Текст книги "Кологривский волок"

Автор книги: Юрий Бородкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 39 страниц)

Словно бы усыпляя землю, со всех сторон чикали кузнечики; даже ночью воздух был сух и прян от запаха сена; где-то далеко-далеко помигивали зарницы – самая макушка лета. В такие минуты думается, что никуда больше не денется это устойчивое тепло, отпущенное на короткий срок северному жителю. И казалось, всегда будет вот так свежо и молодо зеленеть листва берез возле фонарей.

Наверное, последним в деревне лег спать в эту ночь Андрей Александрович Карпухин. И, лежа в постели с закрытыми глазами, он видел это непривычное ночное свечение берез, чувствовал себя потревоженно счастливым. В переднем углу, рядом с божницей, тихонько журчал счетчик, как будто и в самом деле было слышно, как течет по проводам электричество. Тайное и непостижимое.

5

Заседание правления колхоза было назначено на семь вечера. Первым, как обычно, явился Афанасий Белобоков. По годам пора бы уже дать ему отставку, но кто же будет возглавлять ревизионную комиссию? Никого другого не представишь на этом месте. В середине зимы, задолго до отчетного собрания, каждый день можно видеть, как он направляется в контору с полевой сумкой, подтверждающей важность его занятия. Еще из других деревень придут «поученые» старики, вроде бывшего счетовода Тихона Фомича Пичугина, и начнут щелкать счетами, скрипеть прилежными перьями, палить махру – ревизия.

В кабинет Ерофеева заходили колхозные специалисты, бригадиры, механизаторы, рассаживались на стулья, поставленные вдоль стен. Белобоков расположился за столом, который был приставлен торцом к председательскому, он, близоруко щурясь, с какой-то придирчивой строгостью взглядывал на каждого вошедшего, то и дело доставал из кармана пиджака большущие часы, приговаривал, вызывая улыбки правленцев:

– Однако, семь – восьмой, скоро девять… Пора бы и начинать.

Ждали агронома Сашу Лазарева и бригадира трактористов Михалева. Наконец профырчал под окнами мотоцикл – оба приехали. Мужики погасили цигарки и папиросы, и Ерофеев, не поднимаясь из-за стола, заговорил:

– Товарищи, мы собрались обсудить весьма важный вопрос о приобретении необходимой техники. Вы знаете, что некоторые колхозы сделали это еще весной, пора и нам раскачаться. Бухгалтерия подсчитала, что мы можем полностью оплатить стоимость двух гусеничных тракторов и двух тракторов «Беларусь» с прицепными орудиями, а также двух или трех самоходных комбайнов. Думаю, нет нужды распространяться о необходимости столь важного мероприятия. Главная задача заключается в том, чтобы укомплектовать купленные машины собственными кадрами механизаторов, поэтому мы и пригласили их на заседание правления. Прошу обменяться мнениями.

На минуту воцарилась тишина, слышно было только поскрипывание стульев. Зачин сделал Саша Лазарев, он горячо и, как оказалось, поспешно высказался, надеясь на общее одобрение:

– Двух мнений быть не может: надо покупать технику и чем скорей, тем лучше. Хотят или нет того механизаторы, но МТС ликвидируется, поэтому отступать некуда.

– Вот их и послушаем, какое ихнее мнение, – предложила савинская бригадирка Марфа Грибанова. Она сидела у самого входа, сложив на груди толстые конопатые руки, словно поджидая момента, когда можно будет пуститься в спор.

– Комбайнерам, конечно, придется в колхоз податься, а нашему брату и в другие места путь не заказан, – сказал тракторист Семен Шалайкин, прямо и дерзко глядя в глаза односельчанам. Это был чернявый, непоседливый мужик, привыкший держаться с вызывающей бойкостью. Хлопнул рукой по колену так, что выбил из брюк пыль, и добавил: – Я лично, как МТС закроют, уйду на новый Песомский лесопункт стаж дорабатывать.

– Вот возьмите его за рупь сорок! Так и знала, что Сеня на убег настроен. Чего вылупил глазищи-то? – взнялась Марфа.

– Ты полегче языком-то болтай, – огрызнулся Шалайкин. – Я ведь в колхозе не записан.

– Спокойно, товарищи! – призвал Ерофеев. Попригладил залысины и волосы на висках, как бы собираясь с мыслями. – Что скажешь ты, Иван Васильевич? – спросил Михалева.

Тот сидел в какой-то напряженной позе, зажав в лопатистых ладонях замызганную кепку. Супил выгоревшие, ячменно-жесткие брови, видимо, и сам про себя не решил, как жить дальше.

– Я согласен работать, только пусть правление дает справку, что я не являюсь колхозником.

Отказ Шалайкина не вызвал такого возмущения, как это половинчатое заявление, обидевшее сразу всех.

– Позволь спросить, кем же ты будешь являться? – пытливо воззрился на Михалева Белобоков.

– Просто трактористом.

– Видали, какой умный! А кто же тебе за работу будет платить? Небось, колхоз, – пристыдила бухгалтер.

И началось, посыпалось со всех сторон на конфузливо мявшего кепку Михалева.

– Тут вот все колхозники сидят, а он особенный, брезговает колхозом.

– Не велик министр – мэтээсом загордился.

– Партейный называется!

– Поди, тоже куда-нибудь лыжи навострил?

– Че вы нам мозги исправляете? У нас ведь пока свое начальство имеется, – вступился Шалайкин.

– Товарищи! Такие безответственные элементы, как Шалайкин, только сбивают с толку других. – Слово взял парторг, колхозный инженер-строитель Доронин. – Мне непонятна позиция Михалева. Вы знаете, что по решению партбюро МТС механизаторы-коммунисты в этом году приняты на учет по месту работы в колхозах. Я думаю, нам придется потревожить партийную совесть Михалева. Мы вправе рассчитывать, что такие кадровые механизаторы, как он, проявят сознательность, помогут колхозу в трудный переходный момент.

Ерофеев, переписав на листок механизаторов, уже вычеркнул из списка Шалайкина, против фамилии Михалева поставил знак вопроса. Что-то ответит Карпухин?

– Ну, Сергей, какие твои соображения?

– Я считаю, если в колхозе работают люди, приехавшие к нам после институтов, то и нашему брату не грех остаться в своем колхозе. В «Рассвете» с весны ребята работают, не каются. Во всяком случае, я остаюсь на своем тракторе – покупайте его хоть завтра.

– Сознательный! Хе! – язвительно хмыкнул Шалайкин и ткнул его локтем.

– Это мое дело, тебя не агитирую, – сухо ответил Сергей.

– Правильно, Карпухин! – поддержали сразу несколько голосов.

У Ерофеева было желание, не церемонясь, выпроводить Шалайкина, чтоб, не мутил воду, но он только напрягся да покрутил желваками. Еще не дожил «Ударник» до той поры, когда люди добровольно несут заявления в колхоз, еще надо убеждать, надо проявлять выдержку, иметь подход к каждому.

Между тем в тоне поучения, как самый старший, начал толковать вокруг да около Афанасий Белобоков, то снимая, то надевая очки:

– Граждане дорогие! Мы решаем действительно сурьезный вопрос, который однем наскоком не стронешь. Следует не горячиться, а в некотором роде пообстоятельней рассудить. Конечно, все мы одобряем постановление о передаче техники колхозам, и деньги у нас имеются, но, с другой стороны, столкнулись с несогласием механизаторов. Представьте, скостим с приходной статьи изрядную сумму, а работать на тракторах будет некому. Ведь мы же тогда натурально завалим уборочную! – с пафосом приналег он на последние слова. Повыждал, потирая длинными сухими пальцами блеклый лоб, и продолжал: – Так-то, помню, скотину обобществляли, а ни скотного двора, ни конюшни не было построено: помаялись да развели ее на зимовку обратно по домам. Мое предложение такое: пока не подобраны трактористы, воздержаться бы. В некотором роде меньше риску.

– В таком деле без риску нельзя, – сказал Ерофеев. Он поднялся из-за стола, поддернул ослабленный галстук и пуговицы на пиджаке все застегнул. Пристукивая карандашом, как бы вколачивая каждое слово, продолжал говорить: – Если мы промедлим сейчас, к новому году, когда будет закрываться МТС, техника останется самая бросовая: что получше – разберут. К тому же, сами понимаете, на МТС теперь надежды мало, поэтому технику мы все же должны купить. Что касается трактористов, то неволить никого не собираемся, но зарплату обещаем не ниже, чем в МТС, и не сомневаюсь, что желающие работать у нас найдутся. Очень порадовало меня заявление Сергея Карпухина, с такими людьми хочется работать. Ставлю вопрос на голосование: кто за то, чтобы до Начала уборочной приобрести технику? Против? Афанасий Петрович?

– Почему против? Я Воздерживаюсь, – недовольно буркнул Белобоков.

– Значит, в своем решении мы запишем так: правление колхоза «Ударник» просит создать комиссию по проверке машин и в ближайшие дни передать необходимую технику в колхоз. Теперь прошу еще минуточку внимания. Нам приходится соревноваться в некоторых житейских вопросах с соседями: леспромхозом и совхозом.

На партбюро мы подготовили такие предложения. Ежегодно выплачивать на второго ребенка по шестьсот рублей.

Обеспечить бесплатное питание школьников. И самое главное, построить детский садик.

– Нынче об этом нечего и думать, все деньги ухлопаем, – возразила бухгалтер.

– Поговорю с нашими шефами на фабрике в городе, обещали помочь.

– Много ли в селе ребятишек-то? – поддакнул Белобоков. – Обходились и без садика.

– Теперь не обойдемся, если хотим, чтобы молодежь оставалась в колхозе, а не смотрела на сторону.

– Я вот человек приезжий, у меня здесь бабушек и тетушек нет, – высказался Саша Лазарев. – С кем мне на день оставлять дочку?

– Чего толковать? Нужен садик, – хором поддержали несколько голосов.

Правленцы разошлись. Ерофеев, толкнув створки окна, пустил свежий воздух. Решение правления, за которое проголосовали большинством голосов, лежало на столе, а удовлетворения не было. Где найти трактористов? Зимой можно будет послать на курсы кого-нибудь из молодежи, но что предпринять сейчас? С этой мыслью он ходил смотреть, как устроились с жильем рабочие, приехавшие помогать. С этой мыслью он шел домой в новый конец села и, не дойдя, свернул к Михалевым: увидел хозяина, поправлявшего калитку палисадника. На что ни взглянешь в его хозяйстве, всюду чувствуется заботливая рука: наличники подведены в две краски, дранка на крыше свежая, кладницы дров выровнены точно по струне. И семья по всем статьям полноценная, трое детей. Потому-то была надежда, что с Михалевым удастся столковаться.

Сели на крепко врытую в землю, обстроганную лавочку. Нет того успокоительней, как подымить папиросой, особенно на исходе дня, погожим летним вечером; усталость томит тело, не тяготит и вроде бы избывается с каждой затяжкой. И сейчас, подступая к разговору, Ерофееву хотелось курить долго и неспешно, ему передалось ощущение этой завидной домовитости Михалева.

– Мне кажется, Иван Васильевич, мы плохо поговорили на правлении, – сказал Ерофеев.

– У меня у самого нейдет из головы это самое… – признался Михалев и поморщился, как от докучавшей боли. – И так и эдак прикидывал. Ведь с самой войны в мэтээсе.

– То-то и оно, что у тебя опыт. И за комбайнера можешь.

– Могу. Любую машину разберу и соберу, – не без гордости похвалился Михалев.

– Вот видишь! Очень нужна сейчас твоя помощь колхозу.

– Сеня Шалайкин наладился пенсию добывать в леспромхозе, а я что?

– Обожди, будут и у нас пенсии. Главное, та же работа, те же мастерские – не бегай за несколько километров. Ведь не поедешь жить на лесопункт, не бросишь такой дом?

– Знамо, не брошу, – с достоинством молвил Михалев, любовно взглядывая на веселые окошки. Все, что прибавлено к родительскому наследству, сделано собственными руками. – Ребятам школу надо кончать, тем более десятилетка у нас в Ильинском открывается.

Подошла жена Михалева, видная и лицом и телом женщина, которой рождение детей, казалось, было только на пользу. В ее крупных серых глазах постоянно хранилась улыбка, свет их был мягок и притягателен.

– Добрый вечер, Степан Данилович! Шли бы в избу, чего у крыльца застряли?

– Некогда, дома еще не был.

– Нате-ка, угощайтесь. – Разделила пополам ветки черемухи, подала мужу и председателю. – Я уж наелась, что язык не шевелится.

С улицы прибежала младшая дочь Михалевых, забралась на руки к матери, и, должно быть, было ей хорошо и покойно. Наверное, так же чувствовал себя рядом с женой сам Михалев, любивший ее немногословно и сдержанно. И всякий человек, попав в их дом, мог согреться ровным ненавязчивым теплом их взаимного доверия.

Чтобы не мешать мужскому разговору, жена Михалева унесла дочь в избу. Набивая черемухой оскомину, Ерофеев спросил еще раз:

– Ну так как, Иван Васильевич? Договорились?

Михалев помедлил, почесал в свалявшихся под кепкой волосах и, глядя в глаза председателю, ответил прямодушно:

– Зря болтать не буду, подумаю.

И странно, этот еще неопределенный ответ обнадеживал больше, чем иное скороспелое согласие: уж если что решит такой основательный человек, как Иван Михалев, так это будет твердо.

С чувством облегчения шагал Ерофеев вдоль новой строящейся улицы, в конце которой плавало разбухшее солнце. Стены домов теплились золотистым накалом. Думалось ему о том, чтобы в каждый из них вошло счастье. Надолго, навсегда.

6

С полуденного автобуса на шумилинской остановке сошел загорелый малый спортивного вида и в спорткостюме, поверх которого был надет пиджак. Когда дверцы автобуса со вздохом захлопнулись, парень помахал рукой пассажирам, они тоже махали ему, сожалели, что лишились веселого попутчика.

Поставив чемодан на обочину, он с каким-то озорным любопытством разглядывал голубой дорожный знак, на котором крупными буквами было означено: Шумилино. Вот до какой чести дожили! Против знака на противоположной стороне дороги сияла свежая тесовая будка – все, как положено, на уровне. Прогрессируют земляки!

Приближался трактор со сцепом из двух тележек: Сергей Карпухин отвозил рожь от комбайнов. Парень, завидев его, торжествующе воздел руки, точно ехал сюда ради этой встречи:

– Привет, Серега! Стоп! Глуши свою тачку!

– Здорово! А я смотрю, неужели Колька Сизов в такую пору? Ведь на целине тоже хлеб убирают.

– Надоело. Сказал директору совхоза: давай расчет – два года не был дома. Он, конечно, упрашивал, дескать, самое горячее время, но мне-то какой резон упускать лето? После приедешь сюда грязь месить. Ну как вы тут? – спросил, будто от его отсутствия очень многое зависело в здешней жизни. – Еду и дивлюсь: ну-ка в Шумилине на автобусе! Бывало пехтурой дуешь. Будку поставили со скамеечками. Культура прет!

– А ты что думал!

– Значит, поднимаешь сельское хозяйство?

– Поднимаю. Помогай, поделись целинным опытом, – поддерживая шутливый тон, отвечал Сергей.

– Опыт! – иронически хохотнул Колька. – Я ж тебе писал, как трактор угробил. Слушай, чего мы с тобой насухо трекаем? Заруливай в деревню, пропустим по стопарю за приезд.

– Не могу.

– Да брось ты!

– Видишь, две тележки везу, две стоят у комбайнов: только успеваю обернуться, иначе на землю будут сыпать или простаивать.

– И пусть сыплют на землю. Ты бы посмотрел, какие вороха хлеба у нас там в степи, будто курганы. Никакого транспорту не хватает, чтобы вывезти. Ладно, вечерком заглядывай. Надо будет съездить в магазин за горючим. – Колька выразительно щелкнул пальцем по подбородку.

– Не продают – сухой закон ввели на уборочную.

– Вот и приезжай отдохнуть! А к коммунизму идем – каждому по потребности.

– Иди к Охапкину, он теперь председатель сельпо, только по его записке отпускают прямо со склада.

– Силен деятель! Устроил вам постную житуху. Ну, для приезжего местные законы не писаны: повернем, что дышло, – встряхнув черным чубом, пообещал Колька. Подхватил легкий чемодан, в котором умещались все его пожитки, и беззаботно зашагал к дому.

Трактор, загребая землю одной гусеницей, вывернул с поля на дорогу. Улыбка долго не гасла на лице Сергея: тоже стало весело после неожиданного явления баламутного дружка.

Часа через три Колька уже сидел рядом с ним в кабине – ехал в магазин. За это малое время он успел поговорить с каждым встречным, повидал мать и первым делом порадовал ее, вручив неразменянную пятьсотрублевую бумажку, поскольку подарка в его чемодане не нашлось. Еще побрился и вместо спортивного трико надел брюки и голубую рубашку, выправив воротничок поверх пиджака. После домашней встречи он вдохновился и был теперь неудержимо словоохотлив.

– Вот такого дэтэшку я утопил в речке. А вода-то весной прет мутная, пока то да се, замыло грязью весь двигатель. Недели две копались в нем с одним корешом, только наладили с грехом пополам – новая история, подшипники поплавил. Так и пошел тот трактор в разбор на запчасти. Техники там полно, че ее жалеть? Прихожу я за получкой, кассирша хлоп мне счетами по лбу – вот тебе получка!

– Дома, что ли, теперь останешься?

– Я не могу, как ты, на одном месте, мне нужны масштабы, – хвастливо заявил Колька. – Думаю в Братск поехать. Всесоюзная стройка, на виду у всего государства.

– Давай, давай! Буду в газетах читать о твоих подвигах, – подзадорил Сергей.

– Все может быть, – всерьез ответил Колька. – Эх, старина, жаль, что ты не холостяк! Сейчас бы мы с тобой дали дрозда! У тебя двое ребят-то? Ясно. Третий небось в проекте? В общем, многосемейный.

– Скажи хоть – многодетный.

– Одно и то же. Привязали Арину хвостом за рябину.

– А ты все не женился?

– Не-е. Я человек вольный, семья сковывает инициативу. Хоть завтра возьму чемодан – и свисти машина, я поехал. Куда угодно. Кстати, на время отпуска надо с кем-то крутнуть любовь. Не подскажешь адресок?

– По этой части ты сам дока.

– Эх, помнишь, как мы с тобой в Ефремове кадрились с городскими девчонками! Гармошку я тогда в ручье здорово прополоснул – планки так и лежат без мехов. Нынче-то не приехали на уборочную?

– Приехали мужики. Ха-ха!

– Жаль. Придется своихздешних торфушек посортировать – найдется какая-нибудь боле-мене подходящая. – Колька сидел прямо, стараясь не прикасаться к спинке сиденья и дверце, но все-таки на одной из колдобин его сильно мотнуло, испачкал пылью рукав пиджака. – Ты мне весь, марафет испортишь. Слушай-ка, у меня ведь была мысля разыскать там, на целинных землях, Люську Ступневу: не так далеко находились, она ведь в Павлодарской области в Казахстане. Тоже, обожди, сбежит.

– Не сбежит, потому что замуж вышла за казаха.

– Во, это номер! Укрепляют дружбу народов! Правильно, раз здесь женихов не нашлось. Да-а, пусто стало в Шумилине. Как ты еще держишься?

А Сергея удивляла легкость Колькиного житья. Знало ли его сердце хоть какую-нибудь печаль-заботу? Казалось, у него нет ни обязанностей родства, ни чувства отчей земли. Полжизни прокатался по железным дорогам страны, привыкнув к вагонному купе больше, чем к дому.

– Тпру! Дай-ка, я здесь спрыгну, – спохватился Колька, когда трактор повернул к зерноскладу. – В общем, жди меня вечерком с полной сумкой: надо уж запастись как следует.

В конторе сельпо Охапкина не оказалось, подсказали, что следует заглянуть в чайную. Мужики с воодушевлением, как нечаянный дар, катили вверх по лестнице бочку с пивом. Колька тоже подтолкнул ее на самых последних ступеньках, но сумел получить первоочередную кружку.

У Охапкина в чайной была отдельная комната – и здесь обосновался с удобствами. С одного председательства сняли, на другое поставили, поскольку номенклатура районного масштаба, в рядовые работники ни по какому признаку не годится. Что и говорить, в злачное место попал, особенно пользовался своим положением во время уборочной, когда ввели ограничение на торговлю водкой.

Сейчас он сидел с какими-то отпускниками, тоже явившимися к нему с поклоном и теперь платившими пошлину натурой. Момент оказался удачный. Колька бестрепетно толкнул дверь, за которую не каждому дозволялось ступать, и был охотно принят в компанию. Охапкин, набивая себе цену, не сразу взялся за авторучку, поспрашивал о житье-бытье на целине, а уж потом начертал на листке, вырванном из записной книжки: «Отпустить отпускнику Сизову 10 б. водки». Отпускник раскошелился на всю наличность, какая имелась при себе.

На склад Колька вошел совсем по-хозяйски, тем более что кладовщицей оказалась Файка Маслова, с которой учился в одном классе. Он знал, что замужем Файка так до сих пор и не побывала, хотя и не сторонилась парней, напротив, была слишком простодушна и сговорчива. Согласившись со своей незадачливой судьбой, вела себя вольно, вызывала тревогу ильинских баб, потому что была недурна, даже приманчива. И детьми не обременена, не рожала: на торной дороге трава не растет.

– О-о, Файка! Салют!

– Здравствуй, Колечка! Откуда это ты прибыл такой фартовый? – кокетливо изламывая тонкие брови, спросила она.

– Прямо с переднего края борьбы за хлеб! – по-фронтовому ответил он. – Слыхала про Алтай? Сибирь, одним словом… Погутарил бы я с тобой, да мужики там ждут, – показал большим пальцем кверху, где находилась чайная. – Вот в соответствии с этим документом отоварь. – Припечатал бумажку на обшарпанный столик.

– Куда это ты столько берешь? Не на свадьбу ли?

– На свадьбу я взял бы оптом ящика два. К сожалению, никого не имею на примете, вот разве за тобой поухаживать? – Игриво щекотнул Файку, та засмеялась нехотя и глянула на него не то чтобы укоризненно, а с какой-то скрытой печалью в крупных, чуть навыкате, глазах.

– Что ты, Колечка, я уж старуха!

Выдумывай! Я ровесник тебе, так что, тоже старик?

– Такому кавалеру, как ты, могу бутылочку иностранного рому отпустить, – поощрительно предложила Файка.

– О, наклейка – первый сорт! Ну-ка, сколько градусов у него убойная сила?

– Шестьдесят.

– Порядок! Надо взять для пробы.

Колька бесом заходил вокруг Файки. Помешал долговязый парень, застенчиво протиснувшийся в дверь. Колька тотчас осадил его:

– Стоп, приятель! Здесь не магазин, и вообще склад закрыт на учет.

И в самом деле захлопнул дверь за растерянно попятившимся парнем и снова подступил к Файке, попритиснул ее к мешкам с сахарным песком. Она ойкнула, на секунду ослабла у него в руках, но забарабанила ладошками по его лопаткам:

– Сдурел, что ли? Ведь могут войти – стыда не оберешься. Пусти, баламут окаянный!

– Встретимся вечерком?

– Зачем?

– В кино сходим или на танцы, культурно отдохнем, – допытывался Колька.

– На танцы я не хожу, говорю тебе, устарела, – с улыбкой повторила она.

– Тогда, как стемнеет, я тебе стукну в окошко.

– Стукни, если маму не боишься.

– Вэри вэл!

– Чего это ты?

– По-английски значит: очень хорошо.

– Ой, боже! – насмешливо и вместе восхищенно воскликнула Файка, легонечко подталкивая нечаянного ухажера к выходу.

Компания Охапкина наполовину убавила содержимое Колькиной сумки: известно, чужое вино и пил бы, и лил бы, и искупаться попросил бы. После закрытия чайной перешли на травку к больничному саду, там некоторые и полегли. Колька помнил о назначенном рандеву и, когда стемнело, спрятал злополучную сумку в крапиве. Теперь ему не то что Файкина мать, сам черт был не страшен. Но стучать в окошко не пришлось: Файка прежде того вышла на крыльцо. Была она в одном халате и шлепанцах, спать собиралась, а Колька предполагал увести ее за околицу. Укрылись одним пиджаком, она ежилась будто бы от холода, от нахальных Колькиных рук не отбивалась и, помучив его с полчаса, сказала:

– Иди за мной, только тихонько.

– А мать?

– Она в избе спит, а я в горнице.

Колька оставил у двери полуботинки, по-кошачьи крадко ступил через порог: как в темный омут нырнул…

На исходе ночи – еще чуть назревал рассвет над лесными увалами – он победно шел сельской улицей. Вспомнил про сумку, едва отыскал ее в крапиве. Тишина и безлюдье угнетали его, душа жаждала постоянного общения, и очень кстати повстречался досужливый собеседник, сельповский сторож Филимон Шашкин. Он сидел, поникнув головой, на ящике из-под стеклопосуды возле складов и магазинов, явно спал, но правая нога, как бы помимо его воли, притопывала. Колька постоял над ним, потом поприступил своим полуботинком Филин кирзач. Старик очнулся, спросонок забормотал:

– А? Что? Кто таков?

– Го-го-го! – заржал Колька. – Как это ты, дед, умудряешься дрыхнуть форменным образом и ногой наяривать? Будто на гармошке играешь.

– Стой, никак не признаю; чей будешь? – смаргивая подслеповатыми глазами, приглядывался Филя. – Да это ты, Колька?! Откуль взялся, обморок ты эдакий!

– С неба упал. Ты проморгайся хорошенько – може, приснился? Ну и даешь храпака! Хоть замок сшибай со склада, видать, воров нет.

– Но-но, у меня не забалуешься! Я ведь просто кемарю, а нога, значитца, дежурит, так уж приучена. Кто пройдет мимо, глянет – сторож не спит, раз притопывает, – оправдывался Филя. – Садись да хвастай, как живешь. Куда тебя собака носит такую пору?

– У меня тут свое дежурство, – уклончиво, с ноткой бахвальства ответил Колька.

– Знаем мы ваше дежурство! Пригрелся у какой-нибудь зазнобы, теперь вакуируешься до свету, – безошибочно определил Филя. – Вон там, на лавочках коло конторы, тоже ворковали всю ночь.

– Холодновато после теплой-то постели, – признался Колька, снова не удержавшись от хвастовства. – Вчера с Охапкиным здесь в чайной крепко причастились, надо голову поправить. – Вынул из сумки заморскую бутылку. – Стакан найдется?

– В любой момент наизготове! – Филя окончательно стряхнул с себя сон, с привычной услужливостью извлек из-под угла склада стакан, пообдул с него пыль. – Это что у тебя за бутылка такая баская?

– Импортная.

– Смотри ты! – прицокнул языком Филя. – А градусы как? Соответствуют?

– Крепче водки.

– Ну давай, коли спробуем: на мой счет, на твои деньги. – После пробы лицо его превратилось в сморчок, поотдышался и высказал свое заключение: – Подходяче, только шибко слатимо, наша водка скуснее. Меня тут один коньяком потчевал, дак тот вовсе клопами пахнет.

– Чего же ты не на пасеке, Филимон Арсеньевич?

– Пасека – тю-тю! Как пришел в колхоз Ерофеев, так и сократил. Охапкин-то Иван Иванович, доброе ему здоровье, не оставил меня, устроил в сельпе. По стариковскому понятию работегша сносная. А ты, значитца, земли новые покорял?

– Покорял, – согласился Колька. – Теперь отдохну да на Братскую гидростанцию поеду. Слыхал, наверно?

– Как не слыхать! По радиву трубят.

– Скоро и обо мне услышишь.

Филя поверил: с такой уверенностью это было сказано. По всему видно, парень ходовой, одет прилично, вином угощает. Милое дело, выпить да поговорить с приезжим человеком; не беда, что закусить нечем, кроме хлеба, оказавшегося в сумке. Филя не столько жевал его, сколько подносил к носу, с блаженством жмурясь.

– Видишь, Николай Васильевич, наше дело таковское: не живем, а дни провожаем, – пустился он в рассуждения. – Я вот не представляю, как оно в других краях? Може, там и солнышко-то другое? А ты перекатываешься по всей стране, всего повидаешь. Теперь люди столько не работают, сколько ездят.

– Век техники, – кратко изрек Колька.

– Должно, потому и гуляешь в холостяках, что некогда поосмотреться?

– Не тороплюсь, невесты не переведутся.

– К нам недавно врача нового прислали, чуть постарше тебя, и уже три дочки.

– Дамский мастер, – живо дал определение Колька.

– Во, верно! – восхитился Филя. – Медицина, а секрету не знает. Мужик головастый, тут лекцию читал в клубе, дак говорит все непонятно. Забыл, как его фамиль. Рыбья какая-то.

– Окунев?

– Не-е.

– Карасев?

– Во-во! Килькин.

– Ха-ха-ха! Уморил, дед! – покатывался Колька. Филя тоже беззвучно смеялся, выглядывая из фуфайки, как из дупла, его нос яблочком рдел среди серой щетины.

Между тем рассвет все шире размывал полынью в небе, хорошо различимы были ближние постройки, и полинявший за лето флаг над сельсоветом шевельнуло зоревым ветерком. Колька засобирался уходить.

– Ладно, дед, счастливо оставаться! Пора к дому пробираться, пока солнце не поднялось.

– Побалакаем, когда в другой раз припозднишься. Все-таки я узнаю, к кому ты проторил след.

– Секрет.

– У нас секретов не бывает, – заверил Филя.

Кольку это не смутило. Помахивая полегчавшей сумкой, он беззаботно шагал шоссейкой с одной только мыслью: добраться до сеновала, ткнуться забубенной головой в душистое сено и потонуть в его убаюкивающих шорохах. Можно спать хоть весь день напропалую.