это было на такой высоте, что видеть резьбу мог один лишь Тингол – и теперь Аргон.
Но когда Аргон опустил взгляд, у него где-то глубоко внутри всё сжалось от страха и отвращения. Обожжённые фрагменты мебели, искорёженная медная оковка кресел и дверей, чёрно-зелёные от времени и огня бронзовые мечи. И самое ужасное – скелеты. Почти везде. Некоторые явно принадлежали женщинам или подросткам.
– Неужели это всё сотворили твои братья…
– Да, – сказал Карантир. – И я.
Вверх вела каменная лестница; здесь высокий свод подземного дворца проломился в самом верху; немного света проникало вглубь Менегрота. Поэтому среди чёрных, хрупких переплётов перил лестницы выросли тонкие стебли травинок; выше, там, где луч света падал на площадку, вытянулось тонкое больное деревце.
Карантир согнулся, глядя в самый тёмный угол, туда, где лестница загибалась на последних, нижних ступенях.
– Посвети, – попросил он.
Аргон нагнулся. Здесь не было ничего – только чёрный камень, мох, чахлые травинки, несколько зеленовато-чёрных шкурок жуков и несколько очень мелких костей – похоже, часть птичьего скелетика. Приглядевшись, он увидел что-то металлическое; протянул руку и поднял. Это оказалась пуговица, квадратная, с витым ободком и осколком перламутровой вкладки.
– Твоя?.. – спросил Карантира Аргон. – У тебя всегда было несколько рубашек с такими.
– Да… это здесь. Я помню. Аракано… Здесь ничего нет…
Аргон подал ему руку, и когда Карантир поднялся, обнял его.
– А что… Что… Что случилось с тобой здесь, Морьо?
– Ничего. Ничего. Просто…
Это началось лет сто назад. Карантир со свитой проезжал вдоль южной границы Дориата. Скалы здесь поросли берёзовым лесом: деревца, белые и коричневые, вцеплялись в замшелые чёрно-зелёные склоны. Кое-где виднелись устья пещер.
Была весна, но ночи ещё были холодными; выехав на ранней, туманной заре, Карантир оделся в алую шубу на чёрном лисьем меху и надел чёрные перчатки. Он брезгливо стряхивал с меха утреннюю морось. Слева из рощи послышался лёгкий шум, потом голоса.
– Прочь, сын Феанора! – раздался звонкий голос одного из стражей Дориата.
– Как ты смел показаться в королевстве Тингола! – сказал второй.
Карантир обернулся и остановился.
– Мне здесь ничего не нужно, – холодно ответил он. – Я направляюсь в свои владения. Вы можете прятаться в своём лесу и пускать стрелы из-за угла; так же поступают и ваши родичи-полукровки в Нарготронде.
Карантир демонстративно достал из седельной сумки карту и стал рассматривать её, прислушиваясь к тому, как раздражённо переговариваются дориатрим.
– … обнаглели! – прошипел первый.
– Нет, ты посмотри, посмотри на него! – воскликнул второй страж, судя по звуку, пробуя тетиву лука.
– На кого? – ответил недоуменно третий голос.
В отличие от остальных, третий вышел на открытое место, в то время, как двое остальных действительно прятались в листве. У него были совсем светлые волосы, простой серый кафтан с красной вышивкой. Ладони его, длинные, белые, были повёрнуты кверху, и сам он смотрел куда-то вверх. На ладонях лежало что-то тёмное: присмотревшись, Карантир понял, что это семена и орехи. И в его ладонь с ветки сосны спрыгнула большая серая белка; страж, по-детски улыбаясь, смотрел на неё; он сдвинул ладони, белка переместилась на другую его руку; потом он развёл их, и зверюшка, схватив орех, побежала по его рукаву.
Потом, когда из кустов опять что-то прошипели, третий страж поднял глаза – огромные, светлые, с золотистыми ресницами, странного зелёно-голубого оттенка.
– Посмотрел, и что? По-моему, он очень красивый – сын Феанора то есть, – откровенно сказал третий страж. Правую руку он продолжал держать вытянутой; на неё на мгновение слетела синица, потом упорхнула; левой он полез в карман и достал ещё орехов. – И никакой опасности я не вижу.
Карантир покраснел и неловко, замяв угол, спрятал карту.
На следующий день страж, снимая колчан в своём крошечном домике, нашёл внутри записку на кусочке коры:
Пожалуйста, приходи завтра вечером в пещеру под корнями раздвоенной берёзы на границе леса, в третий зал. Ты, может быть, услышишь что-нибудь интересное для себя.
– Это ты? – послышалось из темноты. – Спасибо, что пришёл.
– Ты – нолдо, – сказал он осуждающе. – Я это слышу по твоему выговору.
– И что?.. Ты даже говорить со мной не будешь?.. – в тихом голосе, который он слышал, была печаль и разочарование. – Тогда…
Он услышал шорох, и понял, что собеседник хочет уйти.
– Нет-нет, просто я думал… я думал, что со мной хочет поговорить кто-то из моих родных или соседей. Я же…
– А где твои родные? – спросил голос. – Они выгнали тебя? За что?
– Никто меня не выгонял! – воскликнул он. – У вас, нолдор, на уме только изгнание и предательство!
– Прости, – умоляюще ответили ему. – Я не хочу тебя обидеть!
– Они все погибли, – сказал он. Раньше страж рассказывал об этом только Тинголу, но сейчас, в темноте, даже не видя лица того, кто позвал его сюда, он почувствовал, что хочет выговориться. – Я долго странствовал, потом пришёл сюда, в Дориат.
– У тебя такие светлые волосы… я думал, ты местный, из синдар.
– Нет, я авари, – он прислонился к стене, потом нащупал ногой лежавшую на других камнях, как скамья, плиту и сел на неё. – Я авари из Третьего рода эльфов. Мои деды ушли в далёкое странствие вместе со своим вождём Нурвэ и мы поселились на дальнем северном побережье. Говорят, раньше над морем было видно золотое и серебряное сияние – отблески света Деревьев из Валинора. Мать рассказывала, что в нас есть кровь кого-то из ваньяр, поэтому мы непохожи на других… были. Мои родные жили двумя маленькими посёлками, ни с кем не общались многие столетия. Мы называли себя кинн-лаи. Потом я ушёл далеко за птичьими перьями для праздничной одежды… для моей племянницы… Когда вернулся, никого не осталось.
– Слуги Моргота?..
– Нет, – ответил он, – море. Не знаю, за что Оссэ разгневался на нас. Случилась страшная буря. Я видел её в лесу, но издалека, да и то меня прижало к земле и я не мог встать. Оба посёлка смыло и часть берега обрушилась. Я остался совсем один.
– Мне так жаль, – сказал невидимый собеседник. – Я понимаю…
– А ты?..
– Мой отец погиб. Я потерял мать. Есть только старший брат, больше никого… – он услышал тихий стук, шорох камней; тот, кто назначил ему эту странную встречу, сел рядом; страж-авари ощутил, что его рука совсем рядом с его – он кожей почувствовал жар от его пальцев, хотя тот и не осмелился к нему прикоснуться. – А у тебя есть… здесь… кто-нибудь?
– Я же сказал, что я совсем один, – ответил страж.
– Я не о родных… – голос стал ещё тише. – Я… я хочу спросить, есть ли у тебя возлюбленная… свободно ли твоё сердце.
Он почувствовал, как горят у него щёки, и выговорил:
– Зачем… зачем ты спрашиваешь?
– Может быть, ты не захочешь… может быть… может быть, ты не откажешь хотя бы в беседе нолдорской девушке, которая… которая…
Голос в темноте дрогнул, стал высоким и нервным. Страж Тингола подумал было, что нолдо задаёт этот вопрос от имени своей сестры или какой-то другой родственницы, но потом вспомнил – «есть только старший брат, больше никого…». Он едва ли не в первый раз в жизни почувствовал, как отчаянно краснеет.
– Я… я… – он дёрнулся, не зная, как ответить, чтобы не обидеть, и почувствовал, как касается горячих и нежных, как зола в горящем очаге, пальцев. – Я ещё пока не любил, – ответил он. – И я ни с кем не помолвлен.
В ответ было только молчание: она позволила ему сжать свои пальцы, но сама оставалась недвижимой; он теперь уже понимал, что это она.
– Не молчи, – сказал он. – Не… не уходи. – её рука чуть дёрнулась, и он испугался, что она уйдёт.
Она так же молча положила голову ему на плечо; он почувствовал рядом со своими губами толстую, тёплую косу, провёл по ней рукой: почему-то даже на ощупь ему показалось, что волосы должны быть чёрные. От волос пахло каким-то ароматным, холодным деревом и чем-то похожим на металл: он подумал, что так, наверное, должно пахнуть серебро, если бы у него был запах. Она вздохнула и он понял, что она не задумывала это так, что это просто минута слабости, излишнего волнения. Она отстранилась и он сказал:
– Нет!.. Не надо… не исчезай, пожалуйста… Я могу поговорить с тобой! Только не уходи! Как тебя зовут?
– Это… это неважно. Называй, как хочешь. Я же не спрашиваю, как зовут тебя.
– Ладно; я вряд ли тебя с кем-то перепутаю, – ответил он и засмеялся; она засмеялась тоже и снова придвинулась к нему.
Он не мог вспомнить, на какой встрече поцеловал ей руку, а на какой – в губы. Помнил только что записка, которой его пригласили в тот день, когда он её поцеловал, была написана не на коре, а красными чернилами на обрезке пергамента – он до конца хранил её.
…Он боялся, что обнимает слишком сильно, но, лаская её, он понял, какие сильные у неё – хотя и тонкие и изящные – руки и ноги; она обняла его бёдрами и сжимала так, что ему было почти больно. Женской груди он у неё почти не почувствовал, но для него это было неважно: она была такой нежной, милой, такой восхитительной. Его любимой женой.
– Останься, – умолял он. – Не уходи, пожалуйста. Я знаю, ты привыкла к роскоши, к изяществу, ты учёная… но ты ведь сама говоришь, что любишь меня. Я знаю, ты нолдо, знаю, что вам нельзя находиться в Дориате без личного приглашения короля, но я попрошу Тингола, он хорошо ко мне относится, он ведь разрешит тебе остаться в моём домике… мы ни с кем не будем видеться… пожалуйста, любимая!
– Мне нельзя… – ответила она. – Меня он никогда не пустит в Дориат. Может, быть, ты… ты сможешь уйти отсюда. Я найду тебе место среди наших дружинников.
– Нет, – ответил он. – Кем я буду для тебя? – Он был простым авари, едва умевшим писать и читать, но у него тоже была гордость: ему не хотелось стать чужаком в свите гордой нолдорской девы или её брата, ловить насмешливые взгляды…
Он страшно жалел, что не согласился. Жалела ли она? Он не знал.
Он осторожно вызнавал, всё что мог, о нолдорских королях и князьях, про их язык и обычаи. В королевстве Тингола квенья, язык нолдор, был под запретом, но он всё-таки достал две учебных книги для школьников и в свободное время читал и перечитывал их у себя дома. Иногда, стоя на страже, гадал: кому же служит её брат, как его зовут? Как зовут её? Может быть, она сейчас вышивает гобелены для дворца короля Финголфина? Или её брат охраняет на севере Брешь Маглора? Вряд ли она живёт в Нарготронде или Гондолине – оттуда трудно выбраться. Может быть, её брат состоит в охотничьей свите Келегорма… как же там нолдор его между собой зовут? Туркафинвэ – или Турко, Тьелкормо – наверно, и как-то ещё. Или при Карантире – он Карнистир или Морифинвэ…
После Битвы Внезапного пламени она пропала; зимой, когда валил снег, он надеялся и напрасно ждал, что сейчас, как раньше, когда снег заметает все следы, она проберётся к тому месту, где он стоял на страже и оставит записку. Потом она появилась снова, и они встретились ещё несколько раз; из разговоров с ней он понял, что её родичи готовятся дать бой Морготу.
Страж попросил Тингола отпустить его, чтобы встать в ряды армии нолдорских королей, но тот отказал.
– Ты последний из кинн-лаи, – с сожалением сказал Тингол. – Если я сам уйду из жизни и встречу твоих родных или в чертогах Мандоса, или после перерождения – что я им скажу? Что я скажу вашему королю Нурвэ, твоей матери, твоему отцу? Что я виновен в окончательной гибели вашего рода? Все наладится… – Тингол хотел было назвать его по имени – но королю оно не нравилось, как и многим другим синдар. Страж к этому привык и не обижался. – Все будет хорошо, ты найдёшь себе жену и…
– Да я ведь… – ответил страж и осёкся. Объяснять было бесполезно. Он повернулся и выбежал из тронного зала.
Когда новости о катастрофе в Битве Бессчётных слёз дошли до Дориата, он потерял надежду.
Тысячи погибших и попавших в плен нолдор, и среди них – одно бесконечно любимое существо, – а он даже не знает, как она выглядит…
Он даже не может, как принцесса Лютиэн, отправиться искать её – он не знает, как её зовут.
Её брат наверняка мёртв, и даже если он жив, знал ли он о том, что у сестры был любимый, который её ждал?
Когда почти через три месяца он увидел записку «приходи», ему показалось, что он сейчас сойдёт с ума. Он сжимал её в объятиях, ласкал, безостановочно целовал и только когда она чуть слышно застонала, заметил: у неё перевязана рука; гладкий, шёлковый бок, по которому он так любил проводить пальцами, тоже был затянут бинтами.
– Ты ранена?! Ты воевала? – воскликнул он.
– Мы все воюем, – ответила она. В её голосе явно слышалось осуждение в адрес Тингола и других дориатрим.
– Но ты… неужели твой брат не мог освободить тебя от этого? Другие нолдор? Неужели они считают правильным, что женщина вынуждена браться за оружие? Если бы я мог…
Она вздохнула.
– Понимаешь… другие… они не знают, что я женщина. И не должны знать. Отец… у него были свои причины на то, чтобы воспитать меня, как мальчика. Кроме брата, здесь никто не знает. Я не могу… не могу ещё и поэтому.
Он крепко её обнял, прижал к себе; потом почувствовал, что она плачет.
– Ну почему я такая идиотка, – сказала она, всхлипывая, – почему я такая доверчивая? Почему я… – Карантир мог думать о себе, как о женщине, только в присутствии возлюбленного.
Карантир не мог рассказать любимому о случившемся; он не мог рассказывать о том, как люди, которым он поверил, которых он считал своими друзьями, предали их, перейдя на сторону Моргота. Да, он своими руками убил их вождя Ульфанга, но стало ли от этого легче? Все эти недели он заботился о братьях; даже после чудовищной катастрофы благодаря его бережливости и расчётливости у него всё-таки оставалось больше всего средств; он находил жильё, ночлег, одежду; искал врачей, доставал лекарства, заботился о Маэдросе и Амроде, которые были ранены тяжелее всех, хотя его собственные ранения были ничуть не легче, чем у Маэдроса. А братья стали относиться к нему почти, как к изгою; в их голосах появились пренебрежительные, снисходительные нотки. «Распорядись», «сходи», «подай», «принеси», «сколько можно ждать…». Он знал, что даже за эти два дня отсутствия, которые он не сможет объяснить, его ждут очередные попрёки.
Страж Дориата понял, о чём говорит жена: про предательство Людей он слышал, хотя Тингол и обрывал эти разговоры, ибо, как ему казалось, они бросали тень на его зятя Берена.
– Это не по глупости, – сказал он. – Просто у тебя есть гордость, и ты не можешь себе представить, что у других её нет. Чтобы пойти на предательство, нужно совсем не иметь гордости.
– Да, – ответила она, утирая слёзы. – Не все ведь люди такие. У Халет вот гордость была.
– Жена, – обратился он к ней, не выпуская из объятий, – пожалуйста, скажи, как тебя зовут?
– Не надо, – сказала она, – просто побудь со мной ещё, пожалуйста. У меня сейчас так мало времени…
Прошло ещё несколько лет, и однажды страх потерять её заставил его сделать то, чего никак нельзя было делать. Он должен был узнать, как она выглядит.
Он взял с собой фонарик. Она спала, и он тихо, беззвучно зажёг его. Сначала свет ослепил его, потом он осторожно открыл глаза. Перед ним было то, что он любил больше всего на свете: её обнажённое тело вытянулось перед ним роскошной шёлковой дорожкой, – бок, бёдра, ноги до лодыжек, уже заживший шрам на рёбрах – только один локон угольно-чёрных волос чуть закрывал плечо, остальные рассыпались по его серому плащу. Она вздохнула, чуть повернулась, и он увидел целиком её лицо —
…лицо гордого сына Феанора. Сейчас, вспоминая его, ему казалось таким естественным, что это прекрасное существо на самом деле – девушка, но тогда, при их первой встрече, конечно, он не мог себе такого даже представить.
«Ну неужели никто раньше не говорил ему, какой он красивый?» – спросил он себя.
Он осторожно потушил фонарик.
Она проснулась вскоре, обняла его, поцеловала – и вдруг дёрнулась, схватилась за свой плащ, которым он был прикрыт, и вскрикнула:
– Тут пахнет палёным! Пахнет огнём! Отчего? Тут пахнет…
– Любимая, ничего не…
– Тут пахнет огнём… огнём и… – её голос дрогнул, – маслом… ты… ты зажигал огонь? Ты меня видел? Ты на меня смотрел?
– Ну пожалуйста…
Она вырвалась из его рук, он услышал шелест шёлковых одежд (теперь он знал, что они тёмно-зелёные) – она накидывала на себя рубашку. Он рванулся; пещеру он знал, как свои пять пальцев, но сейчас не смог дотянуться до неё, не смог схватить, не нашёл. Она со всхлипом прокричала:
– Прощай! Я не могу… я ухожу… прощай!
Захлёбываясь в рыданиях, она побежала прочь. Он попытался бежать за ней – сначала туда, откуда она приходила; он закричал ей вслед —
– Любимая! Вернись! Прости! Прости… Ка… Карнистир… Прошу тебя! Не оставляй меня!
Каким-то чудом он нашёл тот, другой выход, вывалился на мокрую осеннюю листву. Рядом никого не было – только оброненный ею тёплый шарф.
И в другую осень, несколько лет спустя, он снова увидел её. Он только что встал на стражу; его товарищи успели отойти достаточно далеко, как перед ним появилась фигура в чёрном плаще. Она откинула капюшон, и он третий раз в жизни увидел её лицо.
– Тебе нельзя сюда! Это опасно! Тебя не должны тут видеть! – сказал он. Он стоял на месте; покидать свой пост он не смел, не смел подойти к ней. Сейчас это уже было бы предательством с его стороны.
– Я… я веду себя ужасно, я не должна… – сказала она. – Но ты мой муж… я так не могу… ты… уходи отсюда. Ты же понимаешь. Теперь, когда Сильмарилл здесь, мои братья придут сюда. Это случится… очень скоро, я не могу… не могу так. Пожалуйста, уходи. Не со мной, нет, я не могу просить об этом. Просто уходи.
– Нет, – ответил он. – Я не могу оставить свой пост. Не могу оставить внука Тингола, не могу оставить своих короля и королеву, их детей. Прости меня, – он был не в силах на неё смотреть. – Не вини себя. Сейчас и так понятно, к чему всё идёт. Не имеет значения, когда именно это случится. Так что не бойся, я никому не скажу о том, что ты приходила. Это не изменит ничего.
– Ничего, – ответила она.
Он позволил себе на несколько мгновений закрыть глаза, чтобы не видеть, как она уходит.
Он вынырнул из-под лестницы, целясь в Келегорма, выставил копьё; над ними качался огромный золотой светильник, в который попал дротик; розовыми, солнечными и белыми вспышками переливался инкрустированный хрусталём, опалами и янтарём потолок. Меч пронзил его грудь, а его копьё вошло в чужое тело, со страшной силой ломая рёбра – там, именно там, где оставался шрам после предыдущей битвы. Он видел, куда бьёт, и она, наверное, тоже. Она упала на него, выронив меч, вцепившись в меховой воротник его кафтана.
– Я так рад тебя видеть, – сказал он.
– Я тоже, – сказала она. – Я больше никуда не уйду. Никуда. Останусь здесь. Теперь можно.
– Да, – ответил он и больше уже ничего не говорил.
Карантир почувствовал, как его поднимают, и закричал:
– Кано, не надо! Не надо! Не уноси меня! Я хочу быть здесь, я хочу здесь…
Он цеплялся слабеющими пальцами за одежду стража, но Маглор подхватил его, поднял – и в его пальцах остались только несколько пучков меха и два-три светлых, серебристых волоска.
Маглор не знал, почему после Дориата Карантир так его возненавидел. Вот именно поэтому.
– …Просто я полюбила одного из стражей Дориата, и мне пришлось его убить. Вот и всё, – сказал Карантир.
Аргон погладил его по голове:
– Прости меня.
– За что?
– Помнишь, – вздохнул Аргон, – я тебе сказал, что ты обязательно найдёшь кого-нибудь, кто полюбит тебя? Кто полюбит тебя, хотя ты и не такой, как твои братья? Мне сейчас стыдно за свои слова. Как будто когда я говорил это, я предрёк тебе всё, что здесь случилось. Прости.
– Я так хотела… хотела найти то, что от него осталось… просто, чтобы знать. Всё время думала о том, как я бросила его тут. Просто знать.
– Может быть, родные позаботились о нём? Похоронили его… – сказал дрогнувшим голосом Аргон.
– У него же не было родных. Совсем, – ответил Карантир.
– Ну тогда ведь есть хоть небольшая надежда, – робко предположил Аргон. – Может быть, он всё-таки остался жив.
– Я больше не хочу надеяться, – сказал Карантир. – Больше не могу.
– Как его звали? – спросил Аргон.
– Не надо… я не буду. Не скажу. Он не любил своё имя.
Элурин завязал Натрону глаза и близнецы повели его прочь. Клетку он продолжал сжимать в руках. Про себя он подумал, что юноши поступают неразумно: такой много поживший и опытный квенди, как он, конечно, в любом случае должен будет запомнить дорогу.
