Текст книги "Я - твое поражение (СИ)"

Автор книги: Эльфарран

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 37 страниц)

– Смотрите! Это же движущиеся горы!

Крики на переднем крае звучали всё громче, люди вопили от ужаса, и держать строй становилось все сложнее. Действительно, на нас двигались огромные серые животные в ярких попонах и имевшие длинные белые зубы, торчавшие по обеим сторонам морды.

– Стоять! – орал я, едва удерживаясь на беснующейся лошади.

Та тоже впервые увидела слонов и, не хуже наших ребят, только и думала, как бы удрать с поля битвы. Сжав пятками её бока, понёсся навстречу исполинам с одним лёгким копьём и кривым мечом кавалериста – кописом – единственный, кем двигал не страх, а любопытство, приблизился на опасное расстояние и получил стрелу в бок. Чувствуя, как вонзилось остриё, сумел-таки метнуть копье в движущееся животное, рассмотрев его упряжь и маленькую корзинку на спине, скрывавшую погонщика и стрелков, числом пять. Далее помню плохо. Надо отдать должное моему коню: почувствовав слабость всадника, он всхрапнул и вихрем рванул обратно в лагерь, унося от неминуемой гибели.

Боль от вынутого острия, а ещё больше – от проигранного сражения, здорово мучили меня. Я раз за разом наносил стилусом на восковую дощечку безумные проекты, могущие остановить слонов. За стенами палатки шептались напуганные соотечественники.

– Едва жив остался. Говорят, Александр, увидев кровь Гефестиона, забыл о своем величии, изорвал собственные одежды на перевязки друга. Нёс на руках до лекарей, пообещал перевешать всех, если его любимец не поправится.

С трудом улыбаясь, я возвратился к своим трудам, лёжа на здоровом боку.

Ты пришёл ближе к обеду с озабоченным лицом, порыжевшим от пыли, тяжело сел рядом, тихо осведомившись о самочувствии.

– Бывало и хуже.

– С какого перепугу ты понёсся на слонов? Хочешь, чтобы я умер от страха за своего филэ? О боги, вид твоей крови свёл меня с ума! Я бросил армию, и потому нам пришлось отступить!

– Угу, сейчас договоришься, что это я виноват в поражении?

– А кто же? Не будь твоего наиглупейшего поступка, мы бы прорвали им фронт и ударили врагу в спину.

– Ну, ну, не расстраивайся, наши не будут освещать сегодняшний день, как-нибудь замнут ненужные сведения.

Обменявшись мнениями, оба замолчали.

– Я тут…

– Бальзам принёс?

– Ну да. Ты, конечно, его не любишь.

– Давай! Кто знает, может на этот раз не стошнит.

Благодарно улыбнувшись, ты протянул мне тёмный сосуд со знакомо пахнувшей отвратительной жидкостью.

– Я всю ночь думал, как нам победить слонов. Смотри, здесь я нарисовал их вооружение и упряжь. Погонщик управляет этой махиной с помощью острой палки, которую держит над головой слона, направляя его бег, поэтому, прежде чем кинуться на животных, мы должны избавиться от поводырей и сделать движущиеся горы неуправляемыми. Кроме хозяина, слон не слушается никого из сидящих в корзине, значит нам надо выставить перед войском критских лучников и лёгких персидских стрелков, славившихся своей меткостью, пусть они с расстояния поразят цели, и тогда настанет очередь моих инженеров. Смотри, мы подготовим зажигательные снаряды, дабы ослепить животных и посеять в их рядах панику, но и это не всё! Пехота будет нести впереди себя толстые доски с длинными шипами, мы будем класть их на землю, не давая слонам подойти к нам ближе, чем на полёт стрелы. Кроме того, громкая музыка, барабаны…

– Гефестион! Я и сам об этом думал! Мой дорогой филэ, мы до сих пор мыслим одинаково, благодарю тебя, о самоотверженный. И пока ты болеешь, я заступлю твоё место, ты же разрешишь?

Я засмеялся, хотя и от этого сильно закололо в боку.

– Желаешь место хилиарха? Изволь, только будь готов к плевкам в спину.

Ты тотчас оставил шутки и серьёзно вздохнул.

– Если бы только это. Есть подозрения, что против меня плетётся заговор, и на этот раз в числе изменником самые близкие люди.

– Ты кого-то подозреваешь?

– Да, дважды в моём кубке обнаруживался яд. Собака сдохла будучи накормлена потрохами от кабана, которого мне готовили. Сегодня стрела, пущенная несомненно опытной рукой, вонзилась в стул, на котором я сидел.

– Кто?! Скажи мне, кто?! И клянусь…

Забыв о ране, я подскочил на ложе, пытаясь схватить меч, ты ловко остановил и осторожно уложил обратно.

– Не надо волноваться, сейчас главное – твоё здоровье. Клянусь, я не умру, пока ты не сможешь вернуться в строй! Выживи, Гефестион, и, когда мои враги менее всего этого будут ожидать, ударь жестоко, беспощадно, так, как умеешь только ты. Люблю тебя, филэ, и… а… уже пошло? Я за тазиком!

Всё-таки мы были отличной парой. Даже перестав вместе спать, мы не утратили некой духовной связи и, скорее по наитию, чем имея доказательства, понимали друг друга. Аминта вскоре вернулся, я к тому времени уже позабыл гнев и принял его радушно. Однажды, трапезничая со мной, племянник задал вопрос, которому поначалу не придал значения, но который обдумал позже.

– Я слышал, что после смерти царя, если он не имеет законного наследника, следующим правителем становится хилиарх. А ты, мой дядя, таким и являешься?

– Перестань нести чушь, Аминта! У Александра будет целый полк здоровых карапузов, дай нам только выбраться из этих диких зарослей, кишащих змеями и ядовитыми многоножками, клянусь Гефестом, он себя покажет.

Аминта стушевался, отведя взгляд, осторожно спросил, не желаю ли и я вступить в брак с какой-нибудь персиянкой.

– Ты же знаешь, женщины не по моей части. Вряд ли я на такое пойду.

– А если здесь будут замешаны интересы государства?

– Я столько сил отдал государству, так пусть хотя бы в этом оно отвяжется от меня! – подвёл итог разговора и плеснул Аминте добрую порцию хиосского.

Возможно, тот разговор стал отправной точкой, точней невозврата, возможно, сам того не желая, я дал Аминте надежду. На трон. Любому подобная перспектива вскружила бы голову, а уж тем более такому пылкому, неопытному мальчику. Вряд ли он сам пришёл к подобному выводу, подозреваю, кто-то воспользовался доверчивостью племянника и подсказал ему заманчивую перспективу, возможно, Кратер или Эвмен. Оба слишком властолюбивы, оба – мои первейшие враги. Обоих я душил, не давая свободы: первого на военном поприще, другого – в мирных заботах. К несчастью, я не сразу заметил перемен в мальчике: его разросшуюся гордость и заносчивость списал на порывы молодости. Его глупость принял за доверчивость.

Да, так и должно было случиться, и моя вина лишь в том, что я слишком любил его.

Вечером, раздевая меня, Феликс заметил, что несколько юношей взято под стражу. Вернувшись с очередной вылазки и осматривая каждую царапину, которую в здешнем гнилом климате следовало немедленно смазать целебным составов во избежание нагноения, слушал крайне небрежно.

– Говорят, среди них есть несколько детей очень важных лиц.

– В чём их вина?

– Говорят, желторотые юнцы хотели ни много ни мало убить царя!

– Бабьи сплетни, Феликс. Было что-то серьёзное, я бы уже знал, а так… перестань и дай мне отдохнуть.

Пусть раздерут меня псы Гекаты, но Индия не нравилась всё более и более. Непонятный народ, странные обычаи, языки, которые даже я с трудом мог понять, и при этом постоянно влажный климат: дожди, идущие как по установленному правилу – сразу после обеда! Ты! В Индии твой облик окончательно утратил черты человека, которого я любил, кто повлиял на это? Твои жёны, любовницы, новые друзья – магараджи? Либо ты сам уже катился в преисподнюю, не хочу анализировать, но, наблюдая, как потяжелели и обрюзгли некогда мощные плечи, стал выдавать вперёд живот, обвисли веки, пытался понять, что ждёт тебя в дальнейшем. Роксане также была ненавистна чужая страна. Она закатывала грандиозные скандалы, доводившие тебя до бешенства, и тогда ты крушил в винном подпитии всё на своём пути, упрекая жену в бесплодии. Я помню тот храм. В глубине джунглей заброшенный, погрязший в обезьяньем помёте, старика с белой отметкой на лбу, сидящего посредине, скрестившего ноги в позе лотос. Говорили, он видит будущее. Мы три дня пробирались к храму, прорубая себе путь в джунглях мечами, рискуя быть укушенными ядовитыми змеями, во множестве кишащими под ногами коней. Великий отшельник, так высоко превозносимый старым Пором, увы, оказался иссохшим скелетом, впрочем, весьма прочно застывшим в той позе, на которую его обрекли. Меня поразил даже не он, не то, как ты ударом ноги поверг их божество в прах, а прекрасные фрески неизвестного храма. Танцующие женщины.

– Апсары, – подсказал наш проводник, – божественные любовницы. Они пляшут для великого Шивы, бога-отшельника.

Узнав из спутанной речи индийца истоки верований местных народов, я кое-как пересказал их тебе в собственной интерпретации – ты рассмеялся.

– Выходит, здешние мужчины все силы расходуют на молитвы и, дабы отвлечь их от ничего неделанья, женщинам приходится оголяться и часами танцевать нагишом? Кстати, я не заметил среди них обольстительных юношей и евнухов. У них не приняты подобные отношения?

– Они дикари, Александр, и понятие любви у них довольно странно. Взгляни, – и я показал ему на группу выточенных из камня фигур под самым куполом храма. – Вот тот человек соединяется с лошадью. А вот тот – ласкает одновременно женщину и обезьяну.

– Воистину нам их не понять, идём, Гефестион, ни к чему подобные вещи разглядывать.

Лопоча на своём языке, проводник забежал вперёд и стал низко кланяться, показывая рукой на один из проходов. Из всего набора звуков я понял только то, что там за дверью есть некая священная статуя и, будучи в храме, каждый должен отдать ей знак уважения.

– Шива! – повторял несколько раз индиец, очевидно, имя божества.

– Шива, – с ударением на последней гласной повторил я, приглашая поглазеть на невиданную доселе статую, ты лишь махнул рукой.

– Надоело, если интересно, сходи, только недолго.

Указав сопровождающим нас лицам разбивать лагерь прямо во дворике храма, найдя в одном их узлов ржаные лепёшки, принялся закусывать, не дожидаясь, когда накроют стол.

Он был великолепен: тридцати локтей иди даже более в высоту, Шива возвышался надо мной, множество рук сжимали странные предметы в виде барабанчика, жезлов, стрел и всякой иной чепухи, но даже не количество ладоней повергло меня в почтительный ужас – его поза. Бог стоял на одной ноге, подняв вторую, слегка согнув её в колене. Проводник пояснил, что это танцующий бог, и если он однажды оживёт и сделает хотя бы едва уловимое движение, то мир рухнет. О Мардук. Я был склонен верить ему, потому как ничего более страшного не видел в жизни, даже Кибела, казалось бы, самая таинственная богиня, и та не вызывала во мне столько эмоций. Волосы зашевелились на затылке, когда я приблизился к Шиве, по совету сняв с себя золотое ожерелье, повесил его на специальный крючок для подношений.

– Мне нужны ваши женщины.

– Господин…

– Когда скажу, будь готов мне их привести, ослушаешься – распну.

Желая и не желая, подбил тебя устроить пир для новых союзников, конечно, с танцами и обильным возлиянием. Не мелочился, пригласил всех, выскреб походные сундуки с казной до дна, но закатил роскошный приём, давая понять индусам, кто мы, и одновременно желая польстить тебе, как дитя увлёкшегося новой игрушкой – Индией, приготовил сюрприз. Чужестранные ткани, ярко расшитые шелка и россыпи драгоценных камней – всё это я нашёл в подношениях местных царьков. Перья диковинных птиц, всевозможных расцветок косметику и, конечно, золото – его вообще было невероятное количество. Даже самый мало-майски зажиточный торговец обвешивал себя и жену огромным количеством украшений, переплюнув в любви к побрякушкам даже персов. Багой, связь с которым я то прерывал, то снова сходился по делам службы, испортился окончательно, как и Аминте, ему вскружила голову страсть к роскоши. Последние годы ты не слишком жаловал его, оттого евнух заедал горе сластями, собрав вокруг себе подобных, пытался интриговать. Как политик, он оказался жалок. Взять хотя бы тот случай, когда один из военачальников отказался принести дары евнуху, мотивируя это собственной брезгливостью. Обида настолько захлестнула Багоя, что он утратил чувство меры и добился от тебя казни неугодного македонца, кстати, моего, если не друга, то хорошего приятеля. Я не стал поднимать скандал, напротив, медово улыбнулся и перерезал всю его свиту, всю до последнего мальчика, к которому Багой питал отцовские чувства. Я приказал содрать с него кожу и повесил её перед входом в палатку евнуха, набив предварительно золотыми статерами. С тех пор, Багой более не лез в чужие дела, ограничиваясь покоями для ближайшей прислуги.

Взял себе несколько индусов, отчасти для изучения туземных наречий, отчасти для лучшего понимания их обычаев, испросив, когда настанет время праздника, согласно их верованиям, узнал, что мы по счастливой случайности находимся на пороге одного из них – ночи весеннего полнолуния. Сообразив выгоду, выразил желание поучаствовать в обряде. Жрецы плохо знали тебя в лицо и потому, воздав мне царские почести, были испуганы не менее Багоя, увидевшего шкуру своего любимца с отрезанной головой и животом, набитым золотом. Ты же, в очередной раз проявив мудрость, рассмеялся:

– Ничего страшного, Гефестиону – служения, а мне – пир. Каждому своё.

После этих слов я должен был переплюнуть торжественность служения Шиве, если не в десять, то хотя бы в девять раз. Укутав Роксану в ярко-оранжевое сари, привесив к поясу тяжёлые золотые бляхи, обездвижил слишком ревнивую супругу, пояснив, что подобная сбруя поднимает её в глазах наших новых союзников, показав величие царицы цариц. Эта дура всегда была недалёкого ума и, услышав, что ей готовятся воздать почести, равные богине, нехотя согласилась. Багою уговоры не понадобились. Услышав о готовящемся пире, он тотчас испросил у меня разрешения развлекать гостей, подозревая, что под этим кроится нечто вроде заговора, я милостиво разрешил ему участвовать, ни одним жестом не намекнув на прошлые дела. Аминта пришёл в палатку накануне немного под хмельком, возбуждённый роскошью готовящегося действа. Найдя меня в лучших чужеземных одеждах, воскликнул:

– О! Тебя невозможно отличить от царя!

Я рассмеялся, довольный произведённым эффектом, обняв племянника, повёл показывать зал для церемонии.

– Неужели у тебя тоже есть трон?!

– Конечно, я же хилиарх, положение обязывает.

– И ты можешь править вместо великого царя?!

– Скажу по секрету, именно этим я и занимаюсь все последние годы.

Аминта задохнулся от восторга, его уже не так прельщало золото, его манила власть. Будучи одним из начальников личной стражи царя, он видел толпы просителей, их раболепие, готовность ползать на брюхе, а, возможно, его близость ко мне сыграла дурную роль.

– Клянусь Асклепием, ты был бы лучшем царём, чем Александр!

И все-таки жаль. Я не нашёл того, кто внушил ему эту крамольную мысль, тогда было не до поисков, слишком много врагов оказалось у меня, как показали последующие события, а в тот день я только зажал Аминте рот ладонью, приказывая никогда более не повторять изменнических слов.

– Ещё раз скажешь такое, и мне не спасти тебя от казни!

– Но это правда! Многие, особенно молодые воины, так считают, я только озвучил их мысли!

– Глупец! Ты не подумал, что это может быть ловушка наших врагов, благодари богов за то, что в зале только мы, и более никто не понял твоих речей.

Обиженно отвернувшись, Аминта, для вида, поинтересовался невероятным количеством туземных блюд, расставленных в центре зала, рассмотрел диковинные фрукты, о существовании которых мы не подозревали, поинтересовался, не ядовиты ли они.

– Я проверял несколько раз, рабы остались живы. Всё это вполне безопасно.

– И вино?

– Вино – в первую очередь, и здесь я не слишком доверяю, потому только вчера получил новую партию из Фессалоникии, на пиру Александр будет пить только родное вино.

Задумчивость омрачила лицо племянника. Почему тогда я не обратил внимания на странное поведение Аминты?

Не вспомнить тот пир невозможно. Пятьдесят индийских женщин услаждали наш взор, жрец не подвёл: апсары танцевали без отдыха. Удивляясь и восторгаясь странным движениям их тел, привыкшие к персидским удовольствиям, основательно подзабывшие родные пляски, мы с жадностью накинулись на новые ощущения. Сидя рядом с тобой и время от времени беря твою руку в свою ладонь, я контролировал количество съеденного. Врач, пришедший на смену Филиппу, умершему от укуса скорпиона, умолял тебя сохранять умеренность: всего неделю назад ты перенёс жесточайшую лихорадку, подцепленную в болоте на берегу Гидаспа. Обряжённый в алый халат, распахнутый на груди почти до пояса, тяжело опершись на широкий подлокотник, ты, казалось, заснул посреди моря удовольствия, лишь слабое движение пальцами напоминало мне о живом человеке. Неужели наступило пресыщение? Чувство, о котором предупреждал Аристотель, в одном из последних писем ко мне? Это затишье не к добру. Не зная, как вывести тебя из задумчивости, я приказал Багою исполнить самый красивый танец: всё-таки бывший любимец должен был хоть что-то всколыхнуть в твоей душе. С ходу придумал некий танцевальный конкурс и, даже для смеха, сам согласился в нём участвовать. Несложно вспомнить те ужимки, коими я пересыпал мрачную атмосферу зала: змеиную пластику евнуха, дробный стук барабана и писк местного струнного инструмента, увы, ничего весёлого в том веселье не было. Скорее отчаянная обречённость, которая всем надоела до оскомины на зубах, и потому, резким жестом ты прекратил наши жалкие попытки. Объявив Багоя победителем, при всех поцеловал и немного помял пониже спины. Не взглянув на меня, нацедил полный фиал вина, собираясь опрокинуть его целиком. Положив руку на потный локоть, я нежно улыбнулся.

– Хватит. Давай отведу тебя в спальню?

– И чем мы там займёмся? Споёшь колыбельную? Погладишь по плечу, укроешь одеялом? Это я должен сказать тебе – хватит! Хватит издеваться надо мной! Ты получил все, о чём может мечтать человек! Мало? Моя корона не даёт тебе покоя, знаю, ты давно уже задумал убить своего царя и сам взойти на трон, да только ждёшь удобного момента!

Вот они – слова Аминты! Силок раскрылся, приглашая в предательские недра, что делать? Изобразить возмущение? Оправдываться? Обижаться? О боги, какая тактика будет верной? Видя моё смущение, ты только ещё сильнее уверился в подозрениях. Потому отвернувшись, принялся тянуть сквозь зубы хмельной напиток. Я сидел, застыв на малом троне. Перебирая в голове сотни вариантов, решая, как поступить, и тут голос Клита отвлёк нас от сложной разборки. Клит нахлестался до колик и принялся громко обсуждать твою политику.

О наш самоотверженный Клит, ты снова спас меня!

Началось всё вполне невинно. В гуще придворных обсуждались недавние сражения, воздавались почести павшим, как вдруг одно слово, как факел брошенный на сухую паклю, полыхнуло скандалом.

– Домой! Мы на пределе!

Не знаю, кто сказал его, и сомневаюсь, что это вообще был Клит, но впоследствии именно ему приписали неосторожную первую фразу. Мы были пьяны, измотаны морально и физически, неудивительно, почему многие подхватили и, крича, начали обсуждать плану возвращения. Раздражённый подозрениями в отношении меня, ты не мог оставаться в стороне от безумной толпы, бросился в самую её гущу. Я же, занятый собственными мыслями, не предал значения очередной сваре, положив подбородок на кулак, пристально смотрел на суетящегося Багоя.

– Гефестион, очнись! Он сейчас убьёт Клита!

Пердикка сильно потряс меня за плечо, и только тогда я очнулся, вернувшись в действительность. В углу зала шла нешуточная драка. Сразу десяток македонцев мутузили друг друга, по пока непонятной мне причине. Расталкивая драчунов, я пробрался к самой сердцевине побоища, там, где, сцепившись с Клитом, вы, не стесняясь магараджей, драли друг на друге одежду. Пыхтя, как два вола на пашне, топтались, не в силах расцепиться.

– Все вон из зала! Зовите охрану!

С ходу поняв серьёзность проблемы, мудро, не полез между вами. Знал: всякий, кто посмеет помешать, будет убит. Только криками, истошными воплями пытался воззвать к благоразумию обоих. Всё, абсолютно всё, что напишут потом твои историки, будет сущая ложь, её подхватят остальные и смерть Клита спишут на твой хмельной угар. Нет, Александр, даже находясь в подпитии, ты не был безумен! И пока выгоняли последних гостей, для вида кричал что-то об измене, которой не было! И только пара мгновений. Перед тем, как ты, вырвав копье у подбежавшего охранника, пронзил им сына Лаоники, пригвоздив его к стене, ты увидел во мне врага. Я помню тот взгляд, взгляд Аида, я помню слова, сорвавшиеся с сухих губ:

– Ты следующий!

После чего, бросившись к умирающему Клиту, ты принялся разыгрывать трагедию. Мир рухнул, я стоял рядом, не в силах двинуться. Чудовищное предупреждение отныне довлело надо мной. Показав, что даже прочная многолетняя связь – не гарантия царского милосердия. Ты убил Клита! Ради меня бедняга, как и многие до него, попал в жернова нашей любви, был перемолот безжалостно.

Потом назначили судебное разбирательство, больше проведённое для вида, на котором я огульно оклеветал убитого, выставив его изменником. Что ты хочешь? Да, я боялся. Впервые за все годы, я испугался тебя, и, как следствие, стал тих, неприметен, посылал щедрые дары евнуху и прочим недругам. В армии зашептались.

– Второй трон качается. Гефестион уже не имеет былого влияния.

Желая подлечить отношения разлукой, я, уведомив тебя через Леоната, перебросил свою часть армии на другой берег Гидаспа и повёл её параллельно реке. По правой стороне шёл Кратер, также стремящийся не попадаться тебе на глаза. В отличии от нас, основная часть сплавлялась по воде, на кораблях посторожённых Неархом. Тяжёлых и неповоротливых. Их медлительность, а самое главное – частые посадки на мель, влекущие за собой непродолжительные высадки на берег, имели свои нехорошие последствия. Где-то там, в гнилых болотах, ты подхватил жесточайшую лихорадку, а потом, едва оправившись от болезни, стрелу в грудь.

– Александр убит!

В мой лагерь ворвались испуганные посланцы.

– Пронзён стрелой при штурме!

Не говоря ни слова, ведь скорость была единственным союзником, я бросился к тебе. Ещё никогда я не был так одержим твоей… Жизнью? Смертью? Под стук копыт загнанной лошади передумал всё: похороны, захват власти, будущее правление. И ужаснулся! Неужели я действительно изменник, о котором слагают небылицы хитрые интриганы? Не слезая со спины лошади, на полном ходу приложил руку к сердцу. Как же оно бьётся! Александр, почему?! Почему ты бросаешь меня? Я же простил твою ложь, согласился со всеми твоими желаниями, я даже сейчас, как бы не хотел и не врал себе, продолжаю любить! Ох, как же тяжело жить! Не лучше ли броситься в твой костёр и сгореть заживо, с тем, кто был для меня богом?

Такие мысли одолевали меня, перемешавшись в голове, не давали разумно собрать. Как вихрь влетел я в застывший лагерь, падая с коня в руки подбежавших телохранителей.

– Александр?

– Ещё дышит, хочет видеть тебя!

Бинты, пересекавшие грудь, все в чёрной засохшей крови, тяжёлый запах опия. Припав губами к царственной руке, я опустился на колени. Ты уже несколько часов находился забытьи и не слышал моего прихода, дыхание с трудом срывалось сухих губ, время от времени на них надувался кровавый пузырь – признак того, что одно из лёгких пробито насквозь.

И все же…

– Филэ…

Спустя несколько часов, прошептали родные губы, наклонившись, я смочил их водой, разведённой напополам с вином.

– Я здесь, Александр.

– Ты всегда рядом. Добей, хочу умереть от твоей руки. Устал.

Мне послышалось, или ты действительно сказал нечто подобное? И что это – бред умирающего или желание царя? Твоя жизнь в моей власти? Ведь стоит посильнее нажать на пробитую грудь, вызвав необратимое кровотечение, и ты действительно умрёшь, и никто не заподозрит меня в убийстве. Так было с Протеем. С Филиппом. Неужели я подниму руку и на тебя? И кем тогда стану? Царём? Цареубийцей?

– Перестань, я лучше поменяю твои повязки.

Это было самоё тяжёлое ранение на моей памяти. Несколько дней ты витал между жизнью и смертью. В те дни я даже вспомнил некоторые молитвы и, казалось, вновь поверил Асклепию и Пеону, молясь у чужого алтаря. Горячка, вперемешку с ранением, пожирала тебя, гной отходил очень плохо, приходилось, буквально, выдавливать его из твоей раны. Горы грязных бинтов я, не заботясь, выбрасывал прямо у входа в палатку, по два раза на дню обмывал тебя, переодевал в чистые одежды, спал между ножками ложа, положив голову на согнутую руку. Помня о возможности бунта и боясь неведомого врага, велел перенести к тебе все важные документы. В короткие часы затишья, когда болезнь отступала и ты засыпал коротким тревожным сном, занимался делами армии. Вынужденный остановиться и разбить лагерь по обеим сторонам реки, удерживал разрозненные отряды в неустойчивом повиновении. В те дни мне очень помогал Пердикка. Его живой ум не раз подсказывал верное решение, склоняя меня к принятию сложных решений.

– Дела плохи, – сказал он однажды утром, войдя в палатку. Оторвавшись от расчёсывания твоих волос, я положил на столик частый гребень и повернулся к другу.

– А конкретно?

– Наши солдаты, видимо, подпоенные кем-то, кричат, что Александр давно умер, ты же скрываешь его смерть с целью захвата власти. Говорят, что сейчас к нам движутся из тыла верные тебе части персидского войска, и как только они будут в лагере, ты воссядешь на трон, подавив любое сопротивление.

Что ж, этого следовало ожидать. Я молил богов дать нам немного времени, передышку, чтобы ты смог хотя бы подняться на ноги, но они не вняли, более того, заразили безумием многих, если не всех.

– Мы вынуждены показать им живого царя!

– Гефестион! Как такое возможно? Александр даже глаз не открывает! Может, действительно, тебе следует подумать…

– Молчи! Иди и собери всех, кто ещё остался нам верен, пусть придут к палатке и ждут.

Пердикка, быстро поклонившись, выскочил, скрываясь за пологом. Я склонялся над ложем.

– Александр, время пришло, ты должен встать!

Предсказуемо мне никто не ответил, уронив голову на роскошные подушки, ты лежал как мёртвый. Беспомощный и такой жалкий.

– Александр, нам грозит смерть, мне грозит смерть, если ты не соберёшься и не остановишь бунтовщиков…

Ресницы дрогнули, больной раскрыл мутные от страданий глаза, губы шевельнулись, силясь произнести что-то.

– Дай меч.

Нечеловеческим усилием ты приподнялся на локтях, белый хитон тотчас окрасился вплеснувшейся от раны кровью. Сжав зубы, попытался встать, я подхватил тебя сзади, помогая.

– Посади на Буцефала.

– Он ждёт у входа.

Ровно пятнадцать шагов, шагов, растянувшийся в вечность, прошли мы до входа, единые, как мифический Филалександр. И только у лоснившегося бока твоего коня ненадолго разделились, и я первым вскочил на спину жеребца. Имея вздорный характер, твой четвероногий друг не был глупцом. А потому, скосив фиолетовый глаз на хозяина, едва передвигавшегося, повисшего на плечах двух телохранителей, вздохнул и, подогнув колени, помог влезть второму всаднику. Шаги отняли последние силы, и потому ты навалился на меня всем телом, голова запрокинулась. Руки бессильно опустились. Держа царя, я поднял твою руку с зажатым в ней мечом, поднял высоко над головой, показывая всем – власть не утрачена, она существует и горе всякому, кто предположит другое. В окружении верных людей, готовых в любое мгновение отразить нападение, мы медленно ехали по притихшиму лагерю, глашатай, срывая голос, орал, призывая всех оказывать тебе божественные почести, и шум, бывший до этого многоголосным, постепенно стихал. Они опускались на колени, готовые совсем недавно, ворвавшись, пронзить меня копьями, кланялись до земли, многие плакали, не сдерживая эмоций, другие показывали пальцами, третьи хлопали в ладоши. Пердикка, доведя маленькую процессию до конца лагеря, спросил повернуть ли назад, я ответил:

– Нет!

Приказал подавать носилки. Скрыл, что последние стадии ты был без сознания и готов вот-вот свалиться с лошади.

Усмирение войска тяжело далось, не понимая всей рискованности поступка, я уложил тебя, стремясь устроить поудобнее и осмотрел открывшуюся рану. Смазал лекарством. Принялся, как обычно, преданно ухаживать, думал: «Вот выздоровеет Александр, и мы уладим недопонимания».

Наивный!

Всё же оказалось совсем иначе. Проснувшись однажды от резкого толчка ногой в лицо, я подскочил, желая знать, кто мог на такое решиться, и оказался в крепких руках стражников.

– Арестовать, судить, казнить. – Произнёс ты твёрдо и отвернулся от меня.

========== 28. Пердикка ==========

Случилось то, что даже в самых страшных предположениях и представить не мог. Меня, командующего армией, первое лицо государства, поверенного всех царских тайн, заломив локти за спину, силком протащили по главной дороге на глазах всех солдат. Не желая окончательно унижать опального филэ, ты приказал отвести в родную палатку, где я стал свидетелем разорения собственного архива: замки на крепких дубовых сундуках ломали, не удосужившись спросить ключи, аккуратные пачки документов небрежно выбрасывались на пол, прямо под ноги пыхтящих от усердия грамотеев Эвмена. Подлая собака! Он первый протянул руку к моей шее, желая уличить в воровстве. Сотни, тысячи служебных папирусов жадно прочитывались его людьми, сличались цифры и подписи; я же сидел на стульчике, милостиво выделенном стражей, прямой и бесстрастный, ни разу не взглянувший на кривляющихся врагов, был выше их попыток опорочить себя.

Шесть часов. Шесть долгих часов длился обыск. Мне бросали в глаза обвинения, не имевшие под собой реальной почвы, мне грозили, ещё никогда моё имя не было настолько исковеркано и опорочено, но я выдержал. Шесть долгих часов, которые должны были сломить, напротив, дали передышку и возможность подумать. Несомненно, твоё подозрение возникло не спонтанно, оно каплей по капле наполняло чашу недоверия между нами, и когда та стала невыносимо тяжёлой – опрокинулась, как в водяных часах, сработанных нашим механиком – Мелеаргом. Моя ошибка состояла в том, что я, будучи хилиархом, ослабил былую хватку, перестал следить за тобой, допустил в сердце других людей, и они не преминули нашептать лживые обвинения. Что ж, теперь поздно сожалеть о собственной небрежности, надо вкушать горькие плоды.

Подошёл Лисимах, один из самые доверенных телохранителей, поклонился.

– Сиятельный Аминотид, все ли сундуки были открыты в вашем присутствии?

– Все, – коротко соврал я, не упоминая о самом важных, зарытых в месте неподалёку от лагеря.

– Эвмен хотел бы получить объяснения по поводу некоторых записей.