Текст книги "Кологривский волок"

Автор книги: Юрий Бородкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 39 страниц)

8

Перед войной Иван уже работал на тракторе. Не захотел отставать от него и Егор, через год тоже пришел в МТС, весной попросились у директора вместе в Потрусово: Иван пахал там прошлым летом, и приглянулась ему Настя Пушкова. Жила она со своей теткой, знахаркой Бычихой, и теткиной дочерью, вековухой Марьей. Иван квартировал у них.

И в этот раз пустила их Бычиха на постой, узнав, что Егор мельников сын, заулыбалась, показывая корявые зубы:

– Я гляжу, по природе-то вроде бы Коршунов. Приходилось выручать Василия Капитоновича, лошадь приводил ко мне. Красивый был мерин, вороной, в белых чулках, бельмо у него набивало в глазу… У отца-то этакий же чуб из-под кепки выхлестывался, бедовый был в молодости. Бывало, едет – за версту слышно: колоколец серебряный на дуге.

Многие обращались к Бычихе за помощью, вероятно, знала какие-то знахарские тайны. В ее внешности и впрямь было нечто необычное: высокая, худая, черная. Дряблые мочки ушей оттягивали толстые, полумесяцем серьги; под утиным носом – редкие усики, глаза зеленовато-блеклые.

Разговор происходил на крыльце. Бычиха держала в руках черепок с дегтем, она только что намалевала лучинкой крест над дверями. Такой же крест со свежими потеками стоял над дворовой калиткой.

– Хватит косяки-то пачкать, – посмеялся Иван.

– Надо. Сегодня ведь егорьев день – как раз твои именины, – напомнила Егору. – Ужо ряженые пойдут по деревне.

На крыльцо босиком вышла Настя, придерживая одной рукой подол, а в другой неся ведро с грязной водой: цол примывала. Смущенно поздоровалась. Иван заметил, каким пристальным взглядом провожал ее Егор, когда она, выплеснув воду в крапиву, легко вспорхнула на крыльцо и розовые пятки ее скрылись в темноте дверного проема.

Вечерами вместе провожали Настю на гуляния к лавочкам в центре села. Иван чувствовал себя лишним, а Егор танцевал с Настей, не обращая внимания на косые взгляды местных парней.

Вскоре побывал Егор дома и обратно вернулся на велосипеде, в шевиотовом костюме. Велосипед был диковиной, предметом зависти всех деревенских парней. Иван тоже завидовал, когда Егор сажал на раму стеснительно улыбающуюся Настю, и они катились по пологому угору к реке.

Тревога Ивана оказалась не напрасной. Начал Егор вовсю ухлестывать за Настей. По утрам, когда собирались в поле, она бесшумно ходила по избе с распущенными волосами, пронося мимо запах разогретого сном здорового девичьего тела. Егор беззастенчиво пялил на нее свои черные глаза. Даже вековуха Марья замечала это и ухмылялась с затаенностью юродивой.

Был случай, заставивший Ивана поволноваться еще больше.

– Как ты думаешь, – сказал ночью Егор, – Бычиха услышит или нет, если я в горницу попробую пробраться?

Иван был ошарашен этим вопросом. Сердце бешено встряхнулось. Он приподнялся и сел на постели.

– Морду я тебе набью, если что… – предупредил он.

– А тебе пора бы понять: у нас с ней полный контакт.

– Да замолчи ты наконец! – не выдержал Иван.

– Молчу. – Егор встал, хрустнув суставами, и на цыпочках пошел по елани.

– Куда?

– Какое твое дело, – зло ответил Егор.

Иван замер на месте, напрягая слух. Кровь отчетливо тукала в висках. Егор тем временем перешагнул через приступок на мост и уже стал шарить по перегородке, ища вход в горницу, как вдруг ему показалось в темноте лицо Бычихи. Шагнул в сторону и задел за ведро.

– Ты чего, Егорушка? – послышался ее голос.

– Пить захотелось.

– В углу на лавке ковш-от.

Егор сгоряча осушил ковш колодезной воды и вернулся к Ивану, проклиная Бычиху:

– Старая ведьма! Чего ей потребовалось на мосту? Может быть, сторожит племянницу, сквалыга? Представляешь, глазищи как у совы, стоит в полутьме. У меня – мороз цо коже. Настоящая ведьма! Спишь, что ли?

Йван не ответил. Сдавив ладонями голову, он лежал, уткнувшись в фуфайку. Внизу, под еланью, вздыхала корова. На стропильных балках сонно бормотали и возились куры. Вкрадчиво зудели комары. И каждый звук раздражал его. Он поднялся и стал одеваться.

– Ты чего? – удивился Егор.

– Пахать пойду.

– Очумел!

Уже разделенные ревностью, они постояли друг против друга: коренастый Иван и сутуловатый, длинпорукий Егор. Тесно им было сейчас на одной повети. Иван отодвинул задвижку ворот, сбежал по бревенчатому взъезду и побрел росной травой к трактору…

Когда вернулись домой, Егор стал по вечерам ездить в Потрусово на велосипеде, восемь километров до него по Песоме. Иван понял, что окончательно потерял Настю, но боль оставалась в сердце.

Совсем было разминулись приятели, но началась война, и рядом с общей бедой Иван понял ненужность личных обид. Осенью его забрали в армию. А на рождество Егор с Настей справили свадьбу. «Давно не бывало в Шумилине таких свадеб, – писала мать. – Василий Коршунов любит размахнутца, форс показать. Больно уж молодая всем понравилась. Вернесся со службы, и твою свадьбу сыграем».

9

Мельница – кормилица. Не только для шумилинских, по и для всей округи. Сейчас она притихла, как будто пабирается сил: не громыхают ступы, не рокочет жернов, не шумит вода в плотине. А осенью потянутся к ней из соседних деревень подводы, тесно будет около коновязи, людно – в избушке, день и ночь очередь на помол.

Вот когда наступают горячие дни для Василия Коршунова. Дома он появляется редко, не снимает с себя пропыленного картуза и кожаного фартука. И черная борода, и шадровитое его лицо становятся белыми от муки. Из каждого мешка отсыпает он по совку – колхозный сбор. Не все, конечно, сдает колхозу. Кажется, крепко осадили его в тридцать втором году, а снова выпрямился, конечно, жил теперь победней, но в достатке: хлеб в доме не переводился.

Меняли колесо. Тяжелое и мудреное это дело, здоровым мужикам впору. А тут собралась стариковская артель: сам Коршунов, Никита Соборнов, Павел Евсеночкин, Федор Тарантин, Осип Репей.

Кое-как разобрали старое колесо с полуизносившимися плицами. Не столько они гниют, сколько достается им зимой при скалывании льда. Василий Капитонович распоряжался, как десятник. В такие минуты он больше всех волновался за исход дела, испытывая деятельное возбуждение. Но когда стали сооружать новое, инициатива перешла к Никите Парамоновичу. В плотницком ремесле Коршунов не мастак.

Старик Соборнов не суетится, не ругается, не командует, уверенный в том, что без него ничего не получится. Это на самом деле так. За ухом у него торчит плоский карандаш, в руках – складной метр, мел и отвес; Он только вымеривает да чертит: обрезать, выбрать паз, стесать. Двое натягивают вдоль плахи шнур отвеса, а Никита Парамонович поширкает по нему мелом, приподнимет – щелк! Теши по этой линии, не ошибешься.

От тесаных бревен сладко пахло теплой смолой. Чистая струя Песомы слепила глаза: ни травничка, ни лопушинки еще не появилось. Прикрывая илистые следы половодья, гибкие ветлы тянулись к воде; казалось, они битком были набиты птицами. Как сто, как тысячу лет, все неизменно и мудро свершалось в природе. Фронтовая жизнь научила Ивана ценить такие минуты. Прежде он многого не замечал.

Василий Капитонович присел рядом с Иваном. Тупо смотрел на омут. Какие-то думы не отпускали его.

– Жаль, дружка твоего нет, – снова заговорил он, повертев в руках Иванов топор и поширкав по лезвию жестким, как копыто, ногтем. – Охотнее было бы вдвоем-то.

– Конечно, – согласился Иван. – В МТС бы опять пошли работать.

– Каждому свое назначено. К одному жись баской стороной поворачивается, к другому – изнанкой. – В словах этих был намек, дескать, ты вот сидишь тут, речкой любуешься, а мой Егор голову сложил.

Обидно стало Ивану, точно подозревали его в солдатской недобросовестности. Или мало трех лет фронта и двух тяжелых ранений? Не зря говорится, чужую беду рукой отведу.

И почему-то всплыло в памяти, как их смяли немецкие танки. В одну минуту можно поседеть, когда, выдувая под днище горячие дымные струи, стальная громада прет прямо на тебя. Трудно было бежать по перепутанному клеверу. Непреодолимо-далеким казалось расстояние до леса. Секли, подхлестывали очереди, нарастал, пробирая до костей, лязг гусениц: вот-вот придавит, словно былинку. Немногие уцелели, Иван оказался в их числе.

Почувствовав заминку в разговоре и словно желая развеять Ивановы сомнения, Василий Капитонович предложил:

– Может, на рыбалку соберешься, дак сетенка-то в избушке.

– Спасибо.

– Я нонче в паводок порядочно щук взял. Одна фунтов на десять ввалилась, тут повыше, в заводюшке. Пока путался с сетью, она взыграла и выскочила из корытины! А место мелкое, плесо такое песчаное. Ну, шлепнулась и стоит как очумелая. Тихонечко подкрадаюсь – цоп под жабры! – Он показал это цепкое движение.

В руках у Василия Капитоновича можжевеловая крепость, пальцы клешнятые. «Такими только щук и хватать», – подумалось Ивану.

– Ушла? – спросил он.

– Нет. Угомонил.

Странная у него манера: разговаривает, а глаза все в сторонку, изредка нехотя взглянет на собеседника и нахмурится, будто резь какая мешает ему. Скрытный, бирюковатый. Наверно, мельница сделала его таким и горе – единственного сына потерял. Можно понять.

Старики, покряхтывая, начали подниматься с бревен. Василий Капитонович с наслаждением тяпнул топором по сосновой чурке и пошел к плотине. Походка упрямая, медвежья, ступает носками внутрь, словно в гору взбирается или налегает на что-то невидимое. Должно быть, тяжело грехи-то носить.

10

Отцвела черемуха, пожаловало красное лето. Земля жадно набирала тепло, не успевая остывать короткими светлыми ночами; по высокому небу лениво кочевали табунки легких, как туман, облаков; коровам не было спасения от овода, паслись по лесам и рано прибегали, задрав хвосты, в деревню.

«Грозовое будет лето», – говорили старики, поглядывая к Ильинскому, на дождевую сторону. И верно, поднялась оттуда синяя, с дымчатыми курчинками по краю туча, пригнула ураганным ветром деревья, загрохотала, зашумела ливнем так, что вода в Песоме взмутилась. Гроза полдня не отходила от деревни, только к вечеру скатилась за реку, и долго еще громыхало над сосновыми гривами, сеялся подсвеченный крутой радугой дождь.

В одну неделю налилась густой зеленью рожь, зацвели и поманцли медвяным запахом пчел клевера, буйно закустился конский щавель, и травы поспели, окутались фиолетовой пыльцой.

За два-три дня до сенокоса по деревне то тут, то там тюкают молотки: косы клеплют. Всех от мала до велика охватывает знакомое волнение. Оно достигает предела в тот день, когда собираются ехать в луга.

Осип Репей запрягает Карьку и подъезжает к звонку. Бригадир ударяет шкворнем в рельс, который висит на березе. В андрец[3]3
  Андрец – телега для перевозки сена и снопов.


[Закрыть] складывают косы, грабли, вилы, носилки, чурбак с «бабкой». Мальчишки бегают из дома в дом, выполняя последние поручения, бабы суетятся вокруг подводы. У Натальи Корепановой бригадирские заботы.

– Сколько носилок-то взяли? Двое. Мало. Евстолья, захвати носилки! – кричит она.

– У меня треснутые, – ответила Евстолья.

– Ивановна, у тебя, кажись, были? Выручи.

– Ленька, беги к дедушке, скажи, вилы четырехрогие с долгим чёрнем тетя Наташа просит.

Наконец все уложено. Осип убирает в карман табакерку и понукает лошадь. Он едет в объезд по мокрушской дороге, а бабы налегке, только с узелками, идут через мельницу: там лавы. Деревня пустеет, остаются старухи да ребятишки…

Начали с большой пожни. Первой повела покосево Варвара Карпухина – в косьбе никому она не уступит, за день по двадцать пять соток смахивала. Откуда в ней эта неутомимость? Вряд ли кто в Шумилине живет труднее Карпухиных, и на работу Варвара выходит впроголодь. Дома бабка Аграфена с ребятишками, да отцу неможется уж который месяц, о них все забота. Поиссушила ее война: каждая жилка на руках проступает, темное от загара лицо заострилось, голубые глаза поразмыло горючей слезой. На двоих братьев получила похоронки, муж воюет. Стала пугаться, когда почтальон приворачивал к дому.

Со стороны посмотреть, косит Варвара легко, взмахивает часто, и коса будто бы сама подхлестывает траву. Иван едва поспевал за ней, в боку покалывало. Отстанешь – засмеют бабы, они идут позади косой шеренгой. И Настя среди них. Вон пестрит ее синее, белыми цветами платье.

Пожалуй, никакую другую работу не любит так русский человек, как сенокос. Она и под стать его характеру – удалая, размашистая. И не может он косить вполсилы, с прохладцей. Только когда уж усталость валит с ног, признается: «Все! Умотался». Но это ненадолго, потому что земля чудом возвращает ему силы, исцеляет, как в былинах.

«Ж-жих… ж-жих… ж-жих…» – умирают травы. «Дзинь-дзинь-дзинь», – вызванивают косы. У каждого косца на поясе плетеные берестяные «ножны» для бруска или лопатки – Осиповы изделия.

Сам Осип не косит. Распряг Карьку и разбивает длинной палкой покосева. «Молодцы бабы», – думает он, наблюдая слаженную артельную работу: миру все под силу.

Катерина Назарова взвизгнула, бросила косу. Думали, на змею наткнулась.

– Ой, пчелы! – замахала руками.

– Ну, чего ты, чертова кукла, людей удивляешь? – ругнул ее Осип. – Полевые пчелы смирные, не тронут.

Не спеша откинул голыми руками мох и достал соты.

– Танька, на-ка медку, – позвал дочку бригадира, помогавшую ему разбивать траву.

Танька бабочкой перепорхнула через валки, осторожно взяла соты, как дорогой подарок: нечасто достается сладкое.

Если у кого притупилась коса – не беда. Под старой ветлой стоит у Осипа чурбак. Иногда он присаживается к нему, ритмично тюкает молотком по «бабке»: звуки получаются чистые, ненадоедливые.

– Осип Фомич, пить хочется, – просят бабы.

– Сичас, малины вы мои, поухаживаю. – Приносит с реки ведро воды, ласково потчует: – Пейте, славницы мои! Пейте.

Иной раз находит на него такая душевность. В сущности, он добрейший человек, любит потрафить людям. Это только с виду колючий и сердитый.

Бабы по очереди берут кружку, пьют жадными глотками. Пот росяными капельками покрывает лица. Умаялись. Но самый ответственный момент впереди, когда сено высохнет. Тут уж не зевай: какая-нибудь гулевая тучка и покрапает-то минут пять, а испортит все дело. Ветер ли подул, гром ли грянул вдалеке, все равно наступает горячка. Сено таскают охапками, носилками, вилами, с торопливой притруской, почти бегом. Ладони горят, шею щиплет. Сено в волосах, сено першит в носу, набивается под рубашку, липнет к потному телу. И всюду его запах.

Воздух в это время над лугами душистый, бередливый. Бабы от него становятся веселыми: во время перекура то песню запоют, то засмеются, и начинает одолевать их девчоночья игривость.

Приехал как-то на покос председатель. Не успел с тарантаса сойти, а они облепили его как мухи, да в копну: валять в сене. Суматошный визг, крик. Повалили и Ивана, и Серегу Карпухина, и даже Осипа. Забросали кучу малу охапками сена. Мужикам того и надо – тискают баб.

Серега не растерялся, ухватил Катерину Назарову под мышки. Она не отталкивала, лишь рыбиной билась, задыхаясь от щекотки. Когда поднялись, стряхивая с себя сено, Катерина встретилась взглядом с Серегой, по лицу ее жарко полыхнул румянец. Серега отвел глаза. Она оставалась для него непонятной, влекла к себе, но и сдерживала, насмешливо лукавя, как бы забавляясь Серегиным смятением.

Раз в обед ушли бабы в деревню доить коров. На лугу остались Осип с Иваном да Катерина: нет у нее домашних дел. Лежит себе в холодке под стогом, прикрыв платком лоб и глаза, томится от скуки.

Осип толковал, мусоля деснами луковые перья:

– Я человек обчественный, Ванюха. Всю жись для людей стараюсь… Сам посуди, деток у нас со старухой нет, вот и тянет к людям. Я и в колхоз вступил без запиночки, с батькой твоим начинали дело. Такого председателя больше не будет, истинная честь. Правильный был, партейный. Название колхозу «Красный восход» – это он придумал. Помню, советовался со мной: одобряешь, Осип Фомич? Я одобрил.

Репей сморщил лоб, прижмурил желтые глазки, всматриваясь в даль, словно искал что-то в памяти. Свежее сено шуршало в стогу. Тень ястреба кругами плавала по лугу. Вздрагивал, струился над ракитником знойный воздух.

– Катюха, дрыхнешь? – Осип тряхнул ее за ногу. – Рот закрой, а то змея вползет.

– Ну тебя, дядя Осип!

– А что? Был случай. Это в верху Песомы, в Васильевском, кажись. Вот так отдыхали на покосе муж с женой, муж-то проснулся, смотрит: уж вползает в рот бабе! Кончик хвоста только торчал, не успел он ухватить. Жена проснулась, жалуется: тошно, палит в груди. Он ей ничего не сказал, привез домой, истопил пожарчее баню и давай ее парить веником. Уж-то и вышел.

– Фу ты, какие страсти! – брезгливо передернула плечами Катерина. – Вранье все.

– Врать – не косить, спина не болит, – озорно хихикнул Осип и щекотнул Катерину сенинкой по пятке. – Гладкая ты баба, Катюха, никакой заботы не знаешь, вот и маетно тебе.

– Дайте отдохнуть-то! – Катерина сердито брыкнула ногой.

– Вишь, как избалованная кобыла бьет в окорчево[4]4
  Окорчево – передок саней.


[Закрыть].

– Надо искупаться, – сказал Иван.

– Пошли, я на бережку посижу.

Едва успели Осип с Иваном уйти к реке, приехал Серега: возил сено. Он растерялся, встретившись с Катериной наедине, несколько минут стоял, разглядывая ее, стараясь унять волнение.

Она лежала, все так же прикрыв глаза платком, руки закинула за голову. Ноги полные, загорелые, в белых черточках от жесткого сена.

Свои чувства перед ней Серега мог проявить лишь грубой шуткой. Он осторожно нагнулся и прижал платок к вискам: угадай, кто?

– Кто тут еще? Пусти! Хватит дурака валять.

Серега не отпускал. Катерина ощупала его руки, добралась до лица, пытаясь узнать, кто забавляется. Ему было приятно ощущать прикосновение ее пальцев. Наконец она высвободилась из-под платка, увидела его.

– Серега, окаянный, силищу-то накопил!

Катерина села, чувствуя неловкость оттого, что поблизости были Иван с Осипом, торопливо застегнула кофту, прибрала волосы. Маленькие, крепкие уши ее горели маковым цветом.

Привалившись к стогу, Серега следил за каждым ее движением, сердце млело от нежности, и стыдно ему было, что она давно поняла его настойчивые взгляды.

– Никаноров сарай битком набили сеном и доской заколотили. Наверно, дня за три управимся в лугах, – сказал Серега, и слова эти показались ему неуместными и бессмысленными.

– Управимся, – безразлично согласилась Катерина и встала, сладко потянувшись. – Ягод хоть, что ли, поесть, пока бабы не вернулись.

С беспечной ленцой пошла через луговину к лесу. Серая юбка покачивалась как колокол, руки – чуточку в стороны, словно несла молоко в кринках, боясь расплескать.

Серега терзался, кусал пересохшие губы, стрекот кузнечиков будто сверлил в ушах. Эх, была не была! Решительно вскочил, огляделся и направился следом. Катерина не удивилась, когда он нашел ее в перелеске, будто знала, что придет. Присев на корточки, она собирала ягоды. Серега тоже стал нехотя бросать в рот духовитотеплую землянику.

– Чего ты ходишь за мной, как на привязи? А если увидят? – лукаво скосила на него глаза.

– Не увидят.

Во рту у Сереги сделалось до горечи сухо, глаза вроде бы пеленой затуманило; от кофточки Катерининой пахло знойно и нежно, узкий клин загара, обозначенный воротом, стекал в заманчивую ложбинку. Катерина держала Серегу взглядом, он понимал, что нерешительность может оказаться непростительной, и, словно с кручи, кинулся – привлек ее к себе, запрокидывая навзничь голову.

– Вот дуралей!

Ласково это у нее сказалось. Оплела руками шею, вроде бы желая подняться, но, услышав голоса подходивших к покосу баб, вдруг резко оттолкнула Серегу.

Он побежал к реке, чтобы появиться с другой стороны, как будто купался. Ему и в самом деле хотелось нырнуть в студеную воду, губы горели, в глазах плавился жар; раздавленный стыдом, он боялся показаться людям. Лег грудью на кочку, окунул голову в реку…

Иван с Осипом уже накладывали сено в андрец. Катерина подошла к ним, стала подгребать после копенок.

– Земляники вон там – прямо усыпанье, – словно в оправдание, сказала она. – Завтра надо посудину с собой взять…

11

Первое время, как проводили Егора, места не находила себе Настя. День за днем шли, а вестей от него не было, только и сообщил, что часть отправляют на фронт и скоро, видимо, в бой. Больше ни слуху ни духу.

Тоска брала ее в большом и нелюдимом доме мельника. Свекровь, Анфиса Григорьевна, вечно недомогала, охала и потому была раздражительна и ворчлива. Сам Василий Капитонович после проводов сына стал неразговорчив, угрюм, будто какая-то неотступная мысль точила его.

И деревня для Насти не своя, люди незнакомые. Уйдет, бывало, вечером за гумна и разгорюется: так бы и убежала в Потрусово, хоть и несладкая жизнь у тетки. Сумерки набухают. В избах ни огонька, лишь закат жарко слюденит окна, огненной лавой растекается он над черным лесом в той стороне, где идет война, и как будто уже обуглились вершины елей и безмолвно догорают в жуткой тишине. Густеют пепельные облачка, медленно восходящие из-за горизонта, вместе с людьми горюет природа, и, кажется, вот-вот затрубят печальные трубы.

Такие думы приходили к ней в минуты уединения, созревавшее чувство материнства усиливало тревогу, но и выручало: вся жизнь ее заключалась теперь в ожидании ребенка, он давал уже о себе знать, иногда причинял желанную боль, и Настя часто разговаривала с ним, называя его ласковыми словами.

А ночью сделается душно в избе, откроет окно, загадает на звезду и смотрит, смотрит, как будто в ней и спасение Егора, и счастье ребенка. Однажды зарницы разбудили, и не могла больше сомкнуть глаз: страшно стало от этих беззвучных сполохов, точно небывалая гроза распарывала небо, трясло землю, а слух заложило. И еще чудилось, что война подошла совсем близко и это ее отсветы бешено озаряют ночь.

Успокаивалась Настя, когда слушала радио. В наушниках потрескивало, шуршало, и сквозь этот шорох отчетливо был слышен голос. Москвы. Она заслоняла собой тысячи городов, сел, деревень. И Шумилино было под ее надежной защитой.

Родила Настя осенью, по первым морозам. Ребенка принимала Бычиха, специально привез ее из Потрусова Василий Капитонович. Он сидел в пятистенке, ожидая, когда бабы сделают свое дело, и по первому вскрику новорожденного понял, что парень. Бычиха, высунувшись на секунду в дверь, подтвердила:

– С внуком тебя, сват!

Василий Капитонович как был без шапки выскочил на улицу, перепугал соседа своего Федора Тарантина, разгребавшего снег у крыльца: тот думал, случилось чего.

– Парня Настеха принесла! Внук у меня! Понимаешь, сильная наша кровь. Эх, мать честная! – кричал он, толкал Федора в бока.

– И в больницу не ездили? Прямо на дому?

– Дома! На кой ляд сдалась эта больница? Век бы ее не знать. Хоть фершал был бы толковый, а то коновал. Да чего мы стоим-то? Выпить надо. Брось лопату! – Выхватил у Федора лопату, расколол о землю. – А, пес с ней! Мою возьмешь.

И потащил соседа тс себе в пятистенок…

Не пришлось Насте поделиться радостью с мужем. Как раз в это время пришло извещение: без вести пропавший. Почтальон Клава Сорокина призналась потом, что несколько дней держала его у себя, не хотелось расстраивать в такой момент.

Свекровь выла в голос. Василий Капитонович онемел от горя.

Неподвижно сидел он над страшной бумажкой, обхватив окостеневшими пальцами кудлатую, с блестками проседи голову. Взгляд был застылый, лицо каменное. Отнимала эта бумажка надежду на возвращение сына.

Материнская любовь помогала Насте. Бабы утешали ее, говорили, всяко бывает: это не похоронное извещение, может быть, и объявится Егор. Оставалось надеяться на чудо.

Души не чаяла Настя в Шурике, все казалось, что злая судьба отнимет у нее первенца. Сердце ее переполнялось нежностью, когда малыш пригревался около груди или удивленно таращил глазенки, лежа в зыбке. Зыбка висела посреди избы на гибком березовом очепе, перекинутом через брус. Настя готова была дни и ночи просиживать возле нее.

Она баюкала сынишку и успокаивала себя, забывала о своих печалях. Радостно было ей замечать в нем каждый день что-то новое.

Время шло. Шурик подрастал. Для всей деревни был он забавой: бабы любили тютюшкать его. Василий Капитонович гордился внучонком. Теперь всю заботу перенес он на Шурика.

И Настя поняла, что нечего себя успокаивать напрасным ожиданием. Слышала по радио, границу переступили наши войска. Нет Егора.

В это бедовое время вдруг объявился ухажер – участковый милиционер Паша Сыроегин. Мужики воюют, а он возле баб трется. Заедет к Василию Капитоновичу, разговор заведет про службу свою, про фронтовую обстановку, как полководец. С таким гостем и не любо, да беседуй.

Однажды в обед, только прибежала Настя из поля, слышит под окном – тпру-у! Глянула – стоит около тына каурая Пашина кобыла.

Сыроегин шагнул через порог, расставив долговязые ноги, подпер головой полати.

– Здравствуй, Настасья! – Смотрит с этаким веселым мужицким любопытством. Одной рукой ржаной ус щиплет, в другой – плеточка, пощелкивает ею по кожаному наколеннику. – Хозяин-то дома?

– На пожне он, сено сухое караулит. – Настя накинула на голову платок, давая понять, что ей пора идти загребать.

Сыроегин не обратил на это внимания, прошелся по избе: в коленках у него трескало, как у козла в копытах. Сел к столу и, растирая на парном лбу красную полоску от фуражки, попросил:

– Принесла бы попить. Духотит ровно перед грозой.

Слазила в подпол, принесла в ковше квасу.

Участковый мусолил в жилистых пальцах кончик плетки, вытянув ноги в тупоносых сапогах почти на середину избы.

– Анфиса Григорьевна как здоровьем?

– По дому-то бродит, ушла картошку окучивать.

Настя стояла около переборки, раздражаясь неторопливостью Сыроегина. Он слизнул желтую пену с усов, подошел к ней.

– Красивая ты, Настасья! – Наклонился к самому лицу, водочкой попахивает.

– Что ты, Павел Иванович, бог с тобой? – Она попятилась, боясь обидеть Сыроегина.

– Бог не видит – потолок над головой, – с ласковой наглостью ухмыльнулся он. – Да ты чего такая робкая? Я ведь не охальник какой-нибудь.

К счастью, у крыльца послышался голос свекрови. Сыроегин замялся, покачиваясь с носков на пятки.

– Н-да… В Мокрушу вот надо ехать. Восемь верст бором: скука. Ну ладно, спасибо за квасок…

В другой раз дело обошлось круче, потому что встретились в лесу, на климовской дорожке. Паша точно из-под земли вырос, загородил дорогу. Настя – в сторону, и он поворачивает лошадь, скалит зубы, как блажной. Не вытерпела, взорвалась:

– Да что ты со мной заигрываешь, будто с девкой, кобель долгоногий? Хвачу вот граблями, не посмотрю, что милиция.

– Статью получишь. Ха-ха! Я шучу, а она вопит на весь лес.

– Нужны мне твои шутки! Проваливай своей дорогой!

Ударила граблями лошадь. Та рванулась, Сыроегин пошатнулся, но усидел в седле. Крикнул ей вдогонку:

– Никуда ты от меня не денешься!

И эта нахальная самоуверенность так обидела, испугала Настю, что она почувствовала себя совсем незащищенной, слабой. Добежала до поля и рухнула в траву, дала волю слезам.