Текст книги "Я - твое поражение (СИ)"

Автор книги: Эльфарран

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 37 страниц)

– Великолепное представление! – воскликнул ты и выплеснул немного вина из кратера на пол.

– Мой Гефестион, а ты мастер по организации пиршеств! Прошу, не забрасывай это дело!

На моём лице рдела горделивая улыбка, и никто не знал, насколько темны и жестоки были на самом деле мысли.

– Я желал, чтобы она тебе понравилась, заметь, поразительно гибкая девушка.

– Позови её, хочу наградить плясунью.

О нет! Неужели я должен сам подвести эту наглую девку?!

Скрывая негодование, поднялся, сопровождаемый подленьким взглядом Филоты, поправив золотую с сапфиром фибулу на плече. Помогая девушке разогнуться, излишне любезно и громко передал ей твои слова. Она смутилась, но не посмела отказаться. Через полчаса, Клея уже бесстыже пила из общей чаши, которую держал Никанор и заедала вино принесёнными со льда устрицами.

Я заметил, что ты не приемлешь, если «твоего» кто-то касается, и потому с радостью наблюдал, как прежний интерес перерастает в брезгливое презрение.

– Пусть веселятся, – выбрав момент шепнул тебе на ухо, – пошли в спальню, у меня есть для тебя подарок.

«Анабасис Кира». Сочинение Ксенофонта, в котором он описал отступление десяти тысяч греческих наёмников-гоплитов из Месопотамии на север к Трапезу после злополучной для них битвы при Кунаксе.

Отстав кубок с пивом, ты схватил привезённый из Пеллы свиток и принялся жадно читать его. Я незаметно пристроился сзади и, положив ладони на плечи, стал неторопливо массировать затёкшие от долгого возлежания мышцы, и я делал это неплохо, потому что вскоре ты устало откинулся и с нежностью посмотрел на меня.

– Филэ, ты приносишь мне много радости, я боюсь зависти богов.

– Тебе не стоит опасаться, Александр, поверь, богам не до нас.

– Откуда тебе знать? – ты враз нахмурился, и я проклял свою оплошность. – Сегодня ты подверг невинную девушку опасности! Гефестион, почему? Ты не веришь мне? Считаешь, я могу предать нашу любовь?

Вот тут я испугался по-настоящему, растерявшись, схватив твою руку и стал покрывать её поцелуями.

– Прости, прости меня, Александр! Я с ума сошёл, когда увидел, как ты смотрел на неё!

– Я созерцал красоту движений, Гефестион! О мой неистовый возлюбленный!

Поняв по смягчившемуся тону, что полностью прощён, с благодарностью вздохнул и закрыл глаза.

– Я умру, Александр, если ты разлюбишь меня!

Ты же, протянув меня на ложе, крепко обнял, и горячо прошептал на ухо:

– Готовься жить вечно, филэ.

Какая ирония, моя «вечность» продлилась всего шестнадцать лет.

========== 3.Полидевк ==========

Потом я долго учился не бояться змей. После нашей первой ссоры велел Летицию каждое утро приносить корзину с рогатой гадюкой-офис. Памятуя, как больно тебя ранил мой детский страх, оставшись в одиночестве, выпускал ядовитую гадину из плетёной тюрьмы. Покачивая над её клинообразной головкой свернутым плащом, пытался незаметно схватить сзади. Трижды меня кусали, трижды мой Летиций со всех ног бегал в Асклепион за противоядием, а я с распухшей до локтя рукой сидел с видом победителя, не отвечая на многочисленные расспросы.

Жестокая наука сокрытия физической боли под маской полного равнодушия очень пригодилась мне впоследствии.

Вскоре пронёсся слух о новом походе Филиппа на юг Пелопоннеса, под стены независимых городов-государств. Как и раньше, в такие дни, ты просто не находил себе места, забросив лекции, часами пропадал на охоте. Уходя высоко в горы, мы выбирали крупную добычу: в основном это были серые горные козлы, иногда, если повезет, поднимали выводок кабанов. Лошади, привычные к каменистым дорогам, невысокие и лохматые, сноровисто перебирали коротенькими ножками, доставляя нас в самые непроходимые лесные чащи или на пологие пустынные склоны.

– Гефестион, – говорил ты мне, отъехав на безопасное расстояние от прочих охотников, – разве это справедливо, что мой земной отец захватывает одно государство за другим? А я сижу у ног Аристотеля и выслушиваю его скучнейшие метафизические умозаключения. Глядишь, к тому времени, когда я взойду на трон, мне не придётся даже взяться за меч!

– Не волнуйся, Александр, – мой успокаивающий тон и нежный взгляд действовали на тебя как глоток родниковой воды в жару, – мир не так мал, как нам объясняет Никандор. Есть ещё Персия, Индия, есть великая Аравия, Скифия, Истоки Нила. Одно дело сражаться с заранее известным противником, и совсем другое – отправиться в неизвестность и покрыть себя доблестью победы.

– Ты же поедешь со мной туда?

Я потупился и тихо прошептал:

– Зачем спрашивать, если ответ известен?

Подъехав совсем близко, так, что бока наших лошадок соприкоснулись, ты притянул меня и, целуя в щеку, пообещал:

– Мы обязательно прославимся, филэ, а после смерти, как Ахиллес и Патрокл, отправимся на острова блаженных.

– Неплохо звучит, Александр, но перед этим ты пообещал мне весь мир, я жду своей доли!

Наконец ты рассмеялся, и думы о победах отца немного отступили. И всё же, по многим признакам, мы догадывались, что учение подходит к концу. В последнее время все жили в предвкушении перемен. Сыновья Пармениона, лучше остальных осведомлённые о планах царя на наш счёт, многозначительно хранили молчание, они только усмехались на наши тревожные вопросы. В один из вечеров, призвав меня к себе, ты спросил:

– Скучаешь по Пелле?

– Немного. Там моя семья, хотя мы и переписывается, всё же, я бы хотел увидеть сестёр и мать.

– Скоро твоя мечта исполнится.

Не веря ушам, я впился в твоё лицо ищущим взглядом.

– Всё когда-нибудь заканчивается, мой филэ, как и наше идеалистическое существование в Миезе. Сегодня я получил приказ отца. Он стоит под Перинфом, что на фракийском побережье Эгейского моря, и призывает меня к себе.

Заметив мой встревоженный вид быстро добавил.

– Разумеется со свитой.

В Пеллу мы въехали затемно, громким гиканьем растревожив улегшихся на ночной покой мирных жителей. Как маленькие смерчи пронеслись по узким улочками, пугая сторожей и топча бездомных псов.

– Всем быть во дворце завтра пополудни! – кричал ты, предвкушая встречу с матерью. – И не опаздывать! Брать с собой только оружие и немного одежды, пропитание добудем по дороге.

Повернув свою лошадь мордой к дому, я грустно взглянул на тебя.

– Мы ведь встретимся завтра?

– Да, Гефестион. А теперь скачи, обрадуй родных, но умоляю, возвращайся как можно скорее, я уже скучаю по тебе, филе.

Вслушиваясь в стук копыт по каменистой мостовой, моё сердце непонятно почему замирало от дурных предчувствий. И только я вошёл под сень высокого портика, как навстречу выбежала одна из служанок матери, коринфянка Меланта. С отчаянным плачем она бросилась передо мною на колени и, заголосив, уткнулась лицом в ноги.

– Молодой хозяин! – рыдала смуглолицая Меланта, захлёбываясь от слёз. – Ваша матушка в великом горе! Она сегодня получила весть о смерти старшего сына Филандера! Идите скорее к ней, она который час не может успокоиться.

Отодвинув плачущую рабыню, я бросился в гинекей, откуда слышались громкие завывания остальных женщин. Мать в разорванных одеждах лежала на низком ложе, а две прислужницы пытались привести её в чувство: тёрли ноги, хлопали по щекам, подносили в носу пахучую соль с розмарином. Увидев меня, рабыни взвыли ещё громче, призывая Асклепия стать свидетелем нашего семейного горя. Не зная как себя вести, я излишне грозно прикрикнул на добровольных плакальщиц, велев им убираться, а сам присел на краешек ложа и стал поглаживать мать по спине. Она затихла и некоторое время лежала не шевелясь, потом резко оторвалась от резного изголовья и схватила меня за плечи.

– Поклянись мне, Гефестион, что не будешь воином! Не ввяжешься, как твои глупые братья, в авантюры проклятого Филиппа! Я не могу больше терять сыновей!

– Мама, ты же понимаешь, это невозможно! – стараясь быть как можно мягче, пробормотал я.

Смерть Филандера и меня потрясла. Я едва мог сдержать рвущиеся из груди рыдания, но крепился, не желая добавлять матери боли.

– Заклинаю тебя, сын, останься со мной в Пелле! Наша семья и так отдала прожорливому року бедного Филандера! Ещё одну смерть моё сердце не выдержит. Ты, как я вижу с дороги, не бойся за меня, иди, прими ванну и поешь, утром мы вместе принесём жертвы за душу твоего брата.

Печальный, я вернулся в детские покои. Я уезжал отсюда мальчишкой, юным и немного напуганным пацаненком, а вернулся юным философом. Как и три года назад: на широкой полке стоят мои глиняные фигурки медведей и барсов, в которых я любил играть, сшитое матерью покрывало аккуратно постелено на удобную скамью, молодое апельсиновое деревце в низком горшке – прежнее, очевидно, завяло, когда я отсутствовал. Подойдя к самодельному алтарю с крошечной фигуркой Асклепия, я, не сдерживаясь более, горько заплакал. Упав, как последний раб перед грозным господином, принялся рвать на себе волосы и бить кулаками в грудь. Мой брат, мой любимый Филандер, сейчас лежал где-то под Перинфом, пронзённый стрелой или с дротиком в теле. Он был любимцем отца и первым учеником в городской гимназии, не раз приглашённым на симпозиумы за редкую красоту, стал отвратительным холодным трупом. Все моё существо отказывалось верить в его смерть, хотя, возможно, в моём горе и была некая наигранность, даже, скорее, дань традиции. Ужасаясь и одновременно печалясь о собственной участи, я оплакал не столько брата, сколько себя.

Мой отец и второй брат Полидевк также стояли с отрядом аминтян под неприступным Перинфом, и потому домом управляла матушка. Несмотря на горе, утром меня ждал сытный завтрак, подогретое, разбавленное пряностями вино. Мать не выходила из своих покоев, потому поел я в одиночестве. Рабы за стенкой шептались о том, что, вероятно, скоро вернётся хозяин с телом сына и надо бы подготовить дом к похоронами. Подозвав Германика, нашего старого управляющего, я велел прекратить подобные разговоры и воскурить в доме все алтари. Из кладовой достали засохшие куски ладана, длинными кипарисовыми ветвями украсили вход и все гостевые залы. В час жертвоприношения, мать, поддерживаемая Мелантой и Адратеей, едва смогла доползти до алтаря. Из-под чёрного плаща на меня смотрели опухшие от долгого плача красные глаза. Я, как временный глава дома, принёс жертвы подземным богам, заколов с десяток козлят, кровь собрал в глубокую чашу и обнёс ею дом, тщательно побрызгав каждый угол, призывая Аида и Персефону быть милостивыми и проложить путь моему брату в страну блаженных.

После церемонии пришлось признаться, что после полудня я должен быть в свите Александра, отправляющегося на помощь отцу под Перинф. Благородная Адрия, моя мать, не сказала ни слова, только попросила принести из кладовой старинный щит, принадлежавший ещё её отцу и сберегаемый как великое сокровище в нашей семье.

– Ты же не можешь отправиться в бой без щита, – грустно произнесла, – сходи за ним, а то времени совсем не осталось.

Ничего не подозревая, я спустился вниз. Кладовые дома, как и у всех македонцев, находились под полом, потому, найдя в самом конце низкую дубовую дверь, отпер и, подняв над головой масляную лампу, принялся искать знаменитый щит. Как вдруг кто-то, незаметно подкравшись сзади, толкнул меня в спину и захлопнул проход, задвинув одним движением наружный засов.

Я оказался в ловушке!

О моя бедная мать! Она совсем обезумела от горя и решила сохранить сына насильно.

Крича, я принялся бить кулаками по дубовой обшивке двери, заклиная мать всеми богами, умолял выпустить меня, грозил ей гневом царя. В горячке принялся искать хоть что-то, чем можно было выломать железные засовы, ведь в оружейной всегда было готовое к бою наточенное оружие. Копья, дротики, секиры, наконец! К моему негодованию, кроме нескольких амфор с наконечниками стрел, брошенными здесь за явной тяжестью ничего не мог отыскать. Они, видимо, заранее обговорили место моего заточения, потому вместо топоров я наткнулся на горшки с водой и вином; опрокинул столик с ещё теплыми лепешками.

– Мама, – безуспешно взывал я к запертой снаружи двери, – не позорь меня! Умоляю, откинь засов, меня ждут во дворце.

Вполне ожидаемо на мои крики никто не ответил. Отбив себе ладони и заработав синяки на коленях, я застонал и сел на пол. Оставалось только ждать. Через узкое отверстие в потолке в кладовую поступал свежий воздух, но окон, как и в остальных помещениях, не было. Принесённая с собой масляная лампа, вскоре зашипев, погасла, оставляя в полном мраке.

– Александр, – в горе воззвал я, – приди, мой Александр, освободи меня, мой бог!

Не знаю, сколько времени я просидел в темноте. Очнулся от голода, на ощупь нашёл разбросанные по полу лепешки и принялся их бездумно жевать. Время от времени я принимался снова и снова колотить, кричать в вентиляционное отверстие, но не добился успеха. Иногда, впадая в ярость, бросаясь на дверь, царапал доски ногтями. После же наступало полное безразличие, и тогда я сидел, громко плача от бессилия. Видимо, пока я спал, утомлённый битвой с дверью, слуги вносили мне еду, убирались, оставляли книги, новые лампы и масло к ним. Однажды я нашёл на столике свёрнутый в рулон женский хитон. Моя одежда превратилась в лохмотья, и потому ничего не оставалось делать, как надеть подарок матери и ждать, какое новое испытание она мне придумает. Звук отодвигаемого засова стал для меня боевой трубой. Ещё не веря в освобождение, я затаился, решив оглушить вошедшего тяжелой амфорой, как только он переступит порог.

Это была мать в окружении служанок. Женщины провели меня наверх, умоляя молчать, закутали в длинный плащ так, словно я стал девушкой. Ещё из коридора я услышал голос опытного Пармениона и похолодел от ужаса, если он увидит меня в женской одежде, то вовек не отмоюсь от насмешек его сыновей.

– Я здесь по приказу моего царя Филиппа. Отвечайте, о благородная Адрия, где ваш сын Гефестион?

– Он уехал к отцу! Его нет в доме!

– Люди говорят, что видели, как он входил сюда, но никто не видел, как он вышел. Лошадь, на которой приехал Гефестион из Миезы, нашли на рынке: ваш раб пытался её продать!

– Я высеку негодяя за самоуправство!

– Хватит лгать! Я уполномочен обыскать ваш дом, дайте мне ключи от всех помещений!

Послышался звон упавшей на пол тяжелой связки.

Меланта, приложив палец к губам, повлекла меня в гинекем, там, усадив за прялку, сунула в руки веретено с шерстью.

– Сюда он не сунется!

Они плохо знали Пармениона. Тот сразу приметил следы пребывания человека в отдалённой кладовой. С требованием выдачи узника пристал к матери, грозя ей гневом Филиппа и Александра, но Адрия оставалась непреклонной.

– Моего сына здесь нет!

– Пусть приведут всех мужчин этого дома!

Изнывая от беспокойства, я изорвал всю пряжу, к злости за вынужденное заточение прибавился страх за мать. Ведь найди меня Парменион, и она бы не избежала гнева царя. Как бы я не хотел вырваться, участь убитой горем матери, страшившейся потерять ещё одного ребенка, мучила до ломоты в пальцах.

– Я имею разрешение вашего мужа войти в гинекем! -кричал в толпу охающих от возмущения служанок коренастый Парменион, ехавший в столицу за новобранцами и получивший к исполнению ещё одно деликатное дело. Ещё бы: не ему, умудрённому в битвах старому воину, уподобясь любопытному мальчишке, бродить по женским покоями, но приказа царя ослушаться он не мог. Войдя туда, где мог находиться только хозяин дома, и в редких случаях сыновья, Парменион окинул взглядом хлопочущих рабынь.

– Пусть подойдут ближе, я хочу видеть их лица!

Мать, до этого молчавшая, вдруг резко развернулась к нему.

– Вы желаете, чтобы скромные девушки распахнули перед вами, мужланами, плащи? Какое бесстыдство! Чем дом Аминтора заслужил подобное бесчестие?

Удивлённый отпором слабой женщины Парменион отступил, не зная как отвечать.

– Э-э-э, я бы только хотел…

– Вы хотели осквернить невинность моих дочерей?

– Нет… конечно, нет… я… ухожу.

Задержавшись в дверях, Парменион выкрикнул:

– Труба играет сбор, о юный Ахиллес!

И я знал, что делать! Как только лошади Пармениона скрылись, уже никто не мог меня задержать. Вырвавшись из объятий плачущей матери, я вскочил на первого попавшегося коня, коих всегда во множестве было в нашем дворе, ударяя пятками упругие бока, бешеным галопом поскакал прочь от дома. Оглянувшись в последний раз, увидел в окне мать. Она рыдала, горестно заламывая руки, что-то крича мне вслед. Благословение или проклятия? Не знаю, больше я с ней не виделся.

Полное безумие отправляться в далёкое путешествие без средств и запасов да ещё и в женском хитоне! Хотя, в первые мгновения побега, эти мелочи меня не занимали. Я наконец был свободен и единственное о чём думал: как буду оправдываться перед тобой за вынужденное дезертирство. Ночевать пришлось на земле, привязав повод лошади к запястью. Только на пару часов смыкал глаз, изматывая и себя, и её в гонке за попранной честью. В одной деревне, к несчастью, оказавшейся на пути македонского войска и, как следствие, полностью разорённой Филиппом, меня остановила толпа взбудораженных жителей. Все кричали и размахивали самодельными пиками. Из их сбивчивой речи я понял, что меня ошибочно приняли за посла Персии. Оказывается, обиженные гейтарами Филиппа жители просили одного из сатрапов отомстить и вернуть им хотя бы часть украденного македонцами имущества, естественно, пообещав при этом солидную взятку. Разглядев свою ошибку, жители уже хотели отпустить, как вдруг одна из женщин, орущая громче всех, ткнула меня в грудь пальцем.

– Она подойдёт!

Ничего непонимающего меня силой стащили с коня, и сразу несколько мужчин, перехватив за руки и талию, потянули к высокому дому, как я понял позже, к жилищу местного управителя. Здесь я попал в комнату, где уже находились две плачущие девушки, судя по одеждам, медонки. Увидев меня, они на миг замолчали, видимо, решая, насколько опасен новый сосед, а после, снова принялись синхронно всхлипывать. Из их причитаний я узнал, что мы предназначены пополнить гарем того самого сатрапа, который пообещал разобраться с македонским отрядом фуражиров. Женское одеяние сбило сельчан с толку и те, обрадованные возможностью выполнить пожелание перса, запихали меня в комнату к девушкам. На окнах здесь были столь необычные для греческих поселений решётки да и из мебели – только каменные скамьи. К огромному стыду, борода, столь лестная для юношей моих лет, у меня напрочь отсутствовала. Уже и Кассандр мог похвалиться первым пушком на лице, критянин Неарх щеголял угольно-чёрной порослью щёк, даже у тебя вылезли редкие светлые волосики на подбородке, и только я каждый день безрезультатно ощупывал гладкость нижней челюсти, служа предметом тайных насмешек. Старуха принесла немного поесть, но не успели мы прикончить кислый овечий сыр и похлёбку из плодов рожкового дерева, как вошёл пожилой перс. Девчонки, бросив еду, вновь заголосили, ударяя себя бедрами. А тот, даже не взглянув на них, направился сразу в мою сторону. Смуглые пальцы крепко взяли за плечо, разворачивая к себе. Я ударил его коленом в живот, не потому, что хотел, это вышло как-то само собой. Перс, не ожидавший подобных действий от пленницы, тяжело осел назад. Тогда, выхватив у него из-за пояса короткий нож, я выскочил на улицу и чуть не упал, врезавшись в толпу чужеземцев. В ней преобладали люди в остроконечных матерчатых колпаках и халатах с узорчатыми поясами.

Персы!

В отчаянье я приставил нож к шее, желая умереть от собственной руки, но мне не дали. Опытный воин так ловко выбил у меня оружие и скрутил за спиной руки верёвкой из бычьих сухожилий, что я даже вскрикнуть не успел.

– Клянусь Ваалом, горячая кобылица! – закричал перс на своём языке и вдруг нащупал то, чего совсем не ожидал.

Воин ошарашенно округлил глаза, при всех задрал мой хитон, проникая рукой под ткань. Я выкрикнул грязное македонское ругательство, когда его пальцы коснулись заветных мест.

– Вот дела! – и в его голосе не было слышно ни злости, ни разочарования. – А это оказывается жеребчик!

И захохотал! В прорези редких зубов брызнула густая слюна, которая попала на меня. Взвыв от отвращения, я принялся отбиваться, желая только одного, чтобы меня наконец прикончили. Чем вызвал ещё больший взрыв веселья.

– Лягается, видать, ещё не объезженный!

Пока перс занимался мной, из дома вывели других пленниц. Те уже успокоились и покорно залезли в повозку, предназначенную для подобных целей. Мне же указали на рыжую кобылу, принуждая сесть в широкое седло. Будь развязаны руки, возможно, я бы попытался сбежать, но, буквально через мгновение, кривозубый перс взлетел в седло позади меня. Крепко держа за талию, тронул кобылицу с места.

Я решил не просить пощады, ведь ты учил меня не унижаться, готовясь в смерти мысленно прощался с деревьями и горами мимо которых мы проезжали, думал о матери и её проклятии, о брате, о том, что он останется единственным продолжателем рода, да много о чем я тогда раздумывал, стараясь достойно встретить свой конец. Мы въехали в небольшой городок, названия которого я не знаю до сих пор. На постоялом дворе нам преподнесли немного вина, думаю туда было что-то подмешано, потому что вскорости у меня закружилась голова и потянуло в сон. Боясь утратить контроль над телом, я принялся шагать из угла в угол, стараясь не сдаваться накатывающим дремотным волнам. Видимо за мной тайно наблюдали и через некоторое время появился уже знакомый пожилой перс с грязным евнухом, последний, заинтересованно оглядел меня. Перс приказал пить еще, я отказался. Сжав зубы, не проглотил ни капли.

– Упрямый осёл, – ругался раздосадованный тюремщик, – тебе же хуже. Хочешь, чтобы тебя, как барана, резали по живому?

Смысл его слов дошёл не сразу, а когда я понял, к какой участи приготовлен, то завопил от горя, как те несчастные девушки. Быть искалеченным ради забавы какого-то персидского сатрапа! Готовый к смерти, я больше всего боялся позора! Нечего удивляться, что я запаниковал и стал искать способ избежать оскопления, не придумав ничего лучше, решил перегрызть себе запястья. Как только перс с евнухом ушли, немедленно приступил к выполнению задуманного, знал, что у меня слишком мало времени и потому, мысленно воззвав к Асклепию, чтобы тот дал мне решимости довести задуманное до конца, вцепился зубами в руку.

Ты иногда спрашивал: откуда у меня белые шрамики чуть ниже кистей? Я всегда отшучивался или переводил разговор в иное русло, не хотел, чтобы ты знал о минутах моей отчаянной слабости.

Солёный вкус, пожалуй, это было единственное ощущение, которое ещё связывало меня с миром. Ни вид льющейся из вен крови, ни боль не занимали мыслей. Единственное, чего я боялся, так это не успеть. Захлебываясь, кусал и кусал попеременно обе руки, желая как можно скорее избавиться от жизненной силы. Думаю, перса впечатлил вид, открывшийся ему, когда через некоторое время, он, в сопровождении двух воинов, переступил порог комнаты. Весь угол и часть пола оказались залиты кровью, я сидел привалившись к стене в мокром алом хитоне и слабо улыбался.

Меня перевязали, но я трижды зубами срывал бинты!

Слабый от большой потери крови, я бы не пережил операции, и это меня спасло. Привязанного к узкому деревянному ложу, так, чтобы не мог шевельнуться ни одним членом, продержали пять дней, всё это время я отказывался от еды, воду вливали в горло насильно. Моё упорство сильно раздражало перса. Как я потом узнал, он, отослав девушек, остался в заброшенном городке почти без охраны. Очевидно я представлял ценность, и потому враг рискнул.

На шестой день с улицы донеслись громкие крики, кто-то отчаянно ругался по-македонски. Слышались звуки борьбы, удары щитов и визг раненых. Преодолевая слабость, я забился в путах, сходя с ума от мысли, что меня не найдут, но нить судьбы была ещё была прочна, она пересеклась с иной, такой же ровной и чёткой.

Клит, брат твоей кормилицы и няни Ланики, прозванный «Чёрным» за густую короткую бороду.

Размахивая тяжёлым мечом, он ворвался в комнату, в которой меня держали, зарубив на входе двух персов, очень осторожно разрезал кончиком лезвия держащие меня верёвки.

– Да проклянёт меня Дионис, если это не Гефестион! Ты как здесь очутился, приятель?

Не в силах что-то ответить, я ухватился за его панцирь и, как ребенок, ткнулся головой в грудь. Заметив моё бедственное положение, Клит помог подняться, крепко обхватив, повёл к выходу. Его объятья, иные, нежели грубые прикосновения перса, внушили мне чувство надёжной защиты.

– Я отплачу тебе, Клит, клянусь, ты не пожалеешь, что сегодня спас меня!

– Перестань, малыш! Выставишь мне парочку амфор вина и считай мы в расчёте!

Посланный разведать обходные пути, Клит не мог отказать себе в удовольствии немного пограбить местное население, и то, что он наткнулся именно на домик, где держали меня, конечно, было чистой случайностью, которая впоследствии превратилась в настоящую мужскую дружбу.

Вместе с Клитом я въехал в лагерь, не без трепета ожидая встречи с тобой. Гнедой жеребец, которого мне выделили, имел широкую спину, и, за несколько дней вынужденного похода, я отдохнул на ней, как на скамье, обитой толстой ватой. Сторожевые на входе в лагерь встретили отряд радостными приветствиями, заметив меня в одежде с чужого плеча, интересуясь, подошли ближе. Я назвался и попросил показать палатку отца, один из молодых воинов вызвался проводить. Клит, казалось, забыл о моём существовании, перебрасываясь грубоватыми шутками с солдатами, только досадливо махнул вслед, дескать, не забудь обещанное.

Отца я нашёл сразу за палаткой, он сидел у сложенного из камней очага и поджаривал на вертеле зайца.

– Папа, – робко произнёс я. Отец сурово продолжал поворачивать вертел, делая вид, что не замечает сына. – Папа, я здесь!

– Прикажешь плясать от радости?!

– Я подумал, ты беспокоился…

– Разве я учил тебя обижать мать?! Она прислала письмо, в котором сообщила о твоём неуважении к традициям дома и неподобающем поведении. Где тебя носило почти месяц, по каким притонам ты таскался, сын, что даже с лица спал? Почему на тебе чужой плащ?

Не зная, как отвечать, дабы не вызвать ещё больший гнев, я промолчал, стоя перед отцом как нашкодивший малыш. Положение спас мой брат Полидевк.

– Гефестион! Хвала Асклепию, ты жив! Мы уже хотели жертвы приносить по твоей душе!

Добрый Полидевк не отличался тактичностью и обычно говорил первое, что приходило на ум.

– Прости, немного задержался, – пряча под плащом изгрызённые запястья, тихо пробормотал в ответ.

– Да уж немного! Сколько дней от тебя было ни слуху ни духу, надеюсь, обошлось без последствий? Кстати, Александр о тебе постоянно спрашивал, он выглядит очень обеспокоенным.

– Ты не мог бы спросить его при встрече, хочет ли он меня видеть?

– Обязательно спрошу, молодежь собирается сегодня в его палатке, празднуем успешную вылазку! Будут гетеры и флейтисты!

Насвистывая, брат проводил меня в палатку, довольно просторную и чистую. Указал на спальные ложа.

– Располагайся на моём. Я сегодня намерен гулять до утра и это… не раздражай отца, он никак не отойдёт от вчерашнего пира, скажу по секрету: Филип запустил в него яблоком!

– Яблоком? За что?

– Ты ещё маленький знать секреты мужчин! Отдыхай, отец принесёт тебе поесть.

Брат ушёл, оставив меня размышлять над тем, что предпринять, если ты не захочешь со мной общаться. Вскоре пришёл отец, молча поставил на стол чашку с похлёбкой, видимо, рабы успели приготовить её, решив, что я голодный. Толстый кусок хлеба и горячие бобы немного сгладили неприятное ощущение от встречи. Отец осмотрел мои руки и сам наложил на них повязки с ранозаживляющей мазью.

– Тебе не место здесь, – серьезно предупредил, – будет лучше, если вернешься к матери.

– Почему я не могу сражаться как Александр? Чем я хуже Филоты, о храбрости которого говорят повсюду! Я видел кровь и знаю как обходиться с мечом. Почему ты отказываешь мне в приобретении славы?

Отец побагровел и крупно задышал.

– Знаешь, как тебя назвал Филипп? Ночная девка Александра! Он это сказал во всеуслышание, удивляясь, почему ты не сопровождаешь его сына в походе!

Указав на гетер, обратился ко мне.

– «Клянусь Гераклом, у этих дам доблести больше, чем у твоего младшего, Аминтор!» Он назвал тебя дезертиром, человеком без чести, прохлаждающимся где-то, вместо того, чтобы лезть на стены проклятого Перинфа.

– Отец, – оставив похлебку, я не мог более сделать ни глотка, – сколько же тебе пришлось вынести! Прости, я заставил тебя стыдиться собственного сына.

– Позор смывается только победой, и если ты действительно полон желания исправиться, то пойдёшь завтра со мной на штурм, как простой воин. А пока отдыхай, я распоряжусь об оружии и доспехах.

Время прошло незаметно, полный решимости отличиться в первом же бою, утром я примерял новенький железный панцирь из пяти гибко соединённых пластин и простенький шлем без украшений. Собираясь на бой, отец очень ответственно подходил к подготовке собственного отряда. Ещё до рассвета он осмотрел спящих воинов, примечая состояние каждого, проверил заточку мечей и копий, велел ещё раз смазать луки для удобства их натягивания. Я везде сопровождал отца, безмолвный стоял за его спиной, впитывая основы полководческой науки. Когда заорал армейский петух, и в ответ ему отозвались рожки побудки, отряд Аминтора был уже на ногах, рабы разносили по рядам куски отлично сваренного мяса и чаши с вином. Мы подкрепились в палатке, отец досадовал на Полидевка, ещё не вернувшегося с ночного пира Александра.

– Несносный мальчишка, – бормотал он, – как этот оболтус может сражаться, если накануне гулял с гетерами? Гефестион, если этот безумец попытается взяться за меч, гони его в три шеи из отряда.

Поднимая пыль, мимо нас прогромыхали доспехами несколько разрозненных отрядов. Выстроившись в каре за границей лагеря, упёрли в небо сариссы – длинные пики с тяжёлыми бронзовыми наконечниками. Гениальное изобретение Филиппа: ощетинивавшаяся, как гигантская сколопендра, бронированная круглыми щитами, ползла македонская фаланга, сметая всех на пути; воины, стоящие позади, клали длинные древка на плечи передних и наносили удары одновременно. Словно сотни жал одновременно вонзались в неприятеля остро заточенные лезвия. Отец выехал на мышастом жеребце, держа обнажённым меч, я следовал за ним, отставая на несколько шагов. Мой конь, рыжий молоденький жеребёнок, тряс головой и плохо слушал поводьев. Отец так и не увидел Полидевка – я промолчал, заметив, как брат, покачиваясь, вернулся после трели рожка, предоставив ему самому решать: следовать за нами или нет. Построившись, наша фаланга двинулась в составе войска к стенам Перинфа. Здесь царила чёткая, и я бы даже сказал, размеренная работа: сотни катапульт, посылающих каменные ядра в стены неприятельского города, сменяя друг друга, военные машины били по Перинфу, не смолкая ни на минуту. Кроме стенобитных орудий, использовались стреломёты – огромные машины, метавшие дротики на расстояние до четырёх стадий. Такой дротик легко пробивал щит и железный доспех любого воина. Обрушившаяся восточная стена города пестрела тёмными проломами. Туда-то и устремились мы в составе нескольких небольших отрядов. Я скакал, боясь потерять из вида отца, зажав в руке, по его примеру, новенький меч. Сразу после того, как мы ворвались в пролом, то налетели на засаду из хорошо вооружённых защитников крепости. Моего коня подняли на копья, пронзив остриями брюхо: он взмыл к небесам бескрылой птицей и упал бездыханным. Кубарем скатившись с его спины, я едва не попал в самую гущу ожесточённой стычки. Кое-как протолкавшись в узком пространстве между нашими воинами, сумел выскочить на небольшую площадку, открытую с двух сторон, и сразу понял свою ошибку, когда несколько стрел засвистели буквально на расстоянии пальца от носа. Прикрываясь лёгким шитом, попытался вновь попасть в свалку у входа, но был откинут более опытными воинами. Разгорячённые боем, македонцы теснили защитников, лишённые возможности применить знаменитые сариссы: им приходилось полагаться только на короткие мечи и кинжалы, бывшие на поясе каждого солдата. Раненые с обеих сторон падали в ноги живым и многие были затоптаны без всякой жалости. Мимо пронёсся мой отец в разорванном плаще, крикнул что-то, но я не расслышал. Один из перинфян, оценив неопытность молодого воина, бросился на меня, желая копьем с ходу пронзить насквозь. Только благодаря природной ловкости, я вынырнул из-под удара и инстинктивно рубанул его мечом в плечо. О Зевс, меч достал до кости и заскрежетал по ней, враг издал душераздирающий крик и выронил копье, ещё мгновение назад нацеленное на меня, закрепляя успех, я ударил его во второй раз, чувствуя, как лезвие проходит, разрывая мягкие ткани тела. Не знаю, возможно, это было везение новичка, либо просто редкая удача, но оба раза я ухитрялся поразить незащищённые доспехами участки. Обливаясь кровью, мужчина упал. Только сейчас я смог разглядеть его лицо: противник был молод, почти как я, может быть, это был и его первый бой. Шлем скрывал почти всю голову, но я разглядел пухлые розовые губы, искажённые в предсмертном хрипе.