Текст книги "Все и немного больше"

Автор книги: Жаклин Брискин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц)

Прощаясь, миссис Каннингхэм обняла ее. Алфея испытующе посмотрела в чуть испуганное, некрасивое лицо матери, в тысячный раз стараясь понять, знает ли она о кошмарной семейной тайне.

– Ну, сладкая моя девочка, – с улыбкой произнес отец. Он был выбрит, бодр и доволен.

Помнит ли он о том, что было между ними ночью? От этого мысленного вопроса у нее сдавило грудь.

– Желаю тебе счастливой поездки, папочка, – ответила она с невинной, безмятежной улыбкой.

– Что тебе привезти? – спросил он.

– О, привези Национальную галерею, – сказала Алфея.

Рядом с институтом не было свободного места, и Алфея припарковалась поодаль. Когда она закрывала переднюю дверцу, ее рука коснулась полустертой надписи «Большая Двойка».

Когда она поднялась по лестнице, ее встретил Генри Лиззауэр.

– Мисс Каннингхэм, – сказал он глядя на нее через толстые очки добрыми, сочувствующими глазами. – Я думал о нашем вчерашнем разговоре. Очень важно, чтобы вы увидели свои работы выставленными.

Она испытала приступ необъяснимого гнева, наполнившего ее глаза слезами.

– Я не хочу, чтобы над моими этюдами смеялись, – сказала она сквозь зубы. – Вряд ли таким образом можно помочь студенту.

– Уверяю вас, у меня нет намерения посмеяться над вами. Поверьте мне… Я искренне уважаю вас.

– Знаменитому учителю доставит удовольствие посмеяться над новичком.

Было такое впечатление, что Генри Лиззауэр сжался в своем темном костюме. Он проглотил комок в горле. При виде такой реакции гнев у Алфеи пропал.

– Вам действительно понравился мой розовый куст, мистер Лиззауэр?

– Это хорошая, отличная работа.

– Честно? – спросила она шепотом.

– Опять скажу, что вы моя самая большая надежда.

– Я вам верю, – сказала Алфея, касаясь пальцем его рукава. Его рука дрожала.

Она пошла за ним в институт, чувствуя себя молодой чистой и сильной.

24

Стены трех спальных комнат на втором этаже института были убраны, и получилась просторная студия U-образной формы с окнами различной формы и размеров, выходящими на все страны света. В это прохладное майское утро спустя две недели после Дня победы в студии на подушках возлежала сорокалетняя натурщица. Маленький электрообогреватель бросал розовые отсветы на обвислые груди, в то время как кожа на озябших ягодицах, бедрах и руках женщины напоминали кожу ощипанного худосочного цыпленка.

На занятие по рисованию живой натуры явилось пятнадцать студентов, в том числе двенадцать женщин – вполне привычная пропорция для военного времени. У всех были обручальные кольца, поверх одежды надеты халаты. Алфея единственная не имела кольца и халата – она была в мужской рубашке, выпущенной поверх шортов.

Один из трех студентов в военной форме расположил свой мольберт справа от Алфеи. Она не знала его имени. Он впервые пришел в институт лишь сегодня, когда утренние занятия почти закончились, и его холст оставался девственно-чистым. Он сел на стульчик и взглянул на модель глубоко посаженными темными глазами, одновременно разминая привыкшими к труду пальцами свои кисти.

Поначалу его угрюмая сосредоточенность вызвала у Алфеи раздражение, и она демонстративно отвернулась от нового студента. Писать масляными красками для нее было внове, и скоро она полностью погрузилась в работу, намечая жидким раствором скипидара контуры композиции.

Из состояния сосредоточенности ее вывел голос Генри Лиззауэра.

– Иоланда, отдохнешь?

Натурщица натянула ветхое, очень короткое платье. Студия наполнилась гулом студенческих голосов.

– Есть закурить? – мужчина в военной форме смотрел на Алфею.

– Я не курю, – холодно ответила она.

Он пожал плечами, снова сел на стул и стал опять задумчиво смотреть на чистый холст. У него было широкое славянское лицо с сильно выступающими скулами и коротким, расплющенным носом; вьющиеся каштановые волосы низко спускались на лоб. Похоже, ему лет двадцать пять, он туп и примитивен, решила Алфея. Однако вынуждена была признать, что он довольно привлекателен.

К ней подошел Генри Лиззауэр и взглянул на ее работу.

– Очень хорошо, мисс Каннингхэм, – сказал он. – После их разговора двухнедельной давности он относился к ней с каким-то особым уважением и даже робостью, словно студентом был он, а не она.

Алфея любезно улыбнулась.

– Вам не кажется, что эта нога выглядит как-то неестественно?

– Я могу вам показать?

– Пожалуйста, – разрешила она.

Он взял лежащую перед нею соболью кисточку, макнул в банку из-под кофе, в которой был скипидар, и несколькими мазками подправил ногу.

– Ну вот, – сказал он со смущенной улыбкой.

– Спасибо, мистер Лиззауэр, – произнесла Алфея, дотронувшись до его руки.

Он легонько втянул в себя воздух и перешел к следующему мольберту.

– Хорак, вам пора начинать.

– С чего такая гонка?

– Дело в натурщице, – объяснил Генри Лиззауэр. – После завтрака она будет позировать только один час.

Мужчина в военной форме пожал плечами.

Он не коснулся холста до двенадцати тридцати, когда был сделан перерыв на завтрак.

Институт располагался напротив ресторана «Тропики», но это соблазнительное место приберегали для более торжественных случаев. Кое-кто из студентов шел завтракать в заведение «Нейт и Лу», но большинство покупали сандвичи и ели в большой кухне. Роксана де Лизо, когда не пользовалась металлическими костылями, сидела в каталке во главе стола. Ее муж Анри де Лизо был театральным художником-декоратором, и Роксана любила поговорить об искусстве и художниках. На первых порах Алфее хотелось сесть за ее стол. Но однажды миссис де Лизо завела разговор о Джошуа Ферно.

– Да, конечно, он совершенно без ума от этой красивенькой девочки, на которой женился… Но каково начинать новую семейную жизнь, когда тебе пятьдесят?

Значит, миссис де Лизо знала Мэрилин Уэйс Ферно! Алфея стремилась избегать всего, что могло напомнить ей о прошлой жизни, поэтому стала завтракать в одиночестве на заднем крыльце.

Дверь позади открылась, и до нее донеслись женские голоса.

Алфея увидела нового студента в военной форме, который сел на ступеньку ниже и раскрыл пачку «Кэмела».

– Почему бы вам не присоединиться ко мне? – спросила Алфея. Он не прореагировал, и она добавила: – Меня зовут Алфея Каннингхэм.

– Джерри Хорак. – Он зажал массивными губами сигарету. – Что у вас с боссом?

– Вы имеете в виду мистера Лиззауэра?

– Вы очень ласковы с ним.

– Ласкова? – Она даже не сумела изобразить презрительной улыбки.

– Он такой подобострастный: «Я могу вам показать, мисс Каннингхэм?» Хорак очень похоже изобразил немецкий выговор Генри Лиззауэра. – Но я его не осуждаю. Вы девчонка что надо.

– Я и герр Лиззауэр… Интересная мысль.

– Поверьте, я не хочу вас оскорбить… Просто он староват и не ахти какой красавец, однако вполне порядочный парень.

– Вам часто приходят в голову всякие неожиданные мысли?

– А между вами ничего не было?

– Ну как же, мы свили себе любовное гнездышко в Бенедикт-каньоне.

Хорак хмыкнул.

– Я был уверен, что между вами что-то происходит, и хотел прояснить ситуацию, прежде чем иметь с вами дело.

– Почему вы думаете, что я буду иметь с вами дело? – Алфея надкусила сэндвич.

Джерри протянул руку и отломил от сэндвича кусок.

– Я вижу. – Он улыбнулся широкой белозубой улыбкой.

К своему удивлению, Алфея ответила ему улыбкой. Хотя ее несколько раздражала его грубоватая самоуверенность, она чувствовала себя с ним легко. Почему? Она пожала плечами. Какая разница? Чувствует себя так – и все. Ей не нужно было тщательно взвешивать свои слова и пытаться удерживать его на расстоянии, чередуя ласку со сдержанностью.

– Почему вы не пишете? – спросила она.

– Я сначала пытаюсь представить в уме то, что хочу изобразить.

– Не надо бояться чистого холста.

– Вы считаете, что я трус?

– Да. И уж коль мы коснулись этой темы, вы на службе?

– Да, – сказал он и расстегнул рубашку. От плеча шел неровный красный рубец, который расширялся книзу, исчезал под бинтами вокруг мускулистой, покрытой черными волосами груди и вновь появлялся уже не такой широкий и глубокий, скрываясь в защитного цвета брюках.

Огромный свежий шрам не вызвал у Алфеи отвращения, более того, она испытала сочувствие и даже восхищение.

– Вы были неосторожны, – сказала она. – Как это произошло?

– Поднимался на гору близ Солерно.

– А чем вы занимались раньше?

– Бродяжничал.

– И никогда не занимались живописью?

Он доел сэндвич и взял сигарету, которую до этого положил на перила.

– А что, заметно?

– Не позволяйте холсту запугать вас. – В начале своей учебы в институте она в течение нескольких месяцев в изобилии получала советы, и сейчас ей доставляло удовольствие поделиться ими с другим. – После завтрака начните сразу писать. Не бойтесь, что не получится. На первых порах это неизбежно.

– Спасибо за совет. – Он растянул рот в улыбке и поднялся на ноги.

Алфея проводила его взглядом, когда он входил в дверь, не сомневаясь в том, что была права и что Джерри Хорак ничего не понимает в искусстве. Да и где он мог научиться? Он либо рабочий на конвейере, либо механик, одним словом, типичный пролетарий. Она почувствовала возбуждение, увидев его волосатую, изуродованную шрамом грудь. Не эти ли военные раны и послужили ему своего рода пропуском в привилегированный институт Генри Лиззауэра?

Алфея покончила с завтраком, рассеянно наблюдая, как водитель грузовика таскал ящики в соседний магазинчик, и продолжая размышлять о Джерри Хораке.

В студии некоторые уже работали. Это не относилось к Джерри, который сидел и хрустел суставами пальцев.

Заняв свое место, Алфея взглянула на его мольберт.

Она не могла сдержать возгласа удивления.

Алфея увидела дерзкие пятна красок, нанесенные на холст мастихином. Работа была не закончена, но впечатление производила сильное. Лавандовые и голубоватые тона делали обнаженное привядшим и расслабленным; голова женщины была откинута назад, полные бедра приподняты и слегка разведены – левантийская блудница раскинулась в ожидании очередного клиента.

Работа потрясала своим мастерством. И казалось просто невероятным, чтобы даже самый талантливый профессионал мог создать это менее чем за двадцать минут.

Джерри смотрел на Алфею, подняв густую бровь столь высоко, что она почти доходила до нижнего края его шевелюры.

Алфея внезапно ощутила жар, затем засмеялась.

– А я было подумала, что мистер Лиззауэр поступился своими принципами, когда принял вас в институт! Вы всегда пишете так быстро?

– Мне требуется много времени на обдумывание, а потом – все несложно. – Он добавил желтого цвета на переднем плане. – Куда вы направляетесь после того, как мы выберемся отсюда?

Она привезла его в «Бельведер». Впервые в жизни Алфея не испытывала смущения оттого, что привезла кого-то к себе домой. По какой-то ей самой не понятной причине ей хотелось, чтобы Джерри Хорак догадался о ее богатом наследстве.

– Ну как? – спросила она, когда Педро открыл ворота.

– Я должен испугаться?

– А не испугался?

Он взглянул на рощицу величественных, только что распустившихся платанов.

– При виде этого у меня появляется эрекция. Я хочу швырнуть тебя на заднее сиденье и трахнуть… Секс и деньги имеют много общего, особенно если ты художник. Ни один хороший художник не евнух, и ему нужны встряски. Он нуждается и в богатых тунеядцах, которые могут купить его работу… Так что художнику требуются две вещи – кошечка и меценаты.

– Здесь есть и то, и другое, – сказала Алфея. Один из павлинов стал прихорашиваться недалеко от них. – Если ты хотел меня шокировать, то у тебя ничего не получилось.

– Вовсе нет. С тобой никто еще так не говорил, маленькая богатая дебютантка?

– Давай определимся с одной вещью. Я не дебютантка, я художник.

– Нет, малышка, ты пока никакой не художник, – возразил Джерри. – Может быть, ты станешь им, если задашься целью. Мы с тобой похожи. Оба страшно упрямы, как гвозди.

– Я упрямей тебя.

– Черта с два!

– И все же это так. Гвозди не так уж крепки, они гнутся. А я – алмаз. Ты убедишься в этом. – Алфея энергично нажала на акселератор, и фургон рванул вперед. Ей казалось, что она сказала правду. В эту минуту ей не верилось, что бывали моменты, когда она испытывала неуверенность.

– Чем твой предок занимается?

– Ничем.

Они подходили к дому, и Джерри выразительно посмотрел на огромный особняк из розового кирпича.

– Черта с два, ничем. Многие мужчины согласятся отрезать себе левое яйцо, чтобы иметь такую хазу.

– Ты, я вижу, обожаешь быть грубым, – сказала она. – Отец выполнил работу всей жизни за один день. Он женился на дочери Койна.

Джерри резко обернулся и уставился на нее. В его глазах отразилось такое же удивление, как и у нее, когда она впервые увидела его картину.

– Твоя мать – Койн?

– Дочь Гроувера Т. Койна, – подтвердила Алфея.

– Господи, а разве этот старый хрен не в восьмидесятые годы отдал концы?

– В восемьдесят девятом… Мать родилась от его третьей жены.

Она вела Джерри по большим, пустым комнатам, показывая ему стенные росписи в столовой, портрет Гертруды в виде мадонны работы Даниловой в гостиной, этюды Леонардо да Винчи в кабинете. Наверху она продемонстрировала портрет своей двадцатилетней обольстительной бабушки, блистательно выполненный Сарджентом.

Когда они вошли в комнату Алфеи, Джерри потянулся к ней, схватил за плечи, прижал к стене и просунул свою ногу между ее ног. Он был с нее ростом, но коренастый, ширококостный, упругий и удивительно горячий. Вздыбленная плоть его прижималась к ее лобку, и Алфея почувствовала зуд и жжение в повлажневшем влагалище. Не ведомая ранее страсть охватила ее, и она обвила Джерри руками, их рты встретились, она раскрыла губы и ответила на его поцелуй. И вдруг вся ее только что обретенная уверенность куда-то испарилась, она почувствовала себя маленьким беспомощным зверьком, попавшим в западню, как это бывало во время ночных визитов к ней пьяного отца. Но сейчас дело обстояло гораздо хуже, потому что тогда в глубине души она продолжала ощущать себя чистой, поскольку все совершалось вопреки ее воле.

Алфея отпрянула в сторону, тяжело дыша.

Джерри смотрел на нее пристальным, изучающим взглядом, как утром смотрел на натурщицу.

– Что-то случилось?

– Мне не нравится, когда со мной по-хамски обращаются, – сказала она, зашпиливая узел волос на затылке и чувствуя, что к ней снова возвращается самообладание.

– Ты ведь хотела этого не меньше моего.

– Ну еще бы. Какая женщина откажет Джерри Хораку?

– Я подожду… Ты придешь и попросишь меня.

Алфея засмеялась.

– Скромненько, верно?

– Малышка, ведь целовал тебя не кто-нибудь, а я… Чешуя спадет. – Он говорил спокойно, без всякой злости. – Не беспокойся, я не собираюсь приставать к тебе. Ты сама назначишь время.

Она сделала еще один вздох, чтобы успокоиться, и села на подоконник.

– Что скрывается за твоей внешностью настоящего крутого мужчины? Расскажи о себе.

– Я не любитель распространяться о своем прошлом, как и выслушивать чужие исповеди.

– Слава Богу. Я имею в виду твою карьеру.

Перед войной Джерри выставлялся у Лонгмэна на Мэдисон-авеню – в самой престижной галерее в стране. Он был самым молодым художником, но его работы были куплены известнейшими коллекционерами, в том числе и тетушкой Эдной. Когда Джерри говорил о деньгах, на его лице появлялись бусинки пота – он не врал, равняя секс с богатством. Но это не было результатом его порочности, а скорее шло от донкихотства подлинного художника: как он уже сказал, у него были две потребности – в женщинах и в том, чтобы его работы продавались.

Алфея не ошиблась относительно его социального происхождения.

– Если ты думаешь, что я с какими-то особыми претензиями, то знай, что мой дед родом из Богемии, работал по контракту на сталелитейном заводе, а это гораздо хуже, чем быть рабом… Потом он был владельцем небольшого завода, пока его не поглотила «Стил компани». А отца убили… Должно быть, кто-то из его подхалимов отказался заплатить за ограждение вокруг отстойной ямы, которое спасло бы моего отца от падения. – Он прислонился к подоконнику, задумался. – А братья мои до сих пор работают в филиале компании.

– У нас есть крупный пакет акций «Стил компани». Они оба захихикали, это словно объединило их.

– А как насчет армии? – спросила Алфея.

– Демобилизовался, когда меня отпустили медики… Я прикреплен к военному госпиталю в Сан-Фернандо Вэлли… Каждый понедельник мотаюсь туда.

– А как попал в институт?

– Одного из докторов зовут Краут, и он рассказал Лиззауэру обо мне. Лиззауэр позволяет мне бесплатно пользоваться студией и моделью… Он вообще-то молодец. Но нервничает из-за всего… Можешь себе представить, он справлялся в городской ратуше, имею ли я право спать в комнате при гараже – его личной собственности! Господи, я не видел никогда, чтобы кто-то так трясся!

Никаких новых поползновений со стороны Джерри больше не последовало, а в семь часов он не принял ее приглашения на обед. Отклонил он также и предложение подвезти его до института. Алфея из окна гостиной наблюдала, как Джерри четким военным шагом удаляется по широкой, хорошо освещенной аллее «Бельведера».

Если исключить единственный обескураживающий момент, когда Алфея оказалась в его объятиях, она чувствовала себя с ним, как ни с кем другим, в том числе и с Рой Уэйс, легко и непринужденно. В его присутствии она полностью владела своим телом, умом и эмоциями. Это так здорово – ощущать власть над собой! Она заложила за голову тонкие Руки. Я добьюсь, чтобы он сходил с ума по мне, решила Алфея. А затем притворюсь холодной и стану наблюдать, как он будет стелиться передо мной.

Ею руководила вовсе не мстительность – ее увлекала к пьянила сама возможность подобной игры.

25

Алфея удивлялась, насколько быстро она и Джерри образовали пару.

Их отношения, вопреки ее ожиданиям, оказались откровенно эротичными, несмотря на сознательное уклонение от физической близости. Они походили на воинов, ведущих постоянную битву. Джерри был намерен дождаться ее сигнала – ее сдачи, как считала Алфея, и она изо все сил сдерживала себя, чтобы не дотронуться до темных волос на его руке. Не сдаться первой – вот важнейшая в ее жизни цель. В такой атмосфере сексуального возбуждения их отношения оставались, так сказать, платоническими.

В институте они работали бок о бок, вместе завтракали – она попросила флегматичного повара в «Бельведере» ежедневно снабжать ее лишними сандвичами. Когда заканчивалось второе занятие, они складывали мольберты и ящики для красок в фургон. Все длинные дни второй половины мая и начала июня, а также все выходные они переносили на холсты красоты тенистых уголков и освещенных солнцем лужаек «Бельведера». Джерри никогда не давал советов, но Алфея здорово прибавила в выразительности и мастерстве, работая рядом с ним. Она переняла его манеру писать размашисто, научилась уверенно наносить краски и так же, как он, самозабвенно и увлеченно отдаваться работе. Однако, закончив работу и взглянув на нее своим сверхкритическим оком, она нередко готова была расплакаться. Поставив свои этюды у стены купальни рядом с этюдами Джерри, она убеждалась, что ее работы выглядят откровенно любительскими. Его живопись радовала глаз, завладевала умом, проникала в душу – это были произведения мастера. Однако многое он тут же уничтожал, яростно соскабливая краски ножом.

– Зачем? – спрашивала она.

– Макулатура, – отвечал он.

– Ты что, напрашиваешься на комплимент? Какой-то кошмар!

– Да, кошмар и макулатура! Черт побери, я не какой-то там прилизанный англичанин!.. Это Ромни или Гейнсборо, или кто-то там еще из этих старых давно умерших парней могли аккуратно выписывать пейзажи! У меня не достает жеманства, чтобы писать «Бельведер».

– Тебе ничего не нравится и из того, что ты писал в институте.

– Что удивительного, если я помешался на тебе? Вот если бы я писал тебя, тогда не было бы проблем.

– А в какой позе?

– Стань здесь, внутри. – Они работали возле оранжереи миссис Каннингхэм. – Я изображу тебя за стеклом – сдержанную, холодную пленницу твоей чертовой добродетели. Как, идет?

– Что именно?

– Будешь моей моделью?

– Ой, не знаю… Я ведь тоже должна работать.

– Мир обойдется без твоей недельной продукции.

– Благодарю.

– А что будет с нами? – грубо спросил Джерри. Глаза его сверкнули, выставленный вперед подбородок был черным от щетины, хотя он брился каждое утро. – Что будет с нами, Алфея?

Она испытала чувство торжества. Я победила, подумала она.

Он стоял позади, сжимая ее плечи. Он ласкал пальцами ее ключицы, посылая сладостные импульсы, которые концентрировались в сосках. Она ощущала запах пота и красок, эманацию его жизненной энергии. Ягодицами она прижималась к твердой мужской плоти, и ей страшно хотелось почувствовать ее внутри себя. Ею овладела слабость. И совсем она не победила, а снова оказалась во власти чувства, когда воли больше не существует.

Ей чудом удалось освободиться от его объятий.

– Мои родители возвращаются домой в конце месяца, – сказала она и отошла от него на несколько шагов.

– Так кто дрейфит, я тебя спрашиваю?

– Ну так что, я попозирую для тебя!

– Черт побери! Зачем столько времени изображать из себя невинность? Готов поклясться, что ты не девушка.

– А это мне одной знать, а тебе выяснять. – Веселость ее тона была явно напускной.

Он опустил густую бровь, покосился в ее сторону.

– Я никогда не переживал такого ни с одной девчонкой… Нам будет здорово вместе. Тебе понравится это, и ты полюбишь меня.

– Ты думаешь?

– Уверен. И все портреты твои станут настоящими шедеврами, будь я проклят.

На сей раз Джерри впервые принял ее приглашение на обед. Алфея сказала Лютеру, чтобы стол был накрыт не в шестигранной комнате для завтраков, где обычно она ела без родителей, а в официальной большой столовой.

Они сидели среди расписанных Сесиль Битон стен, за столом красного дерева, под роскошной люстрой. Это была последняя, отчаянная попытка с ее стороны. Она намерена была убедить себя, что Джерри Хорак – ничтожество, нуль, неотесанный работяга. Что из того, что он энергичен, фантастически талантлив и дьявольски сексапилен? В кресле, в котором обычно восседал высокий, тщательно одетый к обеду отец, сидел человек в забрызганной краской военной форме, нисколько не переживая по поводу того, какую вилку использовать в каждом конкретном случае, и жадно поглощал еду. Избавится ли она, глядя на его совершенно никудышные манеры, от сердцебиения? Однако она вынуждена была признать, что Джерри Хорак сделан добротно, из материала для гениев, а это опрокидывает и делает бессмысленными барьеры, которые устанавливают классовые различия и деньги.

Лютер с ухмылкой подал им мороженое с клубникой, выращенной в «Бельведере».

Джерри сказал:

– Стало быть, вот как живут Койны.

– Другие члены нашей семьи считают, что мы опростились здесь, в Калифорнии.

– Везде есть проблемы, – ответил он. – А где же бренди? Я всегда считал, что богачи заканчивают обеды бренди.

– Пока что это не узаконено.

Он смотрел на Алфею в упор, без улыбки, и у нее перехватило дыхание.

– Алфея…

Он обошел стол, взял ее за руку и повел в зал, куда доходил лишь призрачный свет из столовой. Ей видны были темные глазницы, в которых угадывались призывно горящие глаза Джерри. Она наклонилась и поцеловала его.

Оторвавшись друг от друга, оба почувствовали, что их колотит дрожь.

– Где? – спросил он у нее над ухом.

– В моей комнате, – хрипло ответила Алфея, не узнавая собственный голос.

Однако когда она включила свет в своей спальне с голубыми цветастыми обоями, с ней что-то случилось. Припадок безумия прошел, и она внезапно ощутила леденящий холод. Она оказалась в том месте, где было совершено предательство по отношению к ней. Алфея стояла неподвижно, не реагируя на горячие объятия Джерри.

– Славная моя лебедушка, – бормотал он, целуя ее лоб, глаза, шею. Однако через несколько мгновений он отпрянул от нее. – В чем дело, Алфея?

– Я не могу, – прошептала она.

– Что за черт!

– Это невозможно, Джерри, – устало сказала она. – Прости, пожалуйста.

Приподняв ей голову за подбородок, он пристально посмотрел на нее.

– Ты боишься, да? – спросил он с нежностью, которую трудно было от него ожидать.

– Нет.

– Маленькая глупышка… На тебя действует твоя комната.

Не подозревая о ее позоре, он попал в самую точку.

– Прости, Джерри, – беспомощно повторила она.

– Не надо пугаться, моя малышка – Он легко поцеловал ее в лоб. – Я бы должен разозлиться на тебя за то, что ты напрасно меня раздразнила, а я изображаю нежного влюбленного.

– Эту твою фразу трудно считать словами нежного влюбленного.

– И тем не менее. – Он еще раз поцеловал ее в лоб. – Моя холодная, непреклонная богатая сучка. – Снова легко поцеловав ее, он повернулся и вышел за дверь.

Алфея смотрела ему вслед, и ей отчаянно хотелось окликнуть его, вернуть, но ее удерживал необоримый девичий стыд.

На следующий день позвонил из Вашингтона отец.

– Здесь уйма работы перед международной конференцией, которая откроется в следующем месяце в Сан-Франциско… Мы еще задержимся.

Алфея почувствовала удивительное облегчение, хотя и не могла объяснить себе его причину. Она в совершенстве владела способами шантажа, и ей ли беспокоиться о том, когда родители появятся в Беверли Хиллз и как отнесутся к Джерри Хораку.

– …международная конференция, – продолжал отец. – Она будет называться Организация Объединенных Наций… В газетах сейчас много пишут об этом.

Алфея была всецело поглощена Джерри и слепа и глуха ко всему, что творилось во внешнем мире, однако бодро сказала:

– Ах вот, оказывается, чем ты занят в Вашингтоне!

– Большие дела, девочка, и я принимаю в них участие, – с гордостью сказал Каннингхэм.

Она засмеялась.

– Я люблю тебя, папа.

И это действительно было так.

На следующий день Джерри начал писать ее портрет. Точнее, выбирать для нее позу. Он располагал ее под корзинами желтых орхидей в оранжерее; ставил на фоне высокого пня, с которого гордость миссис Каннингхэм – белые орхидеи глядели в небо; перемещал ее из одного прохода в другой; поднимал ей руки, наклонял голову и смотрел на нее под всеми возможными углами – и все это, не раскрывая ящика с красками.

Он нашел то, что искал, лишь в субботу утром.

Алфея позировала внутри оранжереи, а Джерри работал снаружи. Он всматривался в нее через стекло так долго, что у нее стали дрожать мышцы. Затем он взялся за кисти и погрузился в работу. Через два часа она вышла, чтобы увидеть, что получилось у него на холсте.

Сквозь легкую дымку стекла она увидела себя в окружении хищных птицеподобных орхидей – неземной красоты женщина смотрела из своего мифического сада, женщина золотого века, когда человечеству были еще неведомы боль и слабости, женщина вечно молодая, непокорная и сильная.

– Боже мой, Джерри… Это ошеломляюще… Фантастично… Неужели ты видишь меня такой? Евой до рокового яблока?

– Да, когда люди еще не напяливали на себя всевозможные грязные тряпки, а было сплошное безмятежное траханье.

Она засмеялась, наклонилась, чтобы под разными углами рассмотреть еще не высохшие мазки.

– Ты можешь быть каким угодно вульгарным и грубым, но это все равно потрясающе.

– Да, это неплохо. – Он возбужденно засмеялся. – Господи, Алфея, я буду писать и писать тебя до тех пор, пока стены каждого музея в мире не потрясет один гигантский оргазм Алфеи Каннингхэм.

Эти слова возбудили ее, и, глядя на светящийся, блистательный портрет – бесспорное доказательство его любви к ней, Алфея почувствовала накат опьяняющей, жгучей страсти. Она повернулась к нему.

Алфея и Джерри прильнули друг к другу, грудь прижалась к груди, бедра к дрожащим бедрам.

– Зайдем в оранжерею, – хрипло проговорил он.

– Садовники…

– К черту садовников! – Он прижал ее ладонь к своей вздыбленной плоти. – Ты видишь это, Алфея? И так у меня уже два месяца, с того самого утра, когда увидел тебя… К чертовой матери садовников!

Огонь желания горел в ее крови, и никаких возражений с ее стороны не последовало. Ее всю трясло. Обняв Алфею за талию, Джерри втащил ее в оранжерею. Никто из них не ощутил жесткости или неудобства ложа, оба быстро сбросили разъединяющие их одежды. Он опустился между девичьих ног, а она, хватая ртом воздух, смотрела в его широкоскулое славянское лицо, искаженное страстью и одновременно затуманенное нежностью. Затем она вообще перестала о чем-либо думать, закрыла глаза, переживая мгновения экстаза. Потеря контроля над собой не пугала ее, не казалась унизительной, а походила на какое-то дотоле неведомое чудо. Она несколько раз конвульсивно дернулась и вскрикнула, после этого Джерри начал энергичное движение внутри нее.

Слившись воедино, они лежали на полу и улыбались друг другу.

Алфея коснулась шрама на его груди, тихо сказала:

– Джерри…

Он покачал головой.

– Не надо вязких речей, нам не нужны слова, как и животным… Просто лежи, как красивая, удовлетворенная царица…