Текст книги "Кологривский волок"
Автор книги: Юрий Бородкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 39 страниц)
Серегу разбудил стук отцовской ходули по елани на повети. Успел Осип выполнить свое обещание, выстругал деревяшку, похожую на перевернутую бутыль. К ноге она крепко пристегивалась двумя ремнями, в самый раз подошла отцу, так что костыли он забросил на чердак, чтобы глаза не мозолили.
Было около шести утра: крест оконного переплета теплился в розовом квадрате, отпечатавшемся на дверях светелки. Отец открыл дверь, и крест упал на елань. Ленька поворочался, откатился к стенке, но не проснулся – сладок зоревой сон.
– Ты чего, пап? – спросил Серега.
– Да так, не спится что-то. – Присел на кровать. – Ключ от кузницы у нас остался?
– У нас.
– Я обмозговал это дело, с матерью посоветовался и решил: в кузнице мы с тобой будем работать.
– Лопатин согласится?
– Согласится. Не боги горшки обжигают, научимся. В поле я не много напрыгаю с одной-то ногой, а около наковальни подходяще. В общем, одевайся по-военному, позавтракаем и сегодня же начнем…
Замок отперся с ржавым скрипом. Все успело поржаветь: и железки, сваленные в углу, и инструмент, к которому не прикасались почти год, даже зола в горне побурела. Мехи обросли паутиной. Затхлая вода в чане чернела под маслянисто-пыльной плёнкой.
– Надо обиходить малость, – сказал отец. – Я инструмент протру, а ты воду смени.
Вычерпал все до капельки из чана, наносил пожарным ведром чистой песомской воды – сразу стало светлей и свежей в прокопченной кузнице. И снова, как той весной, когда они с председателем ковали подрезы, тягуче засопели мехи, загудело синее пламя в горне, и снова в Сереге возникло какое-то непонятное, языческое чувство поклонения огню, которое, наверно, будет живо в человеке всегда. Но вместе с тем появилась и уверенность от сознания своей самостоятельности – теперь он наравне с отцом был хозяином этого колдовского кузнечного огня и всего инструмента.
– Ну, с чего начнем?
– Не знаю. Мы с Лопатиным только подрезы делали, когда дед болел.
– Выкуем на счастье подкову!
Отец вытащил из кучи толстый квадратный пруток, сунул его в огонь и, когда он накалился до прозрачной белизны, выхватил клещами и, пританцовывая на здоровой ноге, повернулся к наковальне. Серега двумя ударами молота по зубилу отрубил мягкий, как воск, конец прутка. За один нагрев успели немного осадить обрубок с торцов и сплющить в полоску. А дальше пошла более тонкая работа: надо было кругло согнуть ее, оттянуть выступы, пробить аккуратно дырки для гвоздей. Отец все время посматривал на готовую подкову, сделанную дедом. Глаза его зорко сверкали из-под выгоревших ресниц, лицо малиново накалилось от горнового жару.
«Динь-тинь-тинь… бом!» – веселили деревню молотки. Звуки рассыпались по загумнам, скатывались по мерцающему от росы угору к реке, угасали, вязли в ольховнике. Шумилинцы, привыкшие к кузнечному перезвону, вдруг поняли, что всю весну не хватало этой немудреной музыки, такой же необходимой, как пастушья побудка или петушиное пение. И потянуло к кузнице, как пчел на гречиху, и своих, деревенских, и прохожих-проезжих. В первую очередь прискакали мальчишки – эти везде успевают побывать за день, точно пронырливые воробьи. Повертелись около дверей, побежали дальше – река поманила.
Приходил Игнат Огурцов. Повыгибался в дверях, встряхивая кудрями.
– Где это опять успел похмелиться? – посмеялся отец.
– Знаем… знаем, но не скажем, – приложил к выпяченным губам палец, будто речь шла о чем-то очень секретном. – Ты неужели в кузнецы записался? Ведь не смыслишь ни пса в этом деле!
– Да приходилось маленько стучать с дедом Яковом. Вон подкову какую согнули!
– Лошадей нет, а они подковы гнут. Вот чудаки!
– Это ыа счастье приколотим над порогом.
– Возьми меня молотобойцем.
– Свой есть.
– Я шучу, в кузнице мне нельзя – контузия не позволяет. Да и нет никакого интересу торчать тут, как на привязи. Не ндравится мне такое занятие.
Придерживаясь за косячину, Игнат с придирчивой внимательностью посмотрел на Серегу.
– У молотобойца должна быть сила. Смогегаь поцеловать кувалду?
Взял кувалду за самый конец черня, поднял на вытянутой руке и, постепенно выкручивая ее, стал опускать прямо на запрокинутое кверху лицо, и чмокнул еще не засветлившийся, ржавый боек губами.
Серега попробовал проделать то же самое: дрожь била руку, кувалда норовила выскользнуть.
– Зубы раздробишь, не балуй!
– Ростом ты, Сережка, вымахал, однако жидковат, – добродушно похохатывал Огурцов.
Зло взяло Серегу. Чувствуя прилив молодых сил, он задиристо тронул закатанные рукава рубашки:
– А давай поборемся!
– Против меня-а? – Игнат удивленно ткнул себя пальцем в грудь и подмигнул отцу. – Видал, орел – вороньи перья! Да мне вашего брата троих на одну руку надо!
– С одним сумей сладить.
– Только я на коленочках.
– Нет, по-настоящему, – настаивал Серега.
– Наломает он тебе шею, перестанешь петушиться.
Вышли на луговину, отрывисто затопали кирзачами, сминая траву. Игнат, набычившись, медленно загребал руками, точно клешнями, норовя ухватить Серегу. Тот ловко увертывался, водил его по кругу и, улучив момент, нырнул снизу, подсек ему ноги, посадил на землю. Игнат вскочил и снова кинулся разъяренным быком. Сцепились. Сереге удобно было держаться за широкий солдатский ремень, но Игнат все-таки подтянул его к себе, сдавил, словно обручем. Серега потерял под ногами землю.
– Ну что, друг ситный? Из стоероса лежни кладут. Где тут травка помягче? – хрипел Игнат на ухо, таская Серегу по луговине.
– Будет вам! Хватит мять бока, – выручил отец.
– Мы не таких на фронте кувыркали. Верно, Андрей Александрович? – похвастал Игнат. – Ворвешься в траншею и давай шуровать налево и направо.
– Мне врукопашную не довелось.
– Я три раза ходил. Немцы не выдерживали, кишка тонка против нас.
– А все же я тебя шленнул мягким-то местом, ха-ха! Серега зашелся прерывистым, похожим на икоту смехом – дыхание сбилось.
– Нечестный прием: под ножку и жеребца валят. Голова только разболелась, мозжит на части. – Игнат поморщился, стиснув зубы, будто хватил уксусу.
– Что за шум? Привет молодым кузнецам! – поздоровался подошедший председатель.
– Вон борьбу затеяли.
– Игнату силу некуда девать? Кончал бы гулянку.
– Успеется.
– Мы с Серегой решили в кузнице работать, если не возражаешь.
– Правильно, Андрей. Я сам хотел подсказать тебе эту идею: пусть кузнецы Карпухины не переводятся! – одобрил Лопатин. – А ты, Игнат?
– Пожалуй, на лесоучасток подамся.
– А колхоз?
– Что – колхоз? – Игнат не моргнув глазом смотрел на Лопатина. – Иван, пришел с фронта, куда устроился? В МТС.
– Он и до войны там работал. И учти, МТС нам же помогает, так что на Ивана не показывай.
– Со здоровой ногой, может, и он не усидел бы тут, – ткнул пальцем в сторону отца.
– Ты за себя ответь, на меня нечего кивать. Понял?
Лопатин сбегал к горну за угольком, впопыхах ожегся, подскочил к Игнату, задиристо выставив вперед плечо:
– Ну, знаешь, Игнат, вот что я тебе скажу! Долго мы ждали вас с фронта, были годы потяжелей, бабы на своих плечах, фактически, все выдержали, и теперь обойдемся.
– Обсуждайте тут мою кандидатуру, как вам вздумается, а я пошел. – Вялой походкой Игнат направился к прогону.
– Мне этот лесоучасток – кость поперек горла! Наш Веселов тоже туда двинул. Жены остаются в колхозе, а они, видишь… Ладно, побегу. Сегодня либо завтра нож от косилки привезу, поточите.
Размахивая зажатой в кулаке кепкой, Лопатин ушел следом за Огурцовым.
– Посидим, – сказал отец Сереге, примостившись на срубе колесного станка. – Зря ты с Игнатом связался, он ведь пьяный-то дишной и в драку полезет.
– А чего он начал выхваливаться? В кузнице ему, видишь ли, не ндравится, – передразнил Серега. – На гармошке играть, конечно, интересней.
– Он и работать может за двоих, только к нему подход нужен. – Отец довольно погладил большим пальцем подкову. – Лошадь такой не подкуешь, но все-таки… На, приколоти сразу, чтобы не забыть.
Серега покрутил в; руках еще тепяущ сизошепельную подкову и впервые ощутил удивительные возможности металла, из которого, если быть мастером, можно выковать и выточить что угодно. В свое время поработать бы с дедом, присмотреться как следует, перенять.
После обеда долго сидел на пороге кукушкинсщш молоковоз Пашка – толстогубый, вечно будто невыспавшийся парень, ненавистный для шумилинских ребятишек тем, что всегда отнимал у них ягоды. Должно быть, надоело ему трястись каждый день на расхлябанной колымаге с громыхающими бидонами, и завидовал он сейчас Сереге. У Пашки слетела шина с колеса. Натянули.
И совсем неожиданно к самой кузнице подрулил «виллис». Из него, с трудом протиснувшись в тесную дверцу, выбрался районный военком, пристально и недоуменно глянул из-под козырька фуражки сначала на отца, потом на Серегу и заулыбался:
– А-а, старый знакомый!
Ладонь у военкома толстая, распаренная, пористое лицо кажется рыхлым, как вздувшаяся опара. Должно быть, плохо в жару такому грузному человеку.
– Где же Яков Иванович?
– Его прошлой осенью схоронили.
– Я смотрю, что кузница все закрыта.
– Теперь мы тут управляемся. Это мой отец, товарищ военком, – сказал Серега.
– Рад познакомиться.
– Гвардии старшина Карпухин! – по-военному ответил отец и шутливо приложил к пилотке руку.
– Он ведь на фронт у меня просился, – майор мотнул головой на Серегу. – Не говорил?
– Нет. Раззадорился что-нибудь по молодости? Про войну, брат, лучше книжки читать да кино смотреть. Вот она, – показал на культю. – Как говорят, хорошо море с берега.
– Да-а… А в армию нынче пойдешь, – напомнил майор. – Погуляй последнее лето и жди повестку.
– К Якову Ивановичу по какому делу хотели? – спросил отец.
– Ружье починить. Коля, дай-ка сюда!
Шофер подал двуствольную централку.
– Цены ему нет: ложа удобная, бьет резко, кучно – ворошиловский заказ, Бойки сносились, начали давать осечки, и выбрасыватель проскальзывает иной раз.
– Не смогу, – отказался отец.
С достоинством мастерового человека Серега прикурил от каленой еще поковки и, переломив централку, внимательно осмотрел выбрасыватель и бойки, пощелкал курками. Починить такое ружье – это поинтересней, чем точить нож к косилке, тут придется поизобретать. Сами детали крохотные, требуют точности.
– Может, попробуем сделать? В крайнем случае эти же бойки аккуратненько подклеплем. Оставляйте ружье, – попросил Серега.
Майор, наверно, пожалел, что затеял этот разговор. Словно прощаясь с дорогой для себя вещью, погладил насечку на узком цевье и вопросительно взглянул на отца:
– Ну что, рискнем?
– Рискнем, товарищ майор.
– Но смотри, рекрут, не подведи! – насмешливо погрозил военком Сереге. – Недельки через две заеду. Желаю удачи! – добавил, как тогда в военкомате.
Юркий, приземистый «виллис» выехал на савинскую дорогу и, оставив пыльный хвост, скрылся за верхотинкой.
– Ну что, напросился? Поломаешь голову над этим самопалом. И запомни: вперед батьки не забегай, – упрекнул отец, неуклюже перекидывая через высокий порог ходулю. – Хватит на сегодня, запирай.
– Пойдем, папа, к реке, – позвал Серега. – Я помогу.
– Круто подыматься, и так намял ногу с непривычки. Ты ступай, а я покурю здесь.
На ходу стаскивая липкую рубашку, испытывая мальчишеское нетерпение, Серега пустился вниз под угор и, скрывшись в черемушнике, совсем дал волю прорывавшемуся озорству, зачикилял с ноги на ногу вприпрыжку. Редкими были минуты полной свободы в его давно уже взрослой жизни.
Он любил нырять с крутой осыпи, утыканной гнездами ласточек: берег тут высокий, и глубина в Шумилихе надежная. И сейчас, наспех бросив на ивняк одежу, чтобы проветрилась, нагишом с разбегу бултыхнулся в темный, как бы маслянисто-вязкий омут. Тело сжало холодом глубины. Он долго шел ныром, с открытыми глазами, ослепленный желтым светом, растворенным в воде, и, когда застучало в висках, рванулся вверх – к воздуху, к солнцу.
Отфыркиваясь и смахивая с лица прилипшие волосы, выплыл на середину. Течение здесь совсем незаметное, легко держаться на воде, перевернувшись на спину. Огляделся, нет ли кого поблизости. Только ласточки с заботливым щебетанием чертили низко над омутом, исчезая в черных пробоинах многочисленных гнезд, да высоко у кузницы, против вечернего солнышка, сидел, будто на срубе колодца, на колесном станке отец. Неестественно резко белела вытянутая в сторону ходуля, не отпускавшая его к реке. Больно стало за отца: сколько дней прошло, а он нигде не бывал дальше кузницы – точно на привязи. Посмотрел бы да послушал, как гуляют в омуте голавли, рубят хвостами спокойную воду. Жаль, посрезал Ленька все крючки с переметов: отец любил ставить их на ночь.
Не выходя из воды, Серега встал на отмели, где впадает быстрина, примочил назад волосы. Тело больше не чувствовало холода, и усталость будто смыло. Бородатые водоросли шелковисто ластились к ногам. Смотришь на эту яркую подводную зелень, и всегда чудится спрятавшаяся рыба.
На берегу появился Витька Морошкин, помахал над головой книжкой:
– Серега, привет! Водичка теплая?
– Мировая! Ныряй!
– Не-е, я уже купался.
Серега поплыл обратно, гоня грудью ровную волну. Солнце качалось перед ним, дробилось на осколки и обтекало со сторон, вытягиваясь золотыми лезвиями.
Взбежал на обрыв и обрызгал Витьку водой. Тот смирно загородился ладонью.
– Учебник замочишь.
– К экзаменам готовишься?
– Физику зубрю.
– Значит, в строительный надумал? Ты сдашь, – заверил Серега друга. – Много ли сейчас ребят с десятилеткой? Будешь инженером, построй колхозную электростанцию вот здесь. А что? В других-то местах строят, или у нас река хуже?
– Брось шутить. В такую жару ничего не запоминается. Посмотри, у меня спина не сгорела?
Майка у Витьки белая, а тело все красное, будто ошпаренное. Каждое лето он пытается загорать, но загар к нему не пристает, и всякий раз кожа чулком сползает со спины.
– Волдырей еще нет, но ночью спать не будешь. Зойку-то провожал вчера?
– Нет.
– Говорю тебе, займись.
– Займись сам.
– У меня другой интерес, – лукаво подмигнул Серега. – Сегодня кино, заходи за мной.
– Ладно.
Они набили рты зеленой, оскоминно-кислой смородиной и вышли на тропинку. Витька побежал домой надевать рубашку, а Серега побрел вдоль берега.
Вечерело. Резче запахло крапивой. В успокоившемся омуте, словно бабы вальками, шлепали голавли. Мелкие лягушата стрекали в траве. Деревня, заслонившая солнце, была похожа на черную икону в жарко пылающем золотистом окладе. На середине Каменного брода, подобно избушке без окон, без дверей, беспризорно стояла мельница. Перед ней – узкие лавы с пестрым березовым поручнем. Не хватало только колдовского клубка под ногами. Наверно, он увел бы за реку, в бор, где таятся до поры до времени дива дивные. Когда в детстве приходилось слушать или читать сказки, Сереге представлялись свои шумилинские места. Да и сочиняли-то их, должно быть, речистые старики баешники, вроде покойного Осипа.
От деревни скатилась Лапка, подплетая ноги, взлаяла просто так, как бы забавляясь. «Гав-ав-а-а-а!» – сворой откликнулся лес. Отец, видно, только что ушел домой, еще пахло около кузницы махоркой. Там, где он сидел, дырок понамято в угольно-серебристой земле. Все в этот вечер неизъяснимо тревожило Серегу, все воспринимал он почти осязаемо, в каком-то чутком соединении грусти и радости.
12Как случилось, что после концерта районной самодеятельности Серега и Танька Корепанова первыми вышли на улицу и просмотрели своих шумилинских? Он-то стоял спиной к дверям, а Танька несколько раз вытягивалась на цыпочках и притворно беспокоилась:
– Где же девчонки? Неужели прошли?
– Без них знаем дорогу, – сказал Серега.
– Витьку тоже не видел?
– Нет. А он с девчонками заместо пастуха. Ильинская, изба-читальня устроена в бывшем доме дьячка. Летнюю церковь занимает МТС, в зимней зерносклад. В Шумилине идти как раз мимо нее.
– Ты был в церкви?
– Сколько раз! Пришлось поразгружать мешки.
– Чего там?
– Ничего. Веялка посредине, да слой пыли на иконостасе в два пальца.
– А на колокольню сейчас забрался бы на спор?
– Без всякого спору заберусь. Постой минуточку, я тебе оттуда крикну.
Серега проворно взбежал по широкой лестнице, белая рубашка привидением замаячила в черном проеме открытой паперти. Где-то слева в шершавой кирпичной стене должен быть узкий, как ловушка, проход на колокольню. У любого храбреца встряхнется сердце, если холодный камень тесно сожмет со всех сторон. Ночь. Церковь. Кладбище рядом… Всякие мысли лезут в голову.
Но внизу стояла Танька. Ей тоже, видимо, сделалось страшновато одной, и она догнала Серегу, запыхавшись, обрадованно прошептала:
– Я тоже хочу на колокольню!
Он крепко сжал ее узкую холодную ладонь и повел за собой по ступеням, щупая темноту свободной рукой.
– Ты пригибайся на всякий случай, тут низко. Руки-то с испугу, что ли, заледенели?
– Не знаю.
– А, черт! – Серега шаркнулся плечом.
– Ты не ругайся.
– Тьма тут египетская.
– Почему египетская?
– Бабка наша так говорит.
– Скоро кончится эта нора?
– Сейчас. Тут поворот должен быть.
Танька и сама цепко держалась за Серегину руку, будто вот-вот могла ступить в пропасть. Сердце толкалось в самом верху груди. Ей уже начало казаться, что каменному ходу нет конца, страх иголками подтыкал в спину, и, преодолевая его, она старалась разговаривать, чтобы слышать голос Сереги. Но вот впереди забрезжило, кирпичная теснота расступилась, и с высоты в колокольню упал мутный свет ночного неба. И сердце опустилось на место. Дальше было проще: каждая ступенька винтовой деревянной лестницы приближала к скупому, желанному свету. Наконец – площадка, обнесенная чугунными перилами, теплый березовый воздух в лицо. Словно из подземелья вырвались.
Не разнимая рук, встали возле перил. Танькины пальцы, приняв тепло от Серегиной ладони, уже не были холодными. Этот преодоленный страх, это ощущение высоты, недостигаемого уединения требовали какого-то освобождения души, необыкновенных чувств и очень нужных, запоминающихся на всю жизнь слов. Даже сейчас, в темноте, угадывалась широта пространства, едва обозначенная потухшей зарей. Редкие огни деревень прокалывали ночь. Словно уснувшее туманное озеро, покоилось в черных берегах перелеска ближнее ржаное поле. Голоса девчонок тонули в нем.
– Днем бы посмотреть, – тихо, чтобы кто не услышал, сказала Танька. – Шумилино видно?
– Видно. Даже Мокруша как на блюдечке.
– Наши, наверно, далеко ушли.
– Успеем догнать.
На колокольной крестовине что-то зашуршало. Танька вздрогнула и придвинулась к Сереге.
– Наверно, мышь летучая.
– Ты надень пиджак, а то вцепится в белое.
Серега уловил в ее голосе заботливость. А она спрятала глаза, и заметно было, как волновалась грудь под голубым ситцевым платьем, в котором Танька казалась нарядным майским деревцем, защищенным только своей красотой, – пройдешь мимо, полюбуешься, а прутышек не сломишь, пожалеешь. Он нашел ее настороженные глаза и улыбнулся, и в уголках Танькиных губ оттаяла робкая улыбка.
– Пошли, – прошептала Танька, но и сама не поверила своему голосу, будто кто-то другой сказал, потому что совсем не хотелось уходить.
Село угомонилось, и девчонок не слышно. Далеко-далеко, на краю земли, небо озарилось короткой вспышкой, потом еще торопливо, несколько раз подряд.
– Гроза собирается, пошли, – повторила она.
– Это зарницы.
– Давай загадаем что-нибудь про себя.
– Давай.
И загадали. И верили, что задуманное уже прочно соединяет их общей надеждой. Снова продолжался этот сон наяву, будто остались вдвоем в неведомом ковчеге, и он плывет сквозь темноту навстречу молчаливым сполохам, а внизу – текучий шелест берез, подобный шуму воды. В узких Танькиных глазах вспыхивали и гасли ругливые светлячки, ресницы казались мягкими, как тени. Хотелось прижаться губами к меловой черточке пробора, расплеснувшей надвое черные, гладко прибраиные волосы. Беглый небесный огонь все настойчивей вспархивал над горизонтом, но как бы не мог переступить заповедную черту. Что-то похожее Серега ощущал внутри самого себя.
– Теперь обратно спускаться все равно что в колодец. – Танька зябко передернулась.
– Можно утра подождать, – засмеялся Серега.
– Тебе не стыдно? Иди первый, я боюсь.
– Попроси как следует.
– Не зазнавайся! – легонько подтолкнула в плечо.
– Чудачка!
Сердце неудержимо встряхнулось, когда очутились на улице. После каменной тесноты хотелось полевого простора, грозовой свежести, и Танька легко, не чуя на ногах парусиновых тапочек, побежала по пыльной колее. Косы змейками болтались, перехлестывались на ее спине, как бы дразнили Серегу. Неуловимым облачком мелькало во ржи ее платье, ускользало из рук. По все-таки догнал и, опьянев от погони, крепко обхватил вместе с рожью. Оба задохнулись, будто замерли у обрыва.
– Серега, колосья кусаются! – хитрила Танька. – Слышь, гремит. Я говорила, что гроза.
Грянуло далеко и глухо, как если бы перевернули огромный кованый сундук, но это не потревожило покой полей. Дремала едва заколосившаяся рожь. Со всех сторон чикали неутомимые кузнечики. Редкие звезды скупо слезились в зеленовато-глубоком небе. И не хотелось спешить домой, мягким ковром стелилась под ноги дорога. Еще постояли на мостике в овраге. Словно бы специально для них зачокал соловей, редкий гость в здешних местах, и поет он совсем не так, как южные его собратья: коротко, сбивчиво, без того самозабвенного азарта, который рождается соперническим вдохновением.
– Я ни разу не видел соловья.
– Я тоже. Говорят, махонький такой, серенький.
– Зато голос…
– Весной у них лучше получается, сейчас они больше молчат. Этот какой-то непутевый: гроза рядом, а он распелся.
Пристыженный певец конфузливо замолчал. Быть может, смутил его неожиданный ночной свет? Серега с Танькой тоже спохватились, прибавили шагу. Молнии уже хлопали крыльями низко над полем. Гром настигал, ударяя с удалой раскатистостью, будто позади рушилась земля. Ветер упал откуда-то сверху, расплескал рожь: шипящий вал дождя катился по пятам и догнал, теплой картечью брызнул в спину.
Танька сбросила тапочки, побежала босиком, взвизгивая от дождяной щекотки. Серега тоже снял шагреневые ботинки и, подметая клешами прибитую дождем пыль, помчался к деревне. Было что-то шальное, дикарское в этом беге, в яростных вспышках молний и подхлестывающих раскатах грома.
Добежали до риги, прижались к стене, чтобы отдышаться и переждать ливень.
– Меня всю до ниточки вымочило, – ежилась Танька, отжимая мокрые косы. Платье плотно облепило ее тело, острее обозначились выпуклые ключицы и бугорки грудей.
– Накинь на плечи.
Она утонула в большущем его пиджаке и тихо засмеялась. Почему-то совсем не пугала ночная гроза, напротив, было любопытно наблюдать ее. Молния то стегала плеткой-семихвосткой по темному небу, пытаясь дотянуться до земли, то обессиленно металась жар-птицей над полем, освещая покорную рожь, прясла огородов, ивняк около окопов. Их выкопали в первый год войны, на всякий случай. Не пригодились, травой зарастают, а лучше бы совсем сровнять, чтобы не напоминали.
Серегино лицо, резко очерченное тенями, – казалось бледным, робкий пушок под губами серебрился при каждом сполохе: по виску от спутанных русых волос скатывались капли дождя. Таньке хотелось смахнуть их, она втайне была довольна, что дождь не убывает, весело дробит по дранке, удерживая в приятном плену.
– Серега, знаешь новость? Я на почте буду работать телефонисткой! – Танька, как бы подзадоривая, показала кончик языка. – Семен Михайлович обещал взять.
– Каждый день в Илышское надо топать, быстро угореешь.
– Нисколечко. Иван с Люськой ходят в МТС, а я что?
– Попробуй, – продолжал сомневаться Серега.
– Ты будешь служить далеко-далеко, а я тебя позову по телефону. Здорово!
Серега взялся за, лацканы пиджака, повернул к себе Танькино взволнованное лицо: была доверчивая ясность в каждой его черточке. И сомнения сами собой улетучились, поверилось, что станет она телефонисткой, и уже представился зимний вечер: желтый свет из окошка почты падает со второго этажа на правленскую гору, березы и провода пухнут от инея, мерзло гудит в столбах: Танька дежурит у коммутатора, а голос ее бежит по проводам за тысячи километров и находит его…
Небо раскололось над самой ригой, и, кажется, еще сильней хлынул дождь.
– Мама страсть как боится грозы, – спохватилась Танька.
– Скажешь, дождь пережидала.
От мокрых волос ее пахло снеговой прохладой, а губы дышали горячо, через рубашку чувствовалось. Серега на какое-то мгновение поймал их, и она резко отшатнулась, точно оттолкнуло грозовым разрядом.
– Воспользовался, что руки заняты!
Выскользнула из пиджака, побежала, разбрызгивая чистые лужи. В сполохах молний ноги ее казались ослепительно белыми.
Серега накинул пиджак и не спеша, как если бы дождя и вовсе не было, пошлепал к дому. Бегство Таньки не смутило его, потому что почувствовал и по ее глазам, и по голосу, что она ничуть не обиделась.
Как всегда в грозу, мать с бабкой бродили по избе, проверяли, закрыты ли вьюшки, заслонки, самовар, переживая, заглядывали в окна. Когда изба будто бы оседала от грома, бабка торопливо шептала:
– Свят, свят, владыко небесный!
Отец тоже не спал, но лежал в кровати, посасывая самокрутку. Возле него по-заячьи, столбиком, сидел Ленька. Только невозмутимый младенческий сон Верушки не смогла перебить гроза.
– Явился наш некрут! – сказала бабка, тронув Серегу за плечо. – Наскрозъ пинжак-от?
– Велика неволя-то! Заладили чуть не каждый вечер в Ильинское ходить, наподдают вам с Витькой сельские, будете знать, – беспокоилась мать. – А тут еще гроза.
– Про што она? – Бабка придвинулась ухом к Сереге.
– Ругает.
– Чего ругать-то? Чай, не сахарный, не размок. Бывало, некругам-то уж давали погулять на слободе! Утром не будили, работой не маяли. Идут из Ильинского с гулянки, поопрокидывают прясла у прогона.
– С какой стати?
– А так позволено, забавляются. Утром батьки возьмут топоры, пойдут поправлять огороды.
– Интересно.
– Теперь не разгуляешься, некому поправлять, – сказал отец.
– Тебе в избе постлать?
– Не надо.
Серега повесил на шест около печки одежу и вышел в светелку. Кринка молока вечерней дойки стояла на подоконнике. Выпил ее, но все равно хотелось есть.
Дождь шебаршил по крыше, вкрадчиво скребся в стену. Гроза удалялась, только голубые молнии еще долго плескались за окном. Серега быстро угрелся под старым лоскутным одеялом. Белая колокольня ильинской церкви, ржаное поле, сполохи на небе и в Танькиных глазах, лунная бледность ее лица – все сливалось в одну мозаику. Представлялось, как весело гуляли в молодые бабкины годы рекруты, и радовало Серегу, что впереди еще пол-лета деревенской вольницы, теплых вечеров над рекой наедине с Танькой. И почему-то приходила на ум детская забава, когда ударяли палкой по телефонному столбу и, прикладываясь к нему ухом, слушали непонятно волнующий, напряженный звон – отзвук далекого мира.
