Текст книги "Кологривский волок"
Автор книги: Юрий Бородкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 39 страниц)
Книга вторая
Часть первая
Морозным декабрьским днем сорок девятого года по центральной улице Абросимова, которую до сих пор называют посадом, шагал высокий стройный матрос с чемоданчиком в руке. Пуговицы на черной шинели сверкали серебром, пряжка ремня была надраена до идеального блеска, широченные клеши, прикрывавшие ботинки, подметали снег – все, как положено, хотя демобилизовался.
Прохожие, особенно девчонки, с интересом поглядывали на него, даже приостанавливались и оборачивались, потому что флотский человек в здешних местах – редкость. Эти матросские клеши, ленточки бескозырки с золотистыми якорями и гордая надпись по ее околышу «Тихоокеанский флот» заставляли волноваться девичьи сердца. Морячок – это не какая-то там пехота.
Ему хотелось встретить кого-нибудь из своих знакомых – не попадались на глаза. За время службы райцентр нисколько не изменился: дощатые тротуары вдоль бывших торговых рядов, деревянные домики, выглядывавшие из заборов только своими фасадами, кинотеатр, по-прежнему находившийся в церкви, с которой сняли купола. Вот желтое двухэтажное здание военкомата, где призывался в армию, вот школьное общежитие, в котором живет братишка Ленька. В девятом классе учится. Надо же!
Распахнул дверь в кухню, заменявшую прихожую, – Ленька чистит картошку, обед себе готовит. Эх, как подпрыгнул от радости! Бросил нож и картошину.
– Брату ха-а!
Уходил из дому, Ленька был совсем мальцом. На удивление вымахал за четыре-то года, только жидковат, остроплечий, длиннорукий, потому что нелегко дается учеба: харчи незавидные, каждую неделю приходится бегать домой за двадцать километров – что принесешь, то и поешь.
– Ну, показывай, как ты живешь? – сказал Сергей.
Ребята учили уроки, расположившись с учебниками прямо на кроватях; вскочили, как если бы появился сам директор школы. Минька Назаров и Толька Ступнев, прозванный Комариком, закадычные Ленькины друзья, подбежали к Сергею, восхищенно рассматривая матросскую форму.
– Значит, вы и здесь все вместе, как три мушкетера! – Сергей весело окинул взглядом своих шумилинских ребят.
– Ага. Мы думали-думали, куда податься после семилетки, и написали заявления сюда, в школу. Толик хотел было в ремеслуху, как Вовка Тарантин.
– Ремеслуха никуда не уйдет, надо учиться, если есть возможность. Значит, которые ваши койки?
– Вот эти три подряд, моя около окошка, – показал Ленька.
В комнате тесно стояли кровати, тумбочек не было. На одной из голых степ черной сковородой висело радио. Сергей присел на табуретку, достал из чемоданчика банку дальневосточных консервов и фонарик с динамкой – подарок брату. Ребята поочередно принялись жужжать фонариком, примеривать бескозырку.
– Эх ты, Комар, совсем утонул в бескозырке, один нос торчит! – смеялись над Толькой Ступневым. – Не годишься в моряки, тебе лучше пилотка подойдет.
– Вот это фонарик! И батареек не надо.
– Сергей, ты на крейсере служил?
– Бывал в дальних плаваниях?
– Китов видел?
Только успевай отвечать на вопросы.
Ленька выдвинул из-под кровати старый сундучок, с которым еще дед Яков хаживал в Питер на заработки. В сундучке хранился скудный провиант: четверть буханки хлеба, пачка маргарина, мешочек с крупой и бумажный кулечек с конфетами-подушечками. Теперь к этому добавилась банка лосося.
– Мы на ужин ее откроем, – сказал Ленька, – сейчас уж надо в школу собираться.
– Во вторую смену?
– Ага, с двух. Может, загнуть мне сегодня и завтра уроки? Вместе бы домой поехали, – загорелся Ленька.
– Забыл? Сегодня будет Тришка, напомнил Минька Назаров.
– Кто такой?
– Директор наш. Ему как ни отвечай физику, все равно больше тройки не поставит, вот и прозвали Тришкой.
– Нет, уж ты давай учебу на первый план. Завтра суббота, и придешь домой, – распорядился Сергей.
В этот момент он позавидовал ребятам: пусть далеко ходить, пусть общежитие – не дом родной, пусть впроголодь, но все-таки они продолжают учиться. Самому ему уже не придется сесть за парту – еще в начале войны бросил школу, окончив всего шесть классов, потому что оказался старшим в семье. Зато Ленька с Верушкой, может быть, в люди выйдут. Сергей вспомнил про десятку, уцелевшую после дороги, подал ее брату:
– Мне уж не потребуются, пожалуй, пойду пешком, а ты завтра после уроков прибегай…
Снова прошагал по гулким деревянным тротуарам мимо чайной, возле которой терпеливо ожидали своих седоков несколько подвод и машина, груженная ящиками, наверно, сельповская. Около одной из кошевок он повстречал Катерину Назарову, сразу узнал ее, хотя стояла к нему спиной, приплясывая от холода: очень уж знакомо ладно сидел на ней коричневый полушубок.
– Здравствуй, Катя! – без прежней робости окликнул ее.
Повернулась, всплеснула руками:
– Серега, ты ли это?
– Так точно!
– Какой бравый морячок! А возмужал-то! Откуда и куда направляешься?
– Домой топаю, не подвезешь?
– С удовольствием бы. – Она кокетливо пожала плечами. – Только вот поджидаю своего Макарова: чего-то задерживается в райисполкоме.
– Так в Павлове и живете? Он в председателях?
– Да. А в Шумилино уж редко наведываюсь, теперь-то привыкла, не очень тянет.
– Я-то думал, сейчас катанем на этом выездном с ветерком до самого дому.
Лицо Катерины, раскрасневшееся, с налетом инея на черных бровях, сохранило девичью свежесть. Бывало, он робел перед ней, теперь же мог непринужденно разговаривать и без смущения смотреть в эти лукавые глаза, но с верхнего конца посада приближался бывший уполномоченный райкома, нынешний муж Катерины, который в конце войны увез из Шумилина такую красоту.
– Привет передавай нашим, – сказала она, давая понять, чтобы он не задерживался.
Нет, не сбила его с толку краткая встреча с Катериной, и все же ворохнулось в сердце давнее неутоленное чувство, как будто летним солнышком погрело, вспомнился тот сенокос за Песомой, когда они остались вдвоем в лугах. Женишился он тогда перед ней. Конечно, глупо это было с его стороны, и ревность его к Макарову была глупой, мальчишеской.
Не стал ждать попутную оказию. Снег был еще неглубок, дорога торная, с машинной колеей. Долог был его путь к дому – от Советской Гавани почти через всю Россию; последние двадцать километров своими волоками можно пробежать пешочком, как бывало.
Он шел споро и без устали, только под ботинками повизгивало торопливой скороговоркой. В Чучмарах, самом лешевом месте, когда в лесу стало темнеть, его догнала подвода. В порожних санях, укрывшись тулупом, валялся пьяный мужик и с куражливой настойчивостью повторял нараспев:
Я могу разбогатеть,
Только стоит развернуться —
Вещи старые продать…
Сергей остановил лошадь, потряс мужика за плечо и скомандовал:
– Свистать всех наверх!
– Кто тут балует? Я вот кнутом счас дерну по шее.!
Из-под тулупа сердито выглянул Федор Тарантин, долго морщился и хлопал бесцветными, как осеннее небо, глазами, недоумевая, откуда взялся моряк. Узнал. Встрепенулся, полез целоваться.
– Серега Карпухин! Ну, скажи, будто приснился! Вот это фокус! Домой, значит, топаешь. Садись, чего встали-то? Н-но-о! Как же мы в Абросимове разминулись?
– Куда ездил-то?
– Лен сдавать. Свалил его, в чайной погрелся маненько. Оно, конечно, получилось не совсем в соответствии, да наше дело стариковское. Прямо ли, криво ли, а домой попаду: мерин доставит, не ошибется. Узнаешь Карьку?
Да, это был он, безотказный Карька. До армии Сергей помотался в извозе: и на лесозаготовки, и на речные пожни, и на льнозавод вот так же не раз приходилось ездить, так что знает, каково доставалось Карьке. Всю войну бедовал он вместе с людьми, ему бы надо памятник поставить посреди деревни.
– Ты, братец мой, полезай-ка в тулуп да воротник подыми, а то ухи у тебя красны, как перечные стручки, – советовал Тарантин. – Зря ты в чайную не заглянул.
– Я к Леньке заходил. Что же ваш Вовка не вместе с ребятами?
– В ремесленное уехал, считай, на самостоятельность определился. Не приведи бог, как мы, за понюх табаку вкалывать. Кто помоложе, все разбегаются, правильно и делают. Н-но, шевелись! Постой, где мы едем-то?
– Вон Бакланово, – показал Сергей на деревню, оставшуюся в стороне.
– А-а… Выпить-то у нас нечего? Плохо. Давай тогда покурим.
Сергей достал «Звездочку» – на станции в Молотове двадцать пачек отхватил. Федор несколько раз ронял папиросу, едва прикурил.
– Четыре годика, говоришь, отбухал? Помнишь, как мы с тобой на сплав ходили? Поваландались с бревнами: зимой – в лесу, весной – на реке. Тебе рано пришлось в коренники впрягаться.
– Теперь-то как дела в колхозе? – поинтересовался Сергей.
– Не лучше прежнего, еще при Лопатине больше было порядку. Он на лесоучасток устроился. Председательствует после него Наталья Корепанова, баба и есть баба: шуму-крику много, толку мало. Бригадиром в Шумилине Егор Коршунов, тоже нервный, издерганный, сам знаешь, как в плену-то его усоборовали, да еще Настасья не дождалась.
– Наши писали, к Ивану она вернулась.
– Только пришлось им все же уходить из Шумилина, избу перевезли в Ильинское. У Ивана-то теперь двое ребят: Егоров парнишка да свой. Такая полупилась притча, что со стороны напереживаешься.
Карька неспешно перебирал мохнатыми ногами, черный ельник пилил и пилил зубцами вершин тускло-синее небо, звезды качались над просекой. Кутаясь в тулуп, Сергей охотно слушал разговорчивого старика, и представлялось ему, как ехали бы они вот так же вдвоем в кошевке с Катериной: то-то грешно было бы озябнуть.
Наконец выехали на шумилинское поле, показались приветливые деревенские огни. Был бы один, так бегом бы припустил с верхотинки. Тарантин догадливо подхлестнул мерина, снова разудало запел:
Я могу разбогатеть,
Только стоит развернуться…
Кузница… Прогон… Заулок… Сергей стряхнул с плеч тулуп, на ходу выскочил против крыльца. За дверями взлаяла, как на чужого, Лапка. На стук вышла мать.
– Живей отпирай, а то заморозишь своего краснофлотца! – весело поторопил Тарантин.
– Сережа, милый мой, мы тебя уж который день ждем! Ой, боже, да в ботиночках-то! Поди, ноги околели? – забеспокоилась мать.
– Ничего, дядя Федя меня тулупом выручил.
Поднялись в избу. Первой подлетела Верушка, большеглазая, тоненькая, с жиденькими косичками, она вытянулась за эти годы, как парниковый стебелек. Отец, пританцовывая на деревянной ходуле, восхищенно хлопал Сергея по спине:
– Ну-ка покажись, сынок, покажись! Заждались мы тебя, долгой оказалась твоя служба.
Бабка Аграфена была плоха, не вставала с постели, Сергей зашел за переборку, где она лежала. Слезы крупно покатились по ее иссохшим, как земля от зноя, щекам, заговорила, удерживая Сергея за руку, будто бы своего исцелителя:
– Слава богу! Не думала, что повидаю тебя, – этта, совсем было помирать собралась…
На столе все было собрано, как раз ужинали. Сергей еще не успел как следует оглядеться, но сразу отметил, что изба стала будто меньше и полати низко – едва не задеваешь головой.
– Ты посмотри, Андрей Александрович, сын-то у тебя каков орел! За такого парня наливай до полному стакану – меньше нельзя! – подсказывал отцу Федор Тараитин.
Дружно выпили. После мороза водка огнем прошла внутрь, и во всем теле стало быстро разрастаться тепло.
– Как хорошо, все-то вместе собрались, – сказала мать, – Лени только нет.
– Он хотел сбежать с уроков, да я не позволил, – ответил Сергей. – Завтра придет.
Размахивая руками, Тарантин толковал отцу:
– С этим льном еще будет канители, ведь цельная Феклина рига его – повозишь. Нет бы договориться с мэтээсом, чтобы дали трактор с санями, дак наша Наталья боится связываться, дескать, много платить им надо. Лучше заплатить, да без нервотрепки. Этта, Егор хотел послать на льнозавод Лизавету Ступиеву, ругался, стращал, что снимет пять трудодней, а она ему грит: снимай хоть все – не велик убыток. Не поехала – и шабаш! Я спорить не стал, съездил, потому что у меня сознательности больше…
Возбуждение быстро сменилось у старика сонливостью, как курица, закатывал под веки глаза, и голова начала клониться набок. Варвара Яковлевна, мать Сергея, повела его к саням, чтобы отвезти домой и распрячь Карьку.
– Ну вот, Сережа, службу справил, теперь надо думать, как жить дальше, – сказал отец. – В кузнице тебе делать нечего, работы год от году меньше, один управляюсь.
– Дядя Федя порасскавывал мне, говорит, бегут из колхоза.
– А что поделаешь? Смотри, ребят и девок никого не осталось: Витька Морошкин закончил институт, Колька Сизов в армии, Зойка Назарова на маслозаводе молоко принимает, Танька Корепанова – на почте, которые помоложе, в десятилетку пошли, как Ленька наш.
– Игнат Огурцов все же ушел в леспромхоз?
– Ушел. Нюрка у него здесь держит хозяйство, а он деньги зарабатывает. Лопатин тоже, как сняли с председателей, подался следом за ним в Новоселки. Иван Назаров перевез дом в Ильинское. Ужо пройдешь по деревне, поглядишь, сколько построек на дрова сломали: все сельские покупают – больница, школа, сельпо. В общем, такая картина складывается, что, пока есть возможность, не лезь в наш хомут. Как говорится, за нуждой в люди не ходим – своей хватает. – Андрей Александрович озабоченно помял подбородок. – Может, в город тебе двинуть? Только родни у нас там нет, чтобы зацепиться. И по дому, конечно, соскучал, тогда попробуй здесь подыскать работу.
– В моем распоряжении целый месяц, где-нибудь брошу якорь.
– Ладно, успеем потолковать об этом, давай-ка выпьем еще, сегодня нам позволено. Сколько суток был в дороге?
– Считай, недели две.
– Вот видишь, в какую даль судьба занесла! Ну, что надо, то надо. У нас все бы добро-здорово, если бы не слегла бабка. Все говорила, мне бы Сережу дождаться, теперь, наверно, успокоилась.
Бабка была глуха, она не могла ни слова разобрать из их разговора, но тянулась к ним взглядом, точно прислушивалась.
Вернулась мать. Зябко передернула плечами:
– Ой, какая стужа! Дивлюсь, как ты в ботиночках-то? Верушка, все еще за столом торчишь! Ложись, милая, скорей, а то рано вставать.
– Она у нас на круглые пятерки учится, – похвалил Андрей Александрович дочку, – учителя в пример другим ставят. Нынче в пятый-то класс в село приходится бегать.
– Вот умница! – порадовался за сестренку Сергей. – Не отставай от Леньки.
– Ты, Сережа, где ляжешь? – спросила мать.
– На печке, по-стариковски.
– Верно, попрогрейся.
Печь тоже показалась Сергею тесной, прижался лопатками к теплой фуфайке, вытянул ноги аж на полатцы. Благодать! Дома! Сердцем он всегда был здесь, хотя служба ему выпала на самом краю света. Одно дело представлять мало-мальски страну по карте, другое – увидеть своими глазами, ее огромность удивила Сергея, вызвала какое-то горделивое, возвышающее чувство; Шумилино было лишь крохотной частицей этого величия, но от этого еще желанней становились ему дедов дом под вековыми березами, кузница при дороге, Песона с перекатистым Каменным бродом против деревни. Неужели снова придется уезжать, погостив несколько дней дома? А как же Татьяна? Знает ли, что я приехал? Хватит думать-гадать, надо сперва задать храпака: утро вечера мудренее.
А в это время убежавший с уроков Ленька спешил домой на лыжах. В другой раз он побоялся бы пуститься один ночью в дорогу. По сторонам лес – темная стена, тени перекинулись через просеку, кажется, гонится за тобой какая-то нечистая сила или подстерегает за деревьями. Особенно страх щиплет за пятки, когда приближаешься к Чучмарам: столько небылиц про них рассказывают, да чего стоит само название оврага. Где же еще и рождаться разным выдумкам, как не на лесных волоках, пугающих запоздалых путников, и мало ли найдется людей, готовых выдать почудившееся за действительный случай.
Лыжи предательски хлопают по укатанному санному следу, не вдруг проскочишь двадцать-то километров: спина заиндевеет от проступившего сквозь пальтушку пота, из-под шапки – пар, так намашешься палками, что руки онемеют. К счастью, луна взошла выше леса и поплыла вровень с Ленькой, как бы подбадривая его, дескать, видишь, совсем светло, чего бояться-то? Но лес остается лесом и при луне, может быть, становится еще загадочней, затаенней…
Сергей не слышал, как постучали в крыльцо, как Ленька жужжал фонариком на мосту и в избе, как шепотом переговаривался с матерью, уплетая за обе щеки пшенный караваец с молоком: хоть раз в неделю поесть досыта. Сергей не очнулся даже тогда, когда братишка забрался к нему на печку, потому что спал глубоким повальным сном.
2Вечером Сергей собрался в село. Еще раз почистил пуговицы асидолом, а ременную бляху отполировал бархаткой с зеленкой. В общем, навел шик-блеск, только вместо ботинок надел валенки, прикрыл их клешами навыпуск. Может быть, Татьяна и сейчас еще не знает о его приезде.
Степенно прошелся погрузившейся в сумерки деревней, как только очутился в поле, так пустился чуть не вприбежку. Эх, елочки-сосеночки, ноги сами ходу просят! Сколько раз мечталось ему об этом моменте…
Вот оно, высокое здание почты в центре села, ламповый свет падает из окон второго этажа на утоптанный, усыпанный сенной трухой и конским пометом снег возле телефонного столба, где привязывают лошадей.
Поправил бескозырку, одернул ремень – словно вырос на пороге перед изумленной Татьяной. Вся так и вспыхнула, растерялась, сняла на минутку наушники, да разве отойдешь от аппарата – как на привязи. Настойчиво хрипел зуммер, пришлось поздороваться через загородку. Начальник почты, остроносый мужичонка с гладко прилизанными остатками волос, прокуривший свое здоровье за этим обшарпанным письменным столом, перестал считать деньги, невозмутимо наблюдал за ними, пуская в потолок дым. Девушка, принимавшая посылку у какой-то старухи, с откровенным любопытством рассматривала Сергея, а старуха и вовсе беззастенчиво подошла к нему, и уставилась прямо в лицо, приговаривая:
– Постой-ка, я погляжу, чей это молодец? Може, узнаю по природе?
– Подожди немного, – попросила Татьяна. – Алло! Абросимово! Абросимово! Даю сельсовет…
Сергею надоело торчать перед стеклом загородки, как на витрине, вышел на улицу. Вскоре выбежала и Татьяна, запахивая на ходу пальто. Вихрем налетела на него, закружилась, часто-часто перебирая валенками по снегу; он подхватил ее под мышки, чуть не сбили тетку с ведрами. Та нестрого ругнула:
– Тише вы, дишные! Воду-то из-за вас расплескала…
Засмеялись, убегая от нее и чувствуя себя озорно, как в детстве, если удавалась какая-нибудь проказа.
– Меня пораньше Семен Михайлович отпустил. Ты бы хоть телеграмму дал родителям, я бы ее приняла.
– Так интересней, – улыбнулся Сергей.
– Сегодня приехал?
– Вчера поздно вечером.
– Бессовестный! – Татьяна легонечко стукнула Сергея по спине. – И тебе не стыдно: столько времени не показывался!
Миновали клуб, где уже тарахтел движок и, стоя в дверях с полевой сумкой, киномеханик продавал билеты. Около зерносклада, расположенного в церкви, Татьяна сказала:
– Помнишь, как ночью забирались на колокольню? Забавно было, а страшно все-таки, я бы ни за что больше не полезла.
– Айда повторим!
– Выдумаешь! Вот лето сейчас, да босичком бы пробежаться ржаным полем, как тогда в грозу!
Они шли, взявшись за руки, гладким санным путем. Скрылись за пригорком сельские огни; ни души в поле, лишь гудят телефонные столбы, наверное, к оттепели. Остановились, взглянули друг другу в глаза.
– Тебе очень идет матросская форма, – сказала Татьяна, покручивая пальцами пуговицу шинели. – Знаешь, сколько писем ты мне прислал? Тридцать два.
– Много или мало?
– Он еще спрашивает! Конечно, мало, ведь за четыре года.
Сергей взял Татьяну за локти, она без прежней пугливости приподнялась на цыпочки, запрокинула голову, так что серый шерстяной платок съехал к воротнику. Звезды качнулись над ними. Долог был поцелуй. Вдыхая морозный запах Татьяниных волос, Сергей не отводил взгляда от ее глаз, в глубине которых мерцали живые огоньки. Он всегда помнил их, всегда видел перед собой, их свет согревал его даже там, в самой дальней дали.
– Неужели не мог со станции позвонить мне? – снова упрекнула она.
– Так-то неожиданней.
– Ведь четыре года! Других хоть на побывку отпускают. Вон Венька Завьялов недавно десять дней разгуливал по селу.
– Теперь все дни мои.
– Наши, – прошептала она, прижимаясь щекой к шершавому сукну шинели.
Обогнала подвода. Незнакомый мужик лихо крикнул:
– Эй, моряк! Садись со своей малиной, прокачу.
– Мы не торопимся.
– Знамо дело, куда вам торопиться? Вдвоем-то не знобко. Хе-хе!
Они и в самом деле не замечали мороза, никто их больше не обгонял и не попадался навстречу, как будто во всем этом заснеженном мире остались вдвоем. В лесу еще постояли, потом на своем поле, потом на крыльце у Корепановых.
– Я боюсь вечером одна ходить, – говорила Татьяна. – Иногда вместе с Зойкой Назаровой угадываем, но у них на маслозаводе раньше кончают работу.
– Я буду встречать тебя. Может быть, тоже устроюсь куда-то в Ильинском. Тихо у нас в деревне стало, хоть бы беседу, что ли, собрать.
– Без гармони какая беседа? Теперь все в клуб ходят, там после кино танцы бывают.
Где-то за Коршуновой избой сияла луна, обливая шумилинский угор молочным светом. Словно нежилая, притаилась деревня, ни малейшего звука – все замерло, застыло в каком-то напряженном и чутком безмолвии.
– Мне пора домой, видишь, мама свет не гасит из-за меня. Встретишь завтра? В шесть часов, ладно?
Татьяна ловко выскользнула из рук Сергея, начала пятиться от него, в узких ее глазах вспыхнули знакомые огоньки, дескать, хорошего понемногу. Он было шагнул следом за ней – застучала в дверь и озорно хихикнула, прикрывая варежкой рот. Пришлось дать задний ход, не дожидаясь, когда выйдет отпирать Наталья Леонидовна. Бежалось легко, пружинисто, с оленьей прытью. Светлая, хоть книгу читай, ночь; тропинки от избы к избе, обозначенные тенью; огороды, прочерченные на белом будто тушью; сплошная черная оторочка леса вокруг полей – все было просто и дивно, как прежде. В пугливой тишине, наверно, до самой заполицы слышался визг снега под валенками.
У своего крыльца поотдышался, полез в карман шинели за папиросами и вытащил вместе с пачкой помятый листок, на котором был записан адрес проводницы-москвички. Ну, полюбезничал с ней в дороге, чтобы скоротать время, а к чему было адрес-то спрашивать? Глупости. Ошалел сгоряча, как сошел на берег.
Мелко изорвал листок и затоптал обрывки в снег.
