Текст книги "Я - твое поражение (СИ)"

Автор книги: Эльфарран

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 37 страниц)

– Ведут! Приготовься!

По широкому проходу шли два евнуха: один держал за руки двух закутанных в драгоценные ткани женщин, второй одну. «Точно овцы на заклание», – подумал я, не стремясь даже в воображении представить будущую жену. Излишне резко схватил безвольную маленькую кисть с накрашенными алыми коготками, сжал, словно бедняжка была виновата во всех бедах и посмотрел на тебя.

– Пора.

Хор грянул священный гимн, состоящий больше частью из восточных жителей, оттого напев, получился каким-то не торжественным, а скорее заунывным, словно, вместо брака, девушек обрекали на смерть. Ты разгневанно свёл брови, так, что на лбу обозначилась глубокая морщинка, но вида не подал, твёрдо вступая, двинулся к застывшему жрецу. Волоча за собой двух персиянок. Вспоминая твою первую свадьбу, я поразился, насколько ты отличался от себя тогдашнего – молодого, порывистого, влюблённого в конце концов, сейчас же я видел только царя, даже скорее стареющего человека, выполняющего очень нудную, но, увы, необходимую работу. Поднявшись к алтарю, взял в руки ритуальный нож, твой голос зазвучал глухо, когда произносились слова клятв, когда разрезался пышный хлеб из индийской пшеницы. К ужасу устроителя торжеств, к слову, перса, свадебный каравай никак не хотел разрезаться, он сминался, тёк за лезвием, не давая острию окончательно вонзиться в себя. Многие увидели в этом дурной знак, тогда ты, как и в истории с Гордеевым узлом, который после нескольких попыток ты не мог развязать и, разрубив оный, гордо изрёк, что проблемы надо решать именно так, отбросив нож, просто разорвал пышную лепёшку на две часть и протянул по обе стороны, девушкам. Повинуясь, они, лишь слегка приподняв вуали, её съели. Жрец провозгласил брак свершённым, и ты, пользуясь властью, тут же приказал увести новых жён, мотивируя это их стыдливостью. Наступала моя очередь, не сильно отличаясь от тебя, я так же остановился перед самодельным алтарём и повторил слово в слово необходимую речь. Взял поданный царём кусок и передал будущей жене, сам же забывшись не откусил, просто отложил в сторону на стоящее рядом золотое блюдо.

– Мой филэ, – после возгласа жреца, ты первый подошёл поздравлять, – это самый замечательный день в нашей жизни! Ты стал мне родственником.

– Да, это великая честь, благодарю, мой царь.

– Ты не рад? Я думал… Гефестион, разве быть вторым, после меня, божественного правителя, тебе мало? Быть моим братом, самым близким человеком, разве тебе мало?!

– Я просто не привык быть счастливым.

Плохо замаскированный упрёк развеселил тебя, прости, но ты никогда не отличался способностью распознавать скрытые мотивы.

– Ах вот как? Ну тогда привыкай! Даю время до сегодняшней ночи, поверь, когда ты возляжешь с молодой женой, то возблагодаришь богов и меня в том числе. А пока прими в качестве свадебного подарка.

Протянул, и я чуть не отступил, не веря глазам, – царственный венец, отчеканенный из золотого листа в виде дубового венка с янтарными желудями. О боги, я вспомнил его, это был твой первый венец, тот самый, который однажды я собственноручно водрузил на твою светлую макушку, провозглашая перед армией царём! Венец, который мы разодрали, будучи охваченные любовной страстью на ещё не знавшем измен любовном ложе. И вот он, собранный искуснейшим из ювелиров, всё такой же блестящий, протянут мне. Опустившись на одно колено, я принял дар, и не успел разогнуться, как был милостиво поднят, мне пришлось схватиться за венок, чтобы тот не упал с головы, когда получил признательный официальный поцелуй.

– Александр…

По очереди походили иные участники: Птолемей с Артонидой, дочерью Артобаза, некогда спасшемуся, благодаря мне, Неарх брал в жены дочь Ментора, Пердикка, Эвмен, Селевк, даже Кратер оставленный ради женитьбы, взял за себя Амастриду, много их было, знатных и простых женихов, старых и молодых, желавших приобрести за счёт государства немалые дары и жену с деньгами в придачу. Каждого ты награждал золотым венком и каждого целовал в щеку, поздравлял. С застывшей улыбкой, я сидел по правую руку царя и милостиво поддакивал, подсчитывая в уме убытки. Потом был пир, чествование молодых, упившись до полусмерти, ты был уведён под руки в спальню, постепенно и другие женихи нехотя потянулись к шатрам, к ожидавшим их молодым жёнам. И когда пурпурная Эос поднялась над горизонтом, в зале остался я один, на пустом ложе, в окружении опрокинутых фиалов и чаш, луж разлитого вина, обглоданных костей и огрызков яблок, уже несколько раз предупредительные слуги намекали о необходимости уйти, дабы познать юную Дрепетиду, я соглашался и оставался сидеть. Будь жив Феликс, он бы без лишних слов, взвалив меня на спину, потащил в нужном направлении, а так, никто не смел потревожить покой хилиарха. Не знаю, сколько бы я так просидел, – день? Месяц? Год? Если бы не ты, видимо, извещённый о моей задумчивости, не пришёл и не сел рядом.

– В чем дело Гефестион? Не хочешь молодую красавицу, выбранную тебе царём?

Девушку самого высокого рода?

– Я не люблю её и никогда не смогу полюбить. К чему лицемерие?

Тяжело вздохнув, ты опустил голову, словно раздумывая над сложнейшей стратегией.

– Понимаю, ладно. Иди за мной.

Судя по решимости твёрдых губ, ты принял то, о чём долго думал и что всегда оставлял на потом. Мы прошли несколько богато убранных покоев и в последнем я нашёл спящего Аристандра, нашего главного жреца, бедняга так умаялся за прошлый день, что громко храпел, накрывшись с головой пышной накидкой. Ты потрепал его по плечу.

– Друг мой, вставай, есть очень важное дело.

Грек, с трудом проснувшись, потёр заспанные веки и зевнул.

– О мой царь, ты и в моих покоях, чем я обязан такой милости?

– Моей нерешительности, Аристандр, которую я сегодня отбросил ради Гефестиона. Ты нужен нам, жду как можно скорее во дворике жертвоприношений, не задерживайся.

Ничего не понимая, я послушно шёл за тобой, в голове не было ни одной разумной мысли, зачем будить главного жреца, зачем тащить к алтарю упирающегося белого быка с чёрной звёздочкой во лбу, зачем, оставив меня ненадолго, ты принёс золотой сундук и отпёр его своим ключом. Поставив ношу на стол, немного полюбовался его содержимым, мучимый любопытством, я приблизился, как раз в тот момент, когда ты извлёк ярко-жёлтое покрывало, расшитое золотыми нитями. Ни чем, впрочем, не примечательно, я бы даже сказал, бедноватое для царя царей.

– Ты знаешь что это за вещь, филэ?

– Могу лишь догадываться, по расцветке и состоянию оно принадлежит немолодой женщине.

– Принадлежало, Гефестион, принадлежало. Моей матери, это свадебный убор царицы Олимпиады. Я храню его со дня нашего отплытия к берегам Трои.

– Почему же он здесь, разве по праву он не принадлежит одной из твоих жён или всем сразу?

– Потому что я не посчитал ни одну из них достойной.

– Тогда почему сейчас ты извлёк убор, неужели решился ещё на один брак и кто та счастливая избранница?

Уверенный в новой причуде царя, я даже оглянулся, словно искомая девушка могла прятаться где-то неподалёку. Как вдруг что-то нежное, воздушное опустилось мне на голову и, поначалу не разобрав, я привычно схватил рукой странное полотно, желая сорвать его.

– Эй, эй, поосторожнее, у моей матери было только одно покрывало.

Невероятно, неслыханно, безбожно! Ты совершил почти святотатство, когда укутал меня свадебными покровами матери, накинув узорчатый крат на глаза и прижав ладони к своей груди, проникновенно сказал:

– Я более всего на свете желаю совершить брак с тобой, филэ. Это единственный настоящий брак по любви, и мой избранник – это ты, сегодня я хочу принести жертвы за наше счастливое супружество.

– Так не бывает! Где это видано чтобы два мужчины…

– Мы будем первыми, как во многом другом.

– Тебя проклянут боги!

– Не страшно! Я слишком долго боялся их мнения и почти потерял тебя, но когда увидел своего филэ такого потерянного, сидящего среди объедков, оставленных радостными людьми, наслаждавшимися любовью, моё сердце заломило от горькой боли. Я сотни раз клялся сделать тебя самым счастливым человеком и откладывал, ты же никогда не упрекал, день за днём терпеливо ждал моего решения, хватит! Время пришло, Гефестион, я хочу сделать тебя своим мужем.

Я не мог поверить, ни единому твоему слову, мне казалось, что безумие вновь овладело царём, так горели твои глаза, так сильно ты сжимал мои запястья.

– А вот и Аристандр, ну наконец-то.

Жрец, щедро одариваемый тобою, даже не заикнулся о странности обряда, напротив, в угоду тебе изменил слова священных клятв и даже благосклонно отнёсся к тому, что, вынув из ларца кольцо, с крупным сияющим янтарём, ты надел мне на палец.

– Когда я был в Египте, в самом центре оазиса Амона, в храме принадлежащим ему же, меня нашёл нищий оборванец, размотав тряпку он протянул перстень, спросив, сколько я могу за него дать. «Пару тетрадрахм», – беспечно ответил я, а он сказал: «Идёт, и положил в руку перстень». Получив оплату, растворился, словно и не бывал. Да, вот так, дымком взял и исчез. Почти сразу же главный жрец, услышав о происшествии, разодрал на себе одежды и, громко воя, принялся ползать по полу, обдирая ногтями грудь и лицо. Я спросил, что такого страшно совершилось, неужели я чем-то оскорбил Амона, он же напротив, обхватив мои ноги начал их целовать, приговаривая, что свершилось главное пророчество храма – в мир вернулось кольцо великого Аменхотера, более известного как Эхнатон – солнцепоклонник. Что отныне великий солнечный диск Атон более не гневается на неразумных жителей чёрной земли, и их ждёт долгое благоденствие. Единственное, о чём просил жрец, до поры никому не показывать это кольцо, говоря, что тот, кто его носит, будет жить вечно, как вечен сам Атон.

– И ты даёшь его мне?

Растрогавшись, я едва переводил дыхание.

– Да, филэ, потому что я – сын Зевса, и бессмертие уже заложено во мне, а вот тебе его необходимо получить, чтобы мы никогда, никогда не разлучались.

– Я люблю тебя, Александр. И… я согласен на вечность.

Кровью жертвенного бычка мы помазали друг другу щёки и глаза, испили из одной чаши хмельное вино и, пользуясь правом жениха, ты, торжественно приподняв на мне покрывало матери, нежно поцеловал.

– Вот и все, отныне ты не любовник, и даже не друг, и не доверенный соратник, ты – мой муж, Гефестион, и соправитель. Отбрось последние сомнения и прими меня в объятия, великий Александр склоняется перед тобой, смотри.

Встав на колени, ты попытался изобразить знаменитый поклон, конечно же, я не дал, быстро подхватив тебя у земли, поднял, и крепко прижал к себе.

– Ты мой муж, Александр, к чему церемонии.

– Тогда продолжим в спальне?

И всё же брак мы предпочли держать втайне, не столько из-за боязни осуждения, сколько ради пресечения ненужных домыслов. Аристандр вскоре умер от лихорадки, я – тоже. По пути в Тартар, в мире остался только один человек, посвящённый в безумные клятвы, тебе одному нести бремя наших былых отношений.

А впереди были Экбатаны.

========== 31 Главкий. ==========

В те дни мы подали самый отвратительный пример обращения с молодыми персидскими жёнами, возможно, глядя именно на нас, большинство македонцев, оставив навязанных женщин, вернулись к старым привычкам, к былым привязанностям. Вспомни, мы не расставаясь ни ночью, ни днём, как хмельную брагу, пили наслаждение взаимной любви не находя насыщения, в короткие мгновения, встав с ложа ради жажды или по нужде ,оглядываясь, я видел, как ты бессознательно принимался искать меня, сонный, не открывая глаз, шарил вкруг себя, бормоча только одно – филэ! Ты так и не научился называть меня супругом, и в этом нет ничьей вины, мне хватало и старого прозвища. Ещё никогда наша империя не была так уязвима и беззащитна, царь с хилиархом вели себя как два взбесившихся подростка, не обременённые взаимными обязанностями. Едва занималась заря, мы выезжали из городских ворот в одеждах простых мидийцев, покрывая головы войлочными островерхими шапками, направляясь по сумасбродству куда глаза глядят. Из оружия ты брал с собой только лёгкий дротик, я иногда секиру-лабрис на длинной ручке, которые, к слову сказать, никогда не пускали в дело. Выбрав уединённое местечко, мы, затевая старые игры, которые порядком подзабыли, пытались возродить их в прежней страстности. Что-то не получалось, что-то казалось смешным и даже глупым. Но мы, словно чувствуя скорую разлуку, пытались наверстать в оставшиеся время недоданную нежность.

– Гефестион, – порой изрекал ты глубоким печальным голосом, – моё сердце, что с ним? Почему оно замирает, а потом пускается вскачь, словно легендарные кони Диомеда, вот послушай.

Крепко обняв тебя, я клал голову на грудь, прижимая ухо к спокойно вздымающимся мышцам и подолгу слушал звук мощного кровяного насоса.

– Александр, с твоим сердцем все в порядке. Я слышу его громогласный голос, оно словно выговаривает моё имя, проталкивая потоки крови по артериям.

– Мне страшно, филэ, вдруг оно однажды не найдёт тебя, вдруг замолчит, в последнее время я стал видеть дурные сны. Ты удаляешься, уходишь, как тот оборванец в храме Амона, ты становишься прозрачен, невидим.

– Ты видишь меня во сне, как приятно.

Мягко нажав на плечи, я валил тебя, накрывая сверху своим телом, и целовал, до одури, до умопомрачения, я целовал тебя так, чтобы навсегда изгладить в памяти годы измен, подозрений. Я закрывал глаза, как некогда ты, воскрешая в фантазии образ чистого юноши, любимого мною в Миезе. Не хотел видеть щёк, тронутых дряблостью, морщин под глазами, обескровленных полных губ, которыми ты, изменник, целовал Багоя и Роксану, хотел оставить все, забыть, отрезать и жить дальше. Тебе нравилась наша игра, как и раньше, отдав мне доминирование, ты стонал, ёрзая на спине, вплетая сильные, короткие пальцы в мои волосы, вдыхая их запах. Единственный, кому ты позволял повелевать собой, а я не спешил пользоваться преимуществом, напротив, давая понять партнёру, что в любой момент он может переломить ход игры и ты, насладившись беззащитностью, в какой-то момент, рыча, вгрызался в мой рот и силой подминал под себя.

– Теперь моя очередь!

Твоя. Всегда твоя. Стыдно сознаться, но я, как и ты, жаждал своего унижения, своей слабости, с тобой, мы словно делились ею, на равных. И твой напор, когда потеряв голову, ты по-хозяйски распихивал коленом мои бедра, так, словно это было для тебя обычным, каждодневным делом. Как вбивался сразу и полностью, как застывал после первого толчка, и дышал сквозь сжатые страстью зубы, рвано, со свистом. Как я любил тебя в такие мгновения. Приподнявшись, скрестив лодыжки на пояснице супруга, ощущая ни с чем не сравнимое чувство полноты жизни. Я не был сдержан. Каких только слов не наговорил, каких только клятв не дал. Мы двигались необыкновенно слаженно, годами отрабатывая каждое движение, опытность не становилась для нас пресыщением, напротив, мы находили новые оттенки любви и бросались в неё, как мальчишки со скалы в кипящее море.

В одной из вылазок с нами произошла неприятная история. Погнавшись за горной козой, мы слишком высоко поднялись в горы, по узким тропкам. Усталые лошади выдохлись ещё на середине подъёма, и я бы повернул назад, но только не ты. Бросив коней, ты рванул по камням за сбежавшей козой, ничуть не уступая ей в резвости. Я бежал сзади, крича, чтобы ты прекратил бессмысленную борьбу, убеждая, что животное много быстрее и ловчее.

– Считаешь меня слабым?

– Будь разумен, Александр!

– Муж считает меня неспособным добыть ему пропитание?

Ну всё, придумал новую игру и желал, чтобы я включился в твои фантазии.

– У нас полные мехи вина и вяленая говядина, есть немного хлеба, сыр, зачем нам ободранная коза?!

– Она моя добыча, а ты, если устал, оставайся на месте, разводи костёр и жди меня, с козой!

– О боги, – только и пробормотал я, повинуясь, принялся искать сухие сучья.

Спуститься вниз, к лошадям, значило потерять много времени, к тому же выразить недоверие твоим охотничьим талантам, потому я только поддерживал огонь и мысленно молился, чтобы проклятая коза как можно скорее оказалась убитой. Ждать пришлось долго, видимо ты, в пылу погони, немного сбился с пути и, ища меня, сориентировался скорее на дым и треск поленьев, чем действительно нашёл верную дорогу. Бросив к ногам несчастное животное, насквозь пронзённое дротиком, победоносно улыбнулся. Я знал подобную улыбку, ту, которая предназначалась только мне, ты словно спрашивал.

– Ну как? Я хорош? Для тебя!

– Добыча великолепна!

– И где поцелуй победителю?

Смеясь, я обнял тебя, потного, запыхавшегося от погони, пропахшего кислым запахом дикой козы, и звонко чмокнул в губы.

– Мой супруг!

– Гефестион, нарежь скорее мяса и зажарь, хочу отведать твоей стряпни.

Вот это была новость! Раздумывая, как слуги приготовляли мясо, вытащил длинный нож, стремясь нарезать мелкие кусочки. Оглянулся. Усталый, ты расположился в тени невысокого куста и с явным удовольствием поглядывал на меня, видимо, затевая ещё одну шутку. Кое-как нанизав мясо на ветки, оставил его жариться над огнём, остальное, что сумел откромсать, завернув в листья, закопал в немногочисленные угли. У нас не было с собой даже соли, перца и корицы, к коим пристрастились македонцы в Индии, и, предвкушая, какая гадость выйдет из тощей, вонючей козы, я все же попытался сделать съедобными её тошнотворные мышцы, насколько мог, конечно. Ты же, забыв про голод и жажду, не отрываясь смотрел на меня, усмехаясь уголком рта, и когда работы были исполнены, и оставалось только ждать, подозвал к себе.

– Оставь Гефестион, иди ко мне.

– Сгорит же, если я не буду рядом.

– Пусть горит, иди.

Опустив меня в густую траву, глубоко, чувственно поцеловал.

– Мне достаточно видеть, как ты заботишься обо мне.

– Я всю жизнь…

И снова поцелуй, и ещё один. Снова и снова, забывшись, послав подальше все доводы рассудка, я бросился к тебе, желая только одного, навсегда быть с любимым. Никогда не забуду тот день, коза сгорела, распространяя удушливый смрад, мы, истомлённые любовью, расслаблено лежали рядом, смотря в небо, и молчали.

– Я хочу развестись с Роксаной, – вдруг сказал ты спокойно. – Статира более подходит под вынашивание детей, к тому же она из рода царей. Кстати, как у тебя с молодой женой?

– Никак. Я не входил к ней, а на второй день отправил в Вавилон, в дворец, что ты мне подарил.

– Выходит, ждать племянников мне ещё долго?

– Может через год. Может раньше. Не знаю, пока не могу.

– Понимаю, любовь ко мне не даёт тебе свободы. Ты, как и прежде, все тот же прелестный мальчик, худенький, с длинными прядями, волнами ниспадающими на плечи, задумчивый, таинственный. Ты сидишь у ног Аристотеля и аккуратно чиркаешь стилусом по восковой дощечке, философ изредка гладит тебя по голове и мудро улыбается. Помнишь, как он умел выразить глазами своё отношение к каждому из нас? На меня он всегда смотрел с тревогой, ты же, вызывал у него радость. Ваши внеклассные занятия, когда мы гурьбой неслись во дворик играть, побросав абаки и свитки, ты, единственный, кто остался с учителем и задавал ему кучу вопросов. Огонь в твоей комнате гас самым последним, ты мог часами выполнять сложнейшие задания по астрономии, учить стансы, ты мог все… Мог даже то, что не удавалось мне. И поначалу я сильно на тебя злился. Тот золотой свиток, это я выкрал его, сжёг в печи, желая посмотреть, как ты опозоришься и будешь искать себе оправдания. А ты даже и не подумал на меня, ты уже тогда доверял мне, мой нежный, мой прекрасный друг. Ты даже лёг под палки моего отца, не подозревая царевича в низменности желаний.

– Ты страдал за меня.

– Да, и это был первый мой правильный поступок. Второй, это когда я залез к тебе в окно, дунул на огонёк масляной лампы и приподняв одеяло, прижался к самому лучшему другу. Это ещё была не любовь, но нечто большее дружбы. Я притворялся неучем, желая задержаться с тобой подольше в палестре, ты не возражал; не знаю когда ты полюбил меня, возможно в тот вечер, когда, затащив тебя под платан, по легенде выросший из жёлудя оброненным орлом Зевса, я осмелился и открыто предложил стать моим эроменом.

– Ты был честен и правдив, открыто сказав о своём желании.

– Как честен был и ты, жестокий, ты целую вечность раздумывал, повергая меня в волны отчаянья. Не знаю, чтобы я сделал, услышав отказ, наверное, свихнулся. Ты же, лукаво улыбнувшись, вдруг взял в ладони моё лицо, приблизил к своему и поцеловал. Первый! В губы! Меня! И твой ответ, и твой взгляд, и твоё дыхание… Я ошалел от счастья, хотел скакать как сатир, петь как Аполлон, взлететь на Олимп и более с него не возвращаться. Филэ, мой нежный, мой самый лучший, моя жизнь и моя смерть, ты…

Здесь наше воркование оборвалось, потому что раздался шорох. Кто-то невидимый, наступив на сухой сучок, обнаружил своё незримое присутствие. Пошарив рукой в изголовье, похолодел, секира осталась с лошадью внизу, похоже ты подумал о том же – дротик лежал в тридцати шагах, рядом с разрезанной тушей козы. Напрягшись, не производя шума, мы попытались уйти с опасного места, ища убежища среди толстых стволов деревьев.

Косеи. Дикое племя, единственное не подчинившееся твоей мощи, и открыто воевавшее с законными властями. Выждав, пока мы станем слабы как дети, напали все сразу, высыпали из кустов, в грязных лохмотьях, с лицами землистого цвета. Числом взяли. На каждого из нас приходилось не менее десятка горцев, злобных, охочих до грабежа. Ты сражался как лев, выхватив головню из костра, некоторое время отбивался ею. Я больше преуспел в рукопашной схватке, трое нападавших рухнули с переломанными костями под ноги. Бесполезный бой, противника оказалось слишком много, и хотя мы боролись до последнего все же его исход был предрешён. Связанный сыромятными ремнями, поваленный на землю, ты хрипел от ярости, пытаясь перегрызть удерживающие путы; меня пригвоздили к стволу широкого дуба, прижав рукояткой топора шею, приказав не дёргаться. Подошёл их предводитель, некоторое время смотрел, затем погладил по щеке.

– Холеный, видать не последний человек у нынешнего царя.

Дрянная смесь мидийского с местным наречием резанула слух, плохо разбираясь в его словах, я попытался хотя бы понять смысл, внимательно прислушиваясь к лающей речи косея.

– Неудачно закончилась для тебя прогулка. А это кто? Твой слуга? Бешеный!

– Отпусти нас и будешь вознаграждён!

С трудом дыша, захрипел я, раскрывать наши личности – означало подвергнуться смертельной опасности.

– Золото мне не нужно, зачем оно вольному сыну гор? В котле не сваришь, драгоценные ткани не заменят тёплую куртку из козлиной шкуры, а красивая женщина умрёт в моей хижине, так к чему беспокойство?

– Скажи свои условия.

Косей задумчиво продолжил гладить меня по щеке, обрисовал большим пальцем губы. Спустился к подбородку вниз, приласкав шею, коснулся груди.

– Не сметь, – зарычал ты, будучи прижат к земле, сидящими на спине тремя здоровыми дикарями. От бессильной ярости, кусающий крепкий ремень.

– Чего он так злится? Мы же пока разговариваем. Ты красив, даже очень. Царь тебя отличает? Говорят, он любит мальчиков, впрочем, ты для него старик, вряд ли этот сластолюбец допустит до ложа кого-то, кроме своего евнуха.

Слушая болтовню врага, я изо всех сил старался сдерживаться, боясь за тебя более, нежели за собственную жизнь, приказывал выбирать слова.

– Ты прав, уважаемый, я всего лишь один из телохранителей, великого царя. А этот, недавно приехал с Македонии, он торговец кожами, не знает наших обычаев.

– Для торговца он слишком силен, плохо врёшь.

Вынув длинный тесак, замахнулся на меня. Говорят, в такие мгновения люди видят прошлое, или, напротив, заглядывают в события будущей жизни. Не знаю. Я ничего не ощутил, только заворожённо смотрел на блеснувшее на солнце лезвие и ждал. С нечеловеческим криком, ты сумел сбросить с себя удерживающих косеев и как был, связанный, плечом ударил их предводителя, направляя удар предназначенный мне вбок. Возникло замешательство, изловчившись, я не стал раздумывать, ударив стоящего напротив разбойника ногой в живот. Освобождая шею от жёсткого нажима, более того умудрился вытащить из-за пояса последнего кинжал, и тотчас по рукоятку погрузил в грудь своего обидчика.

Атака захлебнулась, косеи, струхнув, рассыпались по поляне, пользуясь передышкой, я разрезал твои путы.

– Нам не победить! Их слишком много!

– Тогда умрём с честью! Вместе!

Прижавшись к твоему разгорячённому плечу, быстро поцеловав ходящие под кожей упругие мышцы.

– Умереть мы всегда успеем, я попробую договориться.

– Как? Ты слышал, им ничего не нужно!

Многозначительно улыбнувшись, я немного отошёл от тебя, приблизившись к подползающим косеям. Заговорил на мидийском.

– Вы сейчас видели, что меня невозможно убить, а почему? Потому, что у меня есть одна вещь, может она и не важна вождю, но кому-то из вас она точно пригодится. Это перстень вечности, носящий его, никогда не умрёт от старости, его дни будут столь многочисленны, что он увидит не только своих внуков, но и идущих за ними потомков.

Знал, суеверные дикие косеи поверят. Будучи примитивными людьми, они ценили лишь жизнь, увы, слишком короткую по их понятиям, и когда я предложил бессмертие, каждый посчитал себя достойным подарка. На этом и строился расчёт. Вздохнув, полюбовался знаменитым перстнем, поднеся к губам, поцеловал, затем быстро снял и бросил в толпу. Эффект был как от камня, швырнутого Ясоном в гущу воинов Колхиды. Поверив, косеи затеяли отчаянную драку за подарок, оставив нас без внимания. Только благодаря этому нехитрому способу, проверенному веками, нам удалось бежать.

Понял ли ты тогда, что я спас тебе жизнь, пожертвовав своим бессмертием?

Конечно понял, но, увы, по своему. Ты, по возвращению, отказал мне в ночных утехах, закрыв двери покоев, оставил стоять перед ними, точно последнюю продажную девку. Твои телохранители скрестили копья, когда я подошёл ближе, в длинном персидском кафтане, обшитом золотыми кипарисами и розами. С лицом, подправленным умелым косметом, пропахшим мускусом и амброй. Все видели мой позор, словно специально царедворцы высыпали на широкий двор, откуда открывался отличный вид, и, не стесняясь, принялись обсуждать очередное охлаждение царя. Я даже расслышал злобный смех Роксаны, видимо, её первую известили о нашем разногласии. Сжав зубы, медленно пошёл прочь, не хотел показывать боли перед сворой злобных ублюдков Из-за поворота на меня вылетел Эвмен, кардиец, ставший твоим доверенным лицом в последние годы. Его уничижительная ухмылка сказала все без слов.

– Вот и пришло время, о котором я говорил, светлейший хилиарх. Александр не хочет тебя видеть. Ты пал.

– Решаешь за царя? Участь Клита, забыл?

Не желая и дольше препираться с подлецом, отодвинув его с дороги, пошёл к себе. Здесь я впервые понял насколько одинок, среди роскоши и богатства я вдруг почувствовал себя брошенным, исчезли Феликс и Гестия, уехал домой Аминта. Выброшенный тобой из армии за неосторожные речи. Отец более не напишет мне письма. У меня даже нет знаменитого сундука, заменявшего порой весь мир.

Нет ничего и никого!

Горько усмехнувшись, подошёл к широкому зеркалу, отполированная медь явила образ накрашенного мужика в чужеземной одежде, с бусами на шее.

Вот чего я достиг в жизни! И вся моя власть и все могущество держатся только на изменчивых чувствах царя. У золотого колосса оказались глиняные ноги. В дверь осторожно постучали, это Пердикка просился войти. Я крикнул, что занят, но все же был рад тому, как он, обняв со спины, прижался всем телом. Ничего не говоря, не жалея и не прося. Ты никогда не верил, что между нами ничего не было, но это действительно так, дальше объятий не зашло, а мне они и были нужны.

Утром, при всех, ты преподнёс мне другой перстень, присовокупив какие-то слова о заслугах. Я не слушал, смотрел в твои глаза. Ты же отводил взгляд, не хотел говорить со мной, тогда, дождавшись окончания церемонии, без приказа остался, и только закрылись драгоценные двери, сорвал перстень с пальца.

– Мне не нужны подачки!

Ты резко развернулся, хватая за запястье. Грозя, сломать его.

– А ну повтори, что сказал?! Ты презираешь мои подарки?! Или дело не в них, а в нас? Ты презираешь меня? Гефестион?

– Не я закрываю покои, оставляя мужа на растерзание досужих до сплетен евнухов.

Ты немного стих. Отпустив мою руку, сделал жест отдалиться.

– Придержи дурной язык. Я всегда считал тебя равным себе, нет, даже в чем то более великим. Я искренне верил в твоё чувство ко мне, в твоё понимание нашей миссии, в нерушимость наших уз, и то, что ты унижал меня, выставлял на посмешище, принимал, как несовершенство человеческой природы. Я прощал, Гефестион, хотя все говорили о твоей гордости, высокомерии и жестокости. Я простил тебе все: смерть своего ребёнка, падение Багоя, горе Роксаны, позорную гибель Клита и предательство Пармениона с сыновьями. Я, как слепец, видел только твой образ и поклонялся тебе как божеству, я отрёкся от себя ради тебя! Я дал тебе так много, как никто и никогда не получал, а ты? Ты так просто снял брачный перстень, тем самым показав мне всю ничтожность моих устремлений, ты предал меня, Гефестион, и нашу семью. И нашу любовь. Каких же ещё ты требуешь жертв?

– Позволь мне удалиться, я поеду в Вавилон. Приготовлю все к твоему торжественному возвращению. Наполню казну разграбленную Гарпалом, подготовлю войско к весне, ты же хотел идти в Аравию. У меня есть несколько отличных идей для построения осадных башен….

– Ты так ничего и не понял? У меня жизнь рушится, а ты о каких-то башнях думаешь?! Пошёл вон, дурак! Скройся с глаз, езжай куда хочешь и делай все, что душа пожелает, только оставь меня в покое.

Ты не понял, не хотел даже взглянуть на меня, увидеть страшную муку в некогда любимых глазах, не знал, как сжимая пальцы в кулаки, я едва устоял на ногах.

– Эвмен, – крикнул ты, и в зал тотчас просочился злобный соперник. – Гефестион слагает с себя полномочия и передаёт их тебе. Тот перстень, который я ему дал как государственную печать, валяется сейчас на полу. Подними его и надень. Отныне ты отвечаешь за империю.

Что было дальше я не помню, конечно, я сумел выйти, хотя не понимал куда шёл и где сел, и сколько просидел, и кто стоял около меня. Помню золотой кубок, протянутый неизвестно кем. Горький вкус какой-то травы. Потом вообще все как в тумане. Временами, мне казалось, я умер, погруженный в кокон собственного горя, не слышал и не видел происходящего. Говорят, за мной тогда очень хорошо ухаживал Главкий, твой лучший врач, заменивший умершего Филиппа. Он заставлял меня есть, насильно поил, приказал музыкантам играть весёлые мелодии. Заметив, что все это не приносит желаемого эффекта, испросил разрешения увезти меня в маленький городок неподалёку от Эктобан. Вроде как меня даже вели под руки, помогая влезть на слона, чтобы с ненужной пышностью отправить в ссылку. Не помню, ничего не помню. Я стал слаб как новорождённый и больше спал, нежели бодрствовал. В тот период у меня открылась старая рана на плече, загноилась и стала кровить, несколько дней лихорадило, пребывая в небольшом домике у реки, я часами смотрел на текущую воду. Плакал ли я? Думаю нет. Слез больше не было. Скорее спасительное забытиё, лишь оно поддерживало меня. И Главкий. Тот не отходил от меня все дни, готовил мази, сидя рядом на лавке, что-то рассказывал. Спустя несколько дней, я впервые, осмысленно глянув на стены, удивился как здесь очутился. С того дня началось выздоровление, по совету врача я дважды купался в протекающей рядом реке, ел сухой козий сыр и свежеиспечённый хлеб. Из дворца не было известий. Ждал ли я твоего прощения? Ждал, хотел видеть. Потом отчаялся. Потом тупо сидел на берегу и бросал ветки в протекающую воду. Приходил Главкий, брал меня за руку, вёл домой спать.