Текст книги "Кологривский волок"

Автор книги: Юрий Бородкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 39 страниц)

14

Последний звонок. Каникулы!.. Прощайте на все лето школа, общежитие, пыльный булыжник абросимовского посада и деревянные тротуары, впереди – полевое раздолье, лес, река, и под ногами только трава-мурава. С легким чувством освобождения, с тем праздником в душе, когда все вокруг не просто существует, а как бы проникнуто тайной музыкой, парень и девчонка быстрыми шагами миновали улицу и, едва очутившись на тропе, ведущей по бывшему крепостному валу, отороченному корявыми соснами, взялись за руки и пустились вприбежку, устав сдерживать себя на людях.

В этой высокой и стройной, как тополек, девчонке в розовом платьице и белых туфлях трудно было признать ту худенькую, маленькую Верушку Карпухину, которая совсем недавно бегала по Шумилину, не отставая от мальчишек, в валенках с красными галошами, склеенными из автомобильной камеры. Ее жиденькие детские косички слились в одну потяжелевшую косу, в больших голубоватых глазах, кроме озорства, появились приманчивые огоньки, так нравившиеся парню, но, поддаваясь шаловливому настроению, она забывала о своей взрослости, вроде бы беспричинно вдруг вырывала руку из его руки, взвивалась, как вихрь, средь ясного летнего дня и неслась вперед, едва касаясь земли, будто у ней вырастали крылья.

А спутником ее был тот самый Степка Рыжаков, которого она прогнала с поля, когда он хотел помочь ей вытеребить лен. Плечистый вымахал парень – батышн костюм стал носить. Его каштановые волосы, приученные к расческе, послушно лежали назад, веснушек заметно убавилось, только на переносице они золотисто цвели.

Последний раз предстояло им отмахать двадцать километров до дому, но разве могли они сейчас чувствовать усталость? Сама природа была в добром согласии с ними: лес звенел птичьими голосами, солнце весело пестрило сквозь листву древних екатерининских берез, осенявших дорогу, все вокруг, до последней былинки, было свежо и молодо, спешило жить, радуясь короткому северному теплу. Они шагали рука об руку и почти не разговаривали, потому что их чувства были возвышенней всяких слов.

Их догнала и вспугнула сигналом машина. Увидев брата, Верка стыдливо вспыхнула, и Степка зашмыгал носом, не зная, куда девать руки.

– Чего встали? Садитесь в кабину. – Сергей открыл дверцу. – А я подъезжал к общежитию, зря не подождали.

– Домой захотелось поскорей.

– Вот чудаки! Скорей машины не поспеете, – сказал он, с интересом разглядывая и сестренку и Степку, словно бы удивляясь, когда они успели вырасти.

Повезло Верке, что брат шофером работает: не все пешком приходится ходить в школу, и продукты не на себе тащить, и деньжонками Сергей выручит – частенько наведывает в общежитии. Хорошо, надежно со старшим братом, с малых лет она чувствовала это.

– Значит, с девятым классом все закончено?

– Ага, – коротко ответил Степка. Он сидел с края, у дверцы, стараясь отодвигаться от Верки, но в кабине было тесно.

– Последний год вам остался, а там – тю-тю… В любой институт откроете двери.

– Ой, братка, не пугай раньше времени: в голове сейчас пусто-пусто, йак будто ничему не училась.

– Это так кажется, потому что на каникулы вырвались. Ну, теперь ваше лето!

Лето! Сколько мечталось о нем во время учебы! И вот оно, долгожданное, обтекает с обеих сторон машину березовым трепетом. Еще зимой грезились долгие, накаленные солнцем дни, алые, почти не гаснущие зори, ромашковые песомские луга, запахи сена и земляники – жить среди всего этого само по себе было счастьем, а прибавлялось еще предчувствие чего-то необыкновенного, неизведанного доселе, какого-то большого, до тревожности избыточного счастья.

Вот и Степкина деревня близко, жаль, что так скоро доехали, лучше бы пешком идти. Не беда, не за тридевять земель будут они друг от друга, а в соседних деревнях.

Не прошло и часа, как Степка мчался от Савина к Шумилину, усердно накручивая педали. Когда его рубашка белой птицей вымахнула на росстанную верхотинку, Верка выбежала за гумна.

– Фу, жарко! Погоди, немного отдышусь, – сказал Степка, отирая рукавом бисер пота со лба. – На скорость гнал, были бы часы, можно бы засечь время. Садись с этой стороны.

Остановились на промытом после весеннего паводка запеске около Лопатихи: Степке вдруг вздумалось искупаться, очень уж взвинтил он себя на похвальбу перед Веркой.

– Будешь? – спросил ее.

Она потрогала воду босой ногой, отказалась:

– Бр-ры! Холодна.

Степку это не остановило, замахал саженками на середину омута, демонстрируя перед Веркой спокойствие. Ей было приятно сознавать Степкину готовность исполнить любое ее желание, например, кинь она в омут камень – он, не задумываясь, нырнет и достанет его. Она бы не могла ответить, чем он выделился для нее среди других мальчишек. Все произошло просто, как бы само собой, именно этой весной.

Потом Степка отогревался на горячем песке. И опять мало говорили, больше чувствовали, им достаточно было того, что они находились рядом друг с другом. Низко над водой пролетел с хлопотливым писком куличок-песочник, возмущенный тем, что люди облюбовали его владения. Это он испещрил крестиками всю мокрую закрайку запеска. В бору неутомимо долго – для молодых – куковала кукушка, и была в этом бесхитростном «ку-ку» какая-то вещая тайна, томившая душу неизреченным предсказанием.

Верка брала в горсть текучий песок, забавляясь, медленно сыпала его на спину Степке.

– Ты куда после школы поедешь?

– В медицинский буду поступать, обязательно врачом стану, – убежденно сказала Верка. – А ты?

– В Ленинград. Тетка у меня там. – Степка зашевелился и разрушил песчаный курган, выросший на его покрасневшей спине.

Вот и еще двое забредили городом. Им-то проще – и справку из колхоза обязаны дать, и паспорт, потому что имеют право учиться дальше.

С берегов натекал черемуховый дурман. Высокие, табунистые, как белые овцы, брели по теплому небу облачка, не было ни малейшего намека на грозу, но вдруг раскатисто громыхнуло где-то за сосновой гривой, еще шаловливо, по-весеннему.

– Говорят, при первой грозе можно загадывать желания, и они исполнятся, – сказала Верка и, помолчав, спросила: – Загадал? Я тоже.

Не допытываясь о загаданном, они чувствовали, что желания их очень схожи, и, казалось, нет для них ничего неисполнимого.

Еще несколько раз весело, словно вприскочку, прокатывался гром. Примолкла кукушка. Солнце потянулось к земле, песок начал остывать. Движение воды в Лопатихе как бы сгустилось, замедлилось.

Степка больше не купался. Обратно шли пешком, взявшись с двух сторон за руль велосипеда. На душе у Верки было радостно и смятенно при одной мысли, что впереди целое лето такой вольницы…

В эту ночь Верке долго не спалось. Почему-то ей казалось тесно в горнице, томила тишина. Накинув прямо на сорочку фуфайку, осторожно приоткрыла ворота повети и села на бревенчатый накат съезда. Ночь была светлая, заря не гасла, только прилегла рыжей лисицей над лесом; хорошо различались ближние избы, а черные силуэты дальних словно тушью были выведены на бледнолимонном, беззвездном краю неба. С тяжелым гудом пролетали майские жуки: стукни палкой по березе – градом посыплются. Вместе с запахом черемухи белыми призраками надвигался от реки туман, и вся деревня с ее немногими жителями представлялась как бы очарованной какой-то волшебной силой, лишь ей, Верке, удалось избежать тех чар, и потому она все видит, все слышит.

Из-за двора вышла соловая кобыла Марта, пофыркала на комаров и снова потянулась к молодой траве. Верка обрадовалась ей – еще одна душа не спит, – сбежала по съезду, принялась гладить шею и морду лошади, даже прижалась щекой к ее бархатной губе – такой неизъяснимой нежностью полнилось сердце.

Настудила в траве босые ноги и долго не могла согреть их, вернувшись в постель. Уже когда побрезжило утро, к ней пришел сон, теплый и мягкий, как лошадиные губы.

15

Придя с работы, Татьяна принесла Сергею письмо: и сама она не могла понять, от кого бы оно могло быть, и Сергей недоуменно вертел в руках конверт, на котором обратный адрес обозначал Барнаульскую область. Фамилия была написана размашистой, замысловатой росписью. Вскрыл конверт, и только тогда все объяснилось: Колька Сизов слал привет уже не из Москвы, а с далекого Алтая! Он сообщал с хвастовством, едва ли не с сознанием собственного геройства:

«Решил нацарапать тебе письмишко. Нахожусь на освоении целинных земель, так сказать, на переднем крае. Степь да степь кругом – есть где развернуться. Впрочем, расскажу по порядку.

Прибыл я сюда в числе первых: читал, наверно, в газетах о проводах комсомольцев-добровольцев Москвы? Довелось побывать в Большом Кремлевском дворце, повидать всех членов правительства. В общем, провожали нас с музыкой.

Встречали – тоже. Митинг устроили на станции. Потом покидали шмотки в розвальни и тронулись в степь. Завезли нас на этих подводах к черту на кулички: голо вокруг, только жиденькие березки кое-где, колки по-здешнему называются.

Приготовили для нас всего два полевых вагончика, всем не разместиться – натянули палатки. Представляешь? А морозец был еще будь здоров! Позябли ребятишки. Ну, я-то у них еще в поезде вроде как за старшину был, потому что начальником отряда нам назначили парня, который в хозяйственных вопросах не рубит, вот я и взял на себя практическую сторону. В общем, для меня нашлось место в этих вагончиках.

Ни кола ни двора, совхоз называется! Хорошо, хоть до пахоты успели поставить сборно-щитовой дом для конторы. Действительно, целина. Не обошлось без приключений. В самое половодье прибыли на станцию тракторы, надо их гнать, а трактористов мало. Спрашивают: кто умеет водить трактор? Я, конечно, шаг вперед, малость доводилось держаться за рычаги. Стали переезжать ручей, летом-то в нем курица не напьется, а тут разлился, что Песома, и, как на грех, у меня заглох двигатель. Дерпуть бы другим трактором – нет ни одного троса. Утром приезжаем с тросом – мама родная! Вода-то через кабину хлещет! Покупался в такой-то леденице. Притаранили моего дэтэшку на буксире, сразу же пришлось перебирать новенький двигатель.

Только наладили, только начали пахоту, опять я, как говорится, криво насадил. Отвернулась сливная пробка картера, все масло ушло, поплавил подшипники. Двигатель разобрали на запчасти. Больше до тракторов директор меня не допускает, а жаль, потому что техники здесь навалом. Вот бы тебе можно вовсю колымить: сделал три рейса – пиши пять, наряды закрывают не скупясь. Деньгу зашибать можно.

Работаю теперь бригадиром каменщиков на сооружении мастерских, как имеющий опыт по этой части на стройках Москвы.

Писала мне мать про то, что ты уже стал папашей. Жаль, не удалось топнуть на твоей свадьбе. Я предпочитаю оставаться холостяком. Девок здесь большая нехватка, а без них жить нельзя на свете. Конечно, если ушами не хлопать, везде не проморгаешь. Я с первых дней оформился на полное довольствие, как говорят в армии, к нашей поварихе. В, общем, жить можно.

Как твои делишки? Снова крутишь баранку? Как это ты умотал из города? Нет уж, я лучше здесь буду заколачивать деньгу, чем задаром в своем колхозе. В отпуск приехать – другой разговор, это я и сейчас бы прикатил, только момент неподходящий, рановато, посчитают побегом с трудового фронта. Подожду до будущего года. Ладно, старина, и так много накалякал, давай твою лапу. Будет свободная минута, черкни о своей житухе, и чего нового в Шумилине.

Твой земляк Николай Сизов».

В каждой строчке этого письма ощущалась Колькина бесшабашность, легкость, с которой он постигает жизнь, и еще нескрываемое бахвальство даже в этой неслучайной подписи «твой земляк», как будто он и в самом деле стал известным человеком, попал в какие-то герои. Нельзя сказать, что Колька своим письмом смутил Сергея, побередил позывом в дальнюю дорогу, на этот счет позиция была определена навсегда – здесь его судьба, в Шумилине. И все-таки позавидовал своему удачливому приятелю: шутка ли, побывать в Большом Кремлевском дворце и с напутствием самого правительства отправиться на освоение новых земель! Всем ясно, дело первостепенное.

Московские комсомольцы поехали на целину – это понятно, а Кольке-то Сизову впору бы свой колхоз поднимать, так его никакими калачами сюда не заманишь, потому что здесь не те почести, и страна на тебя не смотрит. Винить ли его в этом? И имеет ли он, Сергей, такое право, если тысячи других бросили свои обжитые места? Да и сам он давно ли пытал счастья в городе?

А через некоторое время пришло от Кольки еще одно письмо, адресованное всей молодёжи района, потому что опубликовано было в абросимовской газете под рубрикой «Энтузиасты целинного края». Оно было менее откровенным, сам стиль его, не без помощи редакции, возвысился до ораторских призывов, так что земляки диву дались: как это Колька Сизов сделался вдруг столь заметным человеком, что разговаривает с ними через газету? Вон на какую трибуну поднялся! Впрочем, прочтите это короткое письмо от буквы до буквы:

«ПРИВЕТ С АЛТАЯ!

Дорогие земляки! Прошло немногим более трех месяцев, как я уехал на целинные земли. Я счастлив, что оказался среди первых комсомольцев-добровольцев, которых провожала Москва на освоение целинных и залежных земель 22 февраля этого года. Не забыть тот волнующий момент, когда мы, посланцы столицы, собрались в Кремле.

В настоящее время нахожусь в новейшем зерносовхозе «Фрунзенский», который уже освоил 8 тысяч гектаров земель. Первая весна была трудной, но новоселы не сетовали, а ведь начинать нам пришлось, как говорится, с колышка.

Во время весновспашки водил трактор, сейчас работаю бригадиром на строительстве. Поселок вырастает на глазах, построено несколько сборных домов. А пока мы живем в полевых вагончиках. Нас, например, в купе живет четверо: двое русских, один украинец и один латыш. Еще ищем пополнение из Донбасса.

Никогда мне не приходилось видеть такой живой, интересной жизни.

Юноши и девушки! Приезжайте к нам, не бойтесь трудностей! Степь ждет ваших молодых рук. С комсомольским приветом Николай Сизов».

Колькина мать, тетя Шура, получив раньше всех весточку от сына, оказавшегося в каких-то неизвестных местах, обеспокоилась: уж по своей ли воле он попал туда? Уж не стряслась ли с ним какая-нибудь история? Она-то лучше других знала его удалой характер, знала, как любит он прихвастнуть, и потому первое его сообщение восприняла с недоверчивой настороженностью, во всяком случае, поначалу предпочитала помалкивать о том, что он покинул Москву. Только соседу своему Федору Тарантину однажды высказала опасение. Тот успокоил:

– Не тужи, Михайловна, дело молодое, везде хочется побывать, все изведать.

– Ну-ка, из Москвы уехал! Пожалуй, в степи-то добра не наживешь – последнее растеряешь. Где хоть находятся эти целинские земли, не знаешь?

– Вот уж понятия не имею. – Тарантин напряженно поморщил лоб, поморгал глазами. – Где-то в сибирской стороне.

– Вишь, куда занесло!

Для них обоих целинные земли простирались в совсем неведомой, непонятной дали, потому что никуда не приходилось им ездить дальше своей станции.

Теперь же, когда о Колькиных подвигах оповестила газета, тетя Шура не могла не поверить ей, тотчас побежала опять к Тарантину, поправлявшему колодезный журавель, затараторила, пошире расправляя перед ним гавету:

– Почитай, чего про мово-то Николая пишут! Почитай!

Тарантину понадобилось сходить в избу за очками, долго водил по странице носом, стараясь не упустить какую-нибудь подробность. Наконец одобрительно хлопнул тыльной стороной ладони по газете:

– А я что говорил? Колька – парень-хват, он нигде не пропадет!

– Меня еще взяло сумление сразу-то…

– Нечего и сомневаться, кой-кого в Кремль не допустят, а уж если правительство провожало, значит, дело наиважнейшее из всех дел. Ты смотри, расписался в газете, как будто какой партейный секлетарь, – тыкал в газету заскорузлым негнущимся пальцем сосед.

– Меня Файка-почтальонка обрадовала, как показала нашу-то фамилью по-печатному написанную, так у меня и заплясали буквы те в глазах, и рассыпались, едва на место их собрала.

– Не каждому дозволят через газету с земляками поздороваться, – еще раз похвалил Кольку Федор Тарантин.

Вокруг них начали собираться любопытные, потому что деревня всегда живет ожиданием новостей и их обсуждением. Вскоре собрались около колодца едва ли не асе шумилинцы: получилось нечто похожее на сходку, где вслух читалось Колькино воззвание, а потом газета ходила из рук в руки, так что тетя Шура боялась, как бы она не порвалась, а то и хуже – не исчезла.

Газета благополучно уцелела. Тетя Шура положила ее на вечное хранение за божницу, но часто доставала ее оттуда и, любовно приглаживая сухими ладонями, предавалась отрадным минутам.

16

В самый разгар лета, в самый сенокос шумилинский престольный праздник – казанская. Считай, два дня никто косы не обмочит – таково заведение. Первый день справляли семейно, по домам, на другой день кому-то пала соблазнительная идея собрать общее застолье прямо посреди деревни, под березами у бригадирского звонка. Сюда несли столы, скамейки, выпивку и закуску; охотно сходились и свои деревенские, и гости, чего не бывало даже в пору довоенного многолюдия, да, вероятно, потому и потянуло всех к такому единению, что было предчувствие – нынче отшумит широкий праздник и больше уж, пожалуй, не повторится.

Явился с гармонью Игнат Огурцов, без которого немыслимо было веселье; словно специально приурочил отпуск полковник Голубев, всего один раз бывавший после войны в деревне; само собой, не могло обойтись такое дело без Охапкина, приехавшего на машине с Сергеем Карпухиным, для председателя всяк дом открыт. Были тут и случайные гости: тракторист, налоговый агент, какой-то рыболов, поднявшийся от реки на призыв гармони, так что, когда Вовка Тарантин стал нацеливать кстати привезенный из города фотоаппарат, ему пришлось долго пятиться, чтобы всех вобрать в кадр.

Дружно, в полную волю, как позволяла улица, грянули песню. Что бы делали без Игнатовой гармони? Кажется, никогда он не играл со столь вдохновенной легкостью. Фронтовики потребовали «Катюшу» – он, сам раненный и контуженный, живо тряхнул буйными кудрями, с готовностью, с какой-то особенной даже страстью пустил пальцы по ладам. Нет, рано было еще списывать Шумилине, если старик Соборнов, не знавший слов песни, и тот шевелил губами. И хотя добрая половина собравшихся были только гостями деревни, сейчас, при общем воодушевлении, как бы возрожденном чувстве родства, жизнь под вековыми прародительскими березами казалась устойчивой.

Сергей степенно сидел рядом с женой, поглядывая на другой конец стола, и та песенная Катюша представлялась ему Катериной Назаровой, приехавшей гостить к сестре. Для всех осталась тайной его давняя, еще застенчивая влюбленность в нее, когда он вот так же на колхозных праздниках словно бы обжигался, встречаясь с ее золотисто-карими, усмешливыми глазами, когда у нее в избе на вдовьей свободе собирались девчонки и парни слушать пластинки, учиться танцевать. Она была старше годами и не могла всерьез подпускать его к себе, уехала с уполномоченным Макаровым в дальнее село Павлово, на его родину.

Катерина первая вспрянула из-за стола, пустилась плясать, взмахивая платком. Мужики одобрительно прихлопывали в ладошки, тоже не без интереса поглядывали, а она подзадоривала припевкой:

 
Брови черные не смоешь
И платочком не сотрешь.
Меня бойкую не скроешь
И со мной не пропадешь.
 

Чье сердце не тронет гармонь, особенно вечером, на закате дня! Где же тут усидеть, если ноги сами ходу просят: сразу несколько человек сбилось в круг, даже Иван Иванович Охапкин не утерпел, неумело топтался, поддерживая галифе. Сергей не хотел уступить Катерине, азартно дробил перед ней, встряхивая русыми волосами. Но веселье неожиданно оборвалось…

Сошлись, на беду, за одним столом Егор Коршунов с Иваном Назаровым, обычно старавшиеся избегать друг друга. Егор, пока был трезв, сдерживался, но по мере того как хмелел, все придирчивей буравил взглядом Ивана, и в глазах его накалялся горячечный блеск. Ему ли было подниматься против Ивана, если из больницы отпустили домой уже по первой группе инвалидности, как он считал – помирать.

Настя, предвидя возможный скандал, на гуляние не пошла и, вероятно, специально послала Шурку посмотреть, все ли там спокойно.

– Шурка, ты чего здесь торчишь? Ступай спать, – чувствуя неловкость перед Егором, распорядился Иван. – Скажи маме, я скоро приду.

– Хм, сам гуляет, а ее под замком держит, – желчно подковырнул Егор.

Иван только крутнул желваками, но в его глазах плеснулся стальной холодок ответной злости. Галина осуждающе дернула мужа за рукав, он отмахнулся от нее, стал подзывать Шурку:

– Сынок, иди ко мне. Ну чего ты? Садись сюда, – подвинулся, освобождая край лавки.

Бедный Шурка! Узкоплечий, высокий, так что недавно сшитый пиджак оказался на нем короткорукавым, он в растерянности стоял между отцом и отчимом, не зная, кого слушаться, чью сторону принять. В свои двенадцать лет он уже сознавал, чего стоила давняя ошибка матери, жалел отца, хотя не пришлось испытать большой привязанности к нему. Не будь его рядом, может быть, и с Иваном они сблизились бы до неподдельного родства. Сейчас он смотрел то на одного, то на другого, не желая обижать обоих, и все же не ослушался отца, сел к нему.

– Мы с тобой завтра на рыбалку пойдем, понял?

– Не знаю. – Шурка неопределенно пожал плечами и метнул взгляд на отчима, как бы спрашивая его согласия.

– Утром просыпайся пораньше и прибегай. Я теперь цельные дни на реке, – толковал Егор, обнимая за плечо сына. – Батьку не забывай и не забывай, что ты Коршунов. Понял?

– Прекрати! – требовательно встряхнул бело-русыми сыпучими волосами Иван.

– Что-о? Ты мне еще командовать! А ну встать! Сгинь с моих глаз! – Егор рубанул кулаком по тонкому стакану, разбив его вдребезги.

Сцепились прямо за столом, зазвенела посуда. Иван оттолкнул Егора так, что тот, как ветошный, перевалился навзничь через лавку. Снова кинулся на Ивана, ударил окровавленным кулаком по межбровью, но тот был коренаст и крепок против него. Женщины панически взвизгнули. Шурка побледнел. И наверняка Егор еще раз побывал бы на земле, если бы между драчунами не вырос стеной Сергей. С обеих сторон подоспели люди, разняли их. Галина висела на руке у Егора, Катерина вытирала носовым платком лоб Ивану, уговаривала его:

– Ваня, бог с тобой, опомнись! Ведь он же инвалид!

– А если инвалид, пусть не лезет – сомну! – грозился Иван.

– Пошли домой, послушай меня!

Повели его с одной стороны Катерина, с другой – Лизавета Ступнева. Гуляние на какой-то момент расстроилось, и гармошка попримолкла: все обсуждали случавшееся. И опять выручила вернувшаяся Катерина, как ни в чем не бывало, легкой припляской прошлась по кругу. Сергей, словно того только и ждал, ударил наперебой…

Рань-раннюю, еще до солнца, когда розовый свет зари лежал на переборке, Сергей услышал, как звякает косами теща. Вставать не хотелось, но и дожидаться, когда проснется Татьяна, тоже было нежелательно. Боялся пошевелиться, чтобы не разбудить ее. Она доверчиво дышала ему в плечо, слабый утренний румянец красил ее щеки, ноздри чуть заметно шевелились. Показалось, тени под ресницами вздрогнули – нет, спит, разметав по подушке ручьистые волосы. Что же можно было сравнить с ее застенчивой чистотой? И зачем ему понадобилось увиваться около Катерины? Известно, в чужую жену черт ложку меду кладет.

В качалке посапывал Павлик, уголком вздернув верхнюю губешку. И перед этой ангельской душой почему-то раскаялся Сергей. Тихонько встал, опрокинул натощак кринку молока, как будто запивая отраву, и вышел из дома. У отца с матерью – корова, у тещи – корова: на обеих надо помогать косить.

Над Песомой пухнул туман, точно вода в ней была царная, а роса холодила ноги даже через резиновые сапоги. Солнце пойманной жар-птицей билось за темным гребнем бора, как будто злой похитник держал его там, но вот-вот оно должно было вырваться. Издали был виден красный платок тещи, слышалось, как цвиркает под бруском коса. После праздника-то можно было бы и попоздней подняться.

Ни словом не обмолвилась, когда Сергей подошел. Он тоже принялся косить молча, стараясь держаться поодаль от тещи. Видно, что она машет косой со злостью; одному бы косить-то. Наконец не стерпела, первыми же словами как ледяной водой окатила:

– Катьке этой хоть плюй в глаза.

У Сергея даже произошла спотычка в косьбе, но выровнялся и, продолжая работу, ответил:

– Чего это ты вдруг?

– А ты не знаешь? Хорош соколик, разгулялся! Едва увела домой. Вот что я тебе скажу: чужую курочку щипли, а свою за крылышко держи.

«Нет же, ничем я не виноват! И хорошо, что все так кончилось, пора выбросить из головы всякую блажь», – припоминая вчерашнее, подумал Сергей и все же отнекивался без той убедительности, которую дает только правота:

– Ну, поплясали, на то и праздник. Чего тут особенного?

– Я ведь знаю Катьку-то, она любого мужика собьет с толку.

– Заладила свое! – уже вспылил он, злясь не только на тещин допрос, но и на себя.

– Кончили. Только пойми, не худого я тебе желаю, – давая понять, что этот разговор ей тоже противен, сказала Наталья Леонидовна.

Поговорили. Все равно что дегтем перепачкались. Сергей не поднимал в сторону тещи головы, замашисто, со всего плеча, рубил траву, как будто в ней и заключалось все зло. «Скажет или нет Татьяне? – гадал он. – Хоть бы ее-то зря не расстраивала. Уйти бы сейчас куда-нибудь подальше, побыть одному». И он тоскливо оглядывал заречье, как будто попал в неволю.

По береговой тропинке время от времени проходили другие косцы, не догадываясь об их неурядице, пошучивали, завидовали, дескать, вон как дружно машут теща С зятем. Едва дождался Сергей, когда Наталья Леонидовна отправится домой, чтобы отпустить на работу Татьяну.

Солнце набирало высоту, под его напором уже тронулся, забродил духмяно-земляничный воздух, и на эту луговую приманку потянулись пчелы. Гладью излучистого плеса открылась, освободившись от тумана, река. Сергей дважды бегал к ней пить: гнало воду потом. Косил с непонятным упрямством, словно намеревался уработаться до забывчивости. Только когда уткнулся косой в полевую борозду, остановился, пораженный: цвел лен, вобравший в себя тончайшие оттенки голубого, всю нежность земли. При виде такого чуда замирала душа и хотелось долго и бережно носить в себе это чувство удивления.