Текст книги "Найти дом (СИ)"

Автор книги: Реимарра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 38 страниц)

Киа… по сравнению с тем, что выпало брату, свои горести казались Тиннэху смешными. Гибель семьи, плен – все это может окончательно сломить младшего, а от собственного бессилия сводило скулы. Тиннэх гладил безвольную тонкую руку, затянутую в повязку, всматривался в исхудавшее бледное лицо. Хорошо бы так, чтобы вместо Аркенара Киано бы оказался в Волчьем лесу и никогда бы уже не покидал его. Хватит, покняжил, а дома ему найдется дело по душе!

Он приходил в сознание медленно, не решаясь даже открыть глаза, чувствуя чужое присутствие и пытаясь понять – не враждебно ли оно ему. Кто-то коснулся руки, странно неподвижной и как будто скованной. Киано замер, потом попытался шевельнуть пальцами, уходя от прикосновения, и этим выдал себя. Чужое прикосновение замерло, и кто-то аккуратно сжал пальцы, несильно, но ощутимо:

– Киано? – чужой, незнакомый голос. Он не помнит такого. Но зовут его, Киано – это его имя. Рыжий эльф снова отдал его своим целителям?

Он все-таки осмелился открыть глаза. Странная иллюзия – он в собственных покоях в давно похороненном в памяти Аркенаре. Напротив ложа зеркало, закрытое легкой вуалью, против потусторонних чар. Он повернул голову, и поворот отозвался болью в шее. Рядом эльф – светловолосый, у Нерги он не помнит таких… раб, такой же пленник? Пронзительный взгляд ярко-синих глаз – подобная внешность была у приморских эльфов,– подсказала память. Эльф смотрит на него странно, во взгляде испуг и беспокойство.

– Киано? – снова повторяет эльф. Нет, все-таки этот голос знаком ему, но откуда? Он всматривается в эльфа, взгляд пробегает по мощной фигуре: такие плечи у воинов, не целителей, или за меч его поместили под охрану? Странная одежда: цвета приморцев, аквамарин, серебро, оттенки голубого. Взгляд скользит ниже, падает на руки чужого эльфа: сильные кисти с длинными пальцами. И замирает – на мизинце, на самом кончике, кольцо, такое знакомое кольцо, которое он носил не снимая, помня, какая цена заплачена за него.

Синеглазый эльф приморец с кольцом – Иррейн. Иррейн мертв, и, значит, он, Киано тоже умер. Все кончилось. Наконец-то. Но почему серый мир такой странный – разве он заключен в Аркенаре, или это иллюзия персонально для него? Тогда бы он предпочел волчьи покои и ушедших родичей. Ну раз Иррейн тут, то все равно придется просить прощения.

Иррейн замер, сжав маленькую безвольную руку в своей ладони, кажется, Киа просыпается. Или ему мерещится? Нет, не кажется. Едва заметный поворот головы, движение век и раскрывающиеся после долгого сна изумрудные очи. Иррейна напугал этот взляд – он помнил его смеющимся, сыплющим зелеными веселыми искрами, а теперь это два холодным пустых камня. Его оглядывают, и Иррейна мысль прорезает словно лезвием – для Киано он мертв! И что должен подумать измученный оборотень, очнувшись от долгого сна, который едва не стал ему вечным, видя перед собой того, кто давно ушел?

Киа пытается прошептать что-то, но Иррейн видит только слабое подергивание губ. Прикладывает палец к своим губам:

– Молчи, тебе нельзя пока разговаривать. Сейчас я позову целителей!

Первые дни в сознании были мучительны. Киано никак не мог избавиться от сонного оцепенения, тело его не слушалось, и только потом, увидев отца, понял, что все-таки жив. Почему он видит Иррейна – даже и не думал, не доставало сил. Разум был свободен, но скован ранами и последствием чар.

Он едва узнавал окружающих, заново заставляя себя вспоминать, кто есть кто: вот этот высокий суровый оборотень – его брат; долговязый эльф с хищным лицом и пальцами в чернилах – его наставник Фиорин; хлопотливая эльфийка с добрыми карими глазами – Илисиэль. Все они были вокруг него постоянно, вместе или поочередно. Каждый задавал вопросы, ободряюще дотрагивался до плеча или руки, а Киано молчал.

Тэрран очень опасался, что после плена Киано снова не позволит никому касаться себя, даже в бессознательном состоянии. Но подозрения не оправдались. Киа было все равно, он не сопротивлялся, позволяя целителям и помощникам делать с собой все, что необходимо. Он безропотно опускал голову, давая расчесать волосы, отросшие за время плена, в бане покорно разрешал мыть тело, перевязывать и исцелять раны. Но даже эта покорность не нравилась Тэррану, настораживая его. Слишком равнодушен ко всему Киано.

Через несколько дней он стал разговаривать, коротко отвечая на вопросы хриплым голосом, лишь на самые необходимые. Окружающие избегали задавать ненужные вопросы и приносить бессмысленные соболезнования. Жалость не нужна никому. Он вставал, ходил по комнате, прихрамывая на левую ногу, опираясь на того, кто был в покое, если был один – хватался за мебель, заставляя себя терпеть боль.

Самым страшным были приступы жуткой головной боли: отчего они случались, и как вылечить, целители не знали, сошлись на мнении , что это последствия чар и ошейника. Киано поили отварами, окутывали заклинаниями – ничего не помогало. Первый приступ случился, когда он только-только стал ходить и подолгу стоял у окна, вглядываясь вдаль.

Первый снег начал покрывать поля и рощи, окружавшие Аркенар, солнце поздней осенью не баловало теплом и светом, и за окном было серо. Но Киано было все равно: он смотрел, как ложатся крупные белые хлопья на пожелтевшую траву, укрывая ее до новой весны, ежился от холода в натопленной комнате… и вдруг ему стало жарко, горло словно сомкнулось, не пропуская воздуха, а виски сомкнул ледяной обруч. Он скинул с себя накидку, пытаясь освободится от жара, распахнул окно, впуская сырую стужу, и осел на пол, собравшись в комок, пытаясь освободиться от боли. Виски ломило так, что хотелось разбить себе голову, попытался встать, дойти до ложа, но так и не смог, распластавшись на ковре. И как назло, никого не оказалось поблизости, а позвать на помощь он не мог, осанве было недоступно. Он уже почти терял сознание, как почувствовал, не в силах даже открыть глаза, что его поднимают на руки, а голоса, словно бы в отдалении, встревоженно переговариваются. Боль прошла через час, медленно отпуская свою жертву.

Такие приступы невозможно было предсказать; как бы ни старались целители, иногда неделями Киано жил спокойно, а иногда боль настигнуть его и несколько раз в день.

Сознание возвращалось очень медленно, и вместе с узнаванием раскрывалась и память, выставляя хозяину самые неприглядные свои уголки. Он брал в руки любой предмет, заставляя вспоминать себя, что же с ним связано. Вот книга, заложенная закладкой из свернутого письма – «Трактат Салема о мужчинах и женщинах». Весьма фривольные картинки… когда же он читал такое? Сел в кресло, развернул письмо, с пожелтевшими буквами, написано по эльфийски, но писал явно не эльф, скорее кто-то с Севера. Письмо писалось давно, чернила успели выцвести, но текст можно было прочитать. Не слишком ли много местоимений? Может, заменить или убрать часть?

Будь здрав, государь Кианоайре!

Возможно, ты отбросишь это письмо с отвращением, если хочешь, сожги его сразу, не читая. Но я не мог не написать его тебе. Теперь, после этого проклятого Совета, я не могу спокойно жить. Я что-то оставил там, не могу понять только – что? Но если тебе не трудно, прочти это бессвязное письмо.

Я так и не могу отойти от встречи с тобой. Мой прадед был прав, когда предостерегал меня от нее. Всем своим детям он наказал хранить благодарность спасителю рода и волкам, но стараться не встречаться с эльфом-оборотнем Киано. Теперь я понимаю, что он делал это не со зла и не от ненависти к тебе. Он знал, что может случиться. Он подарил тебе, государь, знак нашего рода – это не только принятие, но и знак особого чувства. Он носил твое кольцо на груди – у тебя слишком тонкие и изящные пальчики, не сравнить с нашими лапами.

Тебя невозможно забыть, ты сладкий яд. У меня от тебя остался лишь твой подарок – кинжал. Ты тоже оставил мне память о себе, но этот подарок от воина – воину. Я завидую своему предку. У меня была мысль – не вернуть тебе то кольцо, что ты обронил у меня в покоях, но ты так обрадовался, когда я отдал его тебе. Хотел бы я знать, чем оно тебе так дорого? За твою улыбку я отдал бы тебе не только кольцо.

Я понимаю, это смешно. Я пишу о чувствах, которые мой предок испытывал к тебе, бессмертному высшему существу, и о чувствах, что испытываю я к тебе.

Я ничего не прошу, Кианоайре, мне просто надо выговориться, но ты слишком далеко, и слишком хорошо тебя охраняют твои воины. Они не подпустят к тебе никого, зная, что за сокровище они стерегут. Мне кажется, все немного влюблены в тебя. Ты даришь свет, сам того не подозревая.

Я постоянно думаю о тебе, вспоминая тот вечер, когда я на свою беду пригласил тебя в гости. Хорошо у меня хватило ума позвать и твоего старшего наставника, иначе я бы наверно не смог бы себя удержать. Я не отрываясь смотрел на тебя. Как ты прекрасен! Хотя я не первый, кто говорит тебе об этом, уверен. Наверно, ты устал от комплиментов.

Я даже не думаю о том, чтобы быть близким тебе. Я недостоин этого и не заслужу никогда такого счастья – коснуться тебя хотя бы рукой. Ты слишком высоко, как звезда в небе. Недоступна и восхитительна. Хорошо бы увидеть тебя в бою или на совете. Но я не доживу до него, поэтому пишу это письмо. Вы, светлые эльфы, появляетесь на нем раз в сто лет.

Я буду прощаться с тобой, государь, я мог бы еще много написать тебе и о тебе, но зачем? Я просто люблю тебя. Я больше никогда не увижу тебя, но свет живет у меня в душе.

Последняя просьба, Киано, я прошу тебя, молю: не встречайся с моими потомками! Я оставлю прекрасную легенду о тебе, они будут чтить тебя и твоих родичей всегда, но видеть тебя – потерять себя. Не будь жестоким. Прости.

Торгейр

Какое странное письмо… ответил ли он на него? Восстанавливающаяся память услужливо нарисовала ему воина-северянина и крепость Гранин. Как же давно это было! Словно он жил другой жизнью и другим существом – полным жизни и радости. А теперь он сидит один, в полутемных покоях, и листает старые бумаги. Еще одна незаживающая рана – его семья. Он просто бродил по дому, разрабатывая ногу и заново вспоминая свой дом. Вот за этим коридором комнаты управляющих, на этом этаже жила его дружина, а ровно напротив его покоев – детская. Он вспомнил, что приказывал запереть эту комнату, так почему же она теперь открыта? Так он и шагнул через порог. Сквозь золотистые занавеси падал неяркий осенний свет, пахло пылью, он споткнулся обо что-то, наклонился и поднял помеху: тренировочный меч из легкой стали,– такие дают подросткам и детям, чтобы ненароком не поранились. Прикосновение к вещи вызвало видение: смеющийся синеглазый мальчик стоит в боевой стойке напротив другого, нахмуренного маленького оборотня с изумрудными отцовскими глазами, оборотня не очень радуют военные игры, но он не может отказать брату.

Сколько ушедших лиц, их гораздо больше, чем тех живых, кто дорог ему. Он все разрушил, он погубил семью, он повел на смерть верных ему, а сам выжил – почему?

Все в этом доме напоминает ему о тех, кого он любил, и тех, кто любил его – жена, сыновья, наставник, друзья, и даже Хагни. Теперь у него нет даже собаки – он не сберег подарок властителей.

Он не плакал, слез не было, просто сидел, глядя в одну точку, куда-то вверх, пока его не нашел Тэрран. Волк протянул сыну руку:

– Киа, пойдем, целители тебя ищут!

– Не нужно, оставьте меня тут.

– Не сопротивляйся, это надо, не вечно тебе тут сидеть. – Тэрран уговаривал его как маленького ребенка, и Киа подчинился.

– Киа, если ты хочешь, давай поговорим! – невозможно терпеть это молчание. Или удалять этот кусок, или «если ты хочешь», все вместе получается некрасиво.

– Нет. – Князь Тэрран вздохнул. Все еще хуже, чем могло быть. Киа закрыт от них абсолютно. И если раньше он боялся касаний, то теперь он позволяет вытворять со своим телом все что угодно, но никого не подпускает к душе, ни его, ни брата. И впервые в жизни Тэрран не знал, что делать,– оставалось только ждать и смотреть, как бы не случилось новой беды.

Тетрадь Киано.

То, что я безумен, мне стало очевидно сразу после моего пробуждения, здесь, в Аркенаре? Я, пожалуй, поостерегусь говорить об этом, но мне кажется, что все и так знают. Отсиживаюсь тут, до очередного приступа. Фиорин и остальные, кажется, уверены, что читаю бумаги, которых накопилась гора. А я сижу как шкодливый студент, который обложился фолиантами по звездам, а сам рассматривает картинку с голой женщиной.

Мой дом превратился для меня в клетку похуже Твердыни. Не знаю, как сказать об этом, но мне больше нет места в этих землях. И считаю свое решение верным. Я живу через силу – у меня ни осталось ни желаний, ни слов. Молчу все время, изредка отвечая на вопросы, но мне мало их задают.

Безнадежные дни. Я, кажется, уже отмечал, что маюсь от холода, а остальные истекают потом. Они догадались об этом, и из милосердия не позволяют мне проводить ночи одному. То, о чем мечтали раньше мои придворные дамы, удается теперь им без труда. Но мне все равно, я пытаюсь только согреться. Я груб и ненасытен ночью, а утром она уходит, бросая меня. Она делает это из страха – утром мне совсем плохо, я не могу проснуться и начинаю запутываться в паутине своих мутных снов. Мне снятся ушедшие, снится плен. Все как наяву. Женщина не выдерживает моих стонов и уходит. Неужто ей нравится то, что я вытворяю в полночь? Можно подумать, я мщу за то, что со мной сделал Нерги. Но мне всего лишь нужна ее сила и ее тепло. Его не хватает. У меня не хватает смелости попросить ее не уходить с рассветом. Мне не с кем поделиться своим страхом. Хотя стоит мне намекнуть, и в моей комнате окажется весь мой совет.

Я перестал любить свет, и это пугает моих эльфов. Окна в комнате плотно занавешены тяжелыми портьерами

Меня без охраны не выпускают даже на улицу – не удалось скрыть свои приступы. Несколько раз они настигали меня очень невовремя. Я уже привык переживать их один, запершись у себя в покоях, а теперь за мной наблюдают отовсюду.

Я не могу обращаться, пока не могу, и надеюсь, что все-таки снова обрету силу. Единственное, ради чего стоит жить – волчий мир. Примерно такой же оборот встречается в письме у Торгейра. Но с Граней я постараюсь исчезнуть.

Я даже не помню, что было самым страшным, чего я боялся не выдержать? Плен. Тяжелое короткое слово, которое отделяет меня от всей моей прошлой жизни, каменной стеной Твердыни, через которую мне не прорваться.

Я не знаю, для чего я записываю, мне некому оставить эту тетрадь. Бросить ее невзначай в библиотеке? Там слишком интимные записи, и кому интересно знать, что пережил пленник в темнице? Все ждут моего возвращения – помня прежние времена. Я говорю об этом так, словно все было не год назад, и не его половину, словно минула сотня лет. Из моих четырехсот с лишним. По нашим меркам я совсем молод, но ощущаю себя стариком. Таким, как бывают смертные старики – с грузом воспоминаний и вереницей мертвых лиц, зовущих к себе. И мне даже нечего будет им сказать, кому нужны мольбы о прощении?

Не хочу, чтобы потом кто-то рассказывал обо мне и придумывал нелепые сказки. Я лучше сделаю это сам, как бы больно и противно мне ни было. Почему-то мне хочется думать, что, если я вылью все на бумагу, то мне станет легче. Посмотрим.

Пробежал взглядом по уже написанным строчкам – бессвязный бред. Но я не умею писать по-другому, красивые слова не для меня.

Я скрываюсь тут, в этом заброшенном кабинете, скольжу тенью по переходам, чтобы меня никто не заметил и не предложил помощи. Боюсь участия и жалости, не могу принять их, оскорбляя всех. Мне очень нужно чье-то тепло, но я не заслужил его. Мне стыдно. Я замерзаю, в доме топят, как будто мы живем в бане, а я закутан в мех, правда, он не спасает меня. Сжимаю перо мерзлыми пальцами, тру их, пытаясь согреть.

Впрочем, я, кажется, добился чего хотел, вокруг меня холодная пустота, умудрился оттолкнуть всех, кто протягивал мне руку, стремясь вытащить из безумия. Я превратил свой обычно шумный и теплый дом в склеп и заставляю остальных терпеть это. Его скоро занесет осенними листьями и снегом. Но я не могу иначе. Каждая трапеза – пытка. Сочувственные глаза, все ждут каких-то слов, пытаются утешить и напомнить, что жизнь не остановилась. Для них нет, для меня да. Пока прощают все – резкость, истерики, раздражение. Для них я болен.

А я все еще там. Плен не кончился. Они перехитрили меня – отдав мое тело родичам и оставив себе разум. Куда мне тягаться с самой тьмой? Даже ошейник и смерть Нерги не освободили меня.

Голова постоянно кружится, я не знаю от чего: от слабости, или это остатки чар. Я так и не доехал до столицы, свалился в обморок еще в Аркенаре, и Фиорин решил, что пока мне лучше побыть в Аркенаре.

Фиорин. Вот кому я должен всё. Тот, кто терпит меня любым, кому наплевать на мое безумие и кому я нужен не как князь, лорд, сородич, а как Киано. Я давно простил ему тот поступок. И он прощает мне все. Фио готов вытащить меня из любой беды и взять под свое крыло. Я рад, что он остался в Столице, что он жив, и я не потерял его. Я сохраню благодарность в моем сердце.

Я постоянно отвлекаюсь от того, про что хотел рассказать. Про плен. Мне страшно решиться, я вспоминаю это ночами, дрожа под одеялами, не могу не вспоминать. Отец надеялся, что ошейник повиновения частично сотрет мою память, но вышло наоборот, помню все еще ярче.

Рану, Тахара и остальных, ухмыляющегося Инъямина, орков, похотливые руки людей, Нерги. Про Нерги я напишу отдельно.

Меня могут спросить, какая была самая страшная пытка? Я не знаю, мне было везде плохо. Но наверно все-таки та, что не мучила мое тело, но я едва не запросил о пощаде.

В один из тех дней, что я пробыл у Инъямина, меня вывели из камеры и похоронили заживо. Запихали в узкий каменный мешок, где я мог только лежать, а мои плечи были прижаты стенками, нельзя было перевернуться, не содрав кожу.. В единственное отверстие вогнали камень, вмуровывая меня. Не знаю, сколько меня продержали в этом гробу, но я выл от боли. Свело сердце, мне хотелось… мне нужно было выгнуться в судороге, выпустить боль наружу, а я не мог. Слишком узко, я сдирал кожу до мяса, вертясь в муке. Темно и больно. Я успел добром вспомнить пыточную, где был хотя бы тусклый, но свет, где были еще живые существа, кроме меня.

Мне сдается, что не только ошейник явился причиной моего безумия, что все началось именно с этой пытки. Я готов был целовать ноги оркам и распластаться перед ними, только за то, что я смог расправить затекшее тело, а сердце сразу же перестало болеть, хотя изредка о себе напоминает.

Кто угодно может обвинить меня в слабости. Да пожалуйста, мне уже все равно. Я кричал от боли, когда мне вырывали ногти, ломали руки, медленно, чтобы я почувствовал каждое прикосновение палача. Смертные уверены, что мы, эльфы, выносливей, и нам не больно. Да, мы можем выдержать больше, и быстрее исцеляем раны, но мы живые, и нам больно, когда нас уродуют и мучают.

Если бы я мог сказать, где меч, я бы сказал, но я не мог, не имел права. Я лишь молил, чтобы меня убили побыстрее, чтобы проклятое сердце не только ныло, и но разорвалось наконец-то. Но легкой смерти мне бы не подарили.

Я все чаще думаю, что было бы, если бы Инъямин не отдал меня Нерги? Я бы ублажал его скотов? Смешно, но когда они насиловали меня, я вспоминал Изира чуть ли не с благодарностью, я знал, как сделать так, чтобы телу досталось меньше боли. Наука оказалась крепкой. Хотя, впрочем, меня это не спасло.

Я очнулся оттого, что лекари брезгливо пнули мое залитое кровью и семенем тело и поручили рабам вымыть меня, опасаясь прикасаться. Но Инъямин проиграл и эту схватку. Я все равно ничего не рассказал, и он захлебнулся своим бессилием. Я поквитаюсь с ним, кто бы чего ни говорил мне.

Как же тут холодно! Мне плохо, я чувствую, очередной приступ близко, я успею добраться до своей комнаты, а там близко и остальные жилые покои. Там Иррейн.

Эвинваре пребывал в растерянности. Он уже почти был готов сожалеть, что вернулся домой. Что ему тут делать? Тяжелый разговор с отцом завершился скандалом. Да, он вернул свои права и поместье и должен принести присягу новому государю – этому волчьему мальчику. Вместо него правил пока Фиорин, с нетерпением ждущий, когда же князь оправится от болезни и приедет в свою Столицу. Фиорин совсем, кажется, не удивился возращению сына Имлара, высказав надежду, что Эвинваре, может, не совсем забыл еще, как управляться с государственными делами. Разговор же был их таким:

Фиорин принял его в кабинете, который явно принадлежал Киано – излюбенные волчьи цвета.

– Ты не удивлен? – спросил Эвинваре.

– За последние три сотни лет я вообще ничему не удивляюсь. А особенно после Иррейна. Мне просто интересно, что ты будешь делать теперь? У тебя есть претензия на престол?

– У меня ни шансов, ни желания, – промолвил Эвинваре – как мне сказали, мой младший родич Кианоайре признан государем официально и как я знаю, он заслужил это звание.

– Ты верно говоришь, он из бардака сделал государство. Эльфийский Запад теперь считают не только за чопорное собрание остроухих сволочей, но и за сильного противника, несмотря даже на последнее событие. Мы бы могли признать нашу победу, если бы Киа не очутился в плену. Это был позор, а самый позор в том, что никто даже не смог бы помочь ему. Когда пришло письмо, совет велел мне не собирать войско, а ждать. Если бы не этот Иррейн и князь Тэрран, мы бы дождались только останков Киа.

– Меня это не удивляет – усмехнулся Эвинваре, – ожидание – привычное для нас дело.

– Да, Киа пытался это разрушить. Ты помнишь Нарнила?

– Его забудешь!

– Так вот, первым делом, как только Киа взял престол, была экспедиция на рудники. Он освобождал пленных, среди них оказался и Нарнил. Я уже отчаялся увидеть его в живых, и нате вам! Но никто не сделал того же для Киа. И когда он вернется, я не знаю, как совет будет смотреть ему в глаза!

– Знаешь, ты сам все знаешь, Фио, стыд не дым, глаза не выест. Я согласен подчиниться моему младшему родичу, как только он придет в себя.

Эвинваре не лукавил: ему действительно было уже наплевать на свой титул и на то, что сын князя Тэррана, полуэльф, правит страной. Даже за то немногое время, что пробыл на родине, он успел понять, что государя любят и ждут. Он не мог понять, как он относится к Киа, он не обмолвился с ним и словом, кроме приветствия, но мог сказать одно – что завидует. Отчаянно, до боли в груди. Младшему повезло с родичами, повезло с тем, что его отец волк, и что для волков законы родства незыблемы. Именно отец пошел за ним в твердыню, не боясь ничего, вместе с приморцем. Вот, кстати, приморец-то и смущал Эвинваре. Странный парень, очень странный. Как Эвинваре уже успел понять, Иррейн Киано вообще никто, но почему он с затаенной подозрительностью смотрит на любого, кто подойдет к молодому волку ближе, чем на десять шагов? А сам государь вообще на него никакого внимания не обращает. Странно все это. Но, впрочем, не его дело. Теперь главное – дождаться, пока маленький волк придет в себя и сможет вернуться к делам. Красивый у него родич, даже не смотря на истощенность, но почему-то черт матери совсем незаметно, сильна волчья кровь. В Аркенаре Эвинваре видел портрет красивой женщины, явно из северных эльфов, и двух мальчиков – близнецов, с разными глазами. Дети и жена государя, погибшие в море, как пояснила ему домоправительница Илисиэль, утирая слезы. Да, видать не совсем в жизни посчастливилось волку.

– Отец, что ты думаешь? Он же сходит с ума по-тихому! Я хотел с ним поговорить, но бесполезно, он просто не дается. Сны – попробовал заглянуть, сам едва не утонул там. Я боюсь, что он сломается.

– Мы ничего не можем сделать, Тиннэх, мне больно наблюдать за всем этим, но тут я бессилен. Слишком много ему довелось пережить. Мне бы хотелось надеяться, что он справится. Он сумел противостоять ошейнику, должен суметь и справиться с собой.

– Почему ты привез его не домой, а в Аркенар? Лес смог бы помочь ему!

– Я не имею права – он их князь и Аркенар ему тоже дом. Я просто вернул его эльфам.

– Он наш лорд, и мы не имеем права оставлять его в таком виде!

– Наконец-то я слышу голос князя!– рассмеялся Тэрран, – ты, может, и прав, но не совсем. Мы уедем, как только Киа приступит к делам, а ты уедешь раньше: разве у тебя дел нет?

– Я искренне надеюсь, что брат пошлет эльфов далеко и надолго! Они предали его!

– Они были бессильны ему помочь.

– Однако вы с Иррейном хорошо справились, а он – тоже эльф!

– Я пришел к выводу, что без Иррейна даже я бы не смог спасти его. Все дело в ошейнике. Ты знаешь, что это такое?

– Не совсем, в общих чертах.

– Ну так слушай. Он одевается на любое разумное живое существо, неважно, перворожденный это или смертный, с помощью магии, такой, что перед ней даже я бессилен. Это гораздо древнее нас всех. Ошейник просто парализует волю и разум, и ты превращаешься в покорный скот. Противостоять этому невозможно и с тобой могут сделать все, что захотят, как это произошло с Киа. Любая попытка мысли заканчивается болью. Я не знаю, как он сумел победить это, но он сумел. Я видел это сам: он ничего не соображал, но до убийства Нерги додумался и если бы не был так тренирован, то мог и проиграть. Но мой сын победил. Этого было бы недостаточно. Если бы не Иррейн, он просто бы умер у нас на руках. Самое страшное, что этот ошейник не может снять никто, кроме наложившего заклятье или того, кому так дорог заклятый, что он может простить ему все и отдать ради него жизнь. Иррейн сорвал эту дрянь не моргнув глазом.

Тиннэх похолодел. Задавать этот вопрос отцу опасно, но он не мог его не задать:

– Скажи, а ты сам не смог бы снять ошейник? Киа – твой любимый сын.

Князь горько рассмеялся:

– Я знал, что ты спросишь это сразу. Я скажу тебе правду: я сомневался в себе. Не в нем, а в себе, вдруг есть что-то, что я не могу простить Киа и я недостаточно его люблю? А этот эльф даже не сомневался. Теперь я верю ему. Но мне жалко его. Он просто сгорит рядом с Киано. Но почему-то мне кажется, что порознь они тоже не смогут.

Киа, первое время, как стал чувствовать себя получше, пытался есть со всеми, в общей трапезной, но вскоре понял, что его мрачный вид не прибавляет никому аппетита, и приказал, чтобы еду приносили к нему в покои. Он практически не покидал своих этажей, скитался между покоями и библиотекой. Брал у Фиорина документы, делая вид, что работает с ними. Но чаще всего возвращал неподписанными или с невнятными резолюциями; Фиорин опасался переспрашивать и беспокоить государя.

Роскошные покои: стены завешаны коврами и оружием, гобеленами. А напротив – окно во всю стену, сквозь расписные стекла падает тусклое солнце, квадратиками следя на густом ковре.

На огромной кровати двое. Двое эльфов, мужчин. Темно-рыжие и черные волосы перемешались между собой – так тесно сплетены эти двое в объятье.

– Сокровище мое! – шепчет рыжеволосый в маленькое заостренное ушко, стараясь не смотреть своему любовнику в глаза. Впрочем, рыжий слегка прикусил мочку уха, и черноволосый закрыл глаза, крепче обхватывая партнера.

Он закрывает глаза, чтобы не видеть, как собственное тело предает его. Он не хочет этих объятий, этих поцелуев и медового шепота, этих ласковых рук в своих волосах. Но он бессилен сам перед собой – естество требует своего, его телу нравится то, что с ним вытворяет рыжий. И против воли он крепче обхватывает ногами талию Нерги.

– Так, так, мое счастье! – шепчет рыжий, довольный тем, как отзывается пленник на его ласки. Одна ладонь зарывается в волосы, перебирая пряди и лаская затылок, вторая скользит ниже, большим пальцем обрисовывая ребра любовника. Тот глухо стонет от прикосновений. Это единственное, что он него слышит Нерги. Пленник всегда молчит.

– Ну, не бойся меня, ты же знаешь, я не сделаю тебе больно. Ты ведь и так натерпелся, правда?– вкрадчивый шепот льется в уши, убаюкивая сознание. А руки сами ищут чужих плеч, пальцы ласкают их покатость, чувствуют литые мышцы воина. – Я не буду тебя больше мучить.

Пленник прижимается к нему еще теснее, словно ища тепла, а меж тем рука Нерги скользит по телу, касаясь лопаток, шеи, и ниже, снова по позвоночнику к ложбинке между ягодиц. Останавливается там. Пленник инстинктивно вздрагивает, но Нерги успокаивает его.

– Тихо, тихо, успокойся. Ты все еще меня боишься, эльф? Вы светлые, очень нежные, хотя и страстные. Не будь бы этого ошейника…– он проводит пальцем по полоске черной коже на шее пленника, – ты же хочешь меня, я вижу. Ну так чего же ты дрожишь? Тихо, сердце мое.

Рука проскальзывает еще ниже, в промежность, и пленник снова не может сдержать стона, так и не раскрывая глаз.

Пожалуйста, хоть бы кто-то прекратил это! Но он беспомощен перед своим мучителем и собой самим.

Нежные губы мягко-мягко касаются лица, целуют скулы, приоткрытый рот, осторожно, словно боятся испугать. Пленник сначала робко пытается избежать поцелуя, а потом покоряется, отвечая, впуская чужой ласковый язык.

Нерги нравится реакция пленника. Это правильно,– нехорошо получать удовольствие одному, только его братец может удовлетворяться чужой кровью. Нерги же возбуждался от удовлетворения партнера. Он оторвался от поцелуя, скользя взглядом по телу, распластанному под ним, прикрыл глаза от восхищения:

– Какой же ты красивый. Твой народ – идиоты, я говорил, и еще раз скажу это. Тебя следует беречь, больше, чем эту железку, которую хочет мой брат. Они не знают истинного сокровища. Тебя невозможно изуродовать, я хотел тебя даже там, в камере – грязного и избитого. А когда ты хочешь меня, ты еще прекрасней. Ну, ты замерз? Я согрею тебя.

Пленник дергается, не зная, хочет ли он вырваться из объятий и спастись от огня внизу живота, но сильные руки придерживают его.

– Тихо, ты же привык, это уже не больно. Вчера ты был доволен. Ты странный, сопротивляешься и врешь сам себе, тебе же нравится это. Ты можешь обмануть кого угодно, но не меня. Я готов поспорить на что угодно: у тебя почти нет опыта, а если есть, то тебе он был не в радость. Я покажу тебе другое. Лежи спокойно, расслабься.

Пленнику показалось, что из него из него вынимают сердце, но так нежно, что хочется, чтобы это длилось подольше, чтобы сладкая мука не прекращалась.

И она не прекращалась до рассвета. А потом Нерги поцеловал его, слизнув пот с висков, прижал к себе уже почти сонного пленника, уткнувшись во влажные вороные пряди, и уснул.

Время шло, прошло уже почти два месяца, как государь вернулся домой, а он так ни разу и не приехал в свою столицу. Раны его зажили, остались лишь шрамы и легкая хромота. И Фиорин все чаще и чаще заводил речь о том, что неплохо бы все-таки государю созвать совет и принять свою корону обратно. Киано молчал или хмуро отговаривался недомоганием; впрочем, выглядел он неважно, и Фиорин особо не докучал ему.