Текст книги "Кологривский волок"

Автор книги: Юрий Бородкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 39 страниц)

17

С вечера еще были звонки, а теперь, пожалуй, до утра никто не побеспокоит, разве что поступит телеграмма – надо записать. У Татьяны ночное дежурство. Электрический свет, проведенный от МТС, погас, зажгла десятилинейную лампу. Ее свет не мешает видеть в окно пустую сельскую площадь, сельмаг, столовую. На улице даже светлей, чем на почте, потому что ясное полнолуиие. Пройдет случайный прохожий – скрип снега настолько отчетлив, как будто и не отделен стеной. Спит село, может быть, лишь на почте и маячат желтым светом окна.

Опять приходил Димка Воробьев, монтер здешнего узла связи. И по работе он свой человек, да и так свой, ильинский. Чего его бояться? Не съест. Посидит за столом, где заполняют бланки, за перегородку не ступит – точно запретная черта для него. Говорит мало, то черкает что-нибудь пером, то книжку притащит с собой, читает: видимо, ему доставляет удовольствие просто побыть рядом с ней в неслужебное время. Как из армии пришел, так и устроился монтером. Смирный парень, уважливый, и собой, в общем-то, неплох, голубоглазый, чуточку курчавый, только очень уж не к месту вмятинка на самом кончике носа. Тоже зря время ведет, зря вздыхает. Сегодня хотела сказать ему об этом, да как скажешь, если он сам-то ни словом не обмолвится. Чего стережет, чего выжидает, робкая душа? Тут такая сумятица на сердце, такое пришло в голову, что ни на кого бы глаза не глядели, а он торчит и час и другой. Осмелится что-нибудь сказать, так все невпопад, все по пустякам.

И вот теперь, в полночь, когда выпроводила Димку и заперла дверь, Татьяна достала из сумки письма Сергея, которые он присылал ей с флота. До единого сохранила. Стала читать заново от строчки до строчки, в последний раз согреваясь их давним теплом: решила вернуть Сергею. И сейчас он присылает письма, но что тешить себя напрасным ожиданием? Мало ли в городе-то соблазну? Уж раз уехал, значит, прощай.

Поскорей бы дождаться утра. С досадой глянула на большие настенные часы с ленивым маятником, лучше бы висели на их месте проворные ходики. Стало прохладно, хотя Татьяна была в валенках и накинутом на плечи пальто. Подтопила печь-голландку, обитую железом. Когда взялся огонь, вдруг возникла мысль сжечь письма. Она долго держала их плотной пачкой перед открытой дверцей чела, не решаясь сделать последнее движение. Бросила и зажмурилась, не желая видеть, как безжалостный огонь съедает дорогие для нее листки бумаги, а когда открыла глаза, красной фольгой коробились от жара истлевшие письма. Ее взяло запоздалое раскаяние, зачарованно смотрела на огонь, как будто совершила что-то святотатственное.

Вернулась к столу и, покусывая губы, начала строчить пером по бумаге: письмо не удавалось, несколько раз рвала листки и бросала их в печку.

Утром на почту прибежала ее напарница по работу бойконькая, черноватая Алька Веселова, занимавшаяся отправкой корреспонденции. Увидев на своем столе запечатанный конверт, она повертела его в руках и сказала не без зависти:

– Еще одно послание накатала. А переписываться, наверно, очень интересно? Я вот ни с кем не переписывалась, хоть бы мой Славка куда-нибудь уехал.

– Глупая ты!

– А что? На бумаге-то можно посмелей про любовь признаться.

– Нет уж, лучше вместе быть, чем письма гонять друг другу, – посетовала Татьяна.

– Ты чем-то расстроена?

– Да так… Спать хочется, – не созналась Татьяна.

Выйдя на улицу, повторила про себя: «Глупая ты, Алька!» Ей вдруг подумалось, что письмо Сергею получилось каким-то резким, с нотками раздражительности; еще не поздно было забрать его, пока не отправлено. Упрямо прибавила шагу, чтобы не повернуть обратно.

18

А в это самое время Сергей подумывал взять отпуск, но решил повременить хотя бы до весны, потому что зимой в деревне дни уйдут попусту.

Как-то, придя с работы, он обнаружил среди почты на столе вахтера письмо от Татьяны. Сначала прочитал на ходу, бегло, как если бы через минуту у него должны были отобрать этот листок из ученической тетради, потом, уже сидя на своей кровати, стал вникать в слова: «…Сейчас у меня ночное дежурство, сижу на почте. Настроение скверное. Тоже хотела куда-нибудь уехать, но как оставить одну маму? Она говорит, с председателей ее скоро снимут, потому что наш «Красный восход» хотят объединять с «Ударником».

Ты, наверно, забыл, что мне двадцать четыре года, не могу я бесконечно ждать тебя, жить только письмами. Еще когда ты собирался в город, я предчувствовала, что это кончится плохо. В общем, нескладно у нас получается. Извини, что такие мысли лезут в голову. Будь счастлив!..»

– Ты смотри, как аккуратно адресок-то вывела! – насмешливо причмокнул, взяв с постели конверт, новый жилец, сонливый толстяк Слепенько, занимавший койку Левы Артемова. Тот не зря ходил по вечерам на литзанятия – взяли сотрудником в молодежную газету.

Сергей даже не взглянул на своего соседа, потупленно сидел на постели, оглушенный, не веривший до конца тетрадному листку. «Еще когда ты собирался в город, я предчувствовала, что это кончится плохо». Что же произошло? Снова перечитывал строчку за строчкой, стараясь угадать оставшееся за ними. Она, конечно, права: сколько же можно переписываться? Жилья ему не дадут по крайней мере, пока он холост.

– Чего вздыхаешь? Любовь дала трещину? – не оставлял в покое Слепенько. – Три к носу – все пройдет.

– Ты бы лучше помолчал, обойдусь без твоих советов, – зло оборвал его Сергей.

– Могу и помолчать. – Подоткнув под подушку кулаки, Слепенько отвернулся к стене. – Подумаешь, распсиховался из-за какой-то ерунды!

– Замолчи!

Сергей накинул полупальто, сунул в карман письмо и, не отдавая себе отчета, зачем это делает, вышел на улицу. В привокзальной забегаловке выпил водки – не помогло, только навело на ревнивые догадки. «Тут что-то не так, – соображал он. – Обвинила меня во всех грехах, чтобы себе развязать руки. Наверно, нашелся ухажер. Кто? Каким-то чудом очутиться бы сейчас в деревне. Эх!»

Не зная, куда пойти, Сергей постоял на площади около кинотеатра. Город был велик, многолюден, но равнодушен к нему, случайному здесь человеку. Вспомнил, что давно собирался побывать у Виктора Морошкина – односельчанина, друга детства…

Дверь открыла круглолицая, пышнотелая, несмотря на свою молодость, женщина, чуть рыжеватая, чем-то похожая на Морошкина, и Сергей сразу догадался, что это его жена. Лениво прошаркав по коридору комнатными тапочками, она заглянула в комнату:

– Виктор, к тебе пришли.

– А-а! Привет! Чего встал? Раздевайся, – по-хозяйски распорядился Виктор. – Знакомься, моя жена Рита. Это Сергей Карпухин, из нашей деревни, я тебе говорил про него, – объяснил он жене, и та, спохватившись, улыбнулась, подала мягкую руку.

– Я ведь нынче летом ездила в Шумилине. Едва добралась от станции, километров двадцать пешком тащилась с сумками – грязь, дождь! Иду и проклинаю его, – показала на мужа, – что родился в такой глухомани.

– Не велика беда. Я, пока учился в Абросимове, тысячи километров натопал, если сложить, наверное, будет отсюда до Владивостока, – сказал Виктор. – Проходи, посмотри на дочку.

Двухлетняя пухлощекая девочка укладывала спать на двух составленных стульях большущего плюшевого медвежонка. Сергей запоздало подумал о том, что надо было купить ребенку хоть шоколадку.

– Ай, Леночка! Мишу спать положила?

– Миса бай-бай. Закой газки!

– Ты ведь у нас умница, – с материнским восхищением похвалила Рита.

Виктор тоже был доволен, поприкидывал дочку на руках, игриво сделал ей «козу» и, заметив, что Сергей безучастен к этим родительским нежностям, пригласил его в свою комнату.

– Садись сюда, – Виктор поставил стул между письменным столом и книжным шкафом. – Здесь нам удобней будет потолковать. Рита, у нас найдется чего-нибудь?

Удобно расположились прямо за письменным столом.

– Теперь будешь хоть знать, где и как живу, а то целый год в городе и не заглядываешь. Ты чего какой-то расстроенный?

– Да так, – неопределенно махнул рукой Сергей. – Извини, что незваным гостем явился, по настроению получилось.

– Закусывай, закусывай! – чувствуя, что Сергей хмелеет, потчевал Виктор.

– Давай выпьем за дочку твою, вообще за твои успехи. Живешь ты на все сто! Выходит, стоило шастать в школу в Абросимово. Знаю, как учеба дается: наш Ленька тоже мерил эти километры.

– Скоро офицером будет.

– Он молодчина! Мог бы и в институт поступить, зато в училище на всем казенном, с родителей ни копейки не спрашивает.

Сергей второй раз подряд закурил, уставился на книги в шкафу: давно оторвался от них, в пору было думать о куске хлеба. Если бы не война, он, наверное, окончил бы десятилетку, и дальнейшая жизнь определилась бы совсем по-другому.

– Книги все Рита покупает, она ведь литературу преподает. А мои технические вон на нижней полке, Читать-то некогда – дел по горло. Сейчас за начальника остался, видишь, и дома приходится работать. – Показал на бумаги, сдвинутые к краю стола.

Морошкин не зазнавался, был по-домашнему прост со своим земляком, но Сергей понимал, что они давно не ровня, что прежней дружбы между ними никогда не будет: потерялась она еще в деревне, на берегах родной Песомы. Вот сидит он, Витька Морошкин, закатав по локти рукава рубашки, раскраснелся, привычно закидывает пятерней прядь бронзовых волос, спадающую к левому виску; вроде бы рад гостю, а не похлопаешь, как раньше, по плечу, не поговоришь по душам – начальство.

– Нет, ты скажи, чего хандришь? На работе неприятность? – допытывался Виктор. – Или опять из дому какое известие? Взял бы тогда отпуск – до лета еще далеко.

– Придется в отпуск пойти, а может, он и не потребуется… Скорей всего я вернусь в деревню. В общем, не знаю.

Виктор изумленно воззрился на него, дескать, всерьез говорит или спьяну?

– Брось ты эти мысли, Чего вдруг надумал? В деревне, брат, хорошо отдыхать, а житуха там известно какая. Подумай хорошенько, чтобы после не каяться.

– Да что каяться? Я ведь в городе человек случайный: сорвался, на других глядя. Друтие-то учиться едут, а я чего здесь потерял? Мне, кажется, Витя, что-то я поднапутал в своей жизни. – Сергей задумчиво навалился на стол.

– Полно выдумывать! – не доверяя его хмельным рассуждениям, успокоил Виктор. – Утро вечера мудренее: завтра проснешься с ясной головой и поймешь, что все ерунда.

– Ладно, в сторону эти разговоры! Эх, лето бы сейчас! С ночевкой бы на Песому. Представляешь? Или просто посидеть на угоре против Каменного брода.

– Все будет в свое время, деревня от тебя никуда не денется, – поучал Виктор, точно жизненный опыт его был вдвойне больший.

Рита принесла чай, попросила говорить потише, мол, надо укладывать спать дочку. Сергей от чая отказался, засобирался в общежитие. В прихожей долго извинялся перед хозяйкой:

– Вы, Рита, меня не ругайте, что накурил я у вас, и вообще, может, некстати пожаловал. Вот, наверно, думаете, землячок у Виктора сыскался, должно быть, непутевый какой-нибудь. Поперебрал я немного…

– Ну что вы! Напрасное беспокойство, – деликатно улыбнулась Рита, подавая свою мягкую ладонь.

– Не унывай, все образуется, – еще раз покровительственно подбодрил Виктор.

На улице вьюжило, беспокойно метался свет фонарей; в снежной сумети проплывали машины с включенными фарами. «Ты, наверное, забыл, что мне двадцать четыре года, не могу я весь век ждать тебя», – повторил про себя Сергей и потрогал в кармане полупальто письмо – снова обожгла ревнивая мысль: «Неужели кто-то перебежал мне дорожку? Эх, Татьяна, Татьяна! Нет, надо что-то предпринимать. Сначала напишу ей – все, как есть, выложу…»

Утром, пока Слепенько всхрапывал, Сергей принялся за письмо. И в голове был сумбур, и на бумаге получалась путаница. Мешало сознание того, что от писем теперь толку не будет. «Надо совсем рубить швартовы, немедленно ехать домой, – размышлял он. – Морошкин – инженер, Ленька с Минькой Назаровым на офицеров выучатся, Толька Ступнев – в техникуме, а я что теряю в городе? Вот эту койку в общежитии – и всего. На них глядя, погнался за хорошей жизнью».

Помедлив несколько минут, он вырвал из тетради чистый листок и решительно начал писать:

«И.о. начальника СМУ-7 тов. Морошкину В. И. от Карпухина С. А. Заявление. Прошу уволить меня с работы по собственному желанию…»

19

Зарево, стоявшее над городом, заходило то слева, то справа вагона, постепенно сжимаясь, затушевываясь в ночи, пока не отстало совсем. По снегу, по голым березам и осинам плыл желтый свет вагонных окон, мелькали тихие станции, зеленые огни светофоров и зыбкие – далеких деревень. Временами все это пропадало, и в темноте, прижимавшейся к стеклам, Сергей видел, как в зеркале, свое неподвижное лицо, словно бы сам себя оценивал со стороны, мучаясь каким-то неразрешимым вопросом. Народу в вагоне было мало, можно бы спать по примеру других пассажиров, но он продолжал бодрствовать, облокотившись на столик, забывчиво смотрел в колышущийся за окном сумрак, кое-где разорванный огнями. В голову начинали приходить мысли о том, что там, где мелькают огни, – тепло и радости семейной жизни и что ему тоже пора бы стать на якорь. Где-то среди множества этих робких деревенских огней затерялись и шумилинские; хотелось поскорей причалить к ним, поезд казался едва ли не самым медленным.

Он выходил в тамбур покурить, прижимался лбом к холодному дверному стеклу и опять в упор встречался с собственным испытующим взглядом, ерошил пятерней стриженные под полубокс русые волосы.

Наверное, его нежданное возвращение огорчит родителей. Кое-кто позлословит, дескать, не каждого город-то принимает. Так повелось считать, что, если остался в деревне, значит, – неудачник. Пусть так считают. Он не из тех, кто, добившись получения паспорта, стыдится вернуться на родину, а порой и своего происхождения.

Он подбадривал себя, но сомнения не оставляли его, напротив, чем дальше уходил поезд, тем больше они усиливались. Правильно ли поступил он? Может быть, следовало взять только отпуск? Нет, отпуском дело не поправишь. Поскорей бы проходила ночь; утром он сойдет с поезда на своей станции, сойдет, как ему казалось, с чувством освобождения, как будто вовремя преодолел какой-то главный искус жизни.

Часть вторая

1

Подхватило, понесло! Всполошенно забренчали глухари на хомуте, забарабанили в передок комья снега из-под копыт, ильинские избы точно сорвались с мест и покатились навстречу. Трепещут вплетенные в гриву алые ленты, сверкает на солнце начищенная сбруя, ее принес старик Соборнов, говорит, берег для какого-нибудь особого случая. Дескать, в такой сбруе только венчаться ездили. Конь добрый, выездной, ретиво всхрапывает на ходу, играючи несет легкие санки. Прогретый за день воздух по-весеннему бередлив, щекочет грудь; в душе нарастает нетерпеливый восторг, так что хочется соскочить с санок и самому бежать, не отставая от лошади.

Вот и расписались, стали мужем и женой по закону; Укрыв ноги тулупом, Сергей с Татьяной сидели на мягком сене, подкинутом в санки: он бережливо обнимал ее, пожимая холодные пальцы, она с ответной отзывчивостью вскидывала на него сияющие карие глаза, лицо ее, свежо разрумянившееся, обрамленное белым шерстяным платком, никогда не было так красиво. Вспомнилось Сергею, как шутник Осип Репей предлагал ему свои услуги в сватовстве: не потребовались сваты, сами с Татьяной назначили день – и прямым ходом в сельсовет.

Полсела собралось посмотреть на них, всем было любопытно, потому что шумилинская председательница выдает дочь замуж. Пять кошевок, запряженных лучшими лошадьми, какие остались в колхозе, выстроились одна за другой – настоящий поезд, давно не бывало такого.

Молодых вез Вовка Тарантмн, к случаю оказавшийся в отпуске: больше не осталось парней в Шумилине, даже брата Леньку не отпустили из училища. Вовка радехонек, что угодил на свадьбу, лихо посвистывает да покрикивает, заломив на ухо шапку; хорошо, что вперед пустили еще подводу, а то угнал бы от других на выездном-то Лысанке.

С песнями, с ватажным гомоном поезжан ворвались в деревню. Под ноги лошадям кинулись собаки, добавляя шуму-гаму. Может быть, в последний раз так взбудоражилось Шумилиио, присмиревшее в послевоенные годы? Редки нынче свадьбы в деревнях.

Наталья Леонидовна с матерью встретили на крыльце хлебом-солью. Отец вниз не спускался. В праздничной кремовой рубашке, он взволнованно толкался среди гостей, пристукивая по полу своей деревяшкой, побритое лицо его имело какое-то напряженное выражение. Суетливо шаркал ладонью по усам.

– Ну где он запропал? Ведь говорено было, чтоб пораньше. Неужели подведет? – ругал он Игната Огурцова. – Какая свадьба без гармониста?

– Жил бы здесь, как раньше, так никакой заботы. Надо съездить за ним, пока не поздно, – подсказала Варвара Яковлевна.

Только послали в Новоселки нарочного, и Огурцовы явились на своей леспромхозовской лошади. Игната встретили дружными приветственными возгласами, когда он вошел с гармонью и аккордеоном.

– Ай да уважил! Со всей музыкой пожаловал! А уж я тебя ругать принялся, – говорил повеселевший Андрей Александрович, – Садитесь поживей – долго мешкаем… Леонидовна, скажи что-нибудь молодым.

Пожалуй, впервые шумилинцы видели председательницу такой возбужденно-взволнованной, помолодевшей, нарядной. Куда-то подевалась будничная строгость ее лица. Раньше, со стороны, представлялось, будто поогрубела она на своей неженской должности. Обвела взглядом односельчан, собираясь с мыслями.

– Дорогие Таня и Сережа! Сегодня в вашей жизни самый торжественный день – вы начинаете совместную семейную жизнь. Всегда идите рука об руку, потому что вдвоем в любом трудном деле легче. Я рада, что Сережа вернулся в деревню, что дочь будет жить рядом со мной. И чтоб никогда тебе, милая моя, не провожать мужа на фронт. Счастья вам на многие годы! Совёт да любовь!

– Горько! Горько! – грянуло с обоих концов стола.

Татьянино лицо зарделось, она и не на людях-то всегда была стыдлива. Сергей неловко поцеловал ее, стараясь быть осторожным, потому что в этом свадебном платье Татьяна казалась ему слишком нежной.

Гости дружно запротестовали:

– Все равно горько! Еще повторить, как следует! Го-орько!

Сергей выпил только первую стопку и сидел трезвый, рассеянно слушая усиливающийся за столом шум. Народу собралось много: свои, шумилинские, Татьянины сельские подруги, да Сергей пригласил знакомых ребят из МТС. Иван Назаров с Настей не пришли, не захотели встречи с Егором. Конечно, получился бы скандал, который мог испортить всю свадьбу. Не отстал от других Никита Парамонович Соборнов. Белобородый, величественный, он удивлял Сергея былинной неуступчивостью старости, будто остановился в какой-то одной поре и не менялся с годами.

Игнат достал из футляра рубиново сверкавший при свете лампы-«молнии» трофейный аккордеон, встряхнув русыми кудрями, повел пальцами по клавишам. Он еще только исторгнул пробный переливчатый звук, а уж все знали, что заиграет любимую «Коробушку», и не ошиблись, дружно подхватили песню, притопывая в такт задорной музыке, как бывало на колхозных гуляниях.

Сегодня был праздник Сергея и Татьяны, люди пришли, чтобы повеселиться на их свадьбе, и Сергей благодарно смотрел на односельчан, среди которых вырос, с которыми делил невзгоды военной поры. Он попытал счастья в дальней стороне, осекся и потому чувствовал себя как бы виноватым перед людьми. Отец поначалу был недоволен, встретил его расстроенно, хотя и не упрекал, щадя, как блудного сына, а сейчас, поддаваясь общему настроению, дружелюбно тыкался носом в ухо:

– Видишь, Сережа, уехал ты в город, а все-таки возвернулся, у себя в деревне женишься, значит, судьба. Вы друг друга сызмальства знаете – это надежней. Таня, слышишь, что я говорю? Была бы любовь меж вами, остальное все устроится своим чередом. Шить есть где, работа завсегда найдется.

– Пусть молодые спляшут! – потребовал Евсеночкин. – Посмотрим, умеют ли, не хрома ли невеста.

Еще до службы Сергей потоптал половицы в беседах да на флоте научился плясать «Яблочко»: Начал с выхода, все убыстряя темп, прошелся вприсядку вокруг Татьяны и ударил чечеткой, так что гости ахали и одобрительно кивали головами, прихлопывая в ладоши.

А когда Игнат взял вместо аккордеона гармонь и заиграл деревенскую плясовую, никто не мог усидеть на месте, даже Андрей Александрович пританцовывал на одной ноге. Каков гармонист, такова и пляска. Изба ходила ходуном. Только Никита Соборнов не поднимался из-за стола, ласково смотрел из-под седых бровей на веселых шумилинцев, как на разыгравшихся детей…

Гости разошлись за полночь. Приезжую родню Наталья Леонидовна увела ночевать к себе. Молодым приготовили постель в боковой комнатке, где обычно спал дед Яков. Сергей вошел туда после Татьяны, она лежала, натянув одеяло к самому подбородку, точно боялась подпустить его к себе. Растерянно улыбалась, но в глазах ее и в самом деле был заметен испуг.

– Ты меня не трогай сегодня, – попросила она.

Он готов был исполнить любую ее прихоть, но эта показалась ему странной. Сергей был уверен, что не только он, но и Татьяна ждала это мгновение со счастливым замиранием сердца. Любуясь ею, он провел пальцем по ее тонким бровям, погладил темные волосы.

– Ты – моя судьба, – произнес шепотом.

– И ты – моя…

– Знаешь, что мне вспомнилось? Как ночевал я у вас, когда наши тараканов морозили. Тоже луна была за окном. Ты за переборкой спала. Мне еще тогда подумалось, что женюсь на тебе.

– А сам умотал из деревни. Ох, уж и помучил ты меня!

– Не знаю, худо ли, хорошо ли, что не прижился я в городе, но уж раз вернулся домой, даю тебе слово, больше не сойду с места. Где родился, там и пригодился.

– Свет еще не погасили, наверно, слышно все? – не могла одолеть робость Татьяна. – Мне как-то не по себе, что я сплю не у себя дома. Лучше бы нам туда уйти, а гостей здесь оставить. Дай, я на руку к тебе лягу, только ты лежи спокойно.

Совсем недавно она с гневом и слезами писала ему прощальные строки; казалось, между ними была порвана последняя нить, но именно благодаря письму, вырвавшемуся у Татьяны как вздох отчаяния, все устроилось к лучшему.

Ощущая ее дыхание и теплое прикосновение обнаженного плеча, Сергей некоторое время боролся с искушением, нравилось ему быть заботливо-великодушным по отношению к ней, и все же не сумел удержать себя, сильно привлек Татьяну, припадая к заветревшим губам. Испуг опять на мгновение плеснулся в глубине ее глаз, и она покорно и стыдливо закрыла их.