Текст книги "Кологривский волок"
Автор книги: Юрий Бородкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 39 страниц)
Долго идет поезд, рассекая леса, по крайней мере, так кажется двум молоденьким лейтенантам, сидящим за столиком друг против друга, потому что едут они домой в первый свой отпуск после окончания училища и присвоения звания. Обмундированы с иголочки, не зря портной снимал с каждого из них мерку, пуговицы на кителях горят, погоны свеженькие, золотистые, и сами лейтенанты завидно юны и здоровы. В купе все любуются ими, расспрашивают, куда едут, завидуют родителям, дескать, каких сынков дожидаются. Лейтенанты словоохотливы, у них избыток счастья, они довольны вниманием попутчиков, с которыми быстро сближает дорога, и все-таки кажется, что поезд идет слишком медленно, надоедает смотреть, как тянется по обочине густая тень паровозного дыма.
– Не разберу, какого рода у вас войска, что за птички на погонах? – спрашивает темнолицый, какой-то замшелый старичок-лесовичок.
– Это не птички – рессоры, а войска военно-железнодорожные, – охотно поясняют лейтенанты.
– Понятно, железные дороги будете прокладывать?
– Возможно. Вообще-то мы мостовики.
– Понятно. Сурьезное дело, вон через Волгу переезжали – какая махина поднята, аж сердце захватывает: ведь может када-нибудь обвалиться.
– Не обвалится, за этим следят, – заверили лейтенанты.
– Ведомо, проезд вам бесплатный?
– Бесплатный, по воинскому требованию.
–. Понятно…
И поскольку ехали по железной дороге, все еще с большим уважением стали смотреть на лейтенантов, как будто и эту дорогу они построили. Давно ли Ленька Карпухин с Минькой Назаровым бегали по деревне подростками, но промелькнули годы учебы, и оба возмужали, стали офицерами, так что и называть-то их прежними мальчишечьими именами неудобно. Алексей вытянулся под стать брату, над губами пробился пушок, и голос переломился, стал заметно басить. Михаил так и остался ниже товарища ростом, но был поплотней его, поосанистей; часто вынимал из футлярчика расческу, приглаживал белые ухоженные волосы.
Задолго до своей станции достали с верхней полки чемоданы, со спрятанными в них шинелями, надвинули фуражки с кокардами.
– Уже прибыли, добры молодцы? – посожалел старичок. – Ехали бы дальше, коли билет бесплатный.
– Спасибо, папаша, – улыбнулись лейтенанты. – Счастливой тебе дороги!
– Удачной службы! – отблагодарил он.
Вышли в тамбур, встали поближе к выбитому дверному стеклу, чтоб поймать лицом упругий ветер с родных полей. Уже не было терпения сидеть в купе, хотелось и вовсе выпрыгнуть из вагона и припустить своим ходом, когда поезд замешкался на последнем разъезде.
– Тащится, как колымага, из-за этой однопутки, – сказал Михаил.
– Ничего, сейчас садимся в кабину – и даешь Шумилино! Братуха, наверно, ждет. – Алексей посмотрел на недавно купленные часы с центральной секундной стрелкой, прикидывая наперед, спросил: – В клуб сегодня пойдем в Ильинское?
– Обязательно.
Представлялось, как только ступят с подножки на перрон, так и обнимутся с братом, но он почему-то не встречал. Алексей растерянно поозирался, скользнул взглядом по окнам тронувшегося поезда, заметив, как ему показалось, сочувствие в глазах знакомых пассажиров.
– Что же это он? Ведь все было указано в телеграмме.
– Пошли, может быть, он за вокзалом около машины ждет.
Ни Сергея, ни его машины не нашли. Покаялись, что не дали вторую телеграмму Ивану, для верности. Поприуныли, но не надолго: подвернулась попутка до Абросимова. Пришлось попритряхиваться вместе с посылочными ящиками в почтовой машине; изрядно запылились, поутратив свой первоначальный щегольской вид. Это не огорчало, ничто теперь не могло воспрепятствовать им: оставались двадцать километров, пройденных сотни раз, когда учились в Абросимовской школе. Шагалось легко, дорога была знакома до последней извилинки, начались свои места: чем ближе к дому, тем памятней, родней.
Неутомимая молодость! Уж, кажется, немалый конец идти пешком, а дай отдохнуть часок-другой, и не усидят на месте. Да и как усидеть, если Алексей не раз по-разному представлял свою встречу с Аней – сельской библиотекаршей. Год назад, после второго курса, познакомился с ней, переписывались, а все равно иногда пожигала ревнивая мысль, что без него увиваются около нее шумилинские парни. Ведь в библиотеке работает – каждому удобный повод заглянуть вроде бы за книгами, и сама библиотека находится при клубе: вечером тут тебе и кино, и самодеятельность, и танцы. «Ничего, сегодня наведем армейский порядок», – самонадеянно думал он и представлял, как неожиданно откроет дверь библиотеки, или явится врасплох в самый разгар танцев, во всем парадном блеске, или прямо пойдет к Миронихе, у которой квартирует Аня: чего стесняться старуху, если любовь неукраденная? Аня попала в Ильинское после педучилища, небось уж надоела ей глухомань, подумывает, как бы вернуться в город. Он вызволит ее, только съездит в часть, устроится и увезет ее с собой. От таких помыслов горячо ударяла в голову кровь, сердце набирало высоту, как будто он собирался совершить что-то очень великодушное.
В кармане кителя хранится фотокарточка: Аня прислала по его просьбе. Хотел достать посмотреть, постеснялся друга. А впрочем, и так отчетливо виделось ему ее улыбчивое, с родинкой на левой щеке лицо, чуть вздернутый носик, светлые, свободно льющиеся на плечи волосы и голубые, даже с просинью, глаза, в которых, кажется, никогда не гасло простодушное удивление. Их взгляд был мягок, они ласкали, и околдованный ими Алексей целые ночи простаивал у крыльца Миронихи, переминая в ладони текучие Анины волосы. Это было год назад и это предстояло теперь, сегодня же, так неужели откладывать встречу на завтра? Невольно прибавлялись шаги.
А все же под конец поумотались, хоть и легкие были чемоданы – натянули плечи, и жарко сделалось к полудню, пыль осела на лицах, ее горький привкус ощущался во рту. Когда приветливо встали впереди шумилинские березы, когда дорога взбежала на верхотинку к росстанному камню и внизу сверкнуло стальное лезвие Песомы, сердце зашлось, и лейтенанты разом превратились в прежних деревенских ребят, которые босоного тропили эти привольные берега. Поставили чемоданы на камень, постояли, оглядывая все доступное глазу пространство, как бы сверяя с тем, что оставалось в памяти, и совсем по-детски, не сдерживая себя, помчались под гору к реке. Скинули кителя и первым делом припали губами к живительной струе, которая должна была вернуть им силу и вернула. А чуть придя в себя, стали умываться и чиститься с какой-то нарочитой неспешностью, словно желая отдалить миг желанной встречи с домом – последний привал перед родительским порогом!
– Мишка, ты посмотри водичка-то, посмотри! – восторгался Алексей, пересыпая воду, как серебро, из ладони в ладонь. – Ну и благодать, а!
Поширкали щеткой кителя и бриджи, прошлись бархаткой по новеньким хромовикам, гладко причесали мокрые волосы: снова годны хоть на парад.
–. Папка в кузнице названивает и не видит нас. Айда к нему!
Алексей первый взбежал на гору. Навстречу ему из кузницы – сам Сергей: что за притча, может быть, не получили телеграмму? За ним неуклюже перевалился через порог отец. Вот и обнялись с братом, даже поприподнимали друг друга, меряясь силой, вот и отцовские усы, побуревшие от табаку, жестко ткнулись в лицо: радость такая, будто не из училища вернулись, а с фронта.
– Как же это мы вас не заметили? Все поджидали, поглядывали на дорогу, – восхищенно моргал воспаленными от горнового огня глазами отец и не отпускал Алексея, любуясь им.
– Чего же не встретил-то? – упрекнул Алексей брата. – От самого Абросимова пешком топаем.
– Да он проштрафился, машину отобрали, – опередил с ответом отец.
– Скажешь тоже! – недовольно повел бровью Сергей. – Нелады тут вышли с Охапкиным…
– И где теперь?
– Подал заявление в МТС на курсы трактористов.
– Шофером-то, должно быть, лучше.
– Хрен редьки не слаще. Ты же знаешь наши проклятые дороги: летом в грязи бьемся, зимой – в снейу.
– Ладно вам! О деле потом будем толковать, – суетился среди парней подбитый войной Андрей Александрович. Хвалил лейтенантов: – Ну и ребята, ну и орлы! Нечего тут стоять, пошли домой.
– Погодите, я сфотографирую вас. – Михаил достал из чемодана плоский черный аппарат, раскрыл его гармошкой.
– Это хорошо придумал, память будет, – одобрил Андрей Александрович, усаживаясь между сыновьями на порог кузницы и чувствуя словно бы историческую ответственность момента.
Глазок аппарата прицелился на них, заставил собранно подтянуться; Михаил нажал на кнопку, последовал затяжной, какой-то шелестящий щелчок: слишком быстро и, как казалось, ненадежно. На всякий случай повторили еще.
– Ты теперь кузницу захвати пошире, чтобы хоть на карточке-то сохранилась, – попросил Андрей Александрович.
Это был первый и последний снимок шумилинской кузницы, потому что и сама она, кажется, предчувствовала, что дни ее сочтены, стояла, смиренно нахохлившись: стены пообшарпаны дождями и ветрами, железная труба покосилась, почерневший тес крыши начал сползать. Послужила людям, повеселила округу чистым стальным звоном наковальни.
– Шабаш, ребята, в сторону сегодня работу! – с понятным вдохновением провозгласил Андрей Александрович. – Ступайте, я ведь долго проковыляю.
Но то ли сыновья сдерживали шаг, то ли сам он, бывалый солдат, не хотел отставать, слишком бойко припрыгивал – догнал их в заулке. Пусть посмотрят односельчане, какую гвардию он ведет!
А навстречу мчалась Верка. Возле ворот поджидала мать: ноги у ней ослабли от счастья, и глаза застилало, она не сводила их с Алексея. Он приближался, фигура его росла, и глазам становилось все больней и жарче от солнечного блеска на его офицерской амуниции. Ее сын, ее награда.
20За завтраком отец был неразговорчив, какая-то тяжелая мысль владела им, и, казалось, не находил он способа освободиться от нее. Раньше всех отодвинулся по лавке от стола и сказал окончательно обдуманное:
– Вот что, ребята, кузницу пора закрывать. Хоть Леонидовна и пишет мне по-свойски трудодни, не отрабатываю я их, а иждивенцем у колхоза быть не хочу. Помогите сейчас принести кой-какой инструмент, авось дома пригодится.
Последний раз со старческим скрежетом открылась двустворчатая дверь кузницы, пахнуло резким запахом окалины, застойной позеленевшей воды в чане и кислотного припоя. Скоро здесь все возьмется ржавчиной, даже земляной пол, превратившийся за долгие годы в руду с высоким содержанием железа, а пока еще зеркально сверкала наковальня, посылая под крышу солнечный зайчик.
Стали отворачивать тиски, перебирать инструмент, откладывая годные зубила, напильники, сверла, бродки. Алексей рылся в железяках, сваленных в углу, искал оказево[7]7
Оказево (коза) – приспособление для разведения огня над водой.
[Закрыть], потому что собирались лучить рыбу.
– Вот оно! Только погнулось, да поперечина одна отвалилась.
– Надо поправить, сейчас вздую огонь, – сказал Андрей Александрович, обрадовавшись возможности еще разок ударить по наковальне.
Сергей несколько раз качнул за веревку одышливо-сиплые мехи: загудело синее горновое пламя, волнами заходила по кузнице пыль, роившаяся на солнце. Недолог был прощальный звон наковальни, огласивший деревню. Приклепали новую поперечину и острогу покалили в огне, пообстукали от ржавчины.
Сыновья унесли инструмент. Андрей Александрович, сидя на ошиновочном станке, смотрел с улицы, как навсегда остывают, покрываясь налетом пепла, лиловые угли. Кузница казалась ему не то, чтобы разоренной, она напоминала тело, лишенное души. Будет стоять теперь как недолговечный памятник той доиндустриальной поре, когда в таких придорожных прокопченных хибарках рождалась русская рабочая сметка.
По мельнице, снесенной половодьем еще в войну, тушили всем миром, а кузница изжила себя исподволь и отошла в ненадобность как-то без сожаления, без боли: для всех, кроме него. Далеко ли ускачешь на одной-то ноге? Да и привык к ремеслу: десять лет, как вернулся с войны, торил одну дорожку от дому до кузницы. Не нужна стала, вон уж станок для ковки лошадей начала глушить крапива, потому что давненько в него не Баводили лошадей. И не в одном только Шумилине, по всей Руси гаснут горновые огни сельских кузниц, оробели они перед машинным веком.
Посмотрел на старую ветлу, подивился ее живучести. Еще в войну первый раз ударила в нее молния, но только подсушила немного одну половину. Нынче ударило со всей яростью. Андрей Александрович как раз находился в кузнице, он даже выронил из рук кувалду и то ли отпрянул сам, то ли его отшвырнуло этим адовым огнем к верстаку: больно ударился поясницей и не сразу опамятовался. Выбрался за порог и ахнул: как будто исполинским топором размахнули надвое ветлу, одна половина устояла, а вторую отщепило и повалило на землю. И все же она продолжала жить, как-то добывая соки для зеленых еще своих ветвей, упряхмо тянувшихся к солнцу.
Вернулись сыновья. Увидев топор в руках у Сергея, Андрей Александрович спросил:
– Куда наладились?
– Плот надо сколотить да смолья нарубить.
– Полноте-ка томиться ночью, лучше с удочками сходите на зорьку, – посоветовал он.
– Сейчас самое время с острогой – сентябрь, холодная вода.
– Ладно, покурите, до ночи еще далеко.
Сели около него на станок, напоминавший низкий колодезный сруб. Когда еще удастся посидеть с ними обоими? Подпирают со сторон молодыми плечами, дескать, не тужи, проживем, без твоей кузницы, хватит ей коптить небо.
– Да-а, примолкла старушка, – без переживания, лишь из чувства согласия с отцом сказал Алексей.
– Надо попросить ее на дрова, – более откровенно добавил Сергей.
– Пускай стоит.
– А чего тебе, пап? Пенсию получаешь, не обязательно работать.
– Думаю, еще найдется мне делов в колхозе: сбрую починить, телегу отремонтировать, косы отбить – что понадобится, не откажусь, – утешал себя Андрей Александрович, но не очень в это верилось, все впереди представлялось ненадежным, что-то сдвинулось в нем с главной опоры. Прожигая грудь табачным дымом, он рассеянно смотрел на пестрые лесные дали, еще солнечные, но уже оцепеневшие в смутном ожидании холодов. Осень. Остро сверкает в ивняках Песома, осели улежавшиеся стога, словно обгорел конский щавель, и почему-то сторонится его белесая паутина, мерцающая по угору. Короткое бабье лето не столько согревает землю, сколько дарит какой-то возвышенной, щемящей печалью; именно в эту ясную пору мысли становятся трезвей, как будто им мешала страдная суета, а сейчас стали понятней истинная суть вещей и смысл жизни, и почему-то думается, что только тебе одному и открылось такое прозрение, от которого лишняя маета душе.
Андрей Александрович затянулся с прерывистым всхлипом и сказал как о чем-то самом заветном:
– Как пришел с фронта, не бывал в бору. Нету мне ходу за реку да и к реке тоже. Смотрю на всю эту благодать со своего плацдарма – близок локоток, а не укусишь.
– Пошли с нами плот колотить. А что? Мы тебя на руках обратно-то внесем, – пообещал Сергей.
– Нет уж, дорогие мои, видать, пасись коза на привязи. – Не хотелось ему отпускать от себя сыновей, да видел, порываются с места, и не стал неволить. – Я вам не компаньон, снаряжайтесь, коли надумали.
Он почувствовал себя отставшей от стаи птицей, когда одетый в спортивный костюм Алексей с пружинистой легкостью побежал вниз по тропе, а за ним солидной трусцой Сергей. И сердце ослабло, как при прощании, и сам себе казался маленьким, беспомощным: вот уж и старость насела на плечи. Пожили, помаялись. Да что бога гневить, не каждому он дал таких сыновей. Верушка – эта и совсем утешение родителям, всей школе ставят ее в пример как отличницу. Тоже упорхает из дому, такая пошла жизнь, что не удержишь возле себя. «Это уж мы, старые пеньки, будем на месте догнивать», – беспощадно подумал Андрей Александрович, с завистью глядя, как сыновья скатывают по запеску бревна, оставшиеся после сплава.
Он еще раз вошел в кузницу, потерянно потоптался вокруг наковальни, хотел снять подкову с порога, которую они с Сергеем выковали и прибили на счастье в первое послевоенное лето, – оставил, потому что счастье в кармане не унесешь, с ним надо родиться.
* * *
Пока крепили к плоту оказево, пока разжигали в нем смолье, небо с восходной стороны совсем потемнело, а за деревней без борьбы сникла, сплющилась под тяжестью осенней ночи недозрелая заря. Как только взялся огонь, так потерялись очертания не только берегового угора и лесного гребня, но и самых ближних ракитников, казалось, от всей вселенной остался лишь этот плот и огонь, освещавший ему путь в беспредельной тьме.
Алексей правил сзади шестом, Сергей стоял на носу с острогой, прикрывая для зоркости глаза ладонью. Было в их ночном поиске нечто фантастическое, точно и не рыбу они отыскивали, а неведомый подводный клад. Достаточно было взглянуть даже со стороны, как блуждает по реке этот странный, загадочный огонь, чтобы испытать какой-то языческий позыв. Может быть, он-то, а не столько сама рыбалка и манил их еще днем, когда сидели с отцом у кузницы? Ведь хочется же иногда вернуться к самым дальним своим истокам, к младенчеству души, когда она была проще, отзывчивей, и почему-то веришь, что произойдет ее очищение у этого тайного огня, и вся житейская смута отступит за его черту, как отступили и потерялись в ночи берега. Есть что-то колдовское в потрескивании смолья, в шипении упавших в воду углей. Плот движется по течению бесшумно, он будто бы вязнет в маслянисто-черной воде, только за шестом раздаются причмокивающие всплески.
Сначала обошли по кругу Шумилиху; напрасно Сергей всматривался в глубину – не прохватывал ее свет. Сигали побеспокоенные вертлявые плотвицы, но для остроги они были мелки.
Плот выносит на спокойный плес. Сергей добавляет в оказево дров, огонь вспыхивает ярче, так что на желтом песчаном дне видна каждая рыбешка.
– Левей возьми, левей! Кажется, она! – срывающимся на шепот голосом командует он брату и весь подбирается, подается вперед, того гляди сорвется в воду.
Алексею хочется перебежать туда, к нему, и своими глазами увидеть щуку, вышедшую жировать на мель, но обязанности распределены, он – кормовой, приходится налегать на шест.
– Есть! Прижал! Во шурует хвостом! – торжествующе вскрикивает Сергей. Он делает выдержку, чтобы щука устала, потом осторожно выводит ее на плот, и оба ахают от удивления.
– Ну и крокодил! Ловко ты!..
– Как раз в шею попал.
Щука еще шевелилась, тяжело завалившись между бревен, на черной ее спине играли отсветы огня.
– Вот это обрыбились!
– Ладно, хватит на ее любоваться, суй в рюкзак.
И снова крадется по реке подвижный костер, бросая причудливые светотени на береговые кусты. Маячат на плоту две очень похожие фигуры, два брата Карпухины. Очень хорошо, надежно им друг с другом в этом добровольном ночном дозоре. Можно без помехи делу переброситься словцом.
– Вот здесь где-то мы наган утопили, – вспомнил Алексей. – Колька Сизов случайно купил его вместе с гармонью у Голубихи, да ты знаешь.
– Кто стрелял-то из вас?
– Я. Тоже, между прочим, в щуку. Наверно, уж соржавел, и помина нет.
– Дай папироску.
Все плотней сгущался туман, мешавший хуже темноты, он был настолько ощутим, что изморосно оседал на лица. Стали натыкаться на кусты и отмели, отдаваясь воле течения. Временами становилось опасно, под бревнами закипала быстрина; казалось, плот может сорваться с какого-то водопада, так бывает, когда идешь на ощупь в кромешной тьме и выставляешь вперед руку, ожидая, что вот-вот оступишься. Против Ефремова причалили, снесли на берег оказево вместе с горящим смольем и сели отдохнуть у костра. Алексей сушил подмоченную портянку.
– Давно мечталось посидеть вот так у ночной реки, на полной свободе, – сказал он.
– Знаю, сам служил.
– Что ни говори, а красота в деревне!
– Отдохнуть в отпуске – это одно, а ведь, кроме лета, бывает еще ненастье, слякоть, мороз, снежные заносы, и при всякой погоде надо работать, – по-своему рассудил Сергей.
– Да, конечно… – согласился Алексей, почувствовав личную вину перед братом, который из-за них с Веркой не получил образования, по старшинству взял на свои плечи самую тяжелую ношу. Им выпали разные пути, и пусть они будут встречаться редко, зато именно такие минуты, как сейчас у ночного костра, останутся самыми памятными.
Ни единого звука, земля потонула и заглохла в тумаке, только над огнем, кажется, пробилось небольшое чело, не понять, то ли не в него проглядывает, то ли просто чернеет дым. В двух шагах не видно реки, не слышно ее приплеска, но с детства впитавшийся в кровь крапивно-смородинный и еще какой-то особенный травяной запах выдает ее близость. Там, в городе, на асфальтовом плацу училища, замкнутом с трех сторон казарменным корпусом, часто блазнились эти речные туманы и запахи, задумчивые закаты, тихий до целомудренной застенчивости свет берез где-нибудь на угоре возле береговой тропинки. И разговоры с братом: неспешные, мечтательные. А сейчас Алексей наяву вдыхал эти запахи, согреваясь у костра, словно все тепло родимой земли было заключено в нем, и брат был рядом.
Алексей поприкидывал рукой рюкзак со щукой и сказал:
– Потрогай, насколько здорова! Могли бы еще что-нибудь загарпунить, если бы до Лопатихи доплыли.
– Хватит и этого на нашу долю. Пошастали, что ли, к дому? Оказево брось в кусты, при случае заберу потом.
Вышли на дорогу. По мере того как поднимались к полю, туман оседал, отставал от них, смутно угадывался перелесок, проклюнулся запоздалый огонек в чьем-то окне, в небе замигали звезды; было такое впечатление, что вышли из тумана, как из какого-то подводного мира, и теперь попали в свой, привычный. Алексею казалось, что он долго-долго отсутствовал в нем, не виделся с Аней, и надо было ждать еще до следующего вечера. Он нес в себе это нетерпеливое, как бы обновленное чувство, и казалось ему, что он никогда не наживет себе тех забот, которые не оставляли Сергея.
