Текст книги "Судьба изменчива, как ветер (СИ)"
Автор книги: Лана Танг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 33 страниц)
Глава 9
Илай Эйден открыл глаза и увидел светлую просторную комнату, убранную по-крестьянски. Судя по тому, как падали на пол косые солнечные лучи, было совсем ещё раннее утро.
Единственным предметом «господской» обстановки в комнате оказалось большое роскошное кресло, стоящее возле комода. В кресле сидел Тефан Уллиян, и, судя по расслабленной позе и откинутой голове, безмятежно спал.
"Значит, мне это не приснилось, и я действительно попал в поместье графа, – не отрывая глаз от спящего, подумал Илай. – Но неужели он просидел возле меня целую ночь?»
Князь приподнялся и сел в постели, стараясь причинить как можно меньше беспокойства раненому плечу. Впрочем, боль почти не мучила его, осталось лишь легкое ощущение жжения, как всегда бывает при заживлении раны.
По комнате плыл горьковатый и одновременно сладкий аромат. Хм, странно, липа вроде отцвела? А вот полынь... И почему так отзывается на этот запах тело? Илай сглотнул и посмотрел в окно – оно было закрыто. Откуда же тогда так пахнет? Нет никаких букетов, ни на столе, ни на буфете...
Тефан вздохнул во сне и шевельнулся, полынью потянуло отчетливее. Так это от него идет такой изысканный оттенок полевых цветов? Илай втянул ноздрями воздух и едва не задохнулся – так резко и неудержимо потянулось все его мужское естество навстречу течному омеге. Похоже, цикл начался у него совсем недавно, поэтому и запах так силен. Князь усмехнулся – липа и полынь, придет же в голову такое? Май источал в «особенные дни» совсем другие ароматы, но этот нравился ему гораздо больше.
«Нет, так нельзя! – отчетливо почувствовав напряжение в чреслах, рассердился Илай. – Что на меня нашло?» – он сделал над собой усилие и отвел от омеги взгляд, но разум тут же проиграл природе, и альфа снова пожирал глазами милое лицо, удивляясь силе неожиданно произведенного впечатления. Среди офицеров он слыл чуть ли не монахом, потому что почти никогда не изменял супругу. Случайные связи его были редки и так мимолетны, что он не придавал им никакого значения. Светские львы никогда не занимали его, омеги из народа тем более.
Но Тефан Уллиян… Князь поймал себя на желании протянуть руку и коснуться его. Почувствовать под пальцами нежную теплоту его кожи, шелк каштановых локонов, пульсирующую жилку на гибкой шее… Граф был красив, эта изысканная редкая красота волновала Илая, заставляя учащенно биться сердце, запах сводил с ума, лишая силы воли...
Ну почему он был тогда в столице так уперт и слеп? Зачем разрушил жизнь молодого человека? Граф мог быть счастлив с Альбертом долгие годы, а вместо этого живет здесь в провинции и растит в одиночестве королевского сына.
Почему Тефан скрыл от Альберта ребенка? Почему добровольно лишил себя многих милостей и высокого положения? Почему предпочел скрыться в глуши? Глупец, он считал его распущенным и корыстным, а он… Впрочем, Илай до сих пор так и не знал, что же развело Тефана с его отцом? Старик упорно жил в деревне, наезжая в столицу крайне редко. О давней истории с предполагаемой женитьбой они не говорили с ним ни разу…
Илай вздохнул и заскрипел зубами.
– Князь? – вопросительно произнес Тефан, разбуженный его стоном. – Вам плохо?
– Нет, все нормально, – невнятно отозвался он. – Простите, если разбудил.
– Я рад, что вам лучше, – омега потянулся встать, но вдруг застыл, и на лице его отобразилось напряжение.
«Ага, почувствовал в себе цикличные изменения, – понял Илай, с жадным интересом наблюдая за графом. – Посмотрим, как ты поведешь себя, голубчик...»
В такие дни Май был всегда обеспокоен и подавлен, и князь старался проводить с ним больше времени, раз за разом овладевая охваченным желанием телом супруга. А Тефан, как же он справляется с природой, тем более, если долгие годы лишен плотской любви?
Помимо мимолетной гримасы на лице, омега ничем не выдал своего состояния. Он, правда, передумал подниматься с кресла, но это оказалось единственным внешним проявлением его цикличной «болезни». Илай владел собой гораздо хуже, само присутствие омеги смущало и томило тело, вызывая острое, почти болезненное возбуждение.
– Простите меня. Простите, – невнятно пробормотал он, пытаясь приподняться и сесть повыше.
– За что вы просите прощения, князь? – Тефан молча наблюдал за ним, не делая никаких попыток помочь. – Если вы и были в чём-то виноваты передо мной, всё давно миновало, кроме того, вы всё искупили, вернув мне сына. Кстати, именно о нём я и хотел поговорить с вами. Обещаете ли вы исполнить мою просьбу?
– О чём вы, граф?
– Ваша Светлость, – Тефан вздохнул, собираясь с мыслями, – у нас с вами в прошлом были досадные недоразумения, когда вы считали, что я имею меркантильные намерения войти в вашу семью. Теперь этой опасности не существует, и я не представляю для вас никакой угрозы. Пожалуйста, не вмешивайтесь в мою жизнь! Вы знаете мою историю, вы близко знакомы с Его Величеством, поэтому для вас не составило труда догадаться об Аликсе, но… Поймите, мой сын ничего не знает о своём происхождении, и я не хочу, чтобы он узнал правду.
– Но почему же, Тефан? Почему вы скрыли от Альберта сына? Почему лишились огромных выгод и уехали, ничего не сказав государю о своем положении?
– Вам не понять меня, князь, – нервно отозвался Тефи, отводя взгляд. Он встал с кресла и в сильном волнении прошелся по комнате, остановившись возле окна, совсем близко к кровати, на которой лежал Илай, – и я бы не желал сейчас пускаться в ненужные объяснения. Простите меня.
– Вы удивительный человек, граф, – Илай дотянулся до его руки и церемонно поцеловал. Он знал, что делать этого не стоит, но словно бы испытывал себя на прочность, вдыхая колдовской аромат липы с полынью, который сбивал его наповал. – Можете ли вы поверить, что я безмерно сожалею обо всем, что случилось тогда в столице? Ах, если бы я мог исправить…
Рука Тефи дрогнула, словно в попытке немедленно освободиться, но граф сдержал порыв и остался недвижим. Эта стойкость невольно вызвала у Илая уважение – омега знал, как справиться с собой в опасные периоды и не выказывал ни капли слабости перед мужчиной.
– Не стоит сожалений, князь, – прервал Тефан, тщательно следя за своим голосом. Прикосновение губ альфы вызвало в нем неожиданное смятение, а он не ждал и не желал этого, – я вполне счастлив и всем доволен…
– Не говорите так, слова ваши не соответствуют истине, – покаянно вздохнул князь, – вы одиноки и не можете быть счастливы. Почему вы не вышли замуж? Уверен, несмотря на сына, на вашу руку были претенденты.
– Вам надо привести себя в порядок, Ваша Светлость, – ушел от ответа Тефан. Пальцы тонко дрожали в руке Илая, и он не мог сдержать этой дрожи, которую князь ощущал с тайным восторгом. – Я пришлю к вам горничного с бритвой и тазом горячей воды.
– Простите, я не должен был об этом спрашивать.
-Я рад, что вы чувствуете себя лучше. Надеюсь, вы уже сможете присоединиться к вашим товарищам за обедом, – бесстрастно сказал Тефан и быстрым шагом вышел из комнаты.
Едва добежав до маленькой комнатки за кухней, где он устроил для себя что-то вроде туалетной, граф без сил опустился на корточки, пережидая бешеный всплеск гормонов. Проклятая природа, что она с ним делает! Такого раньше не было, и он пережидал цикличные периоды спокойно. Но почему сейчас? Отреагировать на князя Эйдена?! Неслыханно, невероятно!
Это пройдет, надо немного подождать. Три дня – и все будет в порядке. Он просто слишком долго не был с альфой, омежья сущность наконец-то взбунтовалась, а Эйден просто оказался рядом. Случайно, ну конечно же, случайно, на месте князя мог бы оказаться кто угодно...
Но почему он на него смотрел таким горящим взглядом? Зачем поцеловал, так ласково и нежно, даже не кольнув щетиной? О, нет, прочь эти мысли! Всего лишь наваждение, минутный всплеск безумных сил природы. Три дня – и все пройдет. Всего три дня...
«Илай – муж Мая, – напомнил он себе, решительно вставая. – Идет война, не время думать о глупостях. Надо узнать, как обстоят дела, где наши армии, где неприятель. Но это позже, а в ближайшие три дня мне лучше не встречаться с князем..."
***
Сражение шло с небывалым упорством весь долгий летний день, то утихая, то разгораясь вновь. Город отчаянно оборонялся, и все попытки карейцев сходу овладеть им были расстроены.
Сынишка садовника, теперь уже по собственному желанию несколько раз бегавший на стены, возбужденно докладывал свежие новости князю Ядвигу.
– Все говорят, что завтра Матару сдадут! – захлебываясь словами, пересказывал он услышанное на улицах. – Город горит, и защищать его невозможно, кроме того, силы неприятеля значительно превосходят наши, и промедление к отступлению грозит нашей армии неминуемой гибелью.
– Так я и предполагал, – мрачно вздохнул князь, – так и думал. Ты вот что, милок, не бегай больше к сражению, поостерегись. Пуля – дура, она не выбирает, старик перед ней или ребенок. Поди-ка лучше позови всю прислугу, пусть выйдут на двор, где раненые, поговорить надо.
Вскоре все позванные были на месте, и княжеская чета, а с ними и князь Марлин вышли на крыльцо. Солдаты привстали и подались навстречу, почуяв неладное.
– Что, плохи дела? Бросают нас? – робко спросил кто-то. – Завладел Виссарион городом?
Ядвиг немного помолчал, глядя на ожидающие ответа тревожные лица. Впрочем, в глазах людей был не страх, а лишь тоска и обреченность.
– Принято решение оставить город, – наконец сказал он, виновато крякнув, словно сам отдал столь варварский приказ, – так что завтра, а может, уже и нынче ночью неприятель полностью займет Матару.
– Кто в силах, немедленно уходите из города, дорогие мои, – добавил Дорен. – Это касается и наших слуг. Остальных же, сильно пораненных и неспособных к передвижению, просим покорно простить нас, ибо в случае занятия города и всеобщего пожара мы не сможем подать вам никакой помощи… – с этими словами он поклонился страдальцам в пояс, потом не выдержал и залился слезами.
– Не плачь, отец, – подал голос лежавший неподалеку пожилой солдат, раненый в обе ноги, – ты и так сделал для нас, что смог. Низкий за то поклон тебе и вечная благодарность. Не сомневайся, мы сумеем встретить смерть достойно! Уходите от гибели, негоже вам здесь оставаться!
Остальные зашумели одобрительно. Многие с трудом сдерживали слёзы. На город медленно опускалась ночь, озаренная заревами многочисленных пожаров, последняя ночь погибающего города…
***
Княжеская чета решилась оставить дом лишь поутру, когда с восходом солнца сражение возобновилось с новой неистовой силой, а артиллерийский огонь, не прекращавшийся ни на минуту, зажёг город со стороны всех предместий. С неимоверными усилиями пробираясь по улицам, беглецы добрались до площади перед большим собором. Туда сносили раненых с близлежащих дворов, туда же устремлялись и многие жители, в спешке покидавшие свои горящие дома.
Народ толпился перед широкими воротами, ведущими в храм, пропуская вперед носилки с ранеными. Многие падали на колени с возведёнными к небу руками, истово молились, а над гибнущим городом погребальной мелодией плыл заунывный колокольный звон всех монастырей и храмов, где, несмотря на пожар, продолжала идти служба. Звонари не покидали горящих колоколен до тех пор, пока огонь не настигал их, и тогда они факелами падали вниз, на раскалённую мостовую.
На площади образовалась давка. Марлин споткнулся и упал, неловко подвернув больную ногу. Толпа оттерла его от родственников, и он потерял их из вида.
– Ядвиг! Дорен! – растирая ноющее колено, тщетно взывал он, близоруко вглядываясь в толпу воющих растерянных горожан. Слабый голос тонул в общем шуме без всякой пользы, и князь испугался. С трудом поднявшись, он в панике метался среди народа, не разбирая дороги, потом потерял равновесие и снова упал, не в силах пошевелиться. Нестерпимая боль пронзила его, и на какое-то время князь полностью утратил способность двигаться.
Его чудом не раздавили, не втоптали в грязную замусоренную мостовую. Собравшись с духом, Марлин кое-как сумел отползти в сторону, на траву, и там сидел, держась за ногу, не зная на что решиться. Дышать было нечем – к жуткой жаре последних дней теперь прибавился едкий дым и невыносимый смрад многих сотен тел, быстро разлагающихся под палящим летним солнцем.
«Ад наяву, – вдруг совершенно спокойно подумал он. – Небеса посылают мне справедливый, заслуженный конец. Что ж, я не ропщу, я принимаю эту кару, и прошу лишь дать мне сил умереть достойно».
Но Марлин знал, что это только слова. Ему не хотелось умирать вот так, нелепо и бестолково, без покаяния и исповеди. Нужно было сделать еще что-то очень важное, без чего ему не будет покоя ни на том свете, ни на этом. Вот только бы знать – что именно?
Вокруг него, насколько хватало глаз, всё было заполнено человеческим страданием, но помочь несчастным, облегчить их участь Марлин не мог.
– Не то, не то, – бормотал он, словно безумный, – меня держит здесь что-то совсем иное.
Слева от него лежало несколько раненых, видимо, пытавшихся найти безопасность в соборе, но лишившихся на пути к нему последних сил. Князь встал и медленно пошел к ним, поминутно останавливаясь и пережидая сводящую с ума боль. «Хоть утешу несчастных добрым словом, – подумал он, приглаживая руками растрёпанные волосы, – сочувствие, говорят, дорогого стоит…»
– Не отчаивайтесь, милые мои, – ласково произнес он, наклонившись над лежавшими, – не всё потеряно, двери собора близко, просто надо сделать ещё одно маленькое усилие, и тогда…
Крайний солдат, единственный из всех, кто сидел, а не лежал, повернул голову, – и князь обмер, не в силах поверить.
– Нет, это никак невозможно, – потрясённо прошептал он, ни к кому не обращаясь, – этого просто не может быть! Неужели мои молитвы дошли-таки до Бога солнца?
Марлин узнал своего сына в единый миг, несмотря на то, что он возмужал и погрубел, а теперь ещё и зарос щетиной. Вот оно – знамение небесное! Вот оно – то самое!
– Ольгер, родной мой! – прохрипел он, вытягивая вперед обе руки. – Как же я рад тебя увидеть снова!
– Господин? – непонимающе отозвался солдат. – Вы знаете меня?
– Потом поговорим! – к Марлину словно вернулись утраченные силы, – сейчас же мы должны добраться до собора, там безопасно. Скажи, куда ты ранен? А это кто, товарищи твои?
– Они совсем плохи, – угрюмо ответил Ольгер, с сомнением глядя на нежданного помощника, откуда-то знавшего его по имени. Сам еле на ногах стоит – а помощь предлагает! Солдату стало стыдно – омега пожилой и явно нездоров, а держится так мужественно. А он раскис и сдался, потеряв надежду…
– Рити ранен в живот, второй и вовсе в голову, – продолжил он, вытягивая вперед забинтованную ногу, – я легче, у меня колено прострелено, к тому ж навылет. Двигаться могу, но нужна опора, палка какая или костыль. А лучше два.
– Сейчас, сейчас, – засуетился омега, – ты только подожди немного, я найду!
– Но кто вы, господин? Откуда знаете меня? – Спросил солдат, но странный человек уже исчез среди толпы, и он не получил ответа.
Где они видели друг друга? Память молчала, не подсказывая нужного ответа, но вот глаза этого омеги были солдату странно знакомы. Ольгер не сомневался, что пожилой господин вернется – и не ошибся. Вскоре он вынырнул из толпы, присел, не позаботившись о сохранности дорогого шёлкового костюма, начал совать ему в руки трость.
– Сама судьба послала нам эту встречу, мой мальчик, – непонятно бормотал омега, помогая ему подняться. – Наконец-то небеса сжалились надо мной, наконец-то решили простить мне совершенный грех. Пойдем, сынок, мне надо много рассказать тебе, надеюсь, ты поймешь меня и сможешь простить. Теперь у нас всё будет по-другому, теперь и Тефи будет счастлив…
***
Найманская армия спешно покидала догорающую разорённую Матару. С армией уходила и большая часть жителей, бросающих свои дома и имущество на произвол судьбы. На улицах среди груд пепла и мусора, среди сотен изувеченных неподвижных тел, оставались лежать раненые и умирающие, те, кто был не в состоянии двигаться самостоятельно. Ни на что не надеясь, молча смотрели они вслед уходящим, одни с тоской, иные с равнодушием. Дымное марево застилало солнце, превращая день в ночь; зловещие отблески пламени плясали на стенах пока ещё целых домов; крики, стоны, проклятия смешивались в одну общую чудовищную какофонию звуков. Звуков хаоса и смерти…
Одним из последних покидал город небольшой кавалерийский отряд, сильно поредевший после недавнего боя. Улицы сделались непроезжими, солдаты спешились и вели коней в поводу, старательно обходя даже бездыханные трупы. На живых старались не смотреть – слишком тяжело было выдержать потухшие взоры оставляемых товарищей, смирившихся с безнадежностью своего положения и даже не пытавшихся просить о помощи.
– Гляньте-ка, никак командир наш лежит! – неожиданно один из кавалеристов остановился над лежащим молодым человеком. – Ну точно он! Антоний Кьян, он ранен был в недавнем сражении.
– Да, верно, он, – подошёл второй, – живой ли? Сильно бледный, и лежит неподвижно.
– Живой, дышит. Эх, видно, настрадался. И палка вот в руке, пытался выбраться из пекла. Давайте заберем его, ребята, не оставлять же командира на верную смерть!
– Куда мы с раненым-то? – возразил кто-то. – А ежели помрёт по дороге? Где лазарет, где лекарь?
– Найдем и лекаря! Нам только из Матары выехать успеть! – кавалеристы бережно подняли раненого офицера и уложили на коня. Он простонал, жалобно и мучительно, но глаз не раскрыл.
На лежавшего рядом неподвижного омегу с белой повязкой санитара никто из солдат не обратил внимания…
Глава 10
Руди в составе добровольного народного ополчения дрался в Матаре с врагом с отчаянной смелостью, и даже после того, как по приказу командующего были взорваны пороховые склады и подан приказ к отступлению, ни он, ни его товарищи ни за что не желали покидать позиций. Командиры то уговаривали альф по-хорошему, то кричали на них, даже пытались отгонять шпагами наиболее ретивых, но стоило им отдалиться от подчинённых на небольшое расстояние, как те возвращались назад, кричали «ура» и бросались в новый бой.
Имевший зоркий глаз и твёрдую руку кузнеца, Руди в считанные дни научился метко стрелять из ружья. Бил он без промаха, каждым выстрелом поражая неприятельского солдата точно «в яблочко», как на учениях. Сам для себя он решил ни за что не отступать из Матары и бить карейцев до самой своей смерти.
Несколько стрелков, полностью с ним солидарных, рассыпались по садам и прицельно били из ружей в наступающую цепь вражеских солдат и в прислугу карейской артиллерии. Найманская армия медленно отступала, захватывая с собой и отважных снайперов, и только Руди, а с ним еще несколько ополченцев не хотели уходить, хоть и понимали, что в живых в таком случае им не остаться.
Кузнец занял удобную позицию на самом берегу реки за ивами и с ожесточённым упорством продолжал стрелять, быстро перезаряжая свое ружьё, а то и хватая лежавшие рядом ружья убитых. Враги сосредоточили против него сильный ответный огонь, но он всё ещё оставался невредим, и лишь когда они прикатили орудие, специально назначенное для него одного – лишь тогда Руди почувствовал, как два удара одновременно пронзили его тело, причиняя жгучую боль. Он вскрикнул, выронил ружьё из ослабевших рук и упал на груду покалеченных выстрелами ив.
Он не знал, сколько времени провел без памяти, но, очнувшись, первым делом удивился, что всё ещё жив, хотя давно должен был бы умереть от потери крови. Руди слабо шевельнулся, поднял голову и удивился ещё больше, увидев, что раны его перевязаны и кровь остановлена.
Было тихо, в том смысле, что никто не стрелял, видимо, сражение давно закончилось. Он повернул голову на звук голосов – чужие солдаты переправлялись через реку на правый берег, а возле него стояли какие-то важные люди, с виду большие офицеры – Руди не разбирался в тонкостях карейских мундиров.
Один из военных заметил, что альфа пришёл в сознание и указал на него остальным. Офицеры подошли, с уважением и любопытством поглядели на него и разом заговорили по-своему. Руди растерянно переводил взгляд с одного лица на другое и ничего не понимал, а между тем карейцы вовсе не выказывали ему враждебности, они улыбались!
Кто их поймет, этих иноземцев? О чем они там калякают? Может, это у них пытка такая? Или решают, как его замучить позаковыристей? Руди лежал и ждал, что неприятельские офицеры прикажут с ним делать. Он готовился к худшему…
Вперед выступил маленький, невзрачный на вид омега, низко наклонился над кузнецом, с неподдельным интересом разглядывая его заросшее густой бородой молодое лицо.
– Ти есть настоячий герой! – коверкая слова, торжественно объявил он. – Найманьский звер! – Кареец похлопал Руди по здоровому плечу и рассмеялся, видимо очень довольный своей выдумкой. – Не бойся! – сверкая белыми зубами, продолжил он. – Ми не будем причинить тебье вред, ми умеем ценьить храбрий альф! Наш полковьньик велел доставлять тебья в лазарет, и лечьить!
Стоящий сзади толмача офицер махнул рукой. Двое солдат подошли, подхватили Руди и понесли. Он постарался сдержать стон, не желая выдавать перед врагами своей слабости, но от сильной боли вновь потерял сознание.
***
Второй раз кузнец пришёл в себя в мрачном полутёмном помещении. Тусклый свет проникал откуда-то сверху, сквозь маленькие оконца, из чего можно было заключить, что он лежал в подвале. Руди поднял голову, потянул носом воздух – и едва не закашлялся. Было невыносимо душно, пахло гарью, немытым телом и кровью. Где-то совсем рядом с ним кашляли, вздыхали и стонали люди.
Кто они? Раненые? Военнопленные? Или несчастные горожане, не успевшие убежать от врага?
Постепенно глаза привыкли к полутьме, и Руди смог разглядеть товарищей по несчастью. Лежавшие тесно люди вовсе не напоминали военнопленных, мало того, здесь были омеги и дети, а судя по невнятному бормотанию и разговорам, между найманцами имелись также и карейцы.
Видимо, в подвал сносили всех подряд, и своих, и чужих. Разобраться в этом кузнецу предстояло позже. Сейчас же у него не хватало сил даже на то, чтобы долго держать на весу отяжелевшую голову.
– Антоний, поднимайся, умоляю! – тоскливо простонал слева чей-то голос. – Пойдем, милый, нельзя медлить! Я обязательно тебя спасу…
Голос показался Руди знакомым, не раз слышанным в прежней, мирной жизни. Он снова поднял голову и осмотрелся.
– Наст? Это ты? – с изумлением узнал он в лежащем неподалеку омеге деревенского блаженного. – Откуда ты здесь взялся? Уехал из деревни с князем Марлином? Но почему тогда один? Где Его Светлость и кого ты так отчаянно зовешь?
Наст не ответил, только простонал, протяжно и жалобно. Он лежал на животе, вывернув голову набок, правое плечо и нога были наспех замотаны тряпками, а рубашка едва прикрывала грудь, лохматясь снизу – бедолагу явно перевязали кусками его же одежды.
– Похоже, досталось тебе, – сочувственно пробормотал кузнец, стараясь подползти ближе. Жгучая боль в плече мешала ему, он несколько раз останавливался и отдыхал, но всё равно продолжал ползти, справедливо решив, что в этом аду им лучше держаться вместе.
– Наст, очнись! – Руди поправил его вывернутую руку, погладил волосы. – Всё образуется, ты только потерпи...
– Антоний? – почти внятно произнес омега, словно почуяв ласку. – Мы выбрались, ты жив, мой милый? Слава небесам…
«О ком он говорит? – с недоумением подумал Руди. – Что за милый такой объявился у нашего чудика? И где он умудрился потерять князя Марлина?»
Ответы на эти вопросы ему предстояло получить еще не скоро…
***
– Вот так все и случилось, милый, – закончил свой печальный рассказ князь Марлин, – так я лишился и тебя, и всей своей семьи. За грех мой покарали небеса не только меня, но и младшего брата моего, а потом и племянника…
– Но как же так? – с сомнением в голосе спросил внимательно слушавший солдат. – Почему вы берете на себя такой тяжелый груз, господин? Может, и не вы вовсе повинны в несчастьях ваших родственников?
Князь не ответил, задумчиво глядя куда-то в сторону. По впалым щекам его скатилась пара слезинок, оставив на коже чистые светлые дорожки. Ольгеру стало жаль этого пожилого омегу, которого он поначалу принял почти за безумного. У солдата не было причин не верить ему, и он не сомневался, что князь рассказал ему чистую правду.
Как же ему называть его? Отцом? Ему, никогда не произносившему этого слова? Ольгер грубовато погладил князя по склоненной голове, и тут же отдернул руку, напуганный непривычным для себя ласковым жестом.
– Не плачьте … ваша милость, – как мог ласково сказал он, – не столь уж вы и виноваты передо мной и моим отцом. Вы были молоды, зависимы от родителей, и не могли выйти из их воли.
– Да, милый, я не мог, – грустно кивнул Марлин, – тогда я ничего не мог. После трагической гибели родителей я искал тебя, но тщетно. Отец надежно скрыл от мира и людей мой грех.
– Так в чём же вы себя вините?
– В том, что когда я всё же встретил тебя, то испугался и не нашел в себе сил сказать правду и признать сыном. Тебе, конечно, не запомнился незначительный эпизод десятилетней давности, случившийся в столице возле Главного дворца? Ты стоял тогда в карауле и помог одному больному омеге дойти до дверей. Так вот, это был я. Ты усадил меня на диван в коридоре и поддерживал, пока слуга ходил за лекарем. Тут-то я и увидел твою приметную родинку, вот эту, возле пальца, – князь дотронулся до его руки. – Потом ты показал мне амулет. Мой амулет, с моими инициалами. Я сам надел его на тебя в ту ночь, когда ты родился, – он тяжело вздохнул, измученный воспоминаниями, потом собрался с духом и продолжил. – После той встречи я долго колебался, не зная на что решиться. Мне очень хотелось открыться тебе, но я боялся, что ты не поймешь меня, не поверишь и откажешься принять мою помощь. Дело кончилось тем, что душевное состояние мое ухудшилось настолько, что я три недели пролежал без памяти. Когда же пришел в себя, то так и не смог признаться тебе и уехал домой, оставив тебя, моего сына, наполовину князя, влачить жалкое существование простого солдата. Позднее я раскаялся в своей слабости и послал запрос в военную коллегию, но мне ответили, что Ольгер Радим пропал без вести в зимней кампании… Так я потерял тебя во второй раз и думал, что навсегда. Как же я корил себя, как упрекал, а за мои грехи тем временем сполна расплачивался ни в чем не повинный Тефан ...
– Не говорите так, – тихо сказал солдат, – и не берите на себя грехи, которых вы не делали. Моя жизнь не была весёлой и простой, но всё же жаловаться на судьбу я не стану. Вы правильно сказали, если я и князь, то лишь наполовину. Другая половина у меня совсем иная, и я, как и подобает солдатскому сыну, с детства обучался военной науке, потом честно служил отечеству. Был тяжело ранен под Мемелем, меня подобрали местные крестьяне, с того света вернули, а в своем полку я действительно считался пропавшим без вести, потому что вернулся домой только спустя полгода.
– Ах, если бы ты мог меня простить, за все те муки, что выпали на твою долю, – с тоской в голосе прошептал Марлин, – я больше ничего бы и не ждал от жизни. Всё отдал бы за то, чтобы услышать от тебя одно единственное ласковое слово, но слишком хорошо понимаю, что не заслужил этого…
Стоны лежащего рядом человека прервали его покаянную речь. Марлин оглянулся на несчастных, собранных в храме одной общей бедой. Умирающие, больные, здоровые, целые семьи, одетые в лохмотья – все лежали вповалку на плитах возле алтаря. Шёл третий день, как они жили здесь – полуголодные, измученные неизвестностью. Город был занят, сожжён и разграблен.
Правда, карейцы не чинили над несчастными никаких расправ – напротив, раз в день открывалась тяжёлая кованая дверь, впуская офицера и нескольких солдат, и начиналась скудная раздача пищи. В первый раз при приближении врагов все дрожали и пятились, потом привыкли. Одни брали пищу равнодушно, другие жадно набрасывались, давясь кусками. В остальное время все просто сидели, почти не разговаривая друг с другом, даже раненые молчали, словно стыдясь собственных стонов.
Ольгер тоже посмотрел на это всеобщее человеческое страдание, и странные чувства, вовсе не свойственные ему ранее, рождались в его уставшей измученной душе. «Вряд ли мы выживем здесь, в этом ужасном месте, – равнодушно подумал он, – так стоит ли мне на пороге вечности отказывать этому человеку в последнем утешении?»
– Отец, – неожиданно для себя он легко произнес дотоле неведомое ему слово, – я прощаю вас, прощаю от всего сердца. Вы не виноваты в моей судьбе, на все была воля небес. Они судят нас своим судом, они выбирают нам жизненный путь, они все решают за нас. Нам же должно не роптать, но покоряться.
– Спасибо тебе, милый, – князь даже не пытался сдерживать свое волнение, – теперь, после стольких лет снимется проклятие с нашей семьи, теперь и Тефи будет счастлив. Могу ли я обнять тебя …Ольгер, сыночек мой?
Солдат бережно обнял хрупкие плечи пожилого омеги и прижал к своей могучей груди. Так они побыли немного времени, потом князь Марлин отстранился и взглянул ему в лицо.
– Ты же ведь вольный, правда? – задал он неожиданный вопрос. – И грамотный?
– Да, – подтвердил Ольгер, не понимая, к чему он клонит, – в военной школе обучают наукам. А для чего…
– Обещай мне, – горячо зашептал князь, – если переживем войну, ты обязательно приедешь к нам в поместье. Племянник знает о тебе, он не оставит своего кузена без помощи. Управляющий наш уже стар, ты вполне сможешь занять его место!
– Ну что вы такое говорите! Я ничего не умею, кроме военной службы, я не смогу…
– Обещай! Ты мой сын, и Лилиас-Миду по праву принадлежит и тебе тоже!
– Хорошо, отец, я обещаю. Но прежде нам надо выжить в этом аду. Эх, зажила бы нога! Хоть город и сдан, но война не окончена…
