Текст книги "Все и немного больше"
Автор книги: Жаклин Брискин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 35 страниц)
22
Шофер отвез ее домой.
Открыв окно в своей комнате, прислонившись щекой к решетке, пахнущей ржавчиной, Рой мысленно произносила такие слова, как «одинокая», «покинутая», «преданная», нисколько не относя это к себе. Снова и снова вспоминала она сплетенные тела Алфеи и Дуайта, конвульсивное подергивание высоко поднятой девичьей ноги. То, что случилось в купальне, ее больше не удивляло и не шокировало. За последние несколько дней Алфея и Дуайт заметно сблизились. Стоит ли удивляться, что Алфея преступила рубеж? У Алфеи хватило мужества доказать Дуайту, что она любит его, думала Рой, испытывая тупую тяжесть в груди, которая вела свое начало от комплекса неполноценности.
Всю ночь она металась, ворочалась и искренне считала, что совсем не спала. Когда Рой открыла глаза, было яркое утро. Над кроватью стояла Нолаби.
– Рой! Просыпайся, пришла Алфея.
Алфея стояла в дверях.
– Ты забыла это, – сказала она, протянув ей белую плетеную косметичку.
– Я буду на кухне, – сообщила Нолаби. – Нужно погладить летний костюм Мэрилин к выставке.
Дверь закрылась. Алфея бросила косметичку на кровать и села рядом, приподняв подбородок, – с выражением лица, как у леди Вер-де-Вер, сказала бы Нолаби.
– Ну, так что же ты меня не обвиняешь? Разве не для этого существуют друзья?
– Значит, ты это сделала, – безжизненным голосом произнесла Рой.
– И не в первый раз, дорогая моя.
Пораженная ее последними словами, Рой села в постели и уставилась на Алфею. Та с презрительным выражением лица посмотрела на ее отражение в зеркале.
– Так ты действительно увлеклась Дуайтом? – спросила Рой.
– Я ни на йоту не изменила своего мнения о нем.
– Значит, ты делаешь это… с кем попало? – Рой мучительно искала слова. – В фургоне?
– Ты не можешь себе представить, какое это малозначительное действие.
К шоку Рой прибавилось подозрение, что ее просто дурачат. Она выпалила первое, что ей пришло в голову:
– А ты не боишься, что… ну… будет ребенок?
Алфея тихо, принужденно засмеялась.
– За кого ты меня принимаешь? За наивную деревенскую дурочку?
Был ли то намек на бедняжку Мэрилин? Перед глазами Рой встало красивое, измученное, бледное лицо сестры, она вспомнила ее рыдания по ночам.
Рой соскочила с кровати, размахнулась и изо всех сил ударила по загорелой щеке Алфеи. Пощечина получилась хлесткой и звонкой.
– Я больше не намерена дружить с тобой! – выкрикнула Рой.
Алфея прижала руку к покрасневшей щеке.
– Из-за него? – Она произнесла это насмешливо, но в ее глазах мелькнул страх. – Уверяю тебя, он от нас обеих хотел только одного – чтобы мы побыстрее легли под него.
– Но он действительно нравился мне.
– Ну что ж, теперь ты от этого излечилась.
Рой смотрела на нее, задыхаясь от бессильной злости, затем медленно опустилась на кровать.
– Дело не в Дуайте, – произнесла она после долгого молчания. – Дело в нас самих.
– Что ты имеешь в виду?
– Все. Как мы всех третируем… Как мы насмехаемся над людьми… И как все хихикают над нами… Господи, как я ненавижу свою репутацию!
– Какая тебе разница, что о тебе думают эти болваны из школы?
– Тебе это так же небезразлично, как и мне, – возразила Рой.
– Это по твоему мнению.
– Я собираюсь стать другой.
– Это как же?
– Во-первых, я не намерена больше тратить часы на макияж и прическу. Во-вторых, я не стану говорит с умным видом о вещах, в которых не смыслю. Я собираюсь быть такой, как все другие девчонки. Я хочу быть обыкновенной.
– Обыкновенной?
– Да. Средней и обыкновенной.
Алфея быстро заморгала глазами.
– Я постараюсь быть такой. – Рой чувствовала шум в голове и резь в глазах, словно кто-то насыпал в них песок. – Я буду стараться.
– Тебе нужно какое-то время, чтобы забыть это зеленоглазое чудовище. Поверь мне, у тебя не будет причин для ревности. Я не собираюсь больше встречаться с этим типом, не годным к военной службе.
– Какая же ты все-таки гадина!
Алфея, высокомерно улыбнувшись, покинула комнату.
Большая Двойка не распалась. Трудно разрушить трехлетнюю дружбу одной, пусть и серьезной, стычкой. В то же время все как-то изменилось. Рой затруднялась определить характер перемен. Пожалуй, можно было сказать, что между ними опустился какой-то невидимый занавес и отгородил их друг от друга.
Да, Алфея отвозила ее из школы домой, они сидели за соседними партами на совместных занятиях и за одним столом в заполненном шумной толпой внутреннем дворике. Но в начале семестра Рой стала заниматься в хоре и нередко приглашала других девушек разделить с ней завтрак. Алфея либо молчала в присутствии новых друзей Рой, либо нервно шутила. Довольно часто она отсутствовала.
Ни одна из подруг не встречалась с Дуайтом.
Однако всякий раз, когда Рой видела афишу с изображением Вэна Джонсона или слышала меланхоличную песню в его исполнении, у нее щемило сердце и казалось, что старая рана открылась. Она не считала нужным осуждать Дуайта или Алфею. Тот эпизод укрепил в ней убеждение, что Рой Элизабет Уэйс родилась с каким-то генетическим дефектом и не создана для любви.
Тем не менее сейчас, когда круг общения Рой расширился, она приобрела популярность у старшеклассников из числа тех, кто либо не знал о ее репутации, либо намерен был этой репутацией пренебречь.
В один из ветреных ноябрьских дней Алфея отвезла Рой домой и заявила:
– Я буду заниматься с репетитором.
– Ты? Алфея – что означает гений – Каннингхэм? А почему?
Алфея смотрела вдаль, на огоньки машин.
– Я покидаю священные стены школы Беверли Хиллз.
– Бросаешь школу? А тебе разрешили?
– Если не разрешат, мать все устроит.
– Алфея, остался всего неполный последний семестр.
– Все уже решено.
– Но мы еще увидимся с тобой?
– Почему бы нет?
Рой вылезла из машины. Ветер рвал юбку, а она смотрела на удаляющийся фургон с надписью Большая Двойка, пока тот не исчез за поворотом. Ею овладела гнетущая, безысходная печаль. Было такое впечатление, что какое-то вверенное ее попечению живое существо вдруг умерло.
Она позволила их дружбе умереть.
Мрачным декабрьским вечером Мэрилин, Би-Джей, Рой и Нолаби, все в торжественных вечерних туалетах, вместе с Джошуа подкатили в лимузине к Китайскому театру Граумена.
Полицейские сцепили руки, пытаясь удержать возбужденных поклонников, которые набрасывались на каждый прибывающий автомобиль. Во дворе, который видел многих знаменитостей, Мэрилин попросили сказать несколько слов для радио. Она тихо произнесла в микрофон:
– Все дело в романе. Я ничего не смогла бы, не будь замечательного романа Линкольна Ферно.
Ведущий некоторое время молчал. Наступила пауза, во время которой Мэрилин неподвижно стояла в сверкающем белом открытом платье, которое, как скоро узнает любой читатель колонки сплетен, было сшито из парашюта, подаренного ей утонувшим морским летчиком.
Затем она положила ладонь на руку Джошуа, и он проводил ее в зал.
Мэрилин Уэйс вошла в театр Граумена просто красивой девушкой, о которой в газетах было написано необычно много, но это еще ничего не значит до тех пор, пока потребитель не выложит деньги за то, чтобы ее увидеть.
Вышла она уже как Рейн Фэрберн, как звезда, чей кассовый успех не уступал успеху других молодых кинозвезд – таких, как Лорен Баккал, Дженнифер Джоунз, Жан Крейн, Джун Эллисон.
Восемнадцатого декабря, спустя три дня после премьеры, весь день лил дождь. Улицы в центре Беверли Хиллз, идущие с севера на юг, превратились в бурные реки, глубина которых достигала колен.
Ливень на короткое время прекратился, когда Рой возвращалась из школы с Хейди Ронолетти и Жанет Шварц. Разговор шел об одежде для выпускного вечера.
– Рой, ты обязательно должна пойти со мной, – просительным тоном говорила Хейди, плоскогрудая девица с живыми карими глазами и темными, слегка вьющимися волосами; она специализировалась по математике. – Когда я иду в магазин с матерью, она обязательно уговорит меня купить самое занудное платье.
– Верно, Рой, – писклявым голоском поддержала подругу Жанет. – Ты хорошо соображаешь, что кому идет.
– Ну да, кто не клюнет на лесть, – пошутила Рой. – Ладно, давайте походим вместе во время каникул.
Когда девушки попрощались с ней и свернули на Бедфорд-драйв, лицо у Рой стало задумчивым. С недавних пор стало ясно, что Уэйсы располагают средствами для того, чтобы она могла поступить в Калифорнийский университет. Ее новые приятельницы уже определились и выбрали традиционные для женщин специальности – преподавание либо работа в социальной сфере. Ничто из этого Рой не привлекало.
Внезапно пришло решение.
Она станет работать в области моды.
Рой не была модницей. Тем не менее новое платье значило для нее гораздо больше, чем для большинства девчонок, ведь оно было альтернативой этим кошмарным подержанным вещам.
У меня нет художественного таланта, как у Алфеи, рассуждала она, поэтому модельер из меня не получится. Рой повернула голову. Сквозь сетку моросящего дождя сверкала витрина магазина одежды. Розничная торговля, подумала Рой. Я сильна в математике, можно закончить курсы бухгалтеров и делопроизводителей. А с таким дипломом я смогу стать заведующей секцией или даже управляющей.
Рой радостно вдохнула промытый дождем воздух и подумала: нашла! Я нашла свое призвание!
Она перемахнула через заполненную водой канаву и помчалась домой сказать об этом Нолаби.
Подходя к дому, она вспомнила Дуайта – и сердце у нее сжалось. Дуайт, Дуайт…
Рой выздоравливала медленно. Хотя она и сумела осознать, что с ее стороны это было детское увлечение, а со стороны Дуайта – всего лишь стремление удовлетворить сексуальное желание, она не могла так быстро отречься от предмета своей привязанности – не позволяло природное упрямство, свойственное и двум другим женщинам семьи Уэйсов.
Рой открыла переднюю дверь, которая никогда не запиралась. Поскольку ее никто не поприветствовал, она решила, что матери нет дома. Переобувшись, она пошла на кухню, чтобы приготовить себе еду.
Нолаби сидела за столом, устланным вырезками из рецензий на «Остров». Руки ее бессильно лежали на столе, опущенная голова конвульсивно вздрагивала. Тело Рой мгновенно похолодело – даже больше, чем промокшие ноги. Внезапно она решила, что с сестрой произошла такая же трагедия, как и с отцом.
– Мама, что-нибудь с Мэрилин?!
– Она только что звонила из Юмы. – Нолаби подняла голову. От слез оспинки на ее лице стали заметны еще больше.
– Из Юмы? Но ведь это место, куда люди едут, чтобы…
– Она сбежала с этим человеком. – Нолаби была не в силах сдержать рыдания. – У ее ног мог быть миллион поклонников, она могла выбирать из молодых, а она вышла замуж за него!
Страх отпустил Рой.
– Ты имеешь в виду мистера Ферно? Но, мама, ведь он тебе нравится!
– Я хотела подарить весь мир моей красавице-девочке, – всхлипывая, проговорила Нолаби. – А не старика…
– Но ведь это кошмар! – воскликнула Би-Джей.
– Би-Джей, я знаю, что ребенку этого не понять, но быть родителем вовсе не означает не иметь никаких эмоциональных потребностей.
– Ну да, уж об этом мы оба – Линк и я – знали. Знала об этом и мама, и весь свет!
– Ну хорошо, ты выплеснула свое раздражение, поставила меня на место. Но факт остается фактом – мы с Мэрилин поженились.
– Би-Джей, я бы целый мир отдала, чтобы не причинять тебе такой боли. – Голос у Мэрилин дрожал. – Нам нужно было раньше сказать.
Это был второй день после их свадьбы. Молодожены только что вернулись из Аризоны. Люстра в зале дома Ферно сияла всеми огнями, освещая лица троих людей.
– И ты тоже! – Би-Джей повернула сердитое, заплаканное лицо к подруге. – Чего стоят твои слова о любви к Линку? Куда она делась? Или как только ты использовала его книгу, чтобы выйти в звезды, она сразу испарилась?
– Перестань, Би-Джей! – скомандовал Джошуа. – Успокойся!
– А что? Ты боишься услышать, что она может плюхнуться в постель со всяким, кто поможет ей сделать карьеру?
– Ты разговариваешь с моей женой, – поднял голос Джошуа. – И если ты будешь говорить с ней таким тоном, тебе придется вспомнить, что это мой дом.
– Ой, Джошуа, – вздохнула Мэрилин.
– Тогда скажи мне, почему она выходит замуж за мужчину, который старше ее на тридцать лет? Чего она хочет от тебя, кроме того, чтобы ты и дальше помогал ей делать карьеру?
– Пошли, Мэрилин! – крикнул Джошуа, подхватывая две сумки. Витая лестница задрожала под его энергичными шагами. Поднявшись наверх, он повернулся и снова окликнул ее, после чего зашагал в направлении комнаты, в которой жил с первой женой.
Мэрилин не сдвинулась с места. Несмотря на свою хрупкость и кажущуюся мягкость, она была тверда в своих убеждениях. Би-Джей была ее подругой.
– Послушай, – сказала она спокойно. – Это не так. Джошуа был добр ко мне. Да, он мне помог, это верно… Но он мне не безразличен…
– Не безразличен? – Би-Джей раздраженно качнула копной растрепанных волос. – Это что – новый синоним слова «любовь»?
Мэрилин покачала головой.
– Так что же? – спросила Би-Джей.
– Дело в том, что он тоже любит Линка.
– Мой отец, Большой Джошуа, жуир и повеса, женится на девушке, которая любит другого?
– Он понимает, что я никогда не перешагну через Линка.
Ярость и боль сверкнули в глазах Би-Джей, полных слез. После некоторой паузы она проговорила более спокойно:
– Мое присутствие здесь, видимо, нежелательно.
– Это не так. Пожалуйста, не надо нас ненавидеть. Твой отец нуждается в тебе… И я тоже. Ты мой единственный настоящий друг за пределами моей семьи, который когда-либо был у меня.
– Ты тоже была для меня другом.
– Была?
– Я постараюсь привыкнуть к нынешнему положению.
– Би-Джей, у меня не было альтернативы. Джошуа – единственный человек, который способен понять, что будет для меня всегда значить Линк.
Би-Джей вздохнула. Через несколько секунд она сказала:
– Я буду в спальне. Скажешь папе, хорошо?
Мэрилин поднялась на цыпочки, чтобы поцеловать свою новоявленную падчерицу в мягкую, влажную щеку. Затем стала подниматься по лестнице, по которой до этого проследовал ее муж.
23
Седьмого мая 1945 года в кафедральном городе Реймсе за длинным поцарапанным столом генерал-полковник Альфред Йодль подписал документ о капитуляции Германии.
Победа!
Еще предстояло поквитаться с Японией, но звонили церковные колокола, гудели заводские гудки, сигналили автомобили и во всех сорока восьми штатах люди целовались, обнимались, пьянствовали и предавались на радостях любви.
На следующий день Алфея поднялась по ступенькам большого старого дома напротив ресторана «Тропики», что на Родео-драйв. Рядом с входной дверью поблескивала табличка, на которой золотой краской было написано: «Художественный институт Генри Лиззауэра».
Она училась здесь уже три месяца.
Институт располагался здесь меньше пяти лет. До этого Генри Лиззауэр в течение двух десятилетий возглавлял престижное ателье в Берлине.
Эмиграция из захваченной Гитлером Европы привела к тому, что некогда тихий, богатый городок Беверли Хиллз приобрел лоск и изысканность. Сейчас город мог похвастаться несколькими художественными галереями, в которых были представлены работы художников разных стран, венской пекарней, говорящими на разных языках модистками, первоклассными ювелирами, а также художественным институтом Генри Лиззауэра.
Чаще всего на коричневом паспорте этих эмигрантов стояла красная буква J.. Покинув свою страну, каждый из них становился ein staatenloser – человеком без гражданства. Тем не менее в Соединенных Штатах их считали враждебно настроенными иностранцами. Они не могли отъезжать от своего дома дальше, чем на десять миль, должны были постоянно иметь при себе розовую карточку с фотографией и соблюдать восьмичасовой комендантский час. Но это были мелочи по сравнению с тем, от чего они бежали.
Главная угроза, при мысли о которой в сердце каждого staatenloser’a вселялся ужас, заключалась в том, что в случае малейшего нарушения этого распорядка или самого незначительного конфликта с законом эмигранты теряли возможность получить американское гражданство.
Генри Лиззауэр избежал многих ужасов, выпавших на долю европейских евреев, лишь потому, что в начале 1936 года его пухленькая, суетливая жена настояла на том, чтобы они подали заявление на выезд. Им понадобилось два года, чтобы оформить необходимые бумаги, при этом они израсходовали все свои сбережения. За два дня до того, как они получили разрешение, скрепленное печатями с орлом и свастикой, к ним нагрянула банда крутых нацистских мальчиков. Жена приняла цианистый калий.
Сейчас Генри Лиззауэр жил ради двух вещей: ради получения американского гражданства и ради института.
Не обладая художественным дарованием, он пестовал юные таланты. К каждому из двадцати двух студентов он применял свои, не всегда понятные другим, но жесткие критерии. Главным критерием для него была свежесть видения. У него были собственные таинственные способы распознавания этого видения, которое не имело ничего общего с техникой или профессиональной подготовкой, – он отказал нескольким претендентам, профессиональный уровень которых был весьма высок. После зачисления студент имел право заниматься в любом классе – будь то класс рисунка или класс живописи. Он мог также вообще не посещать занятия. Обязательным было лишь посещение еженедельных собеседований в узком институтском зале на втором этаже здания. На них Лиззауэр анализировал промахи и успехи студентов, глядя через толстые очки близорукими карими глазами.
Алфея, пришедшая на собеседование, долго ходила по коридору, в котором пахло краской и мелом, прежде чем решилась постучать в дверь.
– Мистер Лиззауэр, это я, Алфея Каннингхэм.
Ответа не последовало. Генри Лиззауэр нередко опаздывал на несколько минут, поэтому ввел правило, чтобы студенты входили самостоятельно и дожидались его.
По стенам узкого зала были развешаны рисунки, акварели и ненатянутые на подрамник этюды маслом. Некоторые из этих студенческих работ были выполнены вполне профессионально. Но было много и таких, в которых несовместимость красок и непродуманность композиции резали глаз. Иногда поражала откровенная слащавость сюжета – например, тщательно выписанный котенок играл с клубком ниток. Одни работы вызывали у Алфеи недоумение, другие – зависть.
Пока что ни одна из ее работ не удостоилась внимания мистера Лиззауэра и не выставлялась. Какими же особыми качествами, не видимыми ее непросвещенному (хотя и свежему) взгляду, обладают эти страшненькие опусы?
Вся жизнь Алфеи прошла (во всяком случае ей так казалось) в отчаянных попытках достичь того, что другие считали успехом. Ей каждый аспект жизни – наружность человека, образование, талант, успех в любви – рисовался чем-то вроде египетской пирамиды: ты находишься либо в убогом, переполненном отсеке на дне, либо зажат в середине между посредственностями и заурядностями, либо царишь на недосягаемой поднебесной вершине. Теми, кто был над ней, она завистливо восхищалась, тех, кто был внизу, она не замечала. Прежде чем взобраться на вершину пирамиды, она должна понять порядок продвижения.
Алфея снова бросила взгляд на студенческие работы. Полная безотрадность, подумала она. Но поскольку эта мазня была здесь выставлена, ее авторы светились от счастья.
Положив портфель с золотыми инициалами на стул, Алфея закрыла глаза.
С того момента, как Алфея оставила школу, ее внешность значительно изменилась к лучшему. Она избавилась от высокой прически. Теперь она укладывала свои светлые волосы валиком сзади на длинной, изящной шее. Когда Алфея училась в школе Уэстлейка, ее высокая тонкая фигура и узкое, как у натур Модильяни, лицо не соответствовали идеалу красоты ее вступающих в отрочество сверстниц. По этой причине в школе Беверли Хиллз она столь обильно накладывала косметику на свое юное личико и не решалась появляться на людях без этой маски. А вот в институте ее стали просить позировать. Генри Лиззауэр и двое других художников, работавших штатными преподавателями, обратили внимание класса на ее необычные, уникальные черты лица. Ободренная этим, она отказалась от применения тона, кремов и даже губной помады, что было своего рода вызовом моде 1945 года.
Расставшись с Рой Уэйс, Алфея на первых порах переживала свое одиночество, как тяжелую болезнь. Она заперлась у себя в комнате, ее била дрожь, потому что температура ее тела упала ниже нормальной. Она не могла ни читать, ни слушать пластинки и выходила лишь для занятий с пожилым бостонским репетитором, который давал уроки детям Арки Койна. Рой, которой она полностью доверяла, Рой, ее поддержка и опора, бросила ее. И из-за кого? Из-за какого-то ничтожества, примитива, из-за какого-то калеки – Дуайта Хантера! Субботние дни, которые она обыкновенно проводила с Рой, стали для нее мучением. После них она не могла унять в себе какую-то животную дрожь. И тогда с решительностью хирурга она порвала все контакты, отказавшись отвечать на телефонные звонки Рой.
Душевные страдания, перенесенные ею в эти зимние месяцы, лишний раз подтвердили то, что Алфея знала всегда: люди – это ее возмездие.
С того времени, как она поступила в институт, жизнь ее стала обретать смысл и логику.
Нельзя сказать, что Алфее нравилось то, что она рисовала, – она обладала, можно сказать, гипертрофированной самокритичностью. Но конечный результат не мог перечеркнуть всеохватывающей радости, которую она испытывала, сидя на парусиновом стульчике с альбомом на коленях. Рисование не было для нее чем-то новым. Она любила рисовать с детства, еще до того, как узнала, что стыдно проводить время в одиночестве.
Она прождала Генри Лиззауэра почти полчаса. Наконец дверь открылась.
– Простите, что я заставил вас ждать, – сказал он с немецким выговором. – Несколько моих соотечественников собрались у меня отпраздновать великую победу. – Эмигрантам было запрещено собираться по вечерам, поэтому они иногда заглядывали в институт перед обедом или после полудня, чтобы обсудить кое-какие вопросы за чашкой кофе с бренди. – Гм… Так вы простите меня по такому случаю?
– Сейчас все сходят с ума от радости, – с улыбкой сказала Алфея.
Хотя она и не понимала, чем именно руководствовался Лиззауэр при отборе работ на выставку, тем не менее она доверяла ему. Возможно, ее обезоруживала его невзрачная, почти комическая внешность. Маленькое, тощее тело Генри Лиззауэра пряталось в непривычно темном узком костюме, голова его была непропорционально массивной, и он напоминал Алфее воздушный шар на веревочке.
Выразив радость по поводу победы над нацистскими бандитами, Генри Лиззауэр сел за стол и поинтересовался, что она сделала за неделю.
Ободренная благожелательно-застенчивым взглядом его глаз за толстыми очками, она стала говорить, какое удовольствие доставляет ей работа над этюдами.
– Может быть, вы покажете ваши рисунки углем?
Она расстегнула молнию на портфеле и после некоторого колебания протянула один-единственный лист. За неделю она сделала не менее пятидесяти набросков у фонтана в розарии «Бельведера». Хотя ее техника рисунка оставляла желать лучшего, Алфея сумела передать живую прелесть листьев, бутонов, цветков и даже колючего стебля розового куста, перенесенного из мягкой французской почвы в знойную Калифорнию.
Генри Лиззауэр положил рисунок на захламленный стол, прижал его с боков костлявыми пальцами и, наклонившись, стал разглядывать. Через некоторое время он поднял большое, бледное лицо.
– Гм… Вы это по-настоящему почувствовали… Вы показали – как бы это сказать? – суть и силу жизни.
Алфея удивленно замигала глазами.
– Верно.
– Я могу это взять себе?
– Да, конечно. – Она наклонилась вперед, не пытаясь скрыть радости оттого, что этот нескладный немец так оценил ее этюд.
Он откинулся назад, кивнул.
Однако когда цель была достигнута, Алфея вдруг почувствовала разочарование, которое только усилилось, когда она взглянула на висевшие по стенам работы. Пришла мысль: Господи, появится еще одна мазня.
– Не надо его вешать, – сказала она сдавленным голосом.
Генри Лиззауэр повернулся к ней.
– Гм?
– Если вы хотите повесить рисунок здесь, лучше я заберу его.
Он посмотрел на нее. Его глаза, казалось, излучали свет, преломлявшийся в стеклах толстых очков.
– Вам другие работы кажутся недостаточно хорошими и от этого ваша будет казаться тоже недостаточно хорошей?
Он понял ее.
Способность понять ее представляла для Алфеи опасность, от которой она не могла защититься. Девушка испытала внезапный прилив теплого чувства к этому эмигранту. Опустив плечи, она твердила про себя давно известные ей слова: везде враги, только враги.
– Поверьте мне, – сказал Генри Лиззауэр, показывая на рисунки, – Некоторые из них неумелые, это верно. Но каждый свидетельствует о какой-то победе. Здесь виден свежий, независимый глаз. Это не подражание другому художнику, а свидетельство мужества видеть действительность.
– Можно мне забрать мой этюд? – шепотом сказала она непослушными губами.
Лиззауэр передал рисунок Алфее. Она смяла лист и выбросила его в большую корзину для мусора.
– Этого не следует делать, – мягко сказал Лиззауэр. – Вы одна из моих самых многообещающих студенток. Может быть, применительно к вам, мисс Каннингхэм, богатой наследнице, это слово покажется странным, но вы очень голодны. В вас чувствуется тоска по совершенству в большей степени, чем у других. Поэтому у вас больше шансов преуспеть.
– Уж не попала ли я на семинар психоаналитиков? – широко улыбнулась Алфея.
– Вы добьетесь успеха, но вы никогда не поверите, что достигли его.
Она выбежала из комнаты, спасаясь от этих добрых проницательных глаз.
В этот вечер Каннингхэмы, как обычно, обедали в столовой, стены которой были расписаны цветами и птицами. Говорили о том, что на следующее утро мистер и миссис Каннингхэм отправятся в Вашингтон, где отец время от времени выполнял секретную работу в государственном департаменте, поскольку хорошо владел русским языком. После капитуляции немцев его срочно вызвали в госдепартамент. Алфея сидела за столом между родителями, обсуждавшими предстоящую поездку с обычным беззлобным юмором.
Когда был подан отварной палтус, миссис Каннингхэм спросила:
– Как твои занятия живописью?
– Я пока еще не занимаюсь живописью, – раздраженно возразила Алфея.
Миссис Каннингхэм втянула скошенный подбородок.
– Мистер Лиззауэр обещал отцу, что ты будешь работать в технике масляной живописи и акварели.
– Верно, девочка, верно, – подтвердил мистер Каннингхэм.
– Ну, тогда он шарлатан! Он не может научить меня даже рисунку! – Алфея проглотила кусочек рыбы и напомнила себе, что она уже достаточно взрослая и не должна так болезненно реагировать на каждый вопрос матери.
– Я ему верю, – сказал мистер Каннингхэм.
– Я не говорила вам? – спросила миссис Каннингхэм. – Тетя Эдна рассказывала о мистере Лиззауэре…
– Мне что, упасть на колени и кричать аллилуйя?
– Ну-ну, – улыбнулся мистер Каннингхэм. – Твоя тетя кое-что смыслит в искусстве, как-никак у нее лучшая в стране коллекция картин современных художников.
Миссис Каннингхэм нервно проговорила:
– Я хотела лишь успокоить и подбодрить тебя.
Алфея швырнула вилку на тарелку.
– Тетя Эдна, – закричала она, – это жирная, слепая обывательница, которая сорит деньгами, чтобы завоевать себе репутацию! Она ровным счетом ничего не смыслит в настоящем искусстве!
Мистер и миссис Каннингхэм переглянулись между собой. Мистер Каннингхэм наполнил свой бокал.
Сцена за обедом разволновала Алфею, и она не могла заснуть. Проворочавшись около часа в постели, она вышла на веранду. Платан рос так близко к дому, что его ветви касались перил веранды. Поддавшись какому-то внезапному порыву, Алфея забралась на одну из ветвей, как это делала в детстве, и оседлала сук, словно лошадь, ощущая жесткость коры через шелк пижамы.
Ветви скрипели и шелестели листьями, аккомпанируя кваканью лягушек и стрекотанью цикад. Лицо ее горело, она все еще не могла успокоиться после своей юношеской несдержанности.
Ночные звуки несколько успокоили ее, и Алфея стала рисовать себе план дальнейшей жизни. Она поселится в маленьком, сером деревянном домике среди утесов и скал и не будет иметь ничего общего со всем человечеством, которое всегда ее ненавидело, презирало или предавало. Она больше не будет рваться к людям, а будет писать картины. Она изобразит, как солнечные лучи пробиваются сквозь тысячелетние секвойи, как туман цепляется за величественные скалы, которые изваяны вечностью. Она будет жить только ради искусства, как жил этот волшебник лунатик Ван Гог, но она не собирается сходить с ума из-за людского равнодушия. При ее жизни не будет выставок, но после смерти мир будет воздавать хвалу Алфее Каннингхэм. Она улыбнулась, представив, как в посвященных ей посмертных статьях будут преобладать эпитеты «гениальная», «великолепная» и «блестящая».
– Алфея? – донесся приглушенный отцовский голос из ее комнаты.
Она вздрогнула и затаилась. Пальцы ее рук и ног похолодели. Господи, только не это, подумала она.
– Где ты? Я хочу попрощаться с моей девочкой. – В его пьяном голосе звучала трогательная нежность.
Она прильнула, прижалась к дереву, слыша, как гулко бьется ее сердце.
– Это твой папа. – Голос был хриплый и в то же время воркующий.
Дверь открылась.
– Девочка, где ты?
Алфея лежала, не шевелясь, распластавшись на суку, словно некая бескостная лесная тварь.
Дверь закрылась.
Алфея выждала минуту, затем судорожно вдохнула воздух. Спустив ноги с ветки, она медленно, преодолевая дрожь в теле, подползла к веранде. В темной комнате Алфея закрыла окно и бросилась к двери, чтобы запереть ее.
Раздался пьяный смех. Алфея увидела большую крадущуюся тень.
– Вот я и перехитрил тебя, моя девочка!
Алфея сжалась у двери.
– Папа, уходи… Прошу тебя, папа, не надо… – Голос ее дрожал.
Однако отец с пьяной настойчивостью привлек дочь к себе. Тяжело сопя у нее над ухом, он потащил ее к кровати. С тех пор, как отец впервые пришел ночью к ней, десятилетней, этот ужас случался нечасто, может быть, каких-нибудь пару десятков раз, но каждый такой визит наносил ей глубокое потрясение.
– Не надо, папочка!.. Умоляю тебя! – сдавленным голосом просила Алфея, отталкивая вездесущие отцовские руки. Вспомнилось, как эти самые руки нежно гладили и успокаивали ее, когда она совсем маленькой девочкой лежала больная. Стоявший возле кровати пуфик опрокинулся. Отец завалил дочь на кровать и стянул с нее пижамные брюки.
Покоряясь неизбежности, Алфея прекратила сопротивление и раздвинула ноги.
Когда неистовая атака на тело дочери завершилась, отец встал и, покачиваясь, вышел из комнаты. Алфея зарылась лицом в подушку, которая пахла ликером, отцовским потом и лосьоном, и дала волю слезам.
На следующее утро, когда она пила апельсиновый сок, отец спустился вниз с портфелем и перекинутым через руку серым плащом. За ним, отставая на пару шагов, следовала мать. Она казалась сутулой даже более обычного.
