Текст книги "Я - твое поражение (СИ)"

Автор книги: Эльфарран

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 37 страниц)

– Гестия наверное уже третий раз подогревает ячменную похлёбку, пойдём, а?

– Если ты рассчитываешь получить с меня оплату, то знай – денег нет! И ем я много!

– Значит добавим в похлебку хлеб, ты же не против хлеба?

Вспомнив про кусок, брошенный мне в своё время отцом, я горько вздохнул.

– Не против.

Глупец! Он мог быть торговцем рабами или жрецом, скопящим пойманных мальчиков во славу подземных богов, он мог быть грабителем или сутенёром, мало ли подобной швали таскалось по улицам Пеллы, но я встал и пошёл за ним. Какими бы ни были прекрасными наши клятвы, каким бы прочным не было единство душ, тогда, у грязной поильни, я впервые осознал своё одиночество и пошёл за первым, предложившим мне хоть какое-то участие, готовый заплатить за него честью. Жизнью. Судьбой.

Дом Феликса, так звали моего знакомого, оказался жалкой лачугой, глинобитным строением, прилепившимся на окраине, среди сотен себе подобных: низкая дверь без засова и проломанное круглое окошко. Не постучав, он громко приветствовал находящуюся в доме женщину, сообщив, что пришёл с гостем. У очага сидела хрупкая девушка, ровесница хозяина лачуги, в простом, чистом одеянии и помешивала что-то в котле. Моё появление её не испугало, она только слегка поклонилась и продолжила готовку.

– Располагайся, – Феликс указал мне на самый сухой угол в доме, – сейчас будем ужинать.

Я искренне недоумевал: с чего бы совершенно незнакомому человеку быть таким добрым?

– Почему ты подобрал меня? Вдруг я вор?

– У нас воровать нечего, да и не похож ты на злодея!

– Это твоя жена?

– Сестра Гестия. Не обращай внимания, она молчит уже больше десяти лет.

– Больна?

– Нет, в восемь её изнасиловал иллириец, с тех пор Гестия не произнесла ни слова. Можешь есть смело её стряпню, в похлебках она мастерица.

Ты помнишь тот грандиозный скандал с Эвменом, в котором, честно сказать, я сыграл неприглядную роль? Тогда я выкинул из роскошного дома его, а заодно и царскую канцелярию, чуть ли не пинками под зад, оскорбил почтенного человека. Ты не мог найти оправдания моему безобразному поступку, а я не желал объясняться. Мы тогда сильно рассорились. Ты орал, что я слишком благоволю к собственным слугам, раз прилюдно выкидываю на улицу государственных чиновников. Это так. Я никогда не рассказывал, как Феликс и Гестия в ту ночь спасли меня, дали кров и пищу, не высшему сановнику империи и не прославленному полководцу, они привели к себе простого солдата, ничего не желая взамен, лишь соблюдая обычай нашего отца Зевса. Ради той ночи я пошёл против твоей воли и мнения окружающих тебя льстецов, я привёл друзей в лучшие комнаты и выставил караул, чтобы никто не смел даже вздохом оскорбить их покой! С того случая Эвмен затаил злобу и при каждом удобном случае жаловался на моё самоуправство. Глупец, он думал, я раскаюсь и буду униженно просить прощения. Он никогда не сидел у кишевшей блохами поильни и не шёл в ночь за незнакомцем, оказавшим благодеяние просто так.

Утром, чувствуя себя необыкновенно отдохнувшим, я добрался до царского казнохранилища в числе первых воинов, жаждущих денег. Стоя в очереди и рассчитывая на несколько статиров, услышал знакомый голос. Он мог принадлежать только одному человеку – моему учителю Аристотелю. А вскоре и он сам появился в сопровождении слуги и племянника. Стоящие во дворе воины принялись рассматривать необычайную процессию, отвешивая грубоватые шуточки по поводу множества драгоценных колец на пальцах философа.

– Клянусь Сераписом, что за богатей?! – расхохотался один из гоплитов стоящий впереди меня. – Похоже он решил выплатить нам жалование своими драгоценными камнями?!

– Я бы не отказался от тех гранатов, что бренчат у него на шее! – подхватил сосед, мужчина с рыжеватой бородой, тыча пальцем в Аристотеля.

Скучающие в ожидании выплат солдаты нашли себе развлечение и принялись на все лады склонять проходящих мимо. Аристотель сделал вид будто бы глухой, а Каллисфен густо покраснел, слуга по имени Ивитий принялся плеваться и корчить грозные рожицы, чем окончательно рассмешил солдат, и те уже были готовы броситься, чтобы немного помять величественного щеголя.

– Умерьте свой пыл! – я пришёл на помощь слуге. – Перед вами сам Аристотель, учитель царевича!

Мои слова подействовали отрезвляюще: смех понемногу смолк, мужчины вернулись к тягостному ожиданию.

– А что ты здесь делаешь, Гефестион?

Замеченному философом, мне пришлось отделиться от общей массы и приблизиться к учителю.

– Жду, уважаемый. Своё жалование.

– Разве царские чиновники не пришлют его в дом Аминтора?

– Возможно и пришлют, только меня там не найдут, вот я и озаботился получить деньги лично.

В общих чертах я рассказал о своих злоключениях, Аристотель молчал и внимательно изучал меня на всём протяжении сбивчивой речи, а по её окончании кивнул.

– Следуй за мной, насчёт содержания не волнуйся, оно тебе не понадобится.

В тот же день я поселился у Аристотеля. Философ после нашего отъезда не остался в Миезе. Вместе с женой и племянником вскоре перебрался в Пеллу, купив на щедрое царское вознаграждение просторный дом в самом центре столицы. Двухэтажный с резным портиком и колоннами при входе, дом, не уступающий дворцам самых родовитых македонских аристократов. Мне отвели покои в самом дальнем конце строения с окнами, выходящими в тихий дворик. Не имеющий даже смены платья, я был благодарен философу за, пусть и ношенный, но чистый хитон, очевидно ранее принадлежавший Каллисфену, угрюмому юноше, моему ровеснику. Каллисфен имел толстые губы и вечно недовольный вид, заметив моё соседство проворчал нечто: «Ещё один нищеброд к нашему очагу подсел». Во время трапез никогда не заговаривал со мной первым, но и зла не чинил, для него я был вроде комнатной собачки хозяина, которую терпели, если та не принималась гадить на пол.

В полдень, спустя всего сутки, после возвращения, ты ворвался в дом философа, кое-как поприветствовав учителя, облегчёно вздохнул:

– Гефестион, хвала Зевсу, ты нашёлся! Что за блажь сбегать от меня?

– Я подумал, тебе надо побыть с семьей! Я лишний!

– Не смей никогда произносить это слово!

Ты подкрепил приказ долгим поцелуем и, обняв за плечи, подвёл к скамье.

– Ничего не изменилось, филэ, просто мне надо больше времени, чтобы соответствовать царскому положению, я не могу вести себя как хочу. И ты должен смириться с этим.

– Согласен, я буду терпелив, ведь твоя любовь – это единственное, что у меня есть.

– И ты не пожалеешь о своём решении.

Обласкав и успокоив меня, ты удалился в окружении свиты телохранителей. Я поймал взгляд Аристотеля и опустил ресницы, стыдясь. Философ не задал ненужных вопросов, когда ночью, закрывая лицо плащом, ты постучался в его дверь, без возражений отпер мои покои. Я блаженствовал в твоих объятиях, забывая дневные страхи, жил только ожиданием ночных встреч. За несколько дней дом Аристотеля был осыпан царскими подарками, я больше не носил старенький хитон, в многочисленных сундуках теснились хламиды и пеплосы, гиматии, накидки, покрывала, ларцы с драгоценными фибулами, ожерелья, перстни, чаши для возлияний. На двор привели пять породистых жеребцов в богатом убранстве, две колесницы с колесничими, повара-финикиеца, рабов, вышколенных для оказания всяческих услуг. Золото. Масла и благовония, их уже некуда было ставить, цветы занимали все вазы в доме. Твоим милостям не было конца, ты не знал удержу в любви. Добравшись до царской казны, кажется, задался целью переправить её целиком в дом учителя. И чем больше ты осыпал меня сокровищами, тем сильнее становился мой страх потерять твою благосклонность, отлично помня ночь у овечьей поильни, я готов был на всё, чтобы она не повторилась.

В один из дней ко мне вбежал взволнованный Ивитий.

– Господин требует вас вниз и как можно скорее!

Идя за рабом, недоумевал: с чего бы Аристотель послал за мной в неурочный час, но ослушаться хозяина дома не мог. Ивитий распахнул двери, и я увидел в зале приёмов величественную женщину в длинном одеянии с золотыми браслетами на предплечьях в виде сплетающихся змей. Женщина стояла ко мне спиной, и я мог отметить только её гордо вздёрнутую голову и разглядеть кончики тёмных волос из-под узорчатого головного покрывала.

– Приветствуй Олимпиаду, царицу македонскую. – Шепнул мне раб и толкнул в спину.

Услышав шорох за спиной, женщина величественно развернулась и сменила меня внимательным взглядом.

– Ты Гефестион, сын Аминтора?

– Да, моя царица.

– Покиньте нас все.

И бывшие в зале рванули во всевозможные проходы, снеся по дороге самого Аристотеля и чванливого Каллисфена, не успевшего отскочить. Оставшись наедине, Олимпиада велела приблизиться, ощупав мои плечи и руки, приказала раздеться.

– Снимай всё.

Я замер, не понимая желания моей госпожи, но Олимпиада и не думала смущаться.

– Снимай все тряпки, которые на тебе.

Стыдясь, я принялся спускать с плеч длинный греческий хитон и, видимо, делал это очень медленно, по мнению твоей матери, потому что она, забыв величие царицы, принялась сама сдирать с меня одежду, вырывая с мясом тончайшую ткань из золотых застёжек. Не успел я опомниться, как стоял совершенно обнажённый, в одной набедренной повязке. Олимпиада презрительно сморщила верхнюю губу.

– Раздевайся полностью.

Как лошадь на рынке, как жертвенного барашка в дворике храма, она рассмотрела меня и вынесла свой вердикт:

– Смазлив. Даже очень.

Поклонившись и кое-как собрав одежду, я поспешил ретироваться, мне услужливо распахнули двери. После Олимпиада долго говорила с Аристотелем, до нас, притаившихся под дверью, долетали только обрывки фраз.

– Каждую ночь… возмутительно… он будущий царь.

– Вот и заканчивается твоё время царского любимица, – противно хмыкнул Каллисфен, а я молча ткнул ему локтем под рёбра.

– Да… Я и сам… обеспокоен. – Голос Аристотеля раздался совсем рядом с дверью.

Мы бросились врассыпную и едва успели, услышав звук открывающейся двери. Едва сдерживая слёзы, я побежал к себе, упал лицом в пышные покрывала, не стесняясь, заплакал.

– Если нас разлучат, кем я буду?! И буду ли вообще?! Хватит ли мне силы выпить яд, как было прописано в романтических повестях?!

Жалея себя, я провалялся так до прихода учителя.

– Я хочу прогуляться с тобой, Гефестион. Тут недалеко. Только надень что-то попроще.

Мы вышли, когда уже прошла дневная жара, и на город опустились ранние сумерки. Миновав несколько улиц, застроенных богатыми особняками, углубились в узкие проходы городской бедноты. Нас сопровождали два раба с тиковыми палками на случай нападения разбойников. Вскоре смысл экскурсии стал мне понятен, как только я разглядел висящие над дверями деревянные и металлические фаллосы: некоторые из них имели крылышки и даже перепончатые лапки. Постучав в одну из дверей, Аристотель ввёл меня в тёмное помещение. В нос ударил запах женского пота, к вони, впрочем, примешивался слабоватый аромат гелиотропа.

– Стевия! Принимай гостей!

На возглас Аристотеля в конце коридора показалась женщина, в небрежно накинутой на плечи хламиде. Щурясь от света лампы, которую несла перед собой, хрипло пригласила в комнату. Обмахнув скамью полой одежды, пригласила нас сесть. Из всех углов дома сквозила ужасающая бедность: покрытые копотью стены давно не знали щёлока и щётки, стол в подтёках вина, кровать под серым пологом с зиявшими на нас дырами.

– О великолепная Стевия! – высокопарно начал Аристотель, протягивая женщине несколько мелких монеток. – Ты не могла бы нам оказать гостеприимство. Твой вечер свободен?

Она надтреснуто расхохоталась, шершавая ручка жадно сжала пальчики с обкусанными ногтями, тем не менее густо окрашенными алым лаком.

– Я вся к вашим услугам!

Переглянувшись, я поинтересовался, зачем учитель привёл меня сюда.

– Всему свое время, – загадочно усмехнулся философ, дожидаясь угощения.

Вино пахло кислятиной да и килики, сосуды для питья, не внушали доверия, имея грязные разводы по краям. Не пригубив купленное угощение, Аристотель ударился в воспоминания.

– Заметь, Гефестион, перед тобой, мой юный друг, самая почитаемая гетера Пеллы, стройнобёдрая Стевия! Ты был мал и не мог знать её, но твои старшие братья, бьюсь об заклад, её навещали. Не так ли, Стевия? Ты знала мужчин рода Аминтора?

– О, это были одни из самых щедрых друзей и горячие любовники. – Не понимая, куда клонит Аристотель, поддакнула женщина, лихо выпив принесённое вино.

– Ты и сейчас принимаешь высокородных гостей?

Бывшая гетера горько захохотала, ударяя себя по коленям, наклонившись вперёд, быстро впала в истерический припадок.

– Стевии больше нет! – принялась выкрикивать, едва ли не ударяясь лбом о столешницу. – Прекрасногрудая Стевия умерла! Я только смертная тень, не сошедшая в Тартар! Взгляни на моё жилище, жестокий гость, и скажи, кто теперь стучится в мою красную дверь? Стала бы я принимать тех, кто мне неприятен? Разве я бы не попросила слуг выставить на улицу такого нахала, как ты?

– Но, но, полегче, – учитель строгим тоном осадил бьющуюся в припадке женщину. – Мы не хотели тебя оскорбить, напротив, мы дадим тебе ещё денег, но только за правду.

Она всхлипнула и жадно взглянула из-под всклоченных волос на философа.

– Всё, что пожелает щедрый господин.

– Расскажи о себе. И не лги, иначе не получишь денег.

Обычная история. Стевия не сказала мне ничего нового, но в её устах я вдруг услышал собственный приговор. Будучи привлекательной девушкой, несчастная рано стала интересоваться мужчинами, а мужчины, соответственно, – ею. Вскоре у неё был роскошный особняк и множество слуг, подарки, золото текло щедрыми ручьями в её сундуки.

– О, это было прекрасное время. Я сама выбирала, с кем возлягу, порой, уважаемые клиенты неделями дежурили возле моих дверей. Мне привозили благовония из Египта, красное дерево – из Понта, драгоценные камни – из сказочной Индии. Не было желания, которое не исполнялось бы тотчас, едва я успевала его произнести.

Женщина утирала грязными ладонями раскрасневшиеся от слёз скулы. Воспоминания одновременно и грели её, и причиняли боль. Мне стало жалко старушку, и я спросил, отчего тогда она очутилась здесь.

– Молодой господин, я влюбилась, в первый и единственный раз в своей жизни позволила сердцу биться часто-часто. Афродита, несомненно завидовавшая моей красоте, наслала на меня эротическое безумие. Он был молод, красив, увидев его на рыночной плошали, я первая подошла и предложила свои услуги. Я! Знаменитая и всеми чтимая гетера, унизилась до роли мелкой сводни и не пожалела! Наши объятия были жаркими. Отказывая раз за разом богатым друзьям, проводила всё время с ненаглядным Диадохом. Он был очень ревнив, и пока у меня оставались деньги, я забросила своё ремесло, посвящала любимому все дни и ночи. Однажды, поняв, что нет средств даже купить вина для трапезы, я позволила себе принять одного из бывших друзей. Диадох, узнав об этом, сильно избил меня. Я лежала несколько дней не в силах подняться, плача, умоляя Геру покарать его. О боги, немного поправившись, узнала страшную весть. В тот же день, уезжая от меня, он разбился насмерть на колеснице. С тех пор, слезы не высыхали на моих щеках, я не могла более поддержать беседу или танцевать, вызывая желание мужчины. В каждом из них я видела мёртвого Диадоха. Он смотрел на меня из могилы и грозил пальцем. Я продала дом и соорудила ему достойный памятник, я думала, его дух успокоится и оставит меня. Нет! Он и сейчас здесь, вон, сидит в углу и смотрит!

Рассказчица душераздирающе закричала, а я, напротив, сидел, углубившись в собственные мысли. Аристотель не тревожил мой покой.

– Сколько тебе лет?

– Двадцать шесть, господин.

Она выглядела как старуха: сморщенная, с трясущимися локтями, с космами нечёсаных волос, потерявшая всё из-за любви.

Когда мы вышли, я всю дорогу молчал, придя, застал тебя сидящим на ложе.

– И где тебя носило, филэ? Я должен бегать по всей Пелле, разыскивая свою любовь? – подшучивая по-доброму, ты обнял меня, но, быстро поняв мой настрой, нахмурился:

– В чём дело, Гефестион? Тебя обидели?

– Нет, мы прогуливались с учителем, и я встретил женщину, мне стало её жалко.

Ты поцеловал мои глаза, нежно забрав лицо в ладони.

– Побольше думай обо мне, филэ, и тогда никакие женщины не смогут смутить тебя.

– Я боюсь, Александр, боюсь потерять тебя.

– Опять ты за старое? Я же поклялся, какие тебе ещё нужны уверения? – разозлённый моим дурным настроением, ты отнял руки и отвернулся.

Я заметил упрямую складку у губ: ты пытался скрывать от меня нечто важное, касающееся нас двоих.

– Здесь была твоя мать.

– Знаю, меня известили.

– Она против наших отношений?

– А ты как думаешь? Я сын Филиппа, наследник македонского трона, каждый мой шаг расписан и каждое слово услышано! То, что происходит между нами, не вписывается в дворцовый этикет. Да, я могу иметь любовников, но не возлюбленного, понял разницу?!

– К чему ты это мне говоришь?

Образ Стевии такой ясный и чёткий встал перед глазами.

– К тому, филэ, что больше не смогу быть с тобой всякий раз, когда захочу. Завтра меня не жди и в ближайшие дни тоже. Я сам призову тебя!

Стевия стояла незримая за твоими плечами и хохотала, показывая на меня пальцем.

– Будь по-твоему, Александр, я подчиняюсь.

Вскочив, ты бросил на меня взгляд полный боли, что-то мучило тебя, но сказать не хотел. Не получалось у нас серьёзного разговора, ты был нетерпелив, я – задумчив.

– Мне лучше уйти, филэ.

– Да, Александр, так будет лучше.

Первые разногласия, тогда они казались мне грандиозными, хотя, на самом деле, не стоили тех терзаний, которые я в них вкладывал.

Снедаемый нехорошими подозрениями, я промучился всю ночь, утром был рассеян и почти ничего не ел. У меня не было друга, с которым я мог разделить свои опасения. Аристотель предоставил относительную свободу и не требовал немедленного решения. Я отправился бродить по городу без цели и, не ища развлечений, посетил форум, посидев там на нагретых солнцем ступенях, послушал заезжего оратора, купив немного лесных орехов, нашёл камень, чтобы расколотить крепкую скорлупу, и вдруг услышал крики. Обычное дело: дрались двое, точнее верзила с густой рыжей бородой лупил стройного юношу. Схватив за руку, бугай мастерски обрабатывал лицо соперника пудовым кулаком, собравшаяся толпа криками подбадривала драчунов, выкрикивая всякие непристойности. Скучая, я затесался среди торговцев и мелких ремесленников и сразу же узнал в юноше Феликса, моего нищего гостеприимца. Не знаю, как я очутился в самой гуще свалки, как полез в рукопашную на верзилу и огрёб от него, но потасовка с моим появлением переросла в настоящее побоище. То, что скопилось в душе, я выплеснул в ударах, не знающих жалости. Нас растащили. Феликс, вне себя от ужаса, повёл меня за собой. Виляя по кривым закоулкам, мы промчались, не жалея ног, на ходу Феликс успевал причитать по незнакомцу, точно по покойнику.

– Зачем ты полез между нами, Гефестион?! Ну избил бы меня Пифон, зато заплатил бы! Как я теперь Гестии на глаза покажусь? У нас уже три дня в доме нет муки.

Я резко остановился и впихнул Феликса в узкую нишу между домов.

– Если тебе нужны деньги, только скажи!

Отвязав от пояса кожаный кошель, высыпал ему в ладони горсть серебра. Он задрожал всем телом, не веря в появившееся из ниоткуда богатство.

– Неужели так много платят в армии?

Феликс по-прежнему считал меня простым гоплитом и вид полусотни серебряников Филиппа, так непринужденно звенящих у меня в кошельке, окончательно обезоружил его.

– Я был телохранителем царевича. Бери, у меня ещё много денег.

Немного переведя дух и успокоившись, вымыв в одном из городских источников лицо и руки, поспешил за Феликсом к нему домой. По дорогое мы накупили горячих, только из печи, ячменных лепёшек, амфору масла, зеленую ароматную дыньку и целый кувшин дешёвого вина. Гестия даже рот открыла, когда мы ввалились вовнутрь, таща покупки в обеих руках. Находясь с ними, я вдруг почувствовал себя в семье. Боль от разлуки с Полидевком и матерью, поначалу казавшаяся невыносимой, потихонечку уходила, когда, сидя на полу, пил и ел, раздирая лепёшки руками, обильно поливая их маслом. Не стесняясь дурных манер, опрокинул два килика неразбавленного красного вина. Спали втроём, на одной циновке, кормя одних и тех же изголодавшихся вшей.

Утром, разглядывая в зеркале воды побитую физиономию, совершенно не представлял, как буду отчитываться перед Аристотелем. Феликс был не в лучшем состоянии: синяки так и множились на его широкой рожице.

– Ну и как я пойду на сегодняшний пир? – вздыхал, так и так поворачиваясь над дубовым водоносом, заменившим нам все существующие в мире бронзовые зеркала.

– Не ходи, – я подал идею из угла, отлёживаясь после вчерашнего. – Чего там делать? Все перепьются, будут хвастать подвигами, а закончится всё сплошным безобразием. Плюнь на них, Феликс, у нас же остались серебряники, давай пошлём Гестию за вином и устроим собственную попойку.

– Я бы с радостью, Гефестион, но тут такое дело, короче, ты же знаешь Калликсену.

– Никогда не слышал.

Феликс с изумлением уставился на меня.

– Не слышал имя самой знаменитой гетеры Пеллы? Да откуда ты приехал, друг?! Это же прекраснейшая из всех ныне живущих женщин! Говорят, что сам царь Филипп приказал сделать чашу для вина по слепку с её груди. И пил из неё после победы над иллирийцами. Калликсена имеет самый красивый дом и богатый выезд, её колесница покрыта золотыми листами, а носилки поддерживают самые настоящие дикие эфиопы.

Воодушевление Феликса, с которым он перечислял прелести неизвестной мне женщины стали утомлять, и я, подозвав Гестию, попросил принести мне мокрое полотенце. Девушка повиновалась охотно. Я стал замечать(а мужчины быстро понимают, что стали объектом любовных мечтаний) – сестра Феликса поглядывает на меня с чисто женским любопытством.

– Так когда тебе надо туда отправиться?

– Сегодня после полудня. Там соберутся самые родовитые юноши во главе с нашим царевичем – Александром.

Я почувствовал легкий укол ревности. Вот значит, что ты хотел скрыть от меня! Конечно, изгнанникам из рода не место рядом с аристократами, но, Аид меня забери, мог бы и не таиться!

– А что ты будешь делать на пиру, Феликс?

– Я флейтист, немного наигрываю на сиренге. С неё мы с Гестией кормимся. Пиры сейчас бывают не часто, поэтому пропустить хотя бы один из них мне бы не хотелось. Ты не возражаешь, если я куплю на твои деньги театральный грим?

– Совершенно не против, но у меня есть к тебе просьба.

К Аристотелю я заявился поздно и, не отвечая на вопросы, сразу прошёл к себе. Запер дверь, не желая даже помощи рабов, сам приготовил себе ванну, нагрев, натаскал воды, добавив немного ослиного молока для бледности кожи, как делали дома, и погрузился в прохладные волны до носа. Несомненно, учитель знал о разногласиях во дворце. Ты, Александр, тайком от меня поделился с ним и, наверное, попросил совета. Интересно, каков был ответ философа? Для блага государства порвать со мной? Жаль, что я не имею своего шпиона в его доме, в будущем мне надо будет озаботиться подобным обстоятельством. Феликс, а с ним я встречусь завтра, передаст за пару золотых всё, что услышит и увидит на пиру, но хочу ли я это знать? Выдержку ли правду?

Завыв сквозь зубы, погрузился полностью в воду до макушки и принялся ополаскивать длинные тёмные пряди с медно-рыжеватым оттенком.

Аристотель думает, что я, подобно Стевии, пренебрегу разумом ради любви? Он пугает меня? Чем? Нищетой? Презрением? Грязью? Разве сейчас я не подобен брошенной проститутке, не имеющей и драхмы за душой? Разве всё чем я владею, не принадлежит Александру?! Мои кольца, пояса, плащи – всё это я получил через постель и будь у меня хоть капля чести, то, подобно стоикам, должен бросить позорящие меня вещи и уйти обнажённым. Честь? Я забыл, что значит для меня это слово! Якшаюсь с городскими отбросами, дерусь от скуки, пропадаю по ночам, выпивая неизвестно с кем! Как же быстро сполз с меня аристократический лоск! Глядя на мою битую морду, никто не поверит, что я, как и пирующие сейчас во дворце, благородный господин. Но если и Александр забудет это обстоятельство, то клянусь Асклепием, я напомню ему!

Решение пришло легко и просто. Подобно Афродите, я легко поднялся из молочных волн, обсушил тело мягким покрывалом, залечил ушибы и лёг спать. Мне понадобится много сил завтра. Отныне никто не посмеет сделать мне больно, указав на место мальчика для ложа. Меня будет уважать всякая тварь!

Как бы не желал, заснул я далеко за полночь, без сновидений.

Феликс, обрадованный щедрым вознаграждением, торопился рассказать обо всём, чему был свидетелем:

– О Гефестион, это было величественное зрелище! До сорока лож стояли с обеих сторон от царского места. Усыпанные лепестками алых роз и лилий, с золотыми ножками в виде спящих львов и подушками персидских тканей, эти ложа были достойны олимпийских богов! Нам велели ждать в небольшой нише, до времени скрываясь за занавеской. Я же, помня твою просьбу, подобрался ближе и смотрел в щель. Я хорошо разглядел входящих: среди них было много молодых полководцев, вернувшихся недавно из похода. Все славили Филиппа и Александра, говорили, что царевич проявил себя как молодой лев и даже его вид приводил врага в трепет!

– Обычный придворный трёп, Феликс, мне он неинтересен!

– Да я понимаю! Так вот, когда рабы внесли с десяток царских кратеров, а за виночерпиями в зал вошли приглашённые гетеры, я, к тому времени, уже услаждал игрой слух гостей и мог, не прячась, глядеть на их прекрасные формы. Среди них была и Калликсена. О боги, она оказалась даже прелестнее, чем говорили знатоки. Невысокая, но изящная фигурка, точно из слоновой кости выточена, смуглая с золотым отливом упругая кожа, а глаза! О Гефестион, ты бы тоже влюбился в её влажные чёрные глаза, точно у молодой косули. Клянусь, она даже не прибегает к ухищрениям косметов, настолько густы и выразительные её брови и ресницы! Увидев Калликсену, наш царевич Александр даже приподнялся на ложе, одариваемая красавицу величественной улыбкой.

Я едва сдержался, чтобы не врезать Феликсу кулаком в зубы.

– Продолжай!

– Калликсена спела очень миленькую песенку, а я, приблизившись, вызвался ей подыграть, помня, что ты велел хорошенько её рассмотреть. Сказать к слову, я был совсем не против держаться ближе к ней, но Александр отослал меня, указав Калликсене место на своём ложе. И весь пир поил её из своей чаши. Они ели сочные фиги и гранаты, мясо цыпленка под лавровыми листьями…

– Меня не интересует набор блюд! Скажи, он обнимал Калликсену?

– И ещё как! За талию, потом вот так легонько поглаживал её по бедрам, что-то шептал на ухо смешное, от чего Калликсена приглушённо смеялась и немного краснела. О Гефестион, они стоили друг друга: мощный воин и нежная девушка, неудивительно, что вскоре Александр пожелал с ней уединиться. Поднявшись с ложа, он восславил Афродиту, после чего скрылся с красавицей за длинным занавесом.

– Как долго они отсутствовали? Несколько минут? Час? Два?

– Гефестион, ты…

– Я должен знать всё! – рявкнул, точно дикий зверь, пугая Феликса.

– До конца пира они более не появлялись. Прости, ты как-то странно себя ведёшь. Не заболел?

Феликс потянулся, желая потрогать мой лоб, но я оттолкнул его руку, запахнув плащ, бросился едва ли не бегом с рынка. Сердце грозило выскочить из груди, так сильно оно ударялось о рёберные стенки, в глазах стояла картина, нарисованная другом: твои ладони, касающиеся женского округлого бедра. Голос. Несомненно тёплый, участливый, спрашивающий – согласна? И глаза вспыхнувшие радостью от ответа!

Я бежал, не разбирая дороги, бежал от себя, от боли, которая поселилась в сердце и подобно эриннии терзала душу. Была ли на то воля богов, не знаю, но я упёрся лбом в родной дом, точнее, в ограду его окружавшую. Мои ноги, помнившие дорогу, сами принесли к месту, которое я отверг, положившись на твою любовь. Мною владело безумие, я обхватил старую оливу растущую у ворот и громко завыл. Вскоре из калитки вышла Меланта, вышла, чтобы выплеснуть грязную воду из медной умывальницы. Я спрятался за дерево, не желая быть узнанным, и тут кто-то схватил меня за плечи.

– Полидевк? Ты? Как?

Брат был сильно пьян, но всё же узнал меня.

– Гефестион? А я принял тебя за вора! Чего стоишь, пошли домой. – Славный добрый Полидевк, под воздействием крепкого вина забыл о моём изгнании и, уговаривая, принялся тащить в дом.

– Идём, идём, нечего здесь стоять, ночи теперь холодные.

– Не могу, пусти, брат!

– Вот ещё! Разве не я научил тебя псовой охоте или как держать дротик, не ты ли перенял от меня словесную науку? Я никогда не обижал грубым словом и не бил без причины! Я твой старший братик, и я тебя люблю!

– Я мертвец!

Чувствуя, как ослабли руки, держащие меня, вырвался, убегая прочь от дома. Месть Асклепия настигла меня раньше, нежели я мог ожидать. Злобный бог, небось хохочет сейчас на Олимпе, разглядывая, как я мечусь по улицам Пеллы. Всему есть предел, даже мукам ревности. Усталый, я свалился у незнакомого дома, неверно задремал, впадая в тревожное состояние, и Пион не замедлил явиться. На этот раз он ничего не сказал, лишь коснулся пальцем моего лба и исчез.

Я провалялся в лихорадке пять дней. Утром, когда добрёл до жилища философа, болезнь уже гнездилась во мне. По заверениям врачей, присланных из царского дворца, моё состояние стало следствием нервного перенапряжения и те справедливо полагали, что с избавлением от горячки, я могу сойти с ума. Но я выздоровел. Проснувшись, вдруг почувствовал, как болезнь исчезла и страшно хочется есть. Приподняв голову, хотел позвать раба и увидал тебя. В мятом хитоне, со спутанными кудрями, ты крепко спал, уронив голову на придвинутый стол. Мирно посапывал между сосудами с лекарствами.

– Александр. – Тихо позвал, и ты встрепенулся.

Мутный от усталости взгляд мгновенно прояснился, бросился ко мне, хватая истончённые болезнью ладони в свои.

– Филэ, очнулся! Хвала Зевсу!

– Александр, – снова прошептал я, чувствуя, как злость уходит и хочется только одного – чтобы ты подольше не размыкал пальцев. Ты же, мягко уложив мою руку на одеяло, подлетел столу.

– Вот, выпей мой бальзам, он придаст тебе сил.

– Я бы лучше поел.

– Сейчас принесут, а пока бальзам. Я сам его готовил, только для тебя. Он очень дорогой.

Пришлось выпить смесь каких-то трав, хотя, сказать откровенно, лекарь из тебя никакой.

– Ты давно здесь?

– С первого дня. Бросил все дела и примчался.

– Надеюсь, Пелла не ушла на дно океана, став второй Атлантидой?

Ты расхохотался таким чистым добродушным смехом, что я готов был считать произошедшее сном, кошмарным, но окончившимся сном.