Текст книги "Loving Longest 2 (СИ)"
Автор книги: sindefara
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 47 страниц)
Лалайт тут же растворилась в толпе.
По главной улице города они поехали вслед за Туором к дворцу, где жил он, его супруга Идриль и остальные оставшиеся в живых лорды гондолинского двора. В отличие от многих других городов, дворец располагался вплотную к городской стене. Приглядевшись, Майтимо увидел, что вверху, от парапета одной из башен, кружевной каменный мост вёл через ров к другой постройке – высокой белой башне, которая стояла на небольшом мысу вне городской черты. Он понял, что это такое: башня была, как ему говорили, построена для Кирдана Корабела, который не хотел смущать новых жителей города своим присутствием – их королём он себя не считал. В этой же башне размещался и король нолдор Гил-Галад, когда приезжал в Гавани.
Маэдрос своим острым зрением увидел, что в башне наверху растворилось небольшое круглое окно, и там шевельнулась тяжёлая тёмно-синяя портьера. Он знал, что его красный плащ и шлем с алыми перьями видно издалека и понадеялся было, что это Гил-Галад смотрит на него.
Но нет, это был Тургон. Уже несколько недель он находился здесь, ожидая их приезда. Первоначально Тургон не планировал въезжать в город: получилось это случайно и виноват в этом был Пенлод.
Пенголод в тот день выехал в лес, чтобы набрать трав. Про растения он знал не так уж много, поэтому вооружился справочником и на берегу ручья почти лоб в лоб столкнулся с Пенлодом.
Потрясённый Пенголод чуть не упал; ноги у него подкосились; Пенлод хотел было бежать, но подал племяннику руку, чтобы тот не разбился. Пенголод бросился ему на шею, стал обнимать, не в силах поверить, что Пенлод действительно цел и невредим. Гилфанон робко топтался сзади.
– Дядя Пенлод, что случилось? Почему ты не пришёл сюда, к нам? И как ты…
– Прости меня, Пенголод, – сказал Пенлод. – Я попал в плен тяжело раненым; думаю, меня не убили потому, что приняли за тебя – Саурон мечтал тебя захватить. Этот юноша – мой сын. Мне удалось бежать вместе с его матерью и с тех пор мы живём в лесу с несколькими авари. Я знаю, многие считают, что те, кто был в плену, находятся под воздействием Врага или приносят несчастье. Я не посмел показаться тебе.
– Дядя, я никогда не поверю, что ты способен на что-то дурное! Пойдём со мной в Гавани, я буду рад принять и тебя, и твоего сына и жену.
– Нет, не могу. Тем более, что его мать после всего, что пришлось пережить ей, не показывается никому.
Пенголод продолжал настаивать, и в конце концов, они договорились, что Пенголод возьмёт с собой в Гавани Гилфанона и вернётся с ним до заката. Пенлод поцеловал сына, который согласился идти с кузеном, только когда ему обещали показать новые книги – всё, что было у них, он уже прочёл по многу раз.
Пенголод с гордостью представил Гилфанона дочери Тургона Идриль, её мужу Туору и их приближённым – Эгалмоту, Галдору и Воронвэ. Идриль очень огорчилась, узнав, что Пенлод отказываться вернуться к ним: помимо самого Туора, из лордов Гондолина в живых осталось только двое – Эгалмот и Галдор. Пенлода она всегда особенно любила, поскольку не могла не видеть его полной и бескорыстной преданности Тургону.
– Ты, значит, сын Пенлода? – ворчливо спросил Туор. – А кто я, ты знаешь?
Гилфанон перечислил всю родословную Туора по отцовской и по материнской линии до Мараха и Хадора. У Туора даже слёзы выступили на глазах. Пенголод, конечно, знал историю Туора и его дом, но не в таких подробностях. Тургон же, напротив, полагал, что знание родословной зятя – кратчайший путь к его сердцу и этого просто требует хорошее воспитание.
– Кто научил тебя? – спросил Туор.
– Матушка, – кратко сказал Гилфанон.
Гилфанон очаровал и Туора, и остальных; со стороны это немного походило на экзамен, но мальчик знал почти столько же, сколько взрослый и учёный эльф, и он даже, пожалуй, был рад возможности показать свои знания посторонним. Идриль молча следила за ним со стороны; он тоже показался ей милым, но при этом она чувствовала и что-то ещё – её не оставляло ощущение, что Гилфанон её родственник; он то улыбался, как дядя Фингон, то мотал головой и морщил нос, как тётя Аредэль…
– И что же, он вернётся к родителям в лес? – спросил Воронвэ. – Он же ещё ребёнок. Тебе нельзя жить в таком диком месте. Кто его мать? – спросил он Пенголода.
Пенголод развёл руками.
– Матушка слишком сильно пострадала в плену у Врага, – твёрдо ответил Гилфанон. – Она не хочет видеть никого из квенди.
– Пенголод, ты должен поговорить с братом. Нельзя бросать мальчика в таких условиях. Гилфанон, ты должен хотя бы остаться на ночь, – настаивал Воронвэ.
– Воронвэ, его ждут родители, – довольно резко сказала Идриль. – Я бы на их месте с ума сходила. Уже темнеет: Пенголод, отвези его к брату.
Идриль испытывала к Воронвэ какую-то неприязнь, которую не могла себе объяснить. Казалось бы, она должна была быть благодарна ему за то, что он пытался помочь её отцу, пытался заручиться помощью Валар, добраться до Валинора; именно он привёл в Гондолин её мужа Туора. Может быть, причина была в том, что его странствие продолжалось так необъяснимо долго? Или что, вернувшись в Гондолин, Воронвэ стал каким-то высокомерным? Конечно, он теперь мог считать себя опытнее и умнее тех, кто провёл много десятилетий в затворничестве в скрытом городе, но…
– Странная, должно быть, женщина эта его матушка, – сказал Эгалмот, когда Пенголод и Гилфанон ушли. – И почему Пенлод не осмеливается вернуться? Тут что-то не так.
Идриль ничего не сказала, но она-то прекрасно знала, какой ужас пришлось пережить большинству пленных. Несколько лет назад она увидела у дороги знакомого ей эльфа из гондолинтрим – оборванного, голодного, со шрамами на руках и шее. Когда он сказал, что ему удалось бежать из плена и попросил дать ему поесть, Туор резко приказал ему убираться. Когда через полмили они остановились на привал, Идриль вернулась со своим телохранителем, отговорившись тем, что потеряла брошь. Она с радостью нашла беглеца на том же месте и предложила ему всё, что у неё было с собой в седельной сумке: еду, чистую и целую (хотя и женскую) рубашку и тёплое покрывало-шарф.
Эльф старался есть прилично, но руки его дрожали; было видно, что он нестерпимо голоден. Идриль не сдержалась и погладила его по волосам; тот ещё сильнее опустил плечи, и она увидела, что он беззвучно плачет.
– Наверно… правильно делают, что никуда не пускают таких, как я, – выдохнул он и закашлялся – в горло попала крошка. – Там ведь… В живых мало кто остался, а кто выжил – всех… опозорили – надругались… даже раненых, которые умоляли их добить… простите, госпожа, я не должен говорить вам об этом…
Идриль похолодела от ужаса и выронила кусок хлеба на землю; бывший пленник подобрал его и спрятал.
– Кому же ты ещё скажешь, – шепнула она, положив руку ему на лоб, как собственному сыну, если бы тот плакал от боли или страха. – Плохо ведь, когда некому рассказать о самом плохом.
– Да… – он неловко вытер слёзы рукавом. – Это ведь и не самое плохое… Говорят – да что там «говорят», я сам одного такого видел – что некоторых пленных… Гортаур что-то такое делал с их телами, так, что они вынуждены были вынашивать и рожать детей, как женщины. Но меня только опозорили… потом несколько раз перепродавали. Какая-то аданет сжалилась надо мной и сделала вид, что забыла запереть дверь в сарае, где меня держали. Я не должен был вам говорить…
– Всё позади, – сказала она ему.
Идриль вынесла ещё еды и написала письмо к Гил-Галаду и Кирдану с просьбой приютить его, если это возможно.
В первые два-три года после бегства из Гондолина Идриль часто снился огонь, горящие деревья и падающие колонны (в её сне это всё происходило беззвучно); она видела, как сгибается и падает раненый Пенлод, как жутко стелется и пахнет тяжёлый пар из фонтанов; она понимала, что сейчас увидит гибель отца – и заставляла себя просыпаться. Шло время, сны стали реже; но теперь, после разговора с беглецом, она стала засыпать с трудом. Её мучила мысль не о гибели Тургона, а о том, что он мог какое-то время ещё быть жив; она всё время представляла себе, как он лежит на земле – изломанный, искалеченный – и беспомощно смотрит на мучителей своими большими серыми глазами.
Родители Гилфанона действительно сходили с ума.
– Что ты наделал, Пенлод? Что ты наделал? Зачем ты отдал его им? Они не отпустят его! – закричал Тургон, когда Пенлод путано, видя, что Тургон выходит из себя, объяснил, где их сын.
– Туринкэ, но ведь Пенголод мне обещал… – сказал Пенлод.
– Они не отпустят его. Они в лучшем случае не захотят отдавать его тебе; в худшем – его бросят в темницу, как пособника Моргота. Моё дитя заберут… моё дитя заберут, Пенлод!
Пенлод привык за это время к почти прежнему, спокойному и уравновешенному Тургону, слушался его и почти всегда с ним соглашался, и сейчас, видя, как тот почти обезумел от страха за сына, совсем растерялся. Пенлод попытался его обнять, но тот встал и отошёл в сторону, прислонившись к дереву.
Все эти бесконечные часы он был вынужден видеть, как Тургон мечется: то прислушиваясь, то садясь на землю и затыкая уши; два раза он даже вышел на дорогу. И, конечно, Тургон много раз принимался его бранить – один раз настолько вышел из себя, что даже ударил. Пенлод ничего не отвечал – он сам глубоко чувствовал свою вину. Он так гордился Гилфаноном, так хотел похвалиться им перед Пенголодом, может быть, и перед другими бывшими друзьями, что совсем забыл об осторожности.
… Пенлод смотрел ему в лицо, но не видел его выражения: Тургон стоял против солнца, и его длинная тень доходила до Пенлода и падала куда-то ему за спину.
– Ты сказал – до захода солнца, Пенлод. Где он?
– Ну давай подождём, пожалуйста, – ответил Пенлод.
Теперь он и сам уже не в силах был смотреть по сторонам; он сидел, уткнувшись лицом в колени. Потом, подняв голову, увидел, что уже почти стемнело.
– Ты хоть понимаешь, что мы из-за тебя потеряли нашего сына? – жестоко сказал ему Тургон.
Пенлод не выдержал и безудержно разрыдался.
– Я не понимаю; да, я не понимаю, да, прости! Я люблю его, я его погубил!.. – Он схватил Тургона за руку – не для того, чтобы удержать его от пощёчины, а потому, что боялся, что тот уйдёт.
Тургон обнял его; несколько минут они пробыли так, вцепившись друг в друга. Пенлод, наконец, нашёл в себе силы сказать:
– Давай… давай хотя бы подождём до утра, Туринкэ. Я всё-таки надеюсь…
– Нет, – ответил Тургон. – Мы отсюда сейчас уйдём. Если они не отпустили Гилфанона, не исключено, что и нас могут схватить и бросить за решётку.
– Неужели ты думаешь, что твоя дочь…
– Меня тем более не пощадят. Собирай вещи и туши костёр.
Пенлод встал и подошёл к тропинке, ведущей к дороге; он замер – вдали он увидел свет и услышал стук копыт.
– Я посмотрю, – сказал он и бросился к дороге.
Пенлод схватил Гилфанона в объятия, едва только они остановились; подросток не успел даже спрыгнуть с коня и нога у него осталась в стремени и чуть не вывихнулась.
– Да что ты делаешь, твоя мать просто вне себя! – воскликнул Пенлод.
– Дядя, прости, пожалуйста! – сказал Пенголод. – Это всё я виноват. Хотел с ним поговорить… показать ему больше книг. Я ему дал три книги с собой… хотя я не подумал, вам будет тяжело их нести…
– Ладно, вернулся – и хорошо, – сказал Пенлод. – Спасибо тебе, Пенголод, но теперь оставь нас скорее, пожалуйста.
Идриль тайно последовала за Пенголодом. Несмотря на уговоры, она оставила своего слугу у дорожной развилки, оставила коня и дальше пошла пешком – она догадывалась, что тут недалеко. Она тихо, пригнувшись, пробежала по дороге в своих мягких сапожках; услышав, что Пенголод возвращается, спряталась, потом поспешила дальше.
Идриль корила себя за глупое любопытство. Но она говорила себе: может быть, несчастной матери Гилфанона, изуродованной пытками, обречённой на одиночество, нужно женское участие? Может быть, она всё-таки захочет поговорить с ней, Идриль, после того, как та по-доброму отнеслась к её сыну?
Но в её сердце были и гораздо более грустные и страшные мысли. Они вынуждены были вынашивать и рожать детей – звучало у неё в голове. Пленник, переживший подобное, должен ещё больше страшиться быть отвергнутым…
Идриль остановилась; из-за деревьев она увидела слабый отсвет костра и услышала голоса; она стала медленно, бочком, идти по тропинке туда, где был свет. Может быть, они заметили бы её приближение, если бы не были так взволнованы. Она увидела Пенлода, который продолжал прижимать к себе сына – и увидела со спины такую знакомую, столь же высокую фигуру, и услышала любимый голос, который уже не ожидала услышать.
Но первой её мыслью всё-таки было – «бедный Гилфанон, да ему хоть сквозь землю провалиться!».
Тургон выговаривал ему, как он обычно это делал – нудно, однообразно и тяжело:
–… Допустим, что твой кузен Пенголод оказался так расположен к тебе с первой встречи, что действительно хотел пообщаться с тобой как можно дольше, но всё же нельзя приучать себя злоупотреблять вниманием других, даже если речь идёт о твоих близких родственниках. Как правило, следует вежливо отказываться от подобных приглашений, тем более, что твой кузен, собственно, не является хозяином в доме, в который он тебя пригласил, и насколько я понимаю из твоего рассказа, госпожа Идриль отнюдь не распространяла свою любезность к тебе так далеко, чтобы пригласить тебя остаться на ночь и вообще чтобы задерживаться в её доме настолько…
– Отец! – закричала Идриль захлёбывающимся, сдавленным голосом и бросилась к нему. Тургон обернулся; она увидела его глаза, полные ужаса. Он на мгновение схватил её протянутые к нему руки, сжал их – и тут же развернулся и побежал прочь.
– Гилфанон, пожалуйста, успокой мать! – воскликнул Пенлод. Тот побежал вслед за Тургоном. Пенлод виновато развёл руками, глядя на Идриль.
– Прости… я не хотел… Я не должен был никому ничего говорить. Он не хотел, чтобы я что-то говорил. Я же не мог! Идриль?..
– Он ваш ребёнок, да? – спросила Идриль. – Твой и отца? Никакой другой матери ведь нет?
– Откуда ты… как? О чём ты?
– Пенлод, не надо! Только не надо обманывать. Я же слышала твои слова. И мне рассказали… Мне рассказал один из бывших пленных, что там такое делают…
Пенлод присел на лежащее на земле бревно.
– Хорошо, что ты догадалась… что ты уже знала… Я бы не вынес объяснять, – сказал он.
Идриль устроилась рядом с ним.
– Он… он один у вас? Тебя… тебя вынудили?..
– Не знаю, как тебе и сказать, Идриль. В общем… в общем, есть ещё дети от Маэглина.
– Дети? – тут она действительно пришла в ужас. – Дети? Сколько?.. Кто?
– Двое… они близнецы. Мальчики. Мы не могли взять их с собой. Пришлось их оставить. С ним. С их отцом.
Идриль молчала.
– Идриль… я понимаю, но с этим уже ничего не поделаешь… Это звучит ужасно, но Маэглин не такой уж плохой отец. Насколько я мог видеть.
Пенлод счёл, что про то, что близнецы, собственно, являются вновь появившимся на свет Эолом, лучше не рассказывать.
– Как вы вообще?.. Почему вы их оставили? – наконец выговорила она.
– Гортауру прислуживал один авари, который раньше был близким другом Эола. Ему стало стыдно за то, что Тур… Тургон вынужден так страдать из-за Эола; он решил помочь нам бежать. Он направил нас к своим друзьям, которые живут на землях Дориата.
– Но Гилфанона же вы смогли взять с собой! – воскликнула Идриль.
Пенлод не сразу понял, насколько для неё будет страшно думать о детях, которые находятся во власти Маэглина, иначе он всё-таки не стал бы говорить ей всю правду.
– Гилфанон… Гилфанон тогда ещё не родился, – сказал Пенлод и покраснел. – Идриль… он наш желанный ребёнок, зачатый в любви. Нас никто не заставлял. Можешь думать что угодно.
Идриль вздохнула и взяла его за руку.
– Я же всегда знала, как сильно ты любишь отца.
– Спасибо, – ответил Пенлод.
– Я… я могу надеяться с ним поговорить? – спросила Идриль. – Хоть раз.
– Я не знаю, Идриль: он боится, что вы с Туором или убьёте нас, или, во всяком случае, отберёте у нас Гилфанона, – сказал Пенлод.
Идриль в задумчивости несколько раз щёлкнула пальцами; Пенлоду всегда казалось странным, что она делала это точно так же, как её прабабушка Индис, которую дочь Тургона никогда не видела.
– Пенлод, я боюсь, что ты отчасти прав, – сказала она. – Многие из нас настороженно относятся к тем, кто бежал из плена. Но я не могу не верить отцу; я знаю, что никакие пытки не могли бы его сломить…
– Меня – да, – сказал Тургон. Он стоял поодаль, в тени, но Идриль видела его очертания, его, как и раньше, высоко поднятую голову. – Но я бы не вынес, если бы они стали делать что-то с тобой. С твоим ребёнком. С кем-то, кто мне дороже моего собственного тела, моей жизни, даже моей чести. Мне не пришлось проходить через это, Идриль. Не пришлось чувствовать, как рвётся моя душа. Не пришлось бросаться в бездну, откуда возврата, скорее всего, нет. Да, меня растоптали, обесчестили, меня свергли – во всех смыслах этого слова – но мне не пришлось топтать себя самому. Поэтому мне можно верить.
– Отец, ты ведь в любом случае не захочешь вернуться… – сказала Идриль. – Но может быть, ты сможешь побыть со мной хоть немного?.. Давай… давай я попрошу Кирдана разместить тебя в своей башне. Ты ведь доверяешь ему?
– Безусловно, – кивнул Тургон. – Если ты клянёшься соблюдать тайну – да. Когда сюда прибудут сыновья Феанора, мне лучше быть в Гаванях. Но мы должны отправить Гилфанона как можно дальше отсюда – туда, где он вырос. И ещё, Идриль: я слышал, что твой сын собирался отправиться в дальнее путешествие. Пусть он увезёт с собой Сильмарилл. Да и свою жену Эльвинг в придачу.
Тургон спустился во двор башни. Двор был засыпан белоснежным песком; кругом высились розовато-белые стены, увитые зеленью. В центре двора стоял резной фонтан из белого камня: хрупкие, полупрозрачные каменные лепестки лилий доверчиво раскрывались, переливая родниковую воду из одной каменной чашечки в другую, мягко светились их отчеканенные из светлого золота листья, на которых среди водяных капель лучились гранёные капли алмазов. Бывший король присел на край фонтана, туда, где белая каменная волна, переходившая в ворох бутонов и листьев, образовывала что-то вроде скамейки. Он опустил кончики пальцев в воду – и вдруг кроме холода почувствовал в воде какую-то лёгкую дрожь; услышал тихий, добрый голос:
Можно с тобой поговорить?..
– Нет, – ответил Тургон.
Тургон, прости меня, пожалуйста. Я не знал, что… что…
– Я тебя ни в чём не виню, – сказал Тургон, повернувшись к стене, увитой диким виноградом. – Но я действительно не хочу говорить с тобой.
Тургон, я хотел, как лучше. Я пытался… Тургон, мы же друзья…
– Предупредить о неизбежном – воистину очень большая услуга, Ульмо. Я понимал, что нечто подобное должно случиться ещё до твоих предупреждений и даже до того, как ты посоветовал мне удалиться от других нолдор и построить свой город. Я ценю твою заботу обо мне: ты пытался спасти Гондолин, послав к нам Туора, пытался спасти Нарготронд, отправив туда Арминаса и Гельмира. Но я больше не считаю, что мы друзья.
Тургон, поговори со мной. Ты самое дорогое для меня существо на свете… я очень скучаю по тебе…
Тургон, пытаясь подавить раздражение, воткнул ногти в ладонь. Он обернулся, но не сразу.
И всё-таки не мог не улыбнуться: истинный облик Ульмо был настолько обезоруживающим, что сердиться на него было невозможно. Только странные волосы, переливающиеся, то ли иссиня-чёрные, то ли очень тёмно-зелёные, то ли седые, говорили о его природе – в остальном он был похож и на эльфа-нолдо, и на человека. Когда Тургон впервые увидел его таким, он перестал удивляться тому, что у Ульмо нет жены. На его лице всегда было выражение какой-то погружённости в себя, даже растерянности; казалось, он из тех, кто, влюбившись, думает, что всё как-то само собой утрясётся, делать ничего не нужно, и несказанно удивляется, когда ему говорят, что любимая уже три года замужем, у неё двое детей и вообще она теперь живёт в другом городе. «Подождите, – говорит он, – но ведь мы познакомились всего… семь лет назад? Или восемь? Или это вообще было в школе? Да как же это всё может быть?»
– Тургон, мне очень грустно. Я знаю, ты меня не простишь, – сказал Ульмо. – Ты не заслужил такого. Никто такого не заслуживает. Я не говорю «могу ли я что-то сделать для тебя», нет! Сказать так означало бы, что какая-то услуга или доброе дело могут стать платой за ту несказанную муку, которой ты подвергся.
Ульмо протянул к нему руку; вена на его запястье слегка искрилась зелёным светом. Тургон помедлил мгновение и коснулся его пальцев.
– Я ни о чём тебя не прошу, Ульмо, – сказал Тургон. – Я просто хочу кое-что знать.
– Говори.
– Знал ли ты, что Мелькор не убивал Финвэ?
Недоумения, которое появилось на и так всегда слегка удивлённом лице Ульмо, никто не мог бы разыграть.
– Нет, – сказал он. – Я не был тому свидетелем. Что тебе известно?
Тургон рассказал то, что знал сам и узнал от Маэдроса: Финвэ убил кто-то из членов семьи, одетый в серебряно-розовый плащ.
Ульмо долго молчал – так долго, что даже Тургон начал бояться.
– Так ты что-то знаешь?
– Возможно. Видишь ли, Тургон, иногда зло состоит не только в том, чтобы самому совершить дурной поступок, но и в том, чтобы скрыть чужое зло. Мелькор овладел этим искусством в совершенстве. Скрыв то, что Финвэ был убит своим… одним из членов семьи, он помешал мне – и думаю, другим – увидеть связь между несколькими событиями. Мне тяжело это говорить, но когда Сильмариллы были похищены, а Феанор покинул Аман, среди нас, айнур, были такие, кому казалось, что всё обернулось к лучшему – и я говорю отнюдь не о Мелькоре.
– Но если так… где нам найти спасение? – голос Тургона дрогнул.
– Если что, я тебя спасу, Турьо. Оставайся здесь, как можно дольше. Если что-то случится, а меня не будет рядом, проси защиты у Кирдана для себя и своих детей. Кроме Кирдана и Гил-Галада, старайся ни с кем не общаться.
– Я не о себе! – воскликнул Тургон. – Ты же понимаешь, что я не о себе!
– Видишь ли, Турьо, – на лице Ульмо появилась ироничная усмешка, которой Тургон никогда у него не видел, – я даже не знаю, как тебе сказать… Знаешь, по-моему, Мелькор добился того, чего хотел изначально.
– Но это значит, что мы все погибли!..
– А откуда ты знаешь, чего он хотел?
Прохладная рука Ульмо легла Тургону на затылок.
– Душевную боль нельзя вылечить так же легко, как сломанную руку, Турьо, – сказал он, – но её можно облегчить. Воды постепенно смывают всё: и самые высокие горы, и разрушенные города, и поля сражений, унося и стирая в гальку и кости, и колонны. И твою боль я готов принять в себя.
Тургону показалось, что вода в фонтане стала слегка светиться; небо за стеной пропало, и даже сами стены окутал туман, проникший в длинные ветви и листья; влажным отблеском заискрились алые ягоды на кустах, белый песок под ногами будто становился прозрачным. В тумане он уже не видел своих рук; его волосы словно ничего не весили, как будто под водой.
Ульмо поцеловал его в щёку, потом в другую, сильно, так что Тургон почувствовал почти что боль в скулах.
– Помнишь, как ты купался в море на Тол Эрессеа? – спросил он.
– Да, – ответил Тургон, – я помню.
Тургон вспомнил, как заходил далеко-далеко по берегу, туда, где не было никого и кругом стояли зубцами странные голубовато-зелёные скалы. Он сбрасывал с себя одежду, заходил в море и иногда проводил там целые часы, покоясь на волнах; он возвращался обратно, голова кружилась, на земле ему сразу становилось утомительно; он опускался на песок, клал под голову одежду и засыпал обнажённым. Сейчас, ощутив всё своё тогдашнее, свою невинность, нетронутость, свои светлые надежды на дальнейшую жизнь, Тургон против воли залился горькими слезами – и он почувствовал, что и эти слёзы, и он сам утекают в бесконечный океан. Ульмо со всех сторон обнял его, впитывал губами его слёзы, снова и снова целовал его, и Тургону показалось, что он лежит на дне, а всё, что случилось, осталось где-то далеко, за толщей воды, за толстым, белым, сверкающим стеклом, где нельзя уже различить ни событий, ни дней.
Кирдан Корабел подошёл к двери во внутренний двор. Она распахнулась; за ней был только белый туман. И из этого тумана появился Ульмо, к истинному облику которого Кирдан тоже давно привык. Но сейчас его глаза были красными, в них словно бы просочилась какая-то серо-коричневая муть; кожа посерела, ногти стали почти оранжевыми.
– Что с тобой? – спросил Кирдан.
– Это… это пройдёт, – ответил Ульмо. – Тургону действительно было очень плохо. Я попытался помочь… Нет, не надо, только не трогай меня, Кирдан, я скоро приду в себя. Я хочу пока побыть здесь.
Лицо его, уже слегка посветлевшее, внезапно стало фарфорово-белым, волосы из коротких, зелёно-чёрных, разлились золотистыми волнами, глаза стали голубыми, как утреннее небо.
– Надеюсь, ты не возражаешь, если я побуду здесь в виде твоего друга Гельмира?
– Хорошо, – буркнул Кирдан, – пускай. Не в первый раз. Только не задирай больше Арминаса, ладно?
– Ох, не обещаю, – усмехнулся Ульмо. – Кстати, ты видел, в каком виде здесь гуляет Майрон? Тебе бы и в голову не пришло… Кирдан, а ты действительно считаешь, что это был несчастный случай?
– Нет, конечно, – вздохнул Кирдан. – Я же это видел. Она покончила с собой. Тот, кто убивает себя, хочет причинить другим боль. И я не хотел нести эту боль дальше.
– А я не об этом, – Ульмо снова улыбнулся той же несвойственной ему улыбкой. – Я совсем о другом.
Кирдан долго смотрел на него, но ничего не ответил.
Маэдрос стоял на песчаном берегу, за пределами города, между башней Кирдана и морем.
– Нельяфинвэ? – услышал он за спиной.
Маэдрос обернулся; обернулся не сразу: ему хотелось хоть на мгновенье сохранить иллюзию. Гил-Галад был ростом чуть выше Фингона, но он был так же похож на Финвэ. Такие же длинные, как у Фингона, волосы, были стянуты серыми кожаными шнурками с неяркими тёмно-коричневыми янтарными бусами на концах. Узкие, белые, как у Финголфина, руки были унизаны серебряными кольцами – на них не было, как у Фингона, мозолей, порезов и царапин от струн арфы и от обращения с луком.
Только голос выдавал его происхождение: это был голос Феанора, хотя речь Гил-Галада была другой – медленной и ровной, не как у Феанора: Феанор всегда говорил как-то резко и отрывисто, и в то же время задумчиво – как будто то ли куда-то торопится, то ли его только что разбудили.
Уже давно, благодаря странному случаю, Маэдрос узнал, что Гил-Галад не только сын любимого им Фингона, но и его собственный сын и понял, что Фингон обратился за помощью в этом странном деле к Саурону. Честно говоря, с тех пор сын Феанора испытывал к Саурону определённую симпатию – ведь тот, хотя и действуя в личных целях, отпустил Фингона тогда живым и невредимым вместе с ребёнком.
– Здравствуй, – сказал Маэдрос. Он протянул Гил-Галаду руку, и тот обнял его. Маэдрос про себя вздохнул с облегчением: ему всё казалось, что сын сознательно избегает его.
– Артанаро… – обратился он к сыну по его вроде бы отцовскому имени (он знал, что оба имени – и отцовское, Артанаро, и материнское, Гил-Галад, дал ему Фингон). – Я очень рад тебя видеть.
– Я тоже, – ответил Гил-Галад. – Я очень давно тебя не видел и, честно говоря, уже совсем не надеялся. К сожалению, сейчас у меня не очень приятный повод для разговора. У тебя есть время?
– Конечно.
– Я хотел поговорить с тобой наедине до того, как должен буду принять какое-то решение, – сказал Гил-Галад. – Я готов разобрать это дело тайно, как ты меня просил, но, откровенно, из твоего письма я мало что понял. Что случилось с Финвэ?
Сейчас Гил-Галад был один: с ним не было его его няни, которая всегда сопровождала молодого короля. Это была совсем юная с виду, румяная черноволосая женщина, которую при дворе называли Пиокка, «Вишня», но Маэдрос знал, что она – первая из пробудившихся эльфийских жён Второго рода, который дал начало племени нолдор, Татиэ. Супруг её погиб за несколько лет до Битвы Внезапного Пламени от нападения чудовищных волков, выведенных Сауроном.
И Маэдрос понял с ужасом то, что должен был осознать давным-давно: он должен будет рассказывать об убийстве Финвэ в присутствии его матери. Он должен будет рассказать матери о том, как он, Нельяфинвэ, «третий Финвэ», оставил её сына – своего деда – дома одного. Как его убил один из членов семьи. Один из сыновей Финвэ, рождённых от жены, которую не она для него выбрала и которую она никогда не видела. Или одна из невесток. Или один из внуков или одна из внучек. Маэдрос вспомнил, как настойчиво расспрашивала Татиэ о жене Финвэ, Индис, о жёнах его сыновей – Нерданэли, Анайрэ, Эарвен: хорошие ли они, добрые, не обижают ли детей?..
– Хорошо, что здесь нет Татиэ, – сказал Маэдрос.
– Для меня это всё тоже нелегко, – сказал Гил-Галад. – Итак, я тебя слушаю.
Маэдрос рассказал ему обо всём, что знал; он постарался не преуменьшать – может быть, даже чуть преувеличил вину Карантира, который напал на деда с ножом, после чего он и Маглор посчитали, что тот погиб – и тем самым облегчили убийце работу. Правда, Маэдрос не всё рассказал ему о роли Саурона в этом странном расследовании, и он сомневался, стоит ли сейчас говорить о том, что видел Саурона почти что в самих Гаванях.
– Что до дяди Карантира, – сказал Гил-Галад, – это рассудить легко, и я это сделаю. Но ведь вы так и не знаете, кто убийца… И как я могу этому помочь, я пока не знаю. И ещё одно, Майтимо: мой дядя Аракано действительно сейчас с вами? Я много раз перечёл твоё письмо, но всё никак не могу поверить.
– Да, – ответил Маэдрос. – Я думаю, ты с ним легко сойдёшься – ведь все эти годы его, считай, что и не было в этом мире. Вы с ним ровесники. А с виду он похож на твоего дядю Тургона.
– Хорошо, что не мне выпало на долю рассказывать ему обо всём, что произошло с нашим народом и с нашей семьёй здесь, – сказал Гил-Галад. – Хотя, наверное, ты не о всём смог сказать ему.
– Да… да, – Маэдрос сжал кулаки и затравленно посмотрел на Гил-Галада. – Я не обо всём смог сказать. Артанаро… есть кое-что… Ты теперь глава своего Дома; ты наш король, ты… Есть кое-что, о чём я никому не мог сказать. Ни Тургону, ни Аракано. И… Фингону никогда не смог бы. Может быть, тебе будет легче это выслушать. Я должен, правда. Должен сказать об этом кому-то. О самом плохом из того, что мне известно.
– Говори, – ответил Гил-Галад.
– Ты, Артанаро, может быть, не знаешь, – начал Маэдрос, – но я с твоим дедушкой Финголфином долгое время дружил… Мы были довольно близки по возрасту, я думаю, он был меня старше лет на пятнадцать – разница очень небольшая, тем более небольшой она казалась там, в Амане… Он всегда был таким спокойным и добрым, я тогда любил его очень. Нет, я его до сих пор люблю – как старшего брата, что ли. Ну вот, случилось так, что он нашёл Анайрэ и женился на ней… как-то очень тихо. Думаю, об этом знал только Финвэ, может быть, даже его мать, Индис, не знала, что они помолвлены.
