Текст книги "Я - твое поражение (СИ)"

Автор книги: Эльфарран

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 37 страниц)

– Так быстро? Я думал…

– А ты не думай. Принеси лучше выпить.

– Хиосского?

– Да хоть мочу верблюда. Лишь бы дало в голову. Быстро!

Феликс взглянул на меня и в его глазах я заметил отражение своих страданий.

– Все так плохо?

– Напротив, отлично! Мы вышли из опалы и завтра будем всем на зависть блистать доспехом и властью. Чего застыл? Я же сказал живо за вином!

Пил много. До судорог. До отвратительно рыкания. Хмельной, снова и снова перечитывал твои письма, многие из них, рвал. Гестия, боясь приблизиться возилась в отдалении перекладывая мои вещи, принесённые от прачки. Раньше подобная обстановка действовала умиротворяюще и чтобы не происходило, я стремился окунуться в неё, словно вернуться в родной дом, где меня если не любили, то хотя бы уважали. Сейчас же, забота девушки, раздражала до невозможности.

– Гестия, пошла вон!

Она протянула ко мне руки, затем прижала их к груди, на своём языке спрашивая о причине моей грубости,и не дождавшись ответа, в слезах, выбежала из палатки.

Шёл элафеболион, последний зимний месяц по македонскому календарю, холодные дни были позади. Мы быстро продвигались вглубь страны, покоряя небольшие области, там где встречали сопротивление жёстко расправлялись с жителями, продавая в рабство оставшихся в живых и оставляя стервятникам мёртвых. Слава о тебе разрослась до немыслимых границ, местные вожди, как волки, дрались за право быть приглашенным к царственному столу, в войске, укрупнённым новыми отрядами, перемешались персидские и македонские наречия, иллирийский, фракийский, скифских говор, чтобы управлять разноязычной массой мне пришлось создать собственную армию из грамотеев и писцов, счетоводов, поставщиков продовольствия, плотников, обувщиков, прачек и одни боги знают какие ещё проблемы приходилось решать ежедневно. Передвижение войска требовало разведывательных данных, посоветовавшись с Пердиккой и Клитом, я создал несколько отрядов состоящих из легковооружённых всадников, для быстроты реагирования и возможного отражения внезапных атак. Больших сражений у нас в ту пору не наблюдалось, потому, размениваясь по мелочам ты сильно злился и в голову приходили разные сумасбродные мысли. На одном из привалов, серьезно сказал.

– Хочу ввести проскинезу, как думаешь, наши ребята пойдут на неё?

– Хочешь получить бунт? Они уже несколько лет не видели родной Македонии, а ты желаешь, чтобы они отреклись от наших обычаев, последнего, что ещё поддерживает греческую гордость?

– Я лишь предлагаю им быть наравне со всеми моими подданными! Почему спрашивается, мои новые военачальники должны чувствовать себя скованно когда какой-то там Никанор или Агапит из пятой илы, вдруг, подойдя хлопает царя по плечу и предлагает выпить, только потому, что у него есть лишняя чаша вина? Это недопустимо!

– Твоего отца подобное не задевало, и потому он всю жизнь пользовался поддержкой армии.

– Армии состоящей из тридцати тысяч пехоты? Конницы, в количестве нескольких жалких ил? Скажи, мой дорогой филэ сколько сейчас по твоим спискам у нас тяжеловооруженных всадников. Молчишь? А сколько среди них македонцев? Снова молчишь? Лишь жалкая горстка, а кто остальные? Да-да, те самые, отличные воины, перед которыми вы чванитесь вознося до небес непонятные добродетели, якобы данные вам от рождения! Персы и союзные народы! Так почему ты считаешь их не достойными уважения?!

Спорить было бесполезно, посмотрев на тебя усталым взором, я глубоко вздохнул.

– Ну раз ты уже все решил, к чему сотрясать воздух пустословием. Когда думаешь осуществить свою церемонию?

– На днях, скорее всего. Я надеюсь на твоё влияние, убеди наших выполнить обряд, каждый из них впоследствии будет щедро вознаграждён за …

– За унижение, ты хотел сказать! Спорю на пять золотых статеров, что эту идею тебе шепнул ночью Багой, ему не терпеться посмотреть на коленопреклонённых македонцев. Я бы не доверял так ночному мальчику.

– А это не твоё дело, иди и доведи мой приказ до всех, я хочу, чтобы все, включая последнего возчика и греческого раба воздали мне положенные как великому царю, почести.

Сорвав рогатый шлем, я запулил им в угол палатки, как только за мной опустилась полотняная завеса служащая дверью. Ты абсолютно серьёзно приказал воздать себе поклонение, как божеству, если я только заикнусь об этом, меня разорвут на месте! Похоже, в последнее время ты действительно тронулся умом, не боясь гнева Зевса, стал подумывая о роли бога. Раньше мы только шутили на эту тему, но сегодня я увидел в твоих глазах отблеск будущего безумия и ужаснулся. Не зная, как начать разговор собрал военачальников, пришли почти все, не было только Филоты и Каллисфена, племянника Аристотеля. Тот день и ночь, безвылазно сидел в своей палатке строча очередной рукописный труд, желая прославить в веках твоё имя. Мрачно перебирая свитки, с греческими именами, лежащие на столе, я объяснил причину собрания.

– Царь требует от каждого из нас проскинезу, в день почитания Зевса Ликийского, ровно через десять дней, мы должны выполнить этот обряд.

Слово взял Птолемей, не слишком мне доверяющий, но и не бивший в спину. Видимо решив, что нужна поддержка, а может, просто хотевший отличиться.

– Желание царя – закон. Думаю, в оставшееся время нам всем, надо пройти обучение у персидских вельмож.

Более глупого, провокационного возгласа не возможно было придумать, потому вполне ожидаемо, получил в ответ.

– Затки хлебало! Царский ублюдок! Где это видано, чтобы греки падали на колени! Перед кем?! Сынком Филиппа! По морде врезать предателю, пару раз!

Закричали сразу с нескольких сторон, Клит, по прозвищу Чёрный, за роскошную бороду цвета воронового крыла, и бывшие с ним Гордий, Главк, Полиперхон и Селевк, вскочили яростно вопя, словно вызывая глупца на кулачный поединок.

– Это всего лишь обряд! Ничего позорящего в нем нет! Давайте будем благоразумны!

Кричал я, пытаясь переорать громогласное собрание, пока спокойный и одновременно, властный голос не остановил назревающую свару.

– Гефестион! Ты, если ещё пользуешься доверием Александра, скажи ему, что греки не дикари, дабы лобызать следы его новых золочённых туфлей. Да-да, тех самых, которые ему каждое утро надевает молодой симпатичный евнух! Парень с отрезанным членом, лживый доносчик и ненавистник всех македонцев, тот, кто вместо тебя возбуждает мужество царя! Или замолкни, признав своё унижение, низведение до состояния паршивого щенка, которого хозяин пинками гонит прочь, а тот, скулит и вовсю лижет ему руки!

– Кто это сказал?!

Чувствуя, как разгорается внутри груди нешуточный огонь ярости, я подскочил со скамьи на которой сидел, хватаясь за меч. На плечах повис друг Пердикка, умоляя оставить опасную затею.

– Я спросил, кто назвал меня – смердящим псом! Выйди, если ты македонец и признайся честно.

Из толпы возбуждённых назревающим мордобоем людей, отделился один и встал напротив, его взгляд и скупые жесты, сказали многое.

– Кратер! Я мог бы догадаться!

– Нет, Гефестион! Не догадался бы. Ты не отличаешься живостью ума, единственное достоинство за которое тебя ценили, состояло в умении обслуживать царя на ложе, ну, или вне его, как в сражении при Галикарнасе, может расскажешь уважаемым воинам об незабываемом наслаждении, когда Александр оттрахал тебя на глазах у всей армии, прямо под стенами города. Не сняв даже доспехов и шлема. Вы тогда были так заняты друг другом, что упустили пленных персов, дав им возможность сбежать морем!

– Ты труп!

Сбросив Пердикку, а на это потребовалось немало усилий, я в ослеплении обиды, налетел на Кратера, желая с одного удара меча пронзить ему сердце. Клит, в последнее мгновение успел заслонить заносчивого горлопана, подставив тяжёлый медный щит, коих во множестве валялись здесь же.

– Опомнись! Несчастный! За Кратера тебя точно казнят!

– Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу! Пустите! Леонат, Марсий, да помогите же мне!

Не знаю, напишут ли историки про ту грандиозную потасовку в которую вылился наш совет, возможно и умолчат, чтобы не разрушать героические облики твоим сподвижников, но, дрались мы неплохо, я все пытался достать Кратера, которого защищал Клит и особо рьяно, прибежавший на его крики Филота. Силы оказались равны и дело бы кончилось смертью кого-то из нас, если бы богиня разума не взяла верх над горячими головами. Очухавшись, и поняв, куда может завести ярость, мы окончили драку не менее шикарной попойкой. Пользуясь замешательством, дальновидный Кратер сбежал, понимая какое нанёс мне оскорбление, на следующий день подарил трёх скакунов и отличный шерстяной плащ, присланный ему с родины. Пришлось принять, дабы не усугублять начинающуюся вражду. Но, это было на следующий день, к вечеру, а пока – находясь под винными парами, я снова и снова убеждал соотечественников выполнить проскинезу, где настаивая, где умоляя, где пугая. Македонцы были в замешательстве и только Клит беззаботно хохотал, пытаясь пьяный изобразить земной поклон, путаясь в длинном хитоне совершая уморительные телодвижения, чем сильно веселил собравшихся, Пердикка, переживший недавно сильный страх, подливал мне вина, тревожно вздрагивая каждый раз, когда я выкрикивал приветствия шутам, радуясь счастливому исходу недавнего конфликта.

– Благородный Гефестион, – намного картавя заявил Антигон, бывший твоим бессменным телохранителем и поверенным многих тайн в том числе и постельных. – Не слушай того, что говорят завистники, типа Кратера, мы все за тебя! И раз ты говоришь нам – унизиться, изволь, мы уткнёмся мордой в землю, потому что ты, единственный македонец, кто может влиять на Александра, ты наша защита и надежда.

Смеясь, чтобы скрыть слезы благодарности, я поднялся с тяжёлой чашей в правой руке наполненной вином до краёв. Дурачась, вышел на середину палатки и выплеснул её содержимое на пол, словно совершая возлияние.

– О великий Александр, или правильнее сказать, о божественный Александр, ты, так часто опускал меня на колени, ну, сам понимаешь ради каких целей, – и, вся палатка грохнула гомерическим хохотом, захохотали даже стражники стоящие в карауле. Я же продолжил куражиться, подзадориваемый пьяными дружками. – Так вот, я просто в растерянности! Как мне лучше встать к тебе задом или передом! Я может так?!

Приподняв одежды, так что стали видны знаменитые длинные ноги, я резко опустился перед Клитом, в шутливом полупоклоне, выпячивая зад.

– Так пойдёт?!

– Не пойдёт!

И звенящей тишине, которая наступила после казалось бы невинной фразы, все застыли, боясь вздохнуть. Ты, стоя у раскрытого полога, смотрел на меня, и едва сдерживался от гнева.

– Ты что здесь устроил, Гефестион? Что за представление?!

– А то же, что и ты хочешь, только, через десять дней! Я видишь ли тренирую наших друзей, унижаться перед тобой, им безусловно сложно, они видишь ли, не привыкшие!

– Опять напился как свинья, филэ! Как грязная отвратительная свинья! Уймись! Протрезвеешь, тогда и поговорим, а сейчас все разойтись по палаткам, ваши непристойности и разгул дикости создают неправильное мнение о всех нас!

– О тебе! Ты хотел сказать – о тебе, о царственный! Ты поставил себя выше всех соотечественников, тех, по чьим плечам и спинам взобрался на трон царя царей, только тебе и этого мало, желаешь растоптать нашу гордость, ногами недавних врагов!

– Не испытывай моё терпение, филэ! Ещё слово, и клянусь я отделаю тебя, потом болеть будешь, и если не хочешь по-хорошему удалиться, придётся поступить иначе.

Сильные руки сорвали меня с пола, жёсткие ладони скрутили жгуты из волос, навивая их на запястье как верёвки, ты, едва ли не волоком потащил филэ прочь, раскрасневшись от бешенства. Весь лагерь стал свидетелем нового унижения, но удивительно, никто не засмеялся, не показал пальцем, не ввернул едкое словцо, будучи мертвецки пьяны все угрюмо потупились, оказывая мне молчаливое сочувствие.

Затащив в палатку, ударами по щёкам некоторое время яростно вразумлял меня, оправдываясь желанием привести в чувство, на очередном замахе, я резко перехватил карающую, а когда-то нежно любимою руку.

– Достаточно!

– Гефестион, что с тобой происходит? Ты спаиваешь моих военачальников, издеваешься над моими приказами и ты до сих пор не помирился с Багоем.

– Чтоб он сдох, твой Багой!

Выкрикнул я, пропуская очередную оплеуху.

– Филэ, хватит! Однажды я сорвусь, и тогда даже боги не помогут тебе.

– Срал я на твоих богов!

И новый удар, и вкус крови от прокушенного языка.

Неловко защищаясь, я попытался отползти, спрятаться, не тут то было, обхватив меня за талию, ты навалился сверху, запуская руки под одежду.

– Тебе не хватает нашего ночного общения, соскучился по любовным играм? Только скажи, Гефестион? Давай, проси.

– Пусть Багой просит, я проживу и без траха, а если приспичит, найду себе мужика!

Мои слова послужили толчком к тем действиям, которых я уже и не ожидал от тебя. Драку, ругань, оскорбления, снёс бы, оторался и снёс, ты же ведал, как действительно наказать, потому, не жалея разодрал мой дорогой хитон, кусая в шею, принялся распихивать коленом, бедра.

– Ты мой, и будешь только моим!

– Отвали! Слезь, паршивый сатир! Не хочу и не буду!

– Врёшь! Зачем же ты тогда провоцировал меня?! Ты хотел почувствовать мой член, вспомнить, как сильно я могу проникать в тебя, заполняя собой без остатка! Знаю, знаю тебя как никто другой, и даю все, что тебе необходимо.

Если бы крики помогли, или потасовка что-то решила, я сражался бы до последнего, но…бесполезно, все было глупо и бесполезно. Ты брал меня как животное, и пусть твои купленные историки напишут потомкам о царственной сдержанности, величии и целомудрии, пусть потомки прославят твою мудрость, военный гений и прилепят звание – великого, пусть хорошо поставленное вранье обманет весь мир, что мне до этого мира?! Я помню тебя иного: психованного злобного ревнивца, утверждающего свои права силой. Зажав в зубах край рваного хитона, я выдержал все, не стонал не плакал, напротив, глаза мои были сухи, а в груди только холод, от которого мёрзли в тёплой палатке кончики пальцев. Когда же все кончилось и усталый, ты поднялся, поправляя на себе одежду, я не стал упрекать, более того улыбнулся, бодро кивнул, когда ты спросил о понравилось ли.

У меня отнялись ноги, руки сжатые в кулаки свело судорогой, и если внутри чернеющая дыра оставшая заместо сердца ещё пульсировала воспоминанием позорной боли, тело казалось превратилось в каменное изваяние. Вырвало, прямо на роскошный шерстяной ковёр. Брошенный, я впервые осознал желание умереть, жуткое для любого здравомыслящего человека, желание, исчезнуть из этого мира и никогда более в него не возвращаться. Я подумал: ведь это так просто – упасть на меч, во мгновение пронзив себя клинком и оказаться на берегу Стикса, увидеть ладью Харона медленно подплывающую к тебе, протянуть ему пару оболов. И никогда, никогда не испытывать более страданий, ни душевных ни физических. Ты крикнул слугу, веля помочь мне. Легкие шаги, край дорогого персидского кафтана, шитого крученным шёлком, приторность мускуса. О, как я молил Аида разверзнуть недра Тартара и поглотить измученную горем душу, о, если бы все псы Гекаты взвыли одновременно и им вторили её три сучьи головы, я бы смеялся от радости, если бы Кацит взметнул ледяные волны, угрожая навсегда похоронить на мёрзлом дне, и тогда бы, был благодарен Зевсу за проявленную милость. Ничего подобного, конечно, не произошло, обиженные моим отступничеством, боги родного очага, только посмеялись над отчаянными мольбами и с удовольствием наблюдали с облаков, как я едва ли не скуля пытался отползти от человека, разглядывающего меня с высоты своего роста.

– Подумать только, благородный Гефестион, месящий в грязь каждого достойного человека, узурпировавший власть над великим Александром, теперь ползает у меня в ногах, тыкаясь лицом в собственную рвоту.

Выражение глаз Багоя и его голос, казались безмятежными, но я знал это всего лишь маска, он пришёл торжествовать, наслаждаться моим унижением. Евнух продолжал.

– Гордый македонец, теперь ты знаешь, каково это: проклинать своё существование, умоляя смерть как друга, прийти и спасти тебя? Взгляни на человека которого ты едва не растоптал!

Евнух, нагнувшись схватил меня за подбородок, резко вздёргивая голову вверх.

– Помнишь, нашу первую встречу, когда не задумываясь, ты подверг человека не сделавшего тебе ничего плохого – величайшему позору, обнажил при всех недостаток, котором он не был виновен! Хохотал, разглядывая меня точно сломанную игрушку, будто дитя, тряс зверька в клетке. Ты бросал мне жалкие подачки, уча есть с рук. Ты не удосужился даже узнать кем я был при великом царе Дарии, ведь для себя уже все решил, прилепив мне ярлык ночной потаскухи.

Надо было оттолкнуть Багоя, выругаться, плюнуть ему в лицо, что я ещё мог сделать, чтобы показать ему величайшее презрение. К своему стыду, – ничего, слабость сделала послушным чужой воле.

– Тебе повезло, я не злопамятный, и могу прощать, более того хочу помочь.

Евнух громко хлопнул в ладони, призывая к себе ещё трёх прислужников с горячей водой и целебными мазями, под его руководством меня обмыли, остановили кровь и наложили оздоравливающе тампоны. Все это они делали так ловко и сноровисто, что в иной ситуации я бы остался весьма доволен работой, в иной, но только не сейчас. Мне даже помогли переодеться, сняли лохмотья оставшиеся от хитона, преподнеся мягкую персидскую рубаху, перепоясали широким поясом. Уложили на походную царскую постель, затем Багой распорядился чтобы принесли лекарство. Протянул мне. Я недоверчиво понюхал фиал.

– Яд, надеюсь быстрый?

– Это всего лишь отвар успокоительных трав, перемешанный с мёдом.

– Так я и поверил.

Взяв, равнодушно осушил предложенное до дна. Евнух мягко принял от меня пустой сосуд и отставив, задержал ладони в своих.

– Клянусь, я хочу мира! Прошу Гефестион, выслушай меня и не перебивай. То, что я скажу тебе не знает никто, и я очень надеюсь, что моя исповедь не выйдет за полотняные стены этой палатки.

– Не хочу тебя слушать!

– Прошу! Это не займёт много времени и если после, ты по-прежнему не примешь меня, вызову на настоящий поединок.

Багой был настроен решительно, судя по блестящим темно-синим глазам, лихорадочно горевшим в ночном мраке. Что-то зацепило меня в его облике и потому немного подумав, махнул рукой.

– Валяй!

– Я родился далеко от сюда, и был самым младшим сыном в семье знатного человека, в прошлом известного царедворца. Имя не скажу, ты все равно его не знаешь. С детства отличался от братьям и сестёр особой статностью, красотой лица; мать, не со зла, но все же превозносила меня над остальными детьми, чем окончательно убедила отца в моей исключительности, внушила ему желание возвысить сына при дворе. Отец, был слабохарактерным человеком, привыкшим во всем полагаться на мнение супруги, захваченный идеей матери сделать из меня блестящего придворного, употребил все связи чтобы доставить ко двору царя царей. Деньги, нужные друзья, казалось перед мною раскрывались золотые двери, и я уже стоял на пороге будущих почестей, но судьба, обернулась иначе, можно сказать сыграла злую шутку. Друг, которой должен был вознести меня, чем-то прогневал царя, был схвачен и посажен в темницу! Отец пребывал в отчаянье, ожидая каждый день, что придут за ним и арестуют за связь с государственным преступником. Наши деньги, скопленные за многие годы, утекли как родниковая вода в иссушенную землю пустыни. В одну из ночей выломав дверь к нам нагрянули стражи, отец успел спрятать меня под кровать, а сам, связанный, подгоняемый пинками могучих стражников исчез в темноте. Мальчишка в двенадцать лет, что я мог? Один в чужом враждебном городе, выброшенный из арендуемого дома и скитавшийся по ночным улицам, замиравший от страха перед грабителями. Убить мать сообщением об аресте отца, рассказать о собственной никчёмности? Подвергнуться насмешкам братьев перед которыми я привык заноситься и принять их презрение? Я выбрал иной путь, в то время в Сузах проходили мистерии в четь Матери богов, великой Кибелы.

– Кибелы?!

Невольно вырвалось и я вспомнил пещеру в иллирийских горах, разговор с божеством, предсказание будущих страданий. Багой не обратил внимания на моё волнение, занятый рассказом уплыл в давно прожитые годы.

“ Множество народа, со всей Персии собрались дабы почтить великую богиню, девушки пели и обвивали цветочными гирляндами её изображения, почтенные матери семейств совершали жертвенные подношения, умывая молоком лицо богини, умоляя её сохранить домашние очаги. Радостное предчувствие великого праздника чувствовалось во всем. Ночуя на ступенях храма, голодный и совсем без денег, я узнал, что завтра будут раздавать вкусные пшеничные лепёшки с мёдом в честь предстоящего празднества, Вместе с сотней таких же нищих, простоял несколько часов у жертвенника, в ожидании щедрой подачки.

– Клянусь богом Энке, я не видел более прелестного мальчика!

Вскричал жрец, вышедший раздать жертвенный хлеб, я тогда ещё не понимал, что его слова относиться ко мне, отчаянье и голод сделали своё дело, я стал забывать какое впечатление на других производит моя внешность. Жрец спросил, если у меня семья, я сказал, нет, он спросил хотел бы я каждый день есть такие лепёшки, я сказал, да. Он позвал за собой…”

Багой замолчал, и напряжённо стиснул мою руку в своей.

– Именно тогда тебя, того…?

– Нет, ритуальное оскопление совершилось несколько позже.

“А пока принятый в храм Кибелы, я занимался обычной работой служки, тёр полы, носил воду, воскурял ароматические смолы. Здесь я научился основам врачевания, стал понимать повадки жертвенных животных и толковать знаки на небе. Кибела, великая матерь богов, избрала меня, о этом шептались по углам жители приходящие в храм и жрецы всячески поддерживали во мне эту уверенность, их льстивые ухаживания, сладкая еда и долгий сон, порядком разнежили тело, но, повторяю, мне было двенадцать и я был мальчик из провинции. С одним их жрецов, с Тамазом, оказался особенно близок, именно он обучил меня танцам, нужным телодвижениям и красивым жестам, я часто недоумевал откуда в храме может быть человек столь поразительно владеющий ритмом и чувством прекрасного. Тамаз, только усмехался в густую бороду завитую в тысячу колечек; приметив лёгкость моего шага, стремился как можно скорее обучить всему чему сам был мастером; он ставил мой первый танец, терпеливо отрабатывая каждое движение. Я помню его руки: тёплые, опытные, пахнущие душистой смолой, голос, всегда ровный, тихий. Минул год, снова приближались великие празднества и на этот раз полюбоваться на них соблаговолил приехать сам великий царь! Это был шанс, вызволить отца, я усиленно работал в храме стремясь заслужить милость главного жреца, выгадывая удачный момент чтобы попросить его разрешения обратиться к царю с просьбой на празднике. Тамаз, узнав мою тайну, рассмеялся и сказал, что это ни к чему, что мне не разрешат даже на сотню шагов приблизиться к воплощения Мардука на земле, если я не буду чист и совершенен.

– Что значит чист? Я моюсь каждый день, расчёсываю волосы и посыпаю тело порошком из лилий, чтобы не заводились блохи под одеждой?

– Духовно чист, – терпеливо объяснил Тамаз, – видишь ли…

Так я узнал о единственно возможном способе обратиться к земному божеству, узнал и ужаснулся, я терзался трусливой мыслью несколько дней, плакал и умолял великую матерь подсказать мне путь. В день главной мистерии, когда ещё до рассвета стали бить в барабаны обтянутые выбеленной свиной кожей, призывая добрых духов, решился. Улизнув от храмовых служителей, пробрался на широкую улицу именуемую дорогой процессий; на мне были только верхние длинные одежды и острый нож, спрятанный в складках. Нагромождение колесниц, мулы в алых уздечках, ревущие ослы, воины в доспехах сверкающих золотом, их суровые лица скрытые высокими войлочными шапками с окантовкой в виде сине-белых шнурок. Сонм девушек, немного озябших в ранней утренней прохладе, пальмовые ветви в их руках. Все шумело и двигалось. Суетилось, смешивалось и пестрило, я ещё до конца не уверенный в желании обдумываемом много раз, нашёл небольшую группу юношей, одетых в светлые ткани, не спрашиваясь, затесался в саму гущу. Под громкое пение и свист флейт, пританцовывая на ходу мы двинулись к месту, где возвышаясь над смертными, как орёл в высоком гнезде, восседал великий правитель. И да, забыл упомянуть, прежде чем мы завели ритуальный танец нам дали выпить опийный настой, желая притупить боль в нужный момент, а может для того, чтобы никто не сомневался в выбранной цели. Я выпил целых три чашки, и потому на середине пути не узнал города, мир предстал перед мною в каком-то фантасмагорическом виде, наполненный чудовищами и демонами. Пляска убыстрившаяся с каждым пройдённым шагом, разгоняла кровь и кружила опоенные головы. Долгое кружение. Руки раскинутые, плещущие в волнах звуков, словно крылья. Звон цимбал и тимпанов, крики людей благословляющие нас на великую жертву великой богини. Не думаю, что будучи в здравом рассудке кто-то из нас смог бы пойти на такое, только полностью отчаявшиеся как я, либо напротив беззаветно влюблённый в богиню, юноша, был готов к страшному действу.

Девы пели, призывая укрепиться духом.

По морям промчался Аттис на летучем, лёгком челне,

Поспешил проворным бегом в ту ли глушь фригийских лесов,

В те ли дебри рощ дремучих, ко святым богини местам.

Подстрекаем буйной страстью, накатившей яростью пьян.

Все ближе становилась площадь, неотвратимость с которой мы шли на кровавое действо ослабляло решимость, потому, кто-то отстал, упав и замерев точно мёртвый, кто-то, закрыв лицо полой одежды, стыдясь, бросился в толпу, осыпаемы насмешками и провожаемый улюлюканьем. Я до конца боролся с собственным страхом, боролся диким извращённым танцем, беспорядочно прыгая и кружась. Выкрикивая ритуальные гимны, гнал прочь мысли об отступлении. К решающему моменту от тридцати человек осталось шесть, я в их числе.

– Царь! Смотри царь!

В искажённом опиумом видении, я смог разглядеть орлиный трон, названный так, за пару огромных птиц скрывающих золотыми крыльями человека сидящего в глубине. О боги, подумал я тогда, он же не увидит моей жертвы, не поймёт как сильно мне нужен! Неужели я проиграл и все напрасно и мой бедный отец так и сгниёт в подземном сыром мешке!

Оскопил он острым камнем молодое тело своё.

И себя почуял лёгким, ощутив безмужнюю плоть,

Окропляя тёплой кровью кремнистый выжженный луг.

Он взмахнул в руке девичьей полнозвучный гулкий тимпан.

Это твой тимпан, Кибела, твой святой, о матерь, тимпан!

В кожу бычью впились пальцы. Под ладонью бубен запел.

Завопив, к друзьям послушным исступленный голос воззвал:

«В горы, Галлы! В лес Кибелы! В дебри рощ спешите толпой!

В горы, Галлы, Диндимены госпожи покорная тварь!

Кричал как безумный вторя хору бывший рядом со мной неизвестный юноша. Белоснежная накидка его окрасилась в багровый цвет! Неужели пора? Неужели он смог? Неужели моя очередь! Я нащупал заготовленный острый ножичек.

– Зачем я это делаю?!

Вопило все моё существо!

– Ты будешь жалеть!

Вторил испуганный разум. Барабаны грохотали, врываясь прямо в уши, волками выли двойные флейты, а толпа ревела.

– Жертва! Жертва Кибеле!

Они требовали крови, они разорвали ли бы меня не поступи я как требовал обычай”.

Удивлённый исповедью врага, я приподнялся на подушках взглядывать в посеревшее от воспоминания лицо Багоя, сейчас, он реально пугал меня. Какой-то мистической силой присущей только фанатикам. Погруженный в себя, евнух раскачивался, полуприкрыв глаза длинными ресницами, видимо снова и снова переживая отвратительные мгновения.

– Багой?!

– Ах да. Прости! Каждый раз когда вспоминаю это, слишком тревожусь.

– Так, ты выходит сделал это сам?

– Да. Как и пять юношей, пришедших на площадь.

– Ты говорил шесть? Что случилось с шестым?

– Он не смог, ему забили камнями. За оскорбление богини.

– Ты?

– Я?

“ Ах да, ещё некоторое время я плясал, в горячке. Не чувствуя, как по бёдрам льёт горячая кровь, у меня даже хватило сил приблизиться к алтарю и бросить отрезанное в священный огонь богини, воздавая ей хвалу. Потом… потом, ничего не помню, наверное потерял сознание, и меня унесли специальные слуги, поручив заботам лекарей. Помню только лицо главного из них, тот, жалея, сказал.

– Боюсь, останься шрам. Он изуродует тебя.

– Мне все равно, я хочу подать прошение царю, говорить с лично! Теперь, я могу рассчитывать на внимание царя царей!

– Мой маленький глупый мальчик, неужели ты решил, что подобное дело приблизит тебя к такому могущественному человеку, боюсь, ты зря пожертвовал частью собственного тела.

Потом я долго думал над словами лекаря, во многом он оказался прав и я действительно не обдумав до конца, поступил как дикарь с собой, но, теперь назад пути не было”.

Багой замолчал давая мне возможность подумать. Вряд ли он врал, слишком очевиден был кривой рубец ниже пупка, человек оскопивший себя, пойдёт на многое, очевидно именно это он и пытался донести до меня своей исповедью. Выходит, я должен серьёзно подумать, прежде чем вступить с ним в скрытый или явный конфликт, глупенький мальчик, пытающийся угрожать мне, человеку без стыда, не ведающего угрызений совести, если речь идёт об Александре и созданной им и мной, империи.

Александра? Или все-таки империи?

– Мы за тебя!

Кричали сегодня македонцы, и пусть они были хмельны, но кто-то сказал: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, Филипп частенько подпаивал своих оппонентов чтобы выведать их сокровенные мысли. Выходит его уроки не прошли даром. Что ж расстановка сил не дурна: меня уважают греки и бояться персы, и с каждым днём моё влияние растёт, глядишь скоро стану вторым по значимости после Александра, а может уже стал? И какой-то паршивый евнух с его страшилками пытается меня запугать?

Я улыбнулся, беззаботно и лучезарно, как врагу прежде чем вонзить в него меч, как беззащитным жертвам тщетно рассчитывающим на моё милосердие, как неданно тебе, чувствуя только желание убивать.

– Милый Багой, я согласен на мир!

Была ещё одна загвоздка на пути обретения абсолютной власти, звалась она Каллисфен, мой давний приятель, точнее не совсем приятель, а если и ещё точнее – тайный воздыхатель. В дни юности, в Пелле, когда я жил с учителем Аристотелем в одном доме и ел с его посеребрённых блюд, Каллисфен почему-то всегда оказывался рядом. На правах племенника учителя, запросто расхаживая по всем комнатам, предпочитая почему-то мои. Почему? Я узнал позже, найдя длинное любовное письмо под подушкой, полное тайных смыслов и нашпигованное изречениями знаменитых мудрецов, Каллисфен явно хотел произвести на невинного юношу впечатление состоявшегося философа, каким себя считал уже тогда. Косноязычный, заикающийся и краснеющий по любому поводу, пером он «порождал богов», таких, которые были нужны тебе, потому, отчасти чтобы угодить учителю, отчасти за собственные заслуги Каллисфен получил место придворного историографа, и следовал много лет за армией, имея только гнедого мула, старика-раба и телегу с исписанными свитками.