Текст книги "Я - твое поражение (СИ)"

Автор книги: Эльфарран

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 37 страниц)

– Он уполномочен царём допрашивать меня? Если да, то покажи приказ!

Лисимах стушевался, нервно оглянулся, видимо, спрашивая стоящих сзади, что делать дальше.

– Приказа нет, но будет вскорости получен. – Буркнул недовольный толстяк грамотей.

– Вот тогда и поговорим, – желая показать врагам полную невозмутимость, я зевнул и спросил об ужине, ведь обед уже пропустил.

И всё-таки странно, что двигало тобой, о чём ты думал, едва отошедший от ранения и ещё очень слабый, когда отдал приказ схватить меня? Ты испугался, Александр? Я прав? Будь честен хотя бы с собой! Почувствовал угрозу? Почему переметнулся в лагерь моих противников? Где та любовь, о которой ты твердил постоянно? Ведь, когда любишь, не боишься, полностью отдаваясь одному человеку, а ты?

– Ты?.. Впрочем, всё равно! – решил я тогда.

Если царь желает моей смерти, пусть так и будет, в конце концов, у меня есть наследник, который отвезёт золото семье или самолично просадит его на пирах, лет эдак за двадцать. Тогда я ещё не подозревал о дальнейших событиях.

К огромному разочарованию Эвмена, его грамотеи не смогли нарыть чего-то стоящего. Придирчивые крючкотворы сличали даже подписи, ища у меня приписки. Допрашивали свидетелей, но более чем на ничтожную сумму, выразившуюся в арифметических ошибках, не обнаружили. Признав поражение, тот буркнул, что я слишком маститый вор и искусно спрятал махинации за официальными цифрами. Хочу сказать, что он был прав, теперь я могу признаться в столь неблаговидных поступках. Действительно, многие суммы были выписаны на подставных лиц, кое-где превышены нормы довольствия, хотя… разве это сейчас важно? Вечером арестовали Феликса, я предвидел дальнейшие события и умолял единственного друга бежать, он отказался. Сколько я тогда передумал, сколько раз раскаялся, что относился к нему, как к слуге. А в последнее время и вообще пренебрежительно, допуская оскорбления в его сторону. Феликс, мой добрый верный Феликс, только грустно потрепал по плечу и ушёл сопровождаемый стражей, и как я узнал на следующий день – ночные пытки были чудовищны, но он выдержал. Выдержала Гестия, ни одним жестом не упрекнув меня, продолжая ухаживать за разорённым домом, и пока я предавался отчаянию, ходила за водой, готовила еду, убирала, как могла, обломки мебели, черепки амфор… Потянулись страшные дни.

Будучи в неведении в отношении дорогих людей, сидя под строгим арестом, я мог только догадываться о задумках недругов, и когда повели на первый допрос, вздохнул с облегчением. Председательствовал Кратер, увидев его, я поначалу упал духом, решив, что разбирательство будет чисто номинальным и мне вскорости вынесут обвинительный приговор.

Я ошибся. Процесс, не знавший по размаху себе равных, охвативший более пяти десятков человек, только начинался. Были допрошены все слуги, рабы, колесничие и телохранители, многие, как и Феликс, прошли через пытки. Их показания тщательно записывались и подавались тебе в том виде, в котором ты хотел их видеть, вся армия, казалось, была потрясена разворачивающимся действом, каждый спрашивал себя – а может я причастен? Появилось много доносчиков, люди обвиняли друг друга, враги сводили счёты, друзья предавали вчерашних собутыльников, дело разрасталось до невиданных масштабов, а в центре был я – одинокий, потерявший всё человек. Благодарю хотя бы за то, что ты не опустился до унижений – не заключил меня в клетку, как Каллисфена, разрешив отдыхать после расспросов в собственной палатке. Лишённый золота и привычных предметов роскоши, я вернулся назад лет эдак на двадцать: вновь полусырое мясо, приготовленное Гестией на углях, серый солдатский хлеб, простой греческий хитон, полотняный. Не жалуюсь, в конце концов, ты знаешь, что я не слишком привязан к богатству. Неведение судьбы близких мне людей – вот что мучило, не давая роздыху. Палачи не торопились высказывать мне, какие признания дают несчастные, и потому, увидев Тамаза – грязного, в разорванных одеждах, избитого до синевы – я обрадовался. Я был счастлив тем, что он жив, и как оказалось – зря.

Приведённый на очередной, десятый по счёту, допрос, усевшись в отведённое мне место, ниже уровня земли, для чего сняли лопатой дёрн и заглубили основание, я думал, что готов к любым неожиданностям и тщательно продумал ответы, но сразу всё пошло не так, как задумывалось. Ты сидел на троне в окружении подобострастной свиты, состоящей, в основном, из наших восточных братьев, в толпе я заметил сыновей Оксиарта, братьев Роксаны, разве они могли пропустить момент моего унижения, собрались, чтобы вечером пересказать ей всё всех подробностях. В ногах царя пристроился Багой, разлёгся, подобно золотистой пантере, сверкая темно-синими глазами, готовый в любой момент броситься и вонзить в меня клыки. Кратер зачитал приговор. Меня обвиняли во взятках, в том, что, пользуясь положением, я незаконно возвысил себя, вёл неподобающе гордо. Вроде бы мелочь, и я так поначалу решил, предполагая, что на этом мои страдания закончатся, – это было только наивная надежда.

Начался допрос Тамаза. О боги, мой любовник, человек, доверяясь которому я спал, прижавшись плотно к телу, обнявшись под одним одеялом, начал свидетельствовать против. И поначалу я даже понял его предательство и был готов простить, списав всё на пытки и страх за собственную жизнь, но… впрочем, лучше по порядку.

– Есть ли у тебя, царедворец, некая информация, которую ты бы хотел доверить великому царю и нам?

Кратер нервно пожевал невидимую жвачку крупным жёлтыми зубами и нехорошо ухмыльнулся.

– Есть, мой царь, – просто ответил Тамаз. Возвысив голос, громко произнёс. – Я обвиняю Гефестиона Аминотида в государственной измене и могу подтвердить мои слова.

Я дёрнулся, невольно желая подскочить и врезать наглецу по лицу, стоящие рядом стражники сдержали порыв и, чтобы прекратить дальнейшие попытки, положили тяжёлые ладони на плечи. Тамаз невозмутимо продолжал:

– Гефестион имел тайное свидание мой царь, способное угрожать твоим интересам и интересам твоей империи.

Ты сидел на троне и ни одна жилка не дрогнула на лице, ладони расслаблено поглаживали подлокотники и я, о прокляни меня Аид, смотрел только на эти руки.

– С кем встречался благородный Гефестион?

И, хотя к Тамазу обращался Кратер, перс предпочитал говорить глядя на тебя.

– С великим Дарием! Сразу после памятного сражения при Гавгамелах.

– Гефестион был один?

– Один, согласно их договору. Скрываясь ото всех, он ночью навестил тайное убежище царя и имел с ним разговор.

Твои руки остановились, сжавшись в кулаки. Дурной знак, понял я, готовясь к вспышке царского гнева.

– И о чём говорили Гефестион и великий царь?

– Об обещании, мой царь, данного тобою, подкреплённого вещественным символом, – перстнем правящего дома. Я присутствовал при той беседе и могу слово в слово пересказать её, то, как доверившись порядочности твоего друга и полководца, великий царь молил его спасти жену и мать, не губить царскую семью. Дарий не просил ни о чём ином, полагаясь на твоё честное слово и его правдивость, ждал несколько дней нужного решения. Его не последовало.

– Что же препятствовало?

– Неведение. Благородный Аминотид оказался предателем ваших общих интересов, он спрятал тот перстень, все годы держал его под замком, делая вид, будто бы никакого свидания не было. Я нанялся к нему в слуги и даже стал любовником, ради одного – найти доказательство его преступления. Сегодня я могу подтвердить мои слова. Вот тот самый перстень, о великий царь.

Тебе передали для ознакомления знакомый предмет, много раз мною перепрятываемый, но не уничтоженный. Тамаз украл его, пользуясь моим доверием, разузнал и выкрал. Теперь всё встало на свои места. Все месяцы, пока он был рядом, искусно притворялся моим любовником, с одной единственной целью – погубить. Я понял это слишком поздно. Как можно остановить колесницу, уносимую взбесившимися конями?

Допрос продолжался.

– Твои слова звучат, как серьёзное обвинение, ты говорил, есть ещё нечто.

– Истинно, мой царь. Гефестион имел связь с Бессом, человеком убившим Дария. Они встречались в пустыне, решая, как погубить и тебя, даже на пару принесли жертвы Молоху, бросив ему в огненное брюхо новорождённых младенцев.

Ты не выдержал, встав с трона, приблизился к месту осуждённого.

– Это правда, Гефестион? Правда, что ты знал местоположение изменника и не донёс мне, столь безуспешно ищущему убийцу великого царя? Ты строил планы моей смерти?

Что я мог ответить? Отрицать? Оправдываться? Унижаться? Я сказал, то единственное слово, которое ты ждал.

– Правда.

Тамаза увели, и многие начали высказываться. На мою голову сыпались обвинения, порой настолько нелепые, что опровергать их не было сил, к тому же я и не хотел. Ясно, как день, перс не простил мне смерть семьи Дария и пронёс свою месть через годы. Кратер торжествовал, он самолично поднёс тебе витиевато написанное на пергаменте обвинение и, победоносно ухмыляясь, ждал решения.

– Гефестион, скажи хоть что-то в своё оправдание. – В твоих глазах не было злобы, скорее усталость, желание поскорее всё закончить. – Ну же, ответь им!

– Зачем? Всё так и было.

Откинувшись на спинку трона, ты сцепил пальцы на животе, чем напомнил мне своего отца, затаившегося, как дикий зверь, перед очередной сварой.

– Надеюсь, ты понимаешь, что тем самым подписываешь себе смертный приговор?

– Смертный приговор? – усмехнувшись, горько переспросил я. – Разве он не был свёрстан ещё до моего ареста, так стоит ли тянуть?

– Участь Филоты не пугает? Хочешь, как Каллисфен, закончить дни в железной клетке на потеху солдат? Ты добьёшься желаемого, если не перестанешь заноситься перед царём! Гефестион, ты ещё можешь молить о милосердии!

– Купить жизнь ценой унижения? Однажды я прошёл через это и понял: она того не стоит! Поэтому делай, как задумал!

Подлокотники треснули, развалились на щепки, когда ты, заорав, вцепился в них сильными ладонями, привыкшими несколько часов кряду вздымать меч, дымящийся от крови врагов. В тот момент ты был страшен.

– Несчастный! Боги лишили тебя разума, даже будучи одной ногой в могиле, ты смеешь издеваться надо мной!

– Кто я такой, чтобы бросать вызов тебе, о великий царь! Всего лишь один из сотен тысяч солдат. В юности поверивший в твой гений, прошедший за тобой всю Азию, Персию. Индию. Кто я такой, стоящий за твоей спиной и держащий в повиновении империю? Кто я такой, деливший с тобой ложе и оставивший его по одной твоей прихоти? Я Гефестион, сын Аминтора, и это единственная правда в моей жизни. Всё же остальное – ложь, как и мои друзья. И чем ты мне угрожаешь? Пытками? Мучениями? Стыдом? Прибереги страшилки для иных лиц, я же, продавший свою душу демонам Аида, давно мертвец!

– Приведите Аминту.

Не знал, хотя и мог предполагать, но до конца не верил, что ты снизойдёшь до такой низости и будешь допрашивать моего племянника. Когда его привели, я впился взглядом в его лицо и тело, облегчённо отметив, что, в отличие от Тамаза и Феликса, юношу не пытали.

– Посмотрим, как сейчас запоёт «мертвец», когда против него выступит самый родной человек! Говори, Аминта, не бойся!

Мой дорогой, мой любимый племянник подтвердил все приведённые ему факты. О моём желании захватить трон, узурпировать власть он говорил так складно, будто бы накануне допроса его заставили заучить нужные слова. Ты слушал с каменным выражениям, не останавливая Аминту, но и не желая подробностей. Когда он закончил, наступила тишина, здесь уже и самый смелый захлопнул рот, боясь даже единым словом попасть под подозрение. Слишком суровым было выдвинутое обвинение, ты поднял руку, призывая всех к вниманию.

– Гефестион виновен и не отрицает! На протяжении многих лет он лелеял только одну мечту – самому сделаться царём. Ради этого хитростью и лестью постепенно забрал все бразды управления моей страной, от моего имени чинил беззакония, губил мирные народы. Пользуясь неограниченным доверием, опорочил царское имя. Какой же приговор мы готовы вынести ему? Ответ прост – смерть!

Наконец было сказано, что ты так давно носил в душе, наконец прорвался гнойный нарыв наших непонятных отношений и излился грязной, вонючей кровью. И дело было не в перстне и не в ложных показаниях Аминты, будь иные мотивы самые вздорные, ты бы, не колеблясь, использовал и их. Я просто стал «следующим». Вернувшись к себе и не сомневаясь в печальном конце, попросил только несколько горшков холодной воды, кто знает, будет ли ещё у меня возможность вымыться. Один, без помощи слуг, разоблачился. Поливая на голову из глиняной плошки, думал о будущем. Если смерть не за горами, то последние силы надо направить на то, чтобы встретить конец достойно. Какая она будет? Распятие? Вряд ли, скорее всего, забросают дротиками, как Филоту, боюсь, я не смогу сохранить его спокойствие и всё же, стоит постараться. Попросил стражников дать пергамент, хотел написать завещание, подумал и не стал, зачем? Чем я могу распоряжаться, если имущество отойдёт в казну. За занавесью послышались глухие всхлипы. Отодвинув полотняную преграду, нашёл там Гестию, зажимая рот рукой, она беззвучно рыдала, раздирая на себе одежды.

– Перестань, ещё будет время.

– Оставь её, она плачет по Феликсу, – услышал в ответ и только сейчас заметил Селевка, стоящего в глубине палатки. – Я пришёл сказать о его смерти.

– Врёшь! Он не может…

Демоны хохотали и тыкали в меня пальцами, жидкий огонь стекал по их узловатым крючкообразным пальцам.

– А-а-а-а-а-а-а-а!

Схватив, чудовища вонзили в бока острые, как пики ногти, мгновенная боль затмила сознание, перехватила дыхание. Кажется, я упал на колени, отчаянно воя по верному другу. Плохо помню, очень плохо. На утро у меня оказалась разбита голова, исполосована кожа на лице глубокими царапинами. Кто это сделал, не знаю, наверное, всё те же демоны. Теперь они находились со мной неразлучно, ухмылялись из-за каждого угла, я даже стал узнавать их по мордам. Допросы пришлось отложить, сначала на три дня, потом ещё на два, по истечению этого срока, я, неожиданно для всех, женился на Гестии. Как это произошло? Очнувшись и обнаружив себя лежащим на полу возле остывшего очага, встал, грязный, весь в пепле, взял девушку и подвёл к алтарю. Без богов.

– Я Гефестион, сын Аминтора, беру тебя, Гестия, в законные жены. Прости, это единственное, что я могу для тебя сделать.

Она не отказала и не вырвала руки из моей, смиренно приняла нищенский дар, потом расчесала мне волосы и вплела в них сухую веточку мирта, свято сохраняемую со времён оставления Македонии. Феликс был бы счастлив. Желая умилостивить его дух, я даже возвёл Гестию на ложе, хотя и ничего не смог, как супруг, скорее, не пытался. В той ночи не было нежности, а тем более любви, я лежал на спине и смотрел в тлеющий фитилёк масляной лампы, порыв холодного ветра взметнул полог, и он погас.

Утром допросы возобновились.

Меня специально провели мимо места, где были насажены на колья головы Тамаза и Феликса, с десяток голов моих доверенных лиц, я тщетно искал останки Аминты, но его не было. Обрадовало меня это обстоятельство или нет, трудно сказать, я находился в невидимом коконе собственного горя.

– Согласно решению богов и с разрешения великого царя, Гефестион отныне передаёт свои полномочия Гарпалу, такие, как учёт и хранение царской казны. Поставки на армию, ведение государственных дел внутри страны – Птолемею сыну Лага, внешние сношения и связь с союзными народами – Оксиарту, записи и архив – Эвмену, доверенная часть войска отходит Марсию.

Топор опытного дровосека рубил корни могучего дуба, превращая его, некогда незыблемого титана, в щепу. Одно за другим меня лишали всего, чем жил, от чего питался, меньше чем за час я из верховного царедворца превратился в ничто. Ты ждал, гадал в душе, когда я сломаюсь? Надеялся, если не смерть друзей, то уж низведение на самое дно жизни ослабят мою волю. Глупец! На меня смотрел мёртвыми глазами Феликс, и я не смел сплоховать перед ним.

– Благодарю за оказанную милость, мой царь. – Голос не дрогнул, склонив голову, чтобы никто не видел моих глаз, принял полную отставку от всех дел, и только прерывистое дыхание выдавало скрываемое волнение.

– Ты ещё можешь воззвать к Александру! Гефестион, умоляй о пощаде, пока не произнесён окончательный приговор.

Много слов вертелось на кончике языка, язвительных обидных, македонец не упустит возможность позлословить, только дай повод, меня же заперло так, словно кусок сырого мяса встал в горле и, махнув рукой на возможность высказаться, я ответил молчанием на призыв. Оглашение царской воли ни у кого не вызвало сомнений, но ты медлил, так и не поставив окончательно точку в моей судьбе, распустил суд.

Дома, немного пожевав предложенное блюдо, не ощутив ни вкуса ни сытости, грустно обласкал Гестию, сняв с шеи ключ от медного сундука, отдал ей.

– Как только стемнеет, выкопай и сожги его содержимое. Всё до единого.

Ночь, которая должна была стать последней, вскоре опустилась на измотанный пытками подозрениями лагерь, даже собаки и те притихли, не орали ослы, не слышался лязг оружия, не скрипел точильный камень. Казалось, все люди погрузились в тяжёлое забытые, замерли в тревожном полусне, и именно тогда, у входа раздался шорох: кто-то, пока невидимый, пробирался ко мне. Убийца? Спаситель? Готовый принять обоих, я приподнялся на ложе, вглядываясь в темноту.

– Александр?

И ты обхватил меня, горячими сильными руками, притиснул к себе, покрывая лицо поцелуями.

– Зачем? – хотелось кричать мне. – Зачем ты так жесток? Если это моя последняя ночь, зачем ты проводишь её со мной?

Слабость, несвойственная воину, сделала меня податливым, до сих пор теряюсь в догадках, почему тогда я не ударил тебя, не оттолкнул, напротив, раскрыв губы, встретил жадный ищущий рот.

Я не люблю тебя!

«Лгун!» – закричали мои демоны, рождая в теле огонь. Подчиняясь им, я припал к родной груди, сплёл пальцы на затылке, не позволяя отстраниться, пил дыхание, искал взгляд, я растворялся в тебе, умирая от желания.

– Гефестион! Мой филэ.

Раздалось подзабытое прозвище, в вихре кружащихся иллюзий, потерянный, ошеломлённый встречей, неспособный соображать, я потянулся навстречу.

– Мой Александр.

И слёзы! Как же давно я не плакал! Я забыл, как плачут люди, когда их душа разрывается от горя, или наоборот счастья. Навзрыд, задыхаясь, давясь от чувств, сжавших, как удавка, горло. Сжимая поредевшие грубые волосы на затылке, боялся только одного – разрыва наших губ. Мы никогда так не целовались: с горьким отчаяньем, со стуком зубов, со сплетением языков. Вскоре я заметил, что твоё лицо мокро, и это отнюдь не мои слезы. Ты так же молча рыдал, ничуть не меньше моего?! Неужели? Ты оказался так потрясён простыми прикосновениями?

– Люблю! Люблю только тебя! Всегда любил! И в вечности буду!

Я слышал безумное бормотание, и оно, как раскаты грома, сотрясало моё безвольное тело.

– Александр, прости! Я не хотел! Я запутался!

– Знаю, милый, все знаю…

Наши тела, движимые божественным притяжением, не могли долее оставаться неподвижными. Я первый опрокинулся на спину, увлекая за собой, дозволяя тебе ласкать себя. И ты рухнул с высоты своего величия, как орёл Зевса, что вырывал у Прометея печень, упал, зарываясь в раскиданные по подушкам мои рыжеватые пряди. Рыча, целовал кончики волос, покусывал уши, ты не оставил ни одного местечка за ними без поцелуя. Деймос! Только его я могу винить в том, что произошло между нами. Руки, сплетённые в вечном пожатии, пальцы с пальцами, в нерушимый замок, бёдра, трепещущие от предвкушения будущих ласк.

Эта ночь стала самым прекрасным воспоминанием за столь короткую жизнь, никто не может отнять у меня её сладость – ни люди, ни боги.

Блаженствуя, я отвечал так же пылко, возвращал ласки, вспоминал юность, нашу первую любовь – чистую и честную, в которой не было места недоверию, ревности, когда чувство двух юношей не было замутнено взаимными подозрениями. С губ невольно сорвалось:

– Люблю тебя! За что, о боги, вы караете меня любовью!

И ты замер, на миг прекратив любое движение, ты остановился, едва переводя дыхание. Смотря зачарованно, так, словно я стал медузой Горгоной, а – ты её окаменелой жертвой.

– Повтори! Заклинаю тебя – повтори!

– Я люблю тебя! Александр! Люблю! – кричал, орал, как безумный, и кто мог, положа руку на сердце, отрицать очевидное: я сошёл с ума.

Я в ту ночь ощутил себя влюблённым мальчишкой, в Миезе, под старым платаном, где мы впервые поцеловались.

– Да наградит тебя Дионис, филэ! Вот она правда, которую я хотел услышать! – захрипев от переполняющих грудь эмоций, ты толкнулся в меня, и нега боли, оглушающей волной удовольствия разлилась по телу, достигая кончиков пальцев.

О боги наших отцов, я погиб! Я перестал существовать! Я стал частью тебя, твоей половиной, во мне застучало твоё сердце! Смертное страдание пронзило всё существо, как ты мог жить с ним? Как ты вытерпел то, что неподвластно смертному человеку?

– Теперь ты знаешь. —Прошептал, слегка отстраняясь, давая мне глотнуть живительного воздуха, тревога отразилась в глазах.

– Почему?

Мне хотелось узнать так многое, задать сотню вопросов, найти ответы – возможно ли так любить. И я хотел… но ты сделал второй толчок, и мысли мои разлетелись, как искры костра затерялись в ночи и погасли.

Ты ушёл утром, не сказав ни слова, сквозь ресницы я наблюдал, как ты долго смотрел на меня, потом, нагнувшись, в последний раз нежно поцеловал истерзанные губы и, обернув покрывала вокруг бедер, тяжело поднялся. Не было сожаления, напротив, как никогда я был свеж и готов к любым страданиям, ты влил в меня не своё семя, а мужество встретить надвигающийся день. Гестия ни о чём не спросила, найдя развороченную постель. Характерные пятна и своего супруга со следами ночной страсти по всему телу. Что я мог сказать ей? Ничего. По обычаю, принял необходимую заботу, был спокоен, даже, скорее, собран, узнав о гибели содержимого сундука, теперь мог оставить этот мир без сожалений – моё имя исчезнет вслед за своим хозяином.

– Я хочу, чтобы ты вышла замуж, и никто не упрекнул тебя в потере девственности, пусть думают, что это сделал я. Воспользуйся деньгами, спрятанными нами по всей Персии, только держись подальше от трона, чтобы не возникало лишних вопросов. А теперь уходи, скоро за мной придут. Хочу остаться в твоей памяти несломленным.

И всё же я был несправедлив к ней, в моей жизни, увы, не встретилось достойной женщины, которую я мог полюбить, как впрочем и в твоёй, в этом боги нас обделили. Страдал ли я? Нет, в те часы, думая, что жизнь кончена, ещё не знал, что наши отношения выходят на новый путь, еще более безумный. В обед пришел Пердикка, принёс свёрнутый трубочкой папирус, опечатанный сразу двумя государственными печатями. Истомившийся в ожидании, я находился на взводе, и появление предполагаемого палача встретил упреками, жалуясь на задержку казни.

– Гефестион, это царский указ, прочти и следуй ему. – Остановил друг поток ненужных претензий, я протянул руку, заметив, что она почти не дрожит и, волнуясь, сорвал печать.

Пробежал глазами официальное начало, ища главное – способ казни и наткнулся совсем на иное.

«…Оправдать Гефестиона по всем предъявленным обвинениям, восстановить его в прежнем статусе и выплатить из казны компенсацию…»

Дальше читать не мог – колени ослабли. Руки, словно плети, упали, роняя документ на землю.

– Как же так? Нет, невозможно!

Пердикка попятился ко входу, понимая, что вот-вот разразится буря, и она разразилась. За всю свою жизнь я не выкрикнул более ругательств, изощряясь в грубых эпитетах, поверь, тебе лучше не знать о них, ведь центром моих проклятий был именно ты, тебе я желал самой страшной погибели, тебе и твой семье, и друзьям и даже врагам. Взяв в оцепление мою палатку телохранители получили приказ не выпускать хилиарха, пока не остынет, если понадобится, копьями сдерживать его порыв.

А ты и не предполагал, каким оскорблением для меня обернется твоё прощение?

Чего уж тут сложного, ты выставил меня шлюхой, способной решать свои проблемы через постель, ни для кого не секрет, что ночь накануне казни мы провели вместе. Позже в армии шептались, что стоит Гефестиону раздвинуть бёдра, так Александр готов исполнить любое его желание. Именно тогда укоренилась пословица о твоём единственном поражении. Глупая и непристойная. Она мне очень не нравилась, по иронии богов именно она и осталась в последующих поколениях, выставляя меня чуть ли не гетерой.

Спустя день, я уехал в расположение своей армии. Ты и не ждал благодарности, знаю, во главе маленького отряда ты скрытно сопровождал нас до берега и там, укрывшись в густых зарослях местного кустарника с маленькими кожистыми листьями, долго смотрел, как переправляется твой филэ на противоположную сторону. Спустя день, меня догнало царское письмо, в котором ты объяснял причины своего суда и своего оправдания, я его не читал, велел выбросить в навоз проходящих в обозе верблюдов. Это было началом конца. С тех самых дней я стал быстро приближаться к трагедии сегодняшнего дня и сам отныне желал смерти.

========== 29. Кратер. ==========

Малый совет, собранный сразу после возвращения в расположение моей армии, начался с молчания. Молчал я, в упор разглядывая бывших соратников, опираясь кулаками о колени, медленно скользил тяжёлым взором по лицам Пердикки, Леоната, Марсия и других. Смущение и явная тревога владела всеми участниками своеобразных смотрин, многие отворачивались. Мяли пальцы, не смея поднять глаз.

– Дрова для погребального костра собрали? – наконец я нарушил тягостную атмосферу. – Места у царского трона распределили?

– Гефестион, – выступил вперёд Пердикка желая взять гнев на себя, – ты же понимаешь…

– Предательство? Его можно понять?! Страх за собственные головы?! Я прямо сейчас могу снять любую из них, только это ничего не изменит. – Вздохнув, я поворошил пергаменты, лежащие на столе.

Ругать трусов – неблагодарное дело: они и так знают о своём неблаговидном положении. Озлоблять их, людей, которые завтра будут сражаться со мной плечом к плечу, – неразумно, и потому махнул рукой.

– Идите, совет окончен. Вечером выступаем.

Оставшись один, неосознанно потрогал алый след, оставленный твоими губами на шее, он почти исчез, но боль пока осталась, забывшись, крикнул Феликса и, вздрогнув, осознал: не придёт. Надо начинать жить сызнова, привыкать к новым лицам, надо встать, позвать слуг, сказать, чтобы принесли чистые одежды и воды для омовения, но я продолжал сидеть и молчать, так, словно окриком наносил умершему другу оскорбление.

Наш переход по левому берегу Инда ознаменовался несколькими победами над местными правителями – раджами. Желая доказать свою преданность, соратники расстарались, с таким ожесточением кидались на препокорных индусов, что стало понятно: если мы продолжим в том же духе, то переплюнем тебя в количестве завоёванных городов. Пришлось немного охладить пыл, дав воинам сугубо мирное занятие. В устье одной из речушек я заложил очередную Александрию, двадцать третью по счету. Узнав о строительстве, ты прислал мне каменщиков и своё разрешение, полное дружеских слов и просьбу… не задерживаясь, соединиться с Кратером, осваивающим правый берег священной реки. Неотлучно при мне находился Пердикка, смышлёный малый и неутомимый шутник, хотя ему далеко было до мудрых рассуждений Тамаза, вскоре я привязался к простоватому парню. Ранее мы несколько раз встречались, но как-то не срослось и, узнавая его сейчас, порой поражался его необычайному взгляду на жизнь. Пердикка всегда и всем был доволен. Идёт ли проклятый тропический ливень или напротив жарит солнце, идём ли маршем прорубая просеку в джунглях или пируем с недавними врагами – он неизменно весел, даже слегка беззаботен. Позже, я узнал, что это только маска: Пердикка внутренне очень серьёзен, и, увы, влюблён в меня. Недавнее предательство перса дало ему хороший урок, и потому он не решался открыться, решив, пусть всё идёт своим чередом. Мы несколько раз ездили на охоту, стреляли тонконогих антилоп, издали любовались на скрытых сухой травой индийских тигров, видели диких слонов и множество разнообразных обезьян, коими буквально кишели те места. Одна мартышка украла дорогое золотое ожерелье – твой подарок, не помню по какому случаю, так Пердикка пропадал неделю, вернулся грязный с головы до ног, весь в мокрой глине и обезьяньем помёте и с неизменной улыбкой протянул мне пропажу. Целых три царства удалось покорить мне лично, не сомневаюсь, что славу припишут тебе, а потому скромно отступаю в тень лишь с одной целью – раскрыть более страшную страницу наших непростых отношений.

Итак. Мы быстро двигались по правому берегу, когда запыхавшийся посол, жадно испив предложенного вина, принёс тревожное послание. В нём говорилось о неком неустроении, возникшем в последние время, ты между суховатых официальных строк, как бы молил скорее вернуться к тебе. Что-то неуловимо странное было в тех корявых письменах. Ранее ты писал широким размашистым подчерком, любил всякие росчерки и закорючки, теперь же письмо показалось мне убогой запиской умирающего человека. Убрав послание, я принялся расспрашивать прискакавшего македонца и уже от него узнал о страшном восстании, потрясшем царскую армию, когда тебе самому пришлось выявлять изменников и казнить их. Казалось бы, обычное дело, но не совсем. Все они были нашими соотечественниками, верно пришедшими от родной страны до края света, те на кого ты опирался и кому доверял, вдруг отвернувшись от своего царя, решились на неслыханное. Они взбунтовали армию, требовали тебя, рвали одежды на царских плечах, принуждая следовать их воле.

В пять дней мы преодолели почти бегом путь до Паталы, путь, на который потребовалась бы целая декада. Беспокоясь, я гнал людей беспощадно, останавливаясь на привал только в полуденные часы. Сходя с ума от дурного предчувствия, бросив обоз на разграбление малов, местных племён, на шестой увидел мачты причаленных к берегу судов Неарха. Измотанные дорогой, мои воины повалились с ног, как только мы достигли родного лагеря, я же, не переодеваясь, как был, в дорожном плаще и пыльных сандалиях, бросился к царскому шатру. И готов был вступить в бой с любым, кто преградит мне путь. Телохранители издали распознав хилиарха, напротив расступились, давая пройти так, словно уже давно ждали меня, чуть ли не впихнули в палатку.

Ты сидел, скорчившись на полу, небритый, с лицом, измазанным грязью, сидел, монотонно раскачиваясь из стороны в строну, безумный взгляд скользил, не останавливаясь ни на чём, непроизвольное мычание срывалось с ссохшихся губ: