Текст книги "Кологривский волок"

Автор книги: Юрий Бородкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 39 страниц)

– Хватит простачком прикидываться. Нам больше не о чем разговаривать. – Карие глаза ее густо потемнели от обиды. Решительно зашагала дальше.

– Таня! – растерявшись, окликнул Сергей.

Не обернулась, только упрямей попригнула голову, повязанную белым платком. С какой-то нарочитой торопливостью била коленками подол голубенького ситцевого платья: на плече – коса, в свободной руке – берестяной налопатошник с лопаткой. Стоило Сергею поравняться с ней, как порывисто прибавляла шагу, дескать, и не подступай близко. Так и шли в угонку друг за другом до самого покоса.

Татьяна тотчас же наспех почикала лопаткой косу, принялась со злостью подхлестывать траву.

– Слушай, нельзя же так, в конце концов! – возмутился Сергей, раздраженный ее непреклонностью. – Чего особенного-то случилось? Ну, сходил с Колькой в Ефремово, так, за компанию… не всерьез же все это…

– Теперь можешь и без Кольки бегать туда хоть каждый вечер.

– Брось чепуху-то выдумывать!

Он хотел взять ее за плечи, она испуганно попятилась, в узких глазах ее сверкнули такие молнии, что Сергей невольно замер на месте.

– Не смей меня трогать! Ненавижу! Так вот и полосану косой!

Она и в самом деле с какой-то беспощадной решимостью замахнулась косой; губы нервно дергались, тонкие ноздри дрожали, и все лицо выражало боль, гнев и страдание. И Сергей понял, что не перемочь ей себя в эту минуту, лучше отступить, не доводя дело до крайности. Зашагал к своей пожпе, оставляя темный след на траве; тоже принялся рубить косой, словно сражался с неодолимой нечистью, хотел освободиться от нее, умотать себя работой до бесчувствия, до забывчивости. Стряхивая с себя росу, никли под жалом косы метелки лисохвоста и ежовпика, солнечные ромашки и беззвучные колокольчики, белые зонтики дягиля и золотые блестки лютика, а коса плескалась и плескалась в траве хищной щукой.

За ивняком переговаривались Федор Тараитин с стольей Куликовой, голоса их были отчетливы:

– Смотри-ка, сколько ты намахал, когда только успеваешь? – спрашивала Еветолья.

– Када люди спят. У меня, девка, сон никудышный: проснулся я – еще серенький светок в окнах. Надо ухватывать такие красные деньки, как говорится, заря золотом осыплет. Люблю косить, особенно на реке – не ушел бы.

– Да уж чего хорошего? Комарье поедом ест. У тебя, поди, средство какое-нибудь?

– Мое средство завсегда при мне. Не хочешь ли, и тебе сверну цигарку? Хе-хе!

Можно было представить, как Федор, присев на корточки и прилепив к нижней губе обрывок газеты, берет из жестяной банки щепоть махорки, чтобы тщательно собрать ее с залоснившейся от косья ладони. Вот и дымок от первой затяжки бойко толкнулся над кустами и повис, нехотя растворяясь в ясном воздухе.

– Да, нельзя проспать такое утречко, – продолжал Тарантин, видимо, любуясь рекой. – Дает бог благодати: не наглядишься, не надышишься.

А утро было самое сенокосное. Солнце только что взялось над бором, огромное, расплывчато-подрагивающее, будто распаренное; медным жаром окинуло и леса и прибрежные ракитники, оживило росу, самоцветно заигравшую на траве. Пришел в движение легкий взгончивый парок над водой, и вся гладь Песомы на луговом песчаном плесе высветилась, углубилась до безмерности, словно бы озаренная изнутри теплым малиновым свечением. И разве можно было представить эти берега без копен духмяного сена, без чистейшего, как сама роса, стального звона косы? Песома! Ты всегда рядом, помощница в летней страде. Можно утолить жажду твоей живительной водой, можно остудить горячие ладони, а то и самому искупаться, чтобы вернуть силы. Но как унять, успокоить сердце? Не видел Сергей всей этой красоты, не замечал – померкло для него ясное утро. С ожесточением рубил траву, взглядывая издалека на Татьяну и сдерживая порывы снова подойти к ней. Что за непреодолимая стена вдруг выросла между ними? «Шибко гордая, – не без досады думал он. – Косой замахнулась – совсем ошалела. Главное, и слушать не хочет. Ну хорошо, я тоже умолять да упрашивать не буду. Небось невелик грех сходить на вечерку в другую деревню. Все из-за Кольки. Эх, Татьяна, Татьяна! Нешто четыре года ждала ты меня, чтобы в пух и в прах поругаться из-за такой ерунды?»

Черным комком подкатилась под ноги прибежавшая по его следу Лапка, заелозила хвостом.

– Куда же ты, глупая, суешься со всего маху – подкошу! – ругнул ее Сергей, но тоже обрадовался ее появлению, присел на корточки, вытирая потный лоб.

Лапка положила свою морду ему на колени, умно помаргивала глазами. Постарела. Давно ли была неугомонным щенком.

– Вот, Лапа, какие дела, – поделился с собакой невеселыми мыслями. – Скверно, понимаешь?

Лапка преданно лизнула ладонь и тихонько взвизгнула. Сергей гладил ее голову, не зная, чем сбить горечь, осевшую в груди. Сейчас бы посидеть с Татьяной на свежей траве, вместе спуститься к реке, да вот заколодило крепко-накрепко. Лучше уйти с глаз долой.

Сергей спрятал в кустах косу и, переступая через валки, пошел прямо на работу. Лапка увязалась за ним, он был благодарен ей, что она не оставляет его одного.

9

С хлебами в «Красном восходе» кое-как управились, если не считать овес-горюн, до которого всегда руки доходят в последнюю очередь, иной раз и снегу дождется. Оставались еще нетронутыми лен и картошка. Дожди зарядили чуть не каждый день, так что уборка приостановилась.

Председательствовала Татьянина мать, Наталья Леонидовна Корепанова, бывшая раньше бригадиром. С людьми стало работать трудней, многие уклоняются от колхоза, надеются не на трудодень, а на свой приусадебный участок и корову. Приказывать – теперь не война, больше приходится упрашивать; бригадиры то и дело жалуются, что не могут поладить с колхозниками. Стараешься, ни днем, ни ночью не знаешь покоя, а результат один: колхоз отстает по всем показателям. Районное начальство наседает, дескать, срываете сроки, ежедень требует сводки о ходе уборки, потому что с него свой, еще более строгий спрос.

У кого в районе больше всех забот в эту пору? У первого секретаря Алексея Кузьмича Короткова. Это ведь только со стороны кажется, что он распоряжается безотчетно, сам себе бог. Есть кому натянуть вожжи – вот тебе директива, организуй выполнение в означенные сроки и доложи. В районе он и правда чувствовал себя хозяином, не церемонился, когда прорабатывал кого-нибудь. С военных лет сохранилась привычка командовать, даже члены бюро райкома не очень-то стремились проявлять свою инициативу, чаще только слушали его, одобряли, поддерживали, и сам он уверовал, что без его распорядительности не стронулось бы с места любое дело. Вот застопорилась из-за непогоды уборка, значит, надо нажать, любой ценой подтянуть цифры.

С утра Коротков позвонил во все хозяйства, дал встряску председателям. До «Красного восхода» не дозвонился, но так как собирался ехать в Ильинскую МТС, то решил попутно заскочить и в Шумилино, где теперь находилось правление колхоза. Дорогу развезло, даже райкомовский «газик»-вездеход основательно забуксовал в овраге перед самой деревней. Вместе с Коротковым ехали еще трое «районщиков», каждый на свой лад принялись указывать шоферу:

– Сдай назад!

– Погоди, подтолкнем – вперед выйдет.

– Стой, не рви! На диффер села.

Совсем затуркали парня, не знал, кого слушать: народ все солидный, точно с одного склада обмундированный в защитного цвета фуражки, плащи и хромовые сапоги. Коротков прекратил эту суету:

– Выходит, как в басне про лебедя, рака и щуку. Должно быть, как на фронте – командует один человек. Взяли это бревно! Три, четыре!..

Если сам первый взялся за бревно, то кто же будет стоять руки в брюки! Зарядили под ступицу осевшего колеса вагу, подняли его, подбросили еловых лап, и машина, казалось, застрявшая безнадежно, выскочила из глубоко пропаханной колеи.

Остановились посреди Шумилина у правления, разместившегося в Тимонихиной избе. Тимопиха, выручавшая в войну односельчан самодельно клеенными галошами, опять уехала в город. Заметив нагрянувшее начальство, тотчас подбежала Наталья Леонидовна. Коротков со своей свитой стоял перед большущей лужей против правленского крыльца: посмеивались, дескать, как в Миргороде.

– Корепанова, это что у тебя за безобразие? – недовольно свел густые седеющие брови Коротков.

– Обыкновенная лужа.

– Нечего сказать, обыкновенная! Отгородилась, будто водяным рвом, тут надо перевозчика с лодкой держать, иначе в правление не попадешь.

– Люди-то ходят, вон с краю по доскам, и вы пройдете, чай, все в сапогах, – простодушно отвечала Наталья Леонидовна. – Потонули, Алексей Кузьмич, в грязи, форменным образом потонули: на поле не влезешь, сегодня только начали картошку копать, пока разведрилось. Хорошо, что картофельник на песках у реки.

– Что же я не мог к вам дозвониться?

– Провод порвался, вон столб-то поваленный, этта, Михалев попятился трактором и сшиб.

– Так ведь не в лесу где-то, а посреди деревни провода оборвались! Велела бы мужикам поставить столб на место, – раздражаясь, жестикулировал рукой Коротков.

– Где я их возьму, мужиков-то? Один без ноги, другой вовсе больной да старики.

– Коля, достань лопату, – приказал шоферу.

Без лишних слов Коротков сам принялся копать яму, потом, передав лопату другим, стал скручивать порванный провод и привязывать его к изолятору. Собрались поглазеть на необычных работников старухи, из окна правления украдчиво выглядывал, пряча за очками усмешку, счетовод Тихон Фомич Пичугин.

Когда заметно укоротившийся столб поставили на место, Коротков, энергично размахивая полами расстегнутого плаща, направился следом за председателем в контору правления; на досках, перекинутых через лужу, оступился, выругавшись вслух. С ходу подлетел к телефону, нетерпеливо крутнул ручку, чтобы вызвать начальника районного узла связи.

– Але-о! Никитин? Хорошо слышишь меня? Я тут в «Красном восходе» телефонным монтером заделался. Как почему? Ставлю повалившиеся столбы вместо твоих бездельников. Завтра ровно в девять придешь в райком, там поговорим.

Только после этого поздоровался с Пичугиным, больно тиснув почти детскую ладонь тщедушного счетовода. Прошелся по грязному, истоптанному полу, присел за председательский стол. Наталья Леонидовна стояла посреди избы, похожая на рядовую колхозницу, пришедшую по какой-то надобности: в фуфайке, глухо повязанном платке и больших резиновых сапогах. Руки не успела как следует вымыть, вокруг ногтей – чернота, потому что прямо с картофельника зашла сюда.

– Ну, так каковы у вас тут дела? – спросил ее Коротков.

– Погода подводит.

– Это известная причина. Лен почему стоит нетронутый?

– Говорю, что всех, сколько рук хватает, нарядила на картошку. Нету народу, Алексей Кузьмич.

– А я где возьму людей? Мне каждый председатель вот так заявляет. – Коротков, задумавшись, побарабанил куцапыми пальцами по столу. Лицо его с отяжелевшими складками на щеках, с плотно сжатыми сухими губами выражало постоянную озабоченность. – Между прочим, посмотри – в «Рассвете» у Миронова лен уже разостлан. Долго раскачивались, дождались непогоды.

– Картошка тоже, не собери ее вовремя, погниет.

– Ты мне всю отчетность смажешь, понятно? Где газета? Вот вчерашняя сводка, наш район – на третьем месте с конца.

Тихон Фомич скромненько сидел за своим столом в неизменной позе прилежного ученика: прикинет что-то на счетах и снова налегает на скрипучее перо. За пять лет, прошедших после войны, он нисколько не изменился, все таким же блекло-желтым было его лицо с мелкой рябью морщинок на лбу, все так же поблескивала выпуклая лысина и свисали низко на нос очки. Благоразумно помалкивая, изредка вскидывал глаза то на Короткова, то, на Наталью Леонидовну: знакомая картина, не первому председателю дают разгон. На счетоводческом веку Пичугина их сменилось человек шесть. И секретари разные бывали. Коротков строже всех, спорить с ним бесполезно, коли не в духе. Всегда так, налетит, как ураган, пошумит и гонит машину дальше. За все в ответе председатель, Тихон Фомич остается в сторонке, свое дело исполняет. Еще до войны, когда мужиков была полна деревня, он считался грамотеем, а нынче среди баб и подавно.

– Вот что, Корепанова, пришлем к вам на лен школыников из Ильинской семилетки. Я как раз еду туда, повидаю директора, – сказал Коротков. – Понятно, что надо покормить ребят, ночлег организовать, которым далеко до дому.

– То-то и канительно, да пусть присылают, только бы со льном развязаться. Крутишься, как белка в колесе, а все не поспевается. Опять же, погода…

– Никаких скидок на погоду! Взяться, засучив рукава, поднажать!

– Только и слышу: поднажать, наверстать, вытянуть. Устала я, – откровенно призналась Наталья Леонидовна. – Пора бы замену попросить.

– Ну это брось! Всем нелегко. Если какая-нибудь заминка произойдет, позвони.

Коротков снова побеспокоил своим крепким рукопожатием Пичугина и при этом вспомнил, как его зовут:

– Тихон Фомич, кажется?

– Совершенно верно, товарищ Коротков. – Польщенный памятливостью секретаря и одновременно оробевший Пичугин суетливо привстал.

– Помню, при Лопатине вы еще работали.

– С самого начала колхоза нахожусь в конторе.

– Неужели?!

– Без всякого сумления. Вот Леонидовна не даст соврать.

Зная, насколько переменчивы были в эти годы судьбы людей, Коротков с искренним удивлением задержал взгляд на Пичугине, как будто перед ним стоял неказистый с виду, но сказочно неодолимый мужичонка.

– Видишь, Наталья Леонидовна! А ты сетуешь, немного повеселел Коротков. – С таким счетоводом не пропадешь.

Шурша плащом, размашисто шагнул за порог. Под окнами взревела машина.

– Крут мужик, – молвил Тихон Фомич, принимая прежнюю позу за столом и бесцельно передвигая с места на место амбарные книги, счеты, чернильницу, словно сомневаясь в надежности своего рабочего места.

– Чем кормить-то ребят? Акромя молока, у нас ничего нет, – призадумалась Наталья Леонидовна.

– Как всегда, надежа на картошку. Потом придется барашка убрать, потому что без приварка какая кормежка.

– Ты, Тихон Фомич, подготовь выписки, а я побегу насчет избы договариваться.

Наталья Леонидовна вышла на улицу, с беспокойством посмотрела на небо, кажется, начинает высоко подбирать облачка, хоть бы дождя-то не было. Рано заосенило, уже лист с березы срывается. «На Пичугина подивился. Чай, в конторе-то сидеть не мешки ворочать, – продолжая разговор с Коротковым, рассуждала она. – Я вот всю войну бригадирствовала, потом в председатели сунули, не смогла отказаться. Что за характер дурацкий! Тут мужику надо, и то не всякому, у которого нервы покрепче».

* * *

Верушка Карпухина обрадовалась: их класс, шестой «А», направили теребить лен в свое Шумилино. Антон Петрович, классный руководитель, намерил каждому по восемь шагов в ширину, пробрел броды и завязал на углах узелки из льна. Норма одинаковая для всех, а силы у всех разные. Вон Колька Соколов или Пашка Давыдов, эти быстрее всех метут, потому что здоровяки, года на два старше других – вечные второгодники. Попробуй за ними угонись.

У Верушки силенки в руках мало, теребит старательно, не разгибая спины, да медленно подается. Надо еще скручивать снопы перевяслами и составлять их в бабки. Ладони горят от заноз, дергаешь-дергаешь, как черта за волосы, этот нескончаемый лен – целое Болотовское поле, до самого лесу. Одолеть бы свою-то кулигу.

Кто выполнил задание, уходит. Учитель тоже ушел в деревню распорядиться насчет ужина и ночлега. Солнце падает к лесу, тень от придорожной елки, вытянувшись, догнала Верушку. Вдвоем они остались со Степкой Рыжиковым. Фамилия у Степки такая, что напрашивается на прозвище, а он почти и не рыжий, только конопушек, может быть, многовато на добром широкоротом лице. Связал последний сноп, торжествующе улыбнулся и предложил:

– Давай помогу.

– Не надо. У меня дом рядом, сама успею управиться, – упрямо отказалась она, с надеждой глянув при этом на синий дымок над кузницей, где ковал отец. Не видит, да и ему ли месить грязь своей деревянной ходулей.

Степка не послушался, начал было помогать, во Верушка уже сердито тронула его за рукав, как будто он оскорбил ее:

– Я сказала, уходи!

– И уйду, легче, что ли, от этого? – Застенчиво поежил плечами и побрел к дороге. Жил он в соседней деревне, Савине.

Выпроводила с полосы Степку, а у самой навернулись слезы отчаяния и бессилия. Руки ломит, как избитые, спина затекла. Однако продолжала теребить казавшийся совсем неподатливым лен, пока не услышала позади голос матери:

– Верушка, ты чего, милая моя, тут одна-то бьешься?

– Да-а, Антон Петрович велел но-орму выполнить!

– Что он, черт толстолобый, всех под одну гребенку уравнял? Али не видит, кому сколько лет?

И от обиды за свою беспомощность, и от материного заступничества и стыда перед ней у Верушки хлынули неутешные слезы. Худенькие плечики остро приподнялись, испачканное землей личико исказилось – бледненькая, нисколько не загорела за лето. Варвара Яковлевна смотрела на дочку, и сердце сжималось от жалости. Если бы не война, наверно бы, выросла покрепче: велика ли она тогда была. Нынче весной шли они с Зинкой Тарантиной из школы, скинули валенки с галошами – да босиком через Чижовский овраг по ледяной воде. Зинка хоть бы чихнула, а Верушка все каникулы пролежала в постели и учебных дней прихватила.

– Не плачь, милая, сейчас я скоренько похватаю. Ступай домой.

Верушка осталась. Видя, как проворно работает мать, помаленьку успокоилась. Хорошо, надежно, когда она рядом. Закончив дело, тут же, прямо на меже, вынула все занозы из Верушкиных ладоней: от прикосновений ее рук они, казалось, стали меньше болеть.

Домой пошли вместе. Мать продолжала поругивать учителя. Верушка со стыдом и робостью думала о том, что завтра снова придется выйти в поле. К счастью, ребята не видели ее слез. И ничего не придумаешь, чтобы не отстать от других, потому что силы в руках не прибавится. Почему же Степка-то так долго теребил? И вдруг ее осенило: нарочно задержался, из-за нее. Не надо было его прогонять, он добрый.

10

Ленька тоже всю осень работал в колхозе, только не у себя, а в дальних деревнях. Даже из-под снега, неожиданно выпавшего в середине октября, копали картошку. Руки и ноги коченели. В рукавицах подбирать картошку неловко, намокнут сразу; валенки тоже нельзя было надеть, по такой распутице годны только резиновые сапоги. Но тут был десятый класс, парод взрослый – не захнычут.

Да, Ленька Карпухин заканчивал десятилетку, последнюю зиму мерил километры до Абросимова и обратно: по-прежнему жил в общежитии и каждый выходной бегал на лыжах домой – как раз марафонская дистанция, если взять в оба конца. Так натренировались с Минькой Назаровым, что на районных соревнованиях показали лучшее время. Только Комарик не выдюжил…

Проснулись затемно. Пока завтракали, мать собирала Леньке кое-какой провиант, сунула ему в карман немного деньжонок – на хлеб. Благо Сергей приносил получку, этими деньгами и держалась семья. Отец стучит в кузнице, те же пустые трудодни зарабатывает.

Сергей спешил на лесоучасток, Ленька – на учебу в Абросимово. На этот раз не на лыжах, потому что надо было отвезти мешок картошки, приготовленный еще с вечера и стоявший в углу в кути. Его укутали в старый шубяк, обмотали половиком. Санки вез Сергей, провожавший брата. Шагали торопливо, иногда бежали впритруску.

Два дня подряд вьюжило, раскачивался, стонал лес, беспокойно метались одинокие вороны, гонимые ветром, и выли провода. Казалось, вся земля в плену у этой снежной заварухи. Дороги переметало так, что с утра по ним нельзя было пробиться без трактора. Сегодня пурга унялась, лишь на полях тянуло поземку, а в лесу утихло, и мороз поослаб.

Миновали Савино и Ефремово, выбрались на зимник. Совсем развиднелось, хотя небо и оставалось мутным.

– Может быть, машина какая-нибудь догонит? Подождем? – спросил Ленька.

– Картошку заморозим.

– Тогда давай я повезу.

– Успеешь, еще придется попыхтеть. – Сергей проветрил потную ушанку и, надвинув ее, опять взялся за веревку. – Еще немного провожу, на работу опаздываю. Ничего, тебе последнюю зиму осталось одолеть. Куда поступать будешь?

– Не знаю.

– Пора думать. Я вот остался недоучкой, а вы с Верушкой двигайте дальше. Если в институт пробьешься, помогать буду, – пообещал Сергей.

На баклановской горе он передал санки брату. Ленька оседлал мешок верхом, лихо присвистнул и покатился впиз к речке. Зато на другой берег покатился муравьиным шагом. Четырнадцать километров еще тащиться ему лесным волоком со своей поклажей: один мешок на санках, другой – заплечный. Учение тоже солоно достается…

Как ни торопился Сергей, а на работу опоздал. По утрам над поселком стоит гул моторов, перекрывая их разноголосицу, на высокой ноте воют пускачи дизелей, слышны крики и брань шоферов, разогревающих двигатели. Машины выползают из ворот гаража, растекаются по лесным дорогам, унося с собой этот шум и гвалт. Сейчас гараж был уже пуст, только сторож старик Еремейцев топтался у распахнутых ворот.

– Проспал, что ли? Заводи да уматывай, пока начальник не увидал, – посоветовал он.

Сергей долго бился с мотором, принес из сторожки ведро горячей воды, проверил искру. Пробовал крутить рукоятку и вполоборота и вкруговую: машина потрепанная, не вдруг заведешь. Это бывший лесовоз Харламова, первого шофера на лесоучастке. Передовику не с руки ездить на таком, получил новенький. Сторож смотрел на Сергеевы хлопоты с недоверчивой усмешкой, поглаживая пегую бороденку.

– Да-а, паря, всурьез тебя затерло: вертишь ручку-то, а он – ни гугу, не отзывается. С капризом, значит. Харламов как-то потрафлял, у того любая машина не отобьется от рук. Понятно, что у него и опыт, и сноровка, обстоятельный мужик. Даве пришел, у меня еще и ворота были назаперти, все проверил, подготовил – чин чинарем. Ко мне заглянул, «Беломором» угостил.

– Что ты, дед, понимаешь в нашем шоферском деле? – огрызнулся Сергей. – Ступай в свою конуру.

Еремейцев обескураженно заморгал белесыми веками, он привык к почтительному обхождению.

– Это я-то не понимаю?! Да я при вашем брате не первый год здесь обитаю! Хочешь знать, наскрозь важного вижу. Сын мой, Петруха, шофером первейшего разряда работает в городе, не дрова, а людей возит в автобусе. – Направляясь к сторожке, он все не мог унять негодования. – Еще обзывается! Конура! Что я, собака? Тьфу!

Двигатель наконец завелся. Сергей резко газанул мимо рассерженного сторожа, прогромыхав окраиной поселка, свернул на изжеванную шинами трассу. Порожняком можно немного наверстать упущенное, с грузом за новыми ЗИСами не угонишься, у них мотор – зверь. Конечно, шоферу лесовоза требуется особая сноровка, потому что возить приходится целые сосновые хлысты: десять кубиков – воз, прицеп на длиннющем дышле, сдай неосторожно назад – мигом завалишься в сугроб.

В незастекленную дверцу задувает ветер, кабина еще не прогрелась, знобко и неуютно. Коробка передач барахлит. Надо как-то дотянуть до весенней распутицы, а там – на ремонт. Не сбавляя скорость, придерживая руль локтями, Сергей пустил машину в накат под угор. Пестрым хороводом побежали ели в накинутых на покатые плечи снежных полушалках, промельтепшл частокол берез, поплыли освещенные низким солнцем увалы с проплешинами вырубок.

На погрузку Сергей встал последним. На деляне уже полным ходом шла работа: тарахтела передвижная электростанция, жужжали электропилы, к погрузочной эстакаде подползали с ношами на пологих спинах трелевщики, похожие на танки. Долго ли повалить дерево электропилой! Не пилят, а все равно что жнут. Бывало, ширкаешь-ширкаешь – семь потов сойдет. В свое время не гул моторов, а матерщинная ругань возчиков слышалась над делянкой; и лошади помаялись вместе с людьми. Да и сейчас еще весь зимний сезон работают колхозники на вывозке, только с других делянок, по своим санным дорогам. Сергею вспомнилось, как они с Галькой Тарантиной и Зинкой Овчинниковой организовали во время войны комсомольскую бригаду – горе-лесорубы. Адова была работа, впроголодь.

Минут пять, пока лебедкой подвигали пакет хлыстов, Сергей потолкался возле костра, где сжигали сучья, и погнал груженую машину обратно, под уклон к реке, но уж такой задался неудачный день: сильно тряхнуло на корне прицеп, лопнуло крепление правой стойки. Сергей выскочил из кабины, в сердцах пнул валенком один из хлыстов, скатившихся в снег. Навстречу подъехал Харламов, уже порожняком, весело подмигнул, перекинул губами со стороны на сторону папиросу. Ему что – машина работает, как часы. Почему-то при появлении Харламова зло еще больше взорвало Сергея, как будто тот был во всем виноват.

– Чего остановился? Поезжай, справлюсь без тебя: открою переднюю стойку да сброшу к чертям!

– Давай поднимем бревна, а стойку пока привяжем проволокой, – посоветовал Харламов.

– Пожалуй, пуп надорвешь.

– Ничего. Взяли-и!

Увязая в сугробе, стали заносить свинцовой тяжести хлысты. Работали плечом к плечу, разгорячившись так, что из-под шапок валил пар, а когда бревна уложили на место, Харламов достал помятую пачку «Беломора», которым угощал сторожа. Закурили, и Сергею сделалось совестно за свою несдержанность перед этим необидчивым, работящим человеком. «Старика Еремейцева тоже обидел. Зря, конечно. Ну, не ладится что-то, так зачем же на других-то зло срывать?» – пытал себя Сергей. Он догадывался, что весь разлад в душе происходит от размолвки с Татьяной. Вот уже полгода она выдерживает характер, при встрече сделает безразличный вид, будто и не дружили раньше.

После работы Сергей подвез бревна для постройки дома Игнату Огурцову – свой, деревенский мужик. Разгрузили, присели на сосновый комель. Игнат, довольно улыбаясь, похлопал тяжелой ладонью по шершавой сосновой коре, поблагодарил:

– Спасибо, Серега. Матерьял – главное. Еще разок как-нибудь дернешь, и, пожалуй, хватит. Вот оттепели начнутся, буду тесать. Такой дом отгрохаю – приходи, кума, любоваться! Местечко подходящее облюбовал.

– Значит, прощай Шумилине?

– Что поделаешь? Далековато на работу бегать. Ты помоложе, а и то небось надоело. Пора семью перевозить: ребятам – школа рядом, Нюрке тоже дело найдётся. Чего она зря-то в колхозе вкалывает? В общем, будет новоселье в Новоселках! Чего мы сидим? Пошли в столовую.

– Только машину поставлю.

Но продолжить разговор с Игнатом ему не удалось: нежданно-негаданно увидел Татьяну. Почему она вдруг очутилась здесь? Было уже сумеречно, и все же Сергей не мог ошибиться – это она вышла из магазина в своем зеленом пальто с лисьим воротником и направилась по дороге вдоль реки. Сергей наспех помыл руки снегом и, вытирая их о фуфайку, прибавил шагу вслед за Татьяной. Догнал ее на старых вырубках, окликнул:

– Таня! Ты каким образом оказалась в Новоселках?

– Тебе что за забота?

– Ну, все-таки…

– Узнала, сапожки резиновые светлые продают, вот и отпросилась пораньше.

– Купила?

– Ага. Красивые, как игрушки.

– Я бревна подвозил Игнату, смотрю, ты выходишь – глазам не поверил, – простодушно признался Сергей.

– Не знала, что у вас такой богатый магазин, все есть. Песку еще взяла без всякой паевой книжки.

– Другое снабжение, орсовское.

Он уже посчитал преодоленным отчуждение и, заметив, что сумка у нее тяжела, хотел помочь.

– Давай донесу.

– Я сама. – Спохватившись, что слишком разговорилась с ним, она перешла на другую машинную колею.

– Хватит упрямничать!

Сергей решительно взялся за ручки сумки. Татьяна не выпустила ее, с недоверчивой настороженностью уставилась на него, как тогда в прогоне.

– Ненавижу тебя! – дрогнувшим голосом прошептала она и, сознавая собственное бессилие, не помня себя, принялась колотить кулаками в его грудь, а затем прижалась лицом к пропахшей бензином фуфайке, потому что слезы душили.

Сумка стояла на снегу. Сергей боялся шелохнуться, чтобы не отпугнуть Татьяну, только машинально трогал ее рыжий воротник; она стыдилась поднять заплаканное лицо.

Совсем припозднились. Призрачно темнел лес, небо было смутно-глубокое, в блестках звезд и с месяцем-серьгой. Млечный Путь белой дымкой опоясывал стылое небо. Впереди над просекой вздрагивала крупная зеленоватая звезда: раньше Сергей, кажется, ни разу не замечал ее.

Повернули на санный путь, узкий волок, тут на другую колею не отстранишься. Татьяна налегке семенила черными чесанками впереди, Сергей нес сумку. Теперь уж хоть молчи, хоть разговаривай, а вместе идти до самого дому.