Текст книги "Я - твое поражение (СИ)"

Автор книги: Эльфарран

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 37 страниц)

Заметив однажды пёстрые одежды идущих мимо домика простых жителей Мидии, узнал о начинающихся Дионисиях. Ты веселился, приносил жертвы балагуру, вечно юному Дионису. Забыв обо мне. Пил молодое вино, обнимал юных дев. Ты не хотел страдать, ты сбросил на меня все горе разлуки. Всю боль. Неужели и сейчас я вытерплю. Ничем не упрекну тебя?

Застав копошившегося в сундуке Главкия, спросил не хочет ли и он немного поразвлечься. Добряк расплылся в широчайшей улыбке, сознавшись, что очень желает посмотреть выступление лучших танцоров, о котором было объялено во всеуслышание задолго до праздника.

– Так иди, – вздохнул я, – мне уже лучше, как-нибудь вечер без врача переживу.

Сказал, и затосковал, ведь раньше очень любил этот праздник, а однажды довелось и самому побывать Дионисом, как давно это было, вряд ли кто сможет поверить, расскажи я о той роли. Сильно болело плечо, опий уже не помогал, в последние время я стал часто прибегать к нему, да только без толку. Машинально бросив в рот насколько горошин, стащил старый хитон, завязал простые сандалии и как был, без плаща, отправился туда, где кипела жизнь, визжали доступные женщины и свистели жутким дискантом пастушьи флейты. Сумерки ещё не успели опуститься на город, пребывающий в упоительных розовых тонах заката, ещё не зажгли смоляные факелы, распространяя запах горелой пакли, улочки, запруженные ликующими толпами, гудели. Я переходил от одной лавки к другой, ничего не покупая, любовался выставленными товарами со всего света, я пытался доказать себе, что ещё могу чувствовать, могу хотеть, как вдруг голос серенги, наигрывающий простенький мотив родины, пробился сквозь множество иных звуков. Желая найти флейтиста, быстро пошёл на зов и едва не вскрикнул от радости.

Феликс, сидя ко мне спиной, тянул полузабытый мотив, который всегда исполнял, если мне становилось грустно. Не веря глазам, я бросился, обнял, закричал от счастья.

– Ты кто?

Спросил незнакомый юноша, с удивлением уставившись на полубезумного меня, пытающегося целовать «воскресшего Феликса».

– Я? Обознался, прошу простить.

Парень кивнул и поднеся флейту к губам, заиграл другую мелодию, быструю и весёлую. Мне хотелось сказать, точнее попросить, дать денег, чтобы ещё раз услышать другую. Тихую, протяжную. Милую сердцу.

– Погоди, закончи ту.

– Да ты пьян, незнакомец, я именно её и играл.

Выходит, видение друга и даже песенка были лишь плодом моего воспалённого воображения, и не стоит искать Феликса? Он сам меня отыщет, стоит только немного подождать?! Найдя коновязь с поильным корытом, я как в юности, сел, привалившись спиной к деревянной бадье, и стал ждать. Я очень хотел, чтобы меня нашли и отвели домой, но проходил час за часом, множество людей прошло мимо, а я так никому и не был нужен. Мысль о том, что Феликс давно мёртв, казалась мне чудовищной. Я не хотел верить реальности, забвение, подаренное опием, слаще, нежели действительность. Та вода, которую я время от времени пил из грязного корыта, становилась приятнее мёда. Временами, мне казалось, в толпе мелькали знакомые лица, я мог поклясться, что видел Полидевка – молодого, такого, как в день убийства царя Филиппа; дважды мелькал Филандер, почему-то мне хотелось верить, что это был действительно мой старший брат. Ведя на поводу пегую кобылу, приблизился Клит, прикрикнув на меня, стал поить лошадь. Были ещё Филота с братом, пьяные, неподалёку тискали шлюху. Каллисфен, груженный пергаментами, прошёл мимо, даже не взглянув на меня; Протей с подушкой издали грустно посмотрел. Я был счастлив, тебе никогда не понять того умиротворения, с которым я рассматривал умерших. Даже предатель Тамаз не вызвал гнева. Напротив, я улыбнулся ему, и отпустил с лёгким сердцем. Когда же действие опия стало ослабевать, вернулась знакомая боль. С трудом осознавая своё положение, я попытался выбраться из города, протискиваясь в шумной толпе. Но, то ли многочисленные зеваки оказались настойчивее, то ли я ослаб настолько, что не смог оказать сопротивление всеобщему порыву, и, вынесенный на площадь, очутится лицом к лицу с веселящимися жителями. Прямо перед дворцом танцевало порядка трёх десятков искуснейших артистов, разодетых в золото и драгоценные ткани, с цветами в волосах. Зрелище действительно завораживающее, хотя каждый из танцоров производил только ему понятные телодвижения. Казалось, они двигались в едином сказочном ритме. Персиянки и хананеяне, египетские храмовые юноши и девушки с берегов Гидаспа, не было числа удивлённым вдохам, коими зрители награждали мастерский разворот или наклон гибких тел, блестящих от благовоний и масел. В толпе говорили о тебе. Радовались царским милостям, кто-то протянул руку и я невольно проследил за линией, указывающей куда-то вперёд.

Ты сидел в окружении восточных придворных и пребывал в добром расположении духа. Я уже хотел направиться к тебе, попроситься обратно, немного унизиться, немного польстить, я готов был снова уступить своей проклятой любви к тебе, заставившей забыть честь и гордость, предать друзей.

Меня спас Багой.

Ты спросишь, что же такого сделал евнух? Он танцевал. Единственное, что мог делать в совершенстве, и, будь я словоохотливым лизоблюдом, то расписал бы сейчас его прелести на десяти свитках. Ограничусь только одним – божественен. Не отрываясь, ты смотрел только на своего давнего любимца. Следил за каждым поворотом его головы, жестом длинных ладоней, золотой плечевой браслет, подаренный несомненно тобою, был единственным украшением Багоя, и его блеск затмевал все побрякушки, коими украсили себя иные участники. Крупные индийские сапфиры, глубокие, матовые так хорошо оттеняющие блистательную золотую оправу, затягивали в свои недра каждого, кто осмеливался глядеть на Багоя в упор. Было ли его восхваление заслуженным? Было, и первое место, и торжественный золотой венок на голову, и поцелуй царя. Когда все стали кричать о победе Багоя, ты, встав, спустился с тронного возвышения и подойдя к сомлевшему от долгой пляски триумфатору, вдруг подхватил его на руки, закружил и поцеловал. В губы, долгим страстным поцелуем.

– Клянусь Зевсом, – закричал во всеуслышание, – в мире нет человека прекраснее Багоя и благороднее его!

Не желая показывать какое действие на него произвели восторженные речи царя, евнух скромно потупился и отдал тебе низкий поклон, чем вызвал ещё одну волну восторженных воплей. Все вокруг славили его, превознося добродетели до небес. Я стоял один, в беснующейся толпе, забытый, ненужный, отслуживший свой срок. Не замечая ударов локтями, толкотни и вони разгорячённых тел, по сути я был все так же одинок, как и пару часов назад.

Обласкав танцора, ты пригласил его сесть у своих ног, справа от трона примостился Эвмен, всем видом показывая своё новое отличие, слева, на низком широком табурете, восседала Роксана. Двое других жён сидели в отдалении, накрыв головы разноцветными платками.

– Благодарю тебя, Дионис, – и я пропустил начало речи и потому не знаю, о чем ты толковал с богами, пока рассеяно рассматривал царедворцев, – Благодарю за удачный поход, за моих воинов, не посрамивших памяти предков, за мудрость моих вождей, за прелесть наших жён.

Славя вечно юного выпивоху, ты держал огромную чашу, наполненную вином на вытянутой к небу руке, ни разу не качнув её, показывая всем, что царь Азии и всего мира по-прежнему силен и здоров.

– За всех нас, собравшихся здесь, за мою Роксану, известившую о зачатии наследника, за Неарха – критянина и мудрого Пердикку, за Антипатра, за Полиперхона, за рыжего Кассандра, хотя тот и далеко, за Птолемея и его очаровательную жену Таис, за Гарпала, пусть подавится моим золотом, за Теофила, за Марсия, за Эвмена в конце концов. Хотя есть один человек, который бы сейчас, надув губки, презрительно фыркнул, да Аид с ним, за Гефестиона!

Я крупно вздрогнул, когда ты назвал моё имя. Хотя было вполне предсказуемо, что в первом десятке царедворцев следовало упомянуть хилиарха, и все же не ожидал, а когда услышал, вдруг, оттолкнувшись от толпы, вышел вперёд, на песок, обильно политый потом танцоров, взбаламученный их ногами.

– Дионис, мне не нужно твоё расположение!

Ты поперхнулся, чаша в руке накренилась и на шёлковую голубую мантию упало несколько капель, по виду более напомнивших кровь.

– Ты… Ты…Ты прекословишь не только мне, но и богам? Ты окончательно сошёл с ума? Несчастный!

– Несчастен ты, сидящий в окружении шакалов и лис. Тех, кто уже завтра готов перегрызть тебе глотку. Слепец, уверивший себя в исключительности судьбы по праву рождения, ты жалок.

– Подойди!

Взревел ты, мгновенно приходя в бешеное состояние, и, не дожидаясь исполнения приказа, подскочил ко мне, схватил за плечи, затряс, словно пытаясь вытрясти из головы крамольные мысли.

– Кто ты такой, чтобы жалеть меня? Дрянь, грязь под ногами! Кто бы ты был, не встреть однажды меня!? В кого бы превратился, не возвелич я тебя! Не можешь простить мне великодушия? Милосердия! Любви! Обласканный мною, ты вздумал насмехаться над чувствами царя? Забыл участь Каллисфена?

– Он умер, уважая себя. Но ты прав, называя меня самыми низменными прозвищами, я заслуживаю их, и мог бы прибавить ещё, но зачем? Я хочу сказать о другом. Ты спросил, кем бы я был отними у меня боги Александра? Изволь. Простым воином и погиб бы при Гранике, семья гордилась бы мной, поставили бы алтарь героической душе, сестры приносили цветы, а отец не закрывал лица от стыда, встречаясь со старыми приятелями. А может, я бы стал жрецом Асклепия, обрил голову, толок порошки в ступе, смазывал нарывы и вправлял вывороченные суставы и меня ценили, превозносили за добродетель. Или женился на хорошей доброй девушке, построил дом, завёл овец, разбил оливковый сад и встретил старость в окружении детей и внуков, поражая их своей мудростью. И меня бы любили, без измен, простой семейной любовью. Как видишь, у меня было много шансов стать хорошим человеком. Я выбрал самый гибельный путь и стал тем, кем ты меня назвал. Смотри на меня, на человека без гордости, без принципов, без души, это все я – цареубийца!

Выкрикнув, что накопил внутри за многие годы и, почувствовав облегчение, хотел уйти, но ты не дал шанса одуматься. Влепил оглушающую пощёчину. Тогда я плюнул тебе в лицо. Не смущаясь сотнями глаз, мы разорвали многолетние отношения у всех на виду.

– Ты..Ты..Ты…

Задыхаясь, силился выдавить из себя обидные слова, но не находил подходящих. Сзади подбежали Артабаз и Багой. Попытались успокоить.

– Пошли все прочь!

Завопил ты как безумный, размазывая мою слюну по щеке. Напуганные приступом бешенства, все, начиная с персидских жён и кончая последними рабами, бросились врассыпную, толкаясь , давя нерасторопных. Мы смотрели друг на друга и никто не отводил взгляда, многое можно было прочитать в них: отчаянье, страдание, смертельную ненависть.

– Сдохни тварь!

И стало так легко, так радостно, словно я сбросил груз давивший на плечи, как небосвод однажды поддерживаемый Гераклом. Не веря в собственное спасение, осмотрелся, заприметив враз опустевшие проходы, двинулся к одному из них. Оставалось совсем немного – выйти, глубоко вдохнуть и сказать себе – все кончено, ты освобождён, но в тот момент мои ноги подогнулись и я упал лицом в грязь, слыша над собой твой довольный смех. Пинок пониже спины обрушил хилиарха и сделал его пятнадцатилетним мальчишкой, опрокинутым тобою как при первой встрече.

«Никогда не вставай у меня на пути!»

И я пополз, упираясь локтями в песок, с лицом, измазанным, рассечённым в кровь твоей ладонью, я полз на карачках и хотел только одного – чтобы мой отец, благородный Аминтор, увидал сейчас то унижение, которое предсказывал и удовлетворил свою мудрость. Его сын, Гефестион, стал грязью, как он и говорил.

Уйти, исчезнуть, спрятаться от тебя, от сердца, обличавшего за скверные поступки – разве это возможно? И спасительная, радостная мысль вдруг озарила мой измученной мозг. Смерть, вот единственный выход. Не поверишь, но в тот момент я почувствовал такую лёгкость, слово душа, освободившись от пут, вдруг взмахнула крыльями, готовая сорваться прочь. Засмеявшись, я привалился спиной к одной из высоких колонн, отдыхая, закрыв глаза, без раздумий, принял решение. И все стало не важным, мой внешний вид – грязный, изорванный хитон, потерянная одна сандалия. Испуганные перешёптывания слуг, насмешливые высказывания завистников, их трусливое торжество. Не было более ничего, чтобы могло задеть меня. Я словно перешёл черту, за которой нет возврата и нет боязни, и самое главное – сожалений. Через некоторое время ко мне приблизился один из прислужников, предложил помощь, я милостиво разрешил. Взяв под локти, меня потащили по лестнице вверх, точно вдрызг пьяного.

Чужая спальня, чуждая постель, чужие покрывала и подушки. Чужой фиал, из которого поят меня чужим лекарством. Все чужое, все враждебное и злое. Впрочем, все равно, не задевает. Пришёл Багой с синяком под глазом, сообщил, что ты разгромил несколько залов и пытался поджечь дворец, спросил о моем самочувствии. Мы довольно спокойно поговорили, он поинтересовался не надо ли мне чего, я ответил – принеси яду. Не спросив кому и зачем, евнух расстегнул кафтан и снял с шеи золочённый кулон, выполненный в виде крошечной фигурки богини Кибелы, вздохнув, отцепил и протянул.

– Берег себе, – пояснил, – тебе сейчас нужнее.

– Всыпь в вино. Послужи последний раз.

Багой выполнил мою просьбу, опрокинув содержимое флакона в густой алый напиток, протянул.

– Гефестион, мне жаль.

– Жалей себя, ведь ты остаёшься.

Слабость не позволила мне выпить все сразу, сильно затошнило, и потому, я был вынужден, отпив наполовину, отставить дорогой сосуд на столик в изголовье.

– Иди, не надо на это смотреть.

Багой остался сидеть, взяв мою руку, переплёл пальцы, согревая собственным теплом. Кажется, я заснул, а проснувшись, едва ли не заорал от боли. Внутри все крутило, от страдания бросало то в жар, то в холод. Ко всем прочим бедам, моя нижняя челюсть оказалась неподвижной, лишая возможности говорить. Обливаясь холодным потом, я знаками попытался привлечь к себе внимание Главкия, суетящегося неподалёку, показывая ему рукой на столик, умолял влить остатки отравы хотя бы сквозь стиснутые зубы. Безрезультатно. Напротив, двое рабов, обтерев тело душистыми полотенцами, приподняли меня на подушках, приложили ко лбу ледяной компресс, сделали два кровопускания, растёрли ноги. К ночи полегчало, боль стала привычной, и челюсть уже так не беспокоила. Измученный, я лежал подобно выброшенному на берег бревну. Трижды на мне меняли одежды, умывали и меняли покрывала. Приходили ещё какие-то люди, поворачивали, осматривая, громко шептались. Прикладывали горячие, распаренные листья к груди, от которых сильно пахло мятой. Мазали виски сандалом и курили в кадильницах ароматным дымом.

Напрасно. Я, медленнее чем хотел бы, но приближался к смерти.

– Это же не серьёзно?!

Раздался твой голос, и, не желая видеть говорящего, я сделал вид будто сплю.

– Ослабленный организм хилиарха, вкупе с прошлыми ранениями и к тому же где-то подхвативший тиф, даёт не много шансов на выздоровление.

– Тиф? Невозможно. Где он мог им заразиться? Отвечай, Главкий!

– Вероятно, светлейший пил грязную воду или общался с больными людьми.

– Я же приказал беречь его, о вероломный! Помни, если что-то случится с Гефестионом, тебе не жить!

Вскоре я почувствовал твоё дыхание, видимо, наклонившись над телом, ты обнял меня за плечи, прикасаясь губами ко лбу.

– Он весь горит! Сделайте снеговую ванну. Ледяные обёртывания! Не стойте, делайте хоть что-нибудь!

– Бесполезно, мой повелитель, очень скоро температура упадёт, и хилиарха начнёт бить в ознобе от холода. Это перемежающаяся лихорадка, она не зависит от внешнего воздействия.

– Так дайте ему лекарства! Боги, ну почему именно сейчас?! За что?! Гефестион, очнись, услышь – я сожалею, правда! Я повёл себя дурно, но ты же всегда прощал меня! Прости и на этот раз, ты сильный, ты все можешь! Даже то, что не доступно мне! Хватит!!! Напугал!!! Я осознал. Ну смотри, царь всех народов у твоих ног. Открой глаза. Скажи слово, вытащи меня из пропасти отчаяния.

– Государь, – приблизился Александр, твой телохранитель, умный молодой парень, уважаемый мной, хотя бы за то, что не лез к тебе на ложе. – Хилиарху нужен покой, врачи делают все, что в их силах. Вам же лучше провести вечер в молитве. На храме уже зажги священные огни.

– Да-да, ты прав, я должен помолиться. Идём, оставим Гефестиона, он позлится еще немного и успокоится, и все-все будет по-прежнему. По-прежнему, – приговаривал ты как безумный, давая себя увести.

И два дня не появлялся. К радости Главкия и других лекарей, с каждым днём мне становилось лучше, хотя боли так и не прошли, но лихорадка прекратилась. Тиф, валивший стольких сильных людей, отступил. Я уже мог сидеть, поддерживаемый толстыми подушками. Из окна слышались бессмертные строки поющего хора.

“Кто же был первый и кто был последний, кого умертвил ты

После того, как уж к смерти, Патрокл, тебя боги призвали?

Прежде всего – Адреста, потом Автоноя, Ехекла,

Также Перима, Мегада, Епистора и Меланиппа,

После того – Еласа и Мулия вместе с Пилартом:

Этих убил он. Другие ж о бегстве подумали каждый.

Высоковратную Трою тогда же руками Патрокла

Взяли б ахейцев сыны, – так бешено пикой он бился.”

Я тихо засмеялся. Подзабытый образ нагло вторгался в потухающее сознание. Патрокл – так ты звал меня в юности. Так именовал в зрелости, даже помня эти строки в которых, если бы боги позволили, то Трою завоевал не Ахиллес, а Патрокл, отдавал мне первенство.

“С криком ужасным, и трижды по девять мужей убивал он.

Но лишь в четвертый он раз устремился, похожий на бога, -

Тут, Патрокл, для тебя наступило скончание жизни!

Вышел навстречу тебе Аполлон средь могучего боя, -

Страшный. Но в давке Патрокл не узнал подходившего бога:

Мраком великим укрытый, шагал он навстречу Патроклу.

Стал позади и ударил в широкие плечи и спину

Мощной рукой. Завертелося все пред глазами Патрокла.

Сбил с головы его гривистый шлем Аполлон дальновержец;

Под ноги быстрым коням покатился со звоном и стуком

Шлем дыроглазый героя. И грива его осквернилась

Черною кровью и пылью”.

Звучал ли на самом деле тот напев, или мне привиделась его мелодия?

– Смерть, смерть, смерть! – Стучало барабанными палочками в ушах,– Патрокл умер от руки Аполлона, а не его ли чествуют сегодня? Устраивая импровизации уличных певцов.

Почему они так громко поют? Зачем славят моего убийцу?

С трудом махнув рукой, попросил закрыть окна и занавесить их тяжёлыми тканями, настал долгожданный полумрак, а с ним прекратились ненужные мелодии. Тишина обняла меня, стал слышен тихий шёпот.

– Ему легче. Завтра попробуем покормить.

– Умоляю тебя Главкий, спаси моего филэ, а потом требуй все, что душа пожелает, исполню!

– Вам бы отдохнуть государь, вы здесь уже шестые сутки, едва держитесь на ногах.

– Как я могу уйти?! Вдруг он позовёт, меня рядом не будет?! Он же снова обидится. Он такой ранимый! Нет, Главкий, здесь, у дверей, мне самое место. Я услышу даже его немой крик. Но почему он не зовет?! Почему?!

Ты рыдал?!

– Он болен, придёт время и все уладится, дайте себе отдых, иначе умрёте раньше его выздоровления, пожалейте себя, ради Гефестиона!

– Ты прав, я должен быть свеж и радостен, когда он откроет глаза. Да, я пойду на празднество. Только прошу, следи за ним. И если только…

– Я позову, государь.

Отлично. Слыша твои шаги, удаляющиеся от дверей, я собрал все силы, которые копил целых шесть дней, приподнялся и, встав с кровати, доковылял до столика, отодвинутого каким-то нерадивым слугой в угол, нашёл спасительный фиал. Яд немного осел на дне, я размешал его. В последний раз взглянув в окно, на гранатовый сад, расстилавшийся у подножья, медленно выпил до дна. Пальцы не удержали золотой сосуд и он покатился с грохотом, рвущем тягостную тишину. Кто-то подхватил меня, донёс до постели. Забегали невидимые слуги, засуетились.

Я улыбнулся, закрытыми глазами рассматривая Танатоса с длинным ножом, склонившегося ко мне, отрезающим жертвенную прядь. Хотел сказать, как долго ждал его и как счастлив увидеть. Неподвижные губы дрогнули и я умер.

========== 32 Александр ==========

Александр умер!

Разлеталось эхом по просторным залам. Крик нёсся огненным вихрем, не встречая преград. Люди шарахались, закрывали ладонями лица, лишь бы уйти от обжигающего непоправимым горем безумного вопля. Ещё никогда эти покои не слышали подобного крика. Казалось, рухнули оборонительные стены, погребя под обломками весь город, но, даже если бы все жители Эктобаны одновременно заорали, их голоса не перекрыли звериного воя царя царей, узревшего неподвижное тело, наполовину прикрытое алым шёлком. С нечеловеческой силой сорвав с петель обе двери, Александр запрыгнул на печальное ложе, заключая в охапку то, что осталось от верного друга, любящего супруга, государственного мужа, истинного правителя империи. Закрытые глаза, чуть отвисшая нижняя челюсть, словно он ещё пытался что-то сказать. Длинные, прямые золотисто-медные волосы. Пальцы, свободные от украшений. Белая ночная рубашка, распахнутая на неподвижной груди.

– Александр умер!

Зарыдал всесильный правитель, точно куклу качая в объятьях мёртвое тело, стоя широко раздвинутыми коленями на кровати. В дверях столпились близкие ему люди, боясь подойти, пережидая первый взрыв эмоций. Пердикку тронул за локоть Птолемей, сделал знак головой – выйдем. Оба полководца уединились в соседнем зале, найдя два подходящих стула, тяжело опустились в них.

– Всё-таки умер.

Непонятно зачем протянул Птолемей, глядя куда-то в сторону.

– Есть предел и его силам.

Грустно отозвался друг, также не глядя на собеседника, нервно перебирая пальцы.

– Я думал оклемается, он же на поправку шёл. Александр тоже был уверен. И вот, получите. М-да, и кто у нас теперь будет правителем?

– Кто бы не был, ему не удержать империю в узде, с этого дня начнётся её закат.

– Ты говоришь как изменник.

– А ты – как дурак.

Оба замолчали, прислушиваясь к звукам, доносящимся из соседней комнаты.

– Вроде затих.

– И это меня пугает, как бы не случилось чего плохого.

– Да куда уж хуже?

Тихий вой, наполненный смертельной тоской, лился, приглушенный роскошными тканями, висящими по стенам. Лёжа поперёк тела Гефестиона, великий царь, выплеснув в одночасье всю энергию, обессилев, тихо скулил. По-прежнему, боясь потревожить его в горе, знатные царедворцы переглядывались, подталкивали друг друга локтями и ждали нового приступа. Шептались о том, что надо позвать охрану, но никто не решался что-либо предпринимать. Все застыли, и только Багой, решившись, приблизился на подгибающихся ногах, упал рядом, раздирая на себе одежды, царапая лицо.

Заголосил, высоко, по-бабски.

Александр его не замечал, ведя сам с собой монотонную песню, ласкал скулы и щёки умершего, гладил шею. Не отрываясь, смотрел ему в лицо. Примеру евнуха последовали остальные. Кто как мог стали изображать скорбь: один накинул плащ на голову, другой пытался выдавить слёзы, третий усиленно тёр сухие глаза. Заметив движение, царь закричал.

– Рады?! Знаю, рады, вы все его ненавидели. Вы, вы довели его! Он бы никогда, никогда бы… это всё вы, злобные шакалы! Все желали ему смерти! Смотрите, его нет! Нет Филалександра! Убийцы! Убийцы! Прочь!

Ударом ноги царь опрокинул стоящего ближе всех Багоя.

– А ты первый! Ты, который должен был его почитать, служить, ты предал его, забыв, как филэ спасал твою жизнь. О вероломный, пытался увести у него возлюбленного! Не получилось! Я всегда любил только Гефестиона! Убирайся, ты оскверняешь его память, ты оскверняешь мой взгляд! Почему ты ещё дышишь, когда его больше нет?!

Отпустив тело, царь бросился на несчастного евнуха, вцепился ему в горло с намерением задушить. Это послужило сигналом всем остальным к немедленным действиям. Недавно приехавший из Македонии Кассандр, повис на плечах правителя, заклиная его одуматься. Двое других пытались вырвать из смертельного сжатия задыхающегося юношу.

– Казнить, распять его на городской стене! И Главкия, и всех его лекарей, и всех рабов, и слуг – всех вас! Звери, дикие звери, сдохните все!

Александра с трудом оттащили, попытались увести, но не тут то было. С ещё более оглушающим криком, он схватил за ножку стол, стоящий у кровати, швырнул им в Птолемея, за ним последовали стулья, амфоры с маслом и вином. Перешвыряв всё, что смог поднять, Александр ненадолго затих, вернувшись к ложу с покойником, сел на его краешек и, уронив голову, зарыдал.

– Гефестион! Как же так? Зачем? Ты же любишь меня, зачем причиняешь боль? Не сердись, открой глазки. Это не трудно, я прошу, я приказываю, я молю тебя.

Обезумев, царь бросился пальцами раздвигать непослушные веки, прерываясь только на короткие поцелуи в губы.

– Лентяй, уже и посмотреть на меня не хочешь? Ничего, я терпелив, я лягу здесь и буду ждать, когда ты наконец образумишься. И перестань раскрываться. Смотри, ты же мёрзнешь, вон руки какие холодные!

Покрывая поцелуями локти и предплечья хилиарха, величайший из ныне живущих превратился в буйно-помешанного глупца, отвергавшего действительность и желавшего только одного – как можно дольше продлить иллюзию счастья.

– Филэ, радость моя, сердечко, – бормотал, все теснее прижимаясь к охладевающему телу, переплетя с мёртвым руки и ноги, пытаясь дыханием согреть неподвижные черты лица.

В толпе царедворцев заговорили о необходимости силой вывести царя, потому как его состояние начало внушать не только опасения за рассудок, но даже страх.

– Ещё немного и царь сойдёт с ума! Их необходимо разлучить!

– Разлучить Александра и Гефестиона, ты шутишь? Даже расходясь на сотни парасангов, они чувствовали связь своих душ! Сегодня половина Александра умерла, подумай каково?..

Пердикка тяжело вздохнул, не окончив фразы, привалился к косяку лбом, закрывая глаза.

– Остаётся только ждать. Либо наш повелитель успокоится и позволит себя увести, либо умрёт. Повлиять на его решение, увы, теперь никто не в силах.

Большинство согласились с мудрым решением. Эвмен – единственный, кто попытался проникнуть в покой, был остановлен. Александр, точно пронзённый копьём, заорал при виде ближайшего помощника, называя его никак не меньше, чем вором. Боясь вызвать ещё больший гнев, подхалим шмыгнул за спины стоящих в раздумье полководцев, и более не предпринимал попыток показать своё особое положение.

Три дня длился скорбный поединок жизни со смертью. Александр то впадал в забытьё и лежал как мёртвый, крепко стиснув в объятьях Гефестиона, то, очнувшись, принимался стонать и кричать, умоляя мёртвого филе проснуться, подняв на руках тело как дитя, качал, целовал в губы. На четвёртый день без еды и питья, сильно ослабел, но и тогда не позволял никому приблизиться к себе. Птолемей, выждав удобный момент, когда Александр в очередной раз потерял сознание, осмелился подойти с шестью сильными воинами. На этот раз руки бессильно разжались, и другу удалось осторожно приподнять царя, передавая его заботам прислужников. Всё было выполнено в строгой тишине. Великого человека быстрым шагом понесли в спальные покои, где уже стояли наготове лекари со всевозможными успокоительными бальзамами и охлаждающими примочками. Пердикка приблизился к ложу, взглянул, и сердце сжалось. Друга не испортила смерть, всё такой же красивый: густые ресницы, длинные, загнутые, как у девушки, лежат на синеватых веках, нежные губы не тронуты тлением, кажется, вот-вот дрогнут, и он глубоко вздохнёт.

– Гефестион, надеюсь, «там» тебе лучше. Прости, я не сумел защитить, да ты бы и не принял помощь, для тебя был важен только один человек, как и ты для него. Боюсь, царь вскоре отправится следом, кончен золотой век Македонии.

Опустившись на колени, Пердикка поцеловал кусочек свешивающегося полотна, краем глаза заметив Эвмена, нерешительно подошедшего сзади. Последний, дрожа от пережитого страха, также почтительно преклонился, вопросительно глядя на полководца. Пердикка был не в силах затевать спор, взяв ладонь Гефестиона, тихо потёрся о неё щекой и, выйдя, позвал бальзамировщиков. В тот же день тело, погружённое в густой раствор мёда и благовоний, остановилось в тлении. А ещё спустя десять дней, обряженное в роскошные одежды, было выставлено для всеобщего поклонения.

– Позовите Гефестиона! Пусть придёт! Немедленно! Скажите, я жду! – меж тем раздавалось за тяжёлыми дубовыми стенами дворца. – Филэ! Филэ, где ты?!

Царь, окружённый друзьями и жёнами, как непослушный ребёнок, не переставая, просил только об одном, бросаясь на каждого, кто осмеливался сказать, что Гефестиона больше нет.

– Жестокие! Пустите, я сам пойду к нему прямо сейчас!

Схватив с золочённого блюда пару гранатов, Александр быстро двинулся в сторону покоев хилиарха. Найдя там пустоту, замер в нерешительности.

– Гефестион? Ты где?

– Он в зале церемоний.

Вкрадчиво подсказал Артабаз, и Александр расплылся в улыбке.

– Конечно, какой я недогадливый! Он же работает, он всегда работает на меня, на страну, он сверхзаботливый супруг! Смотри, я тоже, вот гранатов ему захватил, он их очень любит. Выбрал самых спелых.

– Мой царь, прошу, очнитесь! Хилиарх покинул нас, его больше нет.

– Нет?! Глупости! Его не может не быть! Раз я жив, значит и он тоже! Впрочем, идём, и ты сам убедишься!

Путаясь в полах длинного придворного одеяния, Александр быстро прошёл в назначенный покой и, увидев стоящий на возвышении золотой гроб, замер. Один из гранатов, стукнувшись об пол, покатится за тяжёлые траурные занавеси. Понимая, что царя надо оставить одного, Артабаз, крадучись, сделал насколько шагов назад, скрываясь в тени. Невыносимо медленно Александр поднялся по десяти крутым ступеням и приблизился к гробу. Рука, сжимавшая второй гранат, окрасились алым соком. Царь, не заметив, раздавил второй плод, и тот истёк ароматной кровью.

– Гефестион?

Александр опустился на колени и грустно посмотрел на умершего возлюбленного. Сколько он простоял историки не пишут, всё сходятся лишь в том, что довольно долго, порядка нескольких часов, а когда поднялся, лицо его было светло, и голос приобрёл твёрдость.

– Он ещё с нами!

– Гефестион!

Звал ты. Почему-то я все ещё оставался рядом с телом, хотя глядеть со стороны на собственные мёртвые члены как-то неприятно. Но что я мог поделать? Гении мои вдруг исчезли, так и не позвав с собой, я боялся демонов с огненными языками, они не приближались. Моя душа металась, пытаясь освободиться от плена тела и не могла. Кто-то держал её, вскоре я понял кто.