Текст книги "Кологривский волок"
Автор книги: Юрий Бородкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 39 страниц)
Уборочную еще не закончили, картошку копали, и овес стоял нескошенный. Макаров жил у Голубихи. Наскучили ему длинные осенние вечера в безмолвном бабкином доме.
Сегодня, когда он, обойдя все три бригады, сидел в правлении, позвонил Коротков, первый секретарь райкома:
– Алло! Что за безобразие? Алло! Макаров! Приветствую! Лопатина нет? Как с вывозкой зерна? – густо хрипело в трубке. – Передай Лопатину, чтобы пошевеливался. Понятно? Видел я тут ваши три подводы – ведь курам на смех! Надо организовать подвод шесть как минимум. Красным обозом, с лозунгами, с настроением! Вот так! А сам выезжай сюда, дело есть. В «Красный восход» пошлем другого.
– Какое дело, Алексей Кузьмич? – поинтересовался Макаров.
– Это не телефонный разговор, приедешь – узнаешь. Жму руку. Постой! Сводку не забудь захватить, опять Лопатин дольше всех мудрит.
Коротков представлялся Макарову комдивом, находящимся на крмандном пункте. Его редко видят солдаты, но команды постоянно доходят до них. Манера разговора была у него грубая, со всеми на «ты», любил сыпать вопросами, не дожидаясь на них разъяснений, потому что считаться с мнением других не привык. Откуда в нем бралась такая твердая уверенность в правоте своих решений? Но, диктуя их, он принимал на себя и ответственность.
Возвращаясь из Савина, где находилось правление, в Шумилино, Макаров строил разные предположения насчет вызова в район. Беспокойства он не испытывал, но все-таки разговор с Коротковым получился неожиданный, а ему не хотелось уезжать, не повидавшись с Катериной. Встречались почти каждый день, только все на людях, во время работы.
Он еще не отвык от фронтовой бессонницы, часто просыпался и, привалившись к окну, смолил самокрутку. Темень непроницаемая застилала улицу. Макарову казалось, что Катерина тоже томится в своей пустынной избе, его искушало желание пойти к ней, но удерживал стыд перед деревней. Ведь узнают и осудят, посмеются: прислали уполномоченного! Сейчас, накануне отъезда, он отбросил всякие сомнения и решил зайти к Катерине попрощаться, и сама мысль об этом была вполне естественной и уместной.
Он шел берегом Несомы. Чисто прибранные луга зеленели отавой, белыми половиками лежал на стлище лен. Пахло дымом, костры жгли всюду: в огородах, в поле, на рыбалке, в лесу. Весь бор затянуло мглистым куревом, густым до синевы у горизонта. А вблизи воздух был прозрачен, как вода в Песоме. Озаренные закатным солнцем березы еще совсем по-летнему кипели на легком ветру.
Против кузницы Макаров вымыл у запеска сапоги и, поднявшись в деревню, направился к Катерининому дому. У крыльца пошаркал подошвами о веник-голик, решительно крутнул кованое кольцо щеколды. Катерина сидела на верхней ступеньке лестницы. Его появление смутило ее, она быстро повязала белый платок, лежавший на плечах.
– Здравствуй, Катя! – просто сказал Макаров, как будто бывал в этом доме не раз.
– Здравствуйте, Василий Петрович! Что же вы встали в дверях? Проходите в избу, – приветливо пригласила она. – А я только помыла пол, точно знала, что гости будут.
В избе прохладно пахло дресвой и холстиной, шероховатые, матово-белые половицы еще не просохли.
– Пожалуй, сниму сапоги, – сказал Макаров.
– Что вы? Проходите, проходите! – Катерина хлопотливо заглянула ему в глаза и рукой коснулась плеча, как бы удерживая от чего-то опасного. Ему казалось, что и руки и волосы ее тоже пахнут этим свежим речным запахом, наполнявшим избу.
– Я попрощаться зашел.
– Командировка кончилась?
– Да. В район вызывают, Коротков сейчас звонил.
– И куда теперь?
– К себе в Павлово, думаю. Это километров пятнадцать вниз по Песоме, мать у меня там.
– Оказывается, вы здешний, а я думала, приезжий, – обрадовалась Катерина.
– Можно закурить?
– Конечно. Я люблю, когда в избе табаком пахнет.
Ей и в самом деле нравилось смотреть, как он с деловитой обстоятельностью достает из кисета крупнорубленый самосад, как держит табак в тяжелой ладони, набивая цигарку. И курил он с какой-то особенной неспешностью, с тем наслаждением, с каким затягиваются махоркой, быть может, только фронтовики.
– Давно собирался зайти, – признался Макаров, окидывая взглядом избу, – да все стеснялся: суды-пересуды начнутся.
Щеки Катерины вспыхнули от неожиданности такого признания.
– Не думала, что вы из робких, Василий Петрович.
– Я никогда не умел ухаживать, да и времени не было научиться этому: служил на Севере, работал там, потом воевал.
– Что же я сижу? – спохватилась Катерина. – Обождите минуточку.
Пока она что-то делала за стенкой, Макаров перебирал пластинки, лежавшие в углу на лавке. Его удивило, как быстро Катерина успела переодеться и выйти уже в праздничной блузке. Не приходилось ему встречать такой приветливой, ясной улыбки. В каждом ее движении появилось проворство, все получалось у нее просто и естественно, с той непринужденностью, которая не допускает натянутости отношений. Поставила на стол четвертинку и тарелку рыжиков, налила водку в стакан.
– Выпейте, Василий Петрович!
– Только вместе.
Достала из шкафа стопку. Выпила с каким-то упрямством до конца и зажмурилась.
Они сидели совсем рядом, их разделял угол стола. Макаров курил вторую папиросу. Катерине казалось, что его лицо то приближается, то отдаляется, плавая в дыму. Она чувствовала, как приятно слабнут плечи и кружится голова.
– Может быть, снова приедете когда-нибудь к нам? – с надеждой спросила она.
– Вряд ли. Это ведь как получилось: вернулся я с фронта, отдохнул дома и пошел в райком на учет вставать. Тут и направил меня Коротков в ваш колхоз, пока постоянной работы не нашлось.
Катерина слушала, не сводя с него затуманенного взгляда. Она вдруг почувствовала себя маленькой рядом с этим сильным и уверенным человеком в военной гимнастерке. Осторожно трогала рукой черные волосы, закрученные на затылке в тяжелый клубок, как будто боялась, что он упадет.
– Сейчас припоминаю, бывала я в вашем Павлове. Большая деревня, на два порядка вдоль реки. Мы еще ночевали в ней, когда вещи менять ходили. Что привезла из города, все променяла, патефон вот остался.
Жестяной стук ходиков громко отдавался в полупустой избе. Было семь часов, за окном догорал короткий осенний день. «Сказать или нет? – думал Макаров. – Больше не будет такого случая. Скажу».
– Катя, ты бы поехала со мной?
– Куда?
– Не знаю, где мне предложат работу.
Она недоверчиво глянула на него в упор и опустила глаза. Молчала, прижимая ладони к горячим щекам. Томительная пауза затягивалась. Почему-то в этот момент перед Катериной промелькнула вся ее нескладная жизнь.
– Мне трудно ответить сразу на ваш вопрос, Василий Петрович.
Макаров поднялся из-за стола, прошелся по половику, досадуя на себя.
– Я обожду, – сказал он. – Все улажу там и приеду за ответом.
Катерина вышла на мост проводить его. На лестнице остановились. Макаров взял ее за плечи, глянул в глаза, прочитал в них преданность. Она податливо прижалась к его шинели и задохнулась от счастья.
Когда за Макаровым закрылась дверь, не могла тронуться с места, голова шла кругом. Ладони еще ощущали колкое сукно шинели. «Что это со мной? Будто пьяная. Господи, правда ли все это?» Спохватившись, побежала в избу, замерла у окна. Серая шинель качалась перед глазами, длинные полы взбивались на сапогах и опадали, начищенно сверкали пуговицы хлястика. И оттого, что Макаров был в военной форме, ей вдруг сделалось тревожно, как будто попрощались они навсегда.
16Ни одна деревенская беда не может сравниться с пожаром. Особенно страшно слышать набатный звон среди непроглядной ночи.
Серега, как по тревоге, выскочил на улицу, застегивая на ходу брючный ремень. В темноте – топот и сбивчивое дыхание людей, бегущих к звонку. Еще никто толком не знал, где и что горит, одно было понятно: не в Шумилине пожар.
Бил в рельс Осип, первый заметивший зарево. Онр стояло как раз против савинского заулка. Все смотрели в ту сторону и, понемногу приходя в себя, переговаривались:
– Савино горит!
– А может, и Ефремово, тоже против.
– Я встал, хотел на конюшню идти лошадей осмотреть, а в окошке светлынь, так и обмер, истинная честь, ноги одеревенели, – рассказывал Осип. Был он в одном исподнем, босиком, как привидение.
Багровое зарево то вздымалось, отталкивая темноту, то опадало, как будто огненно дышала сама земля. До Савина километра полтора, и, если бы не заслонял его лес, весь пожар виден был бы точно на ладони.
– Надо бежать на помощь.
– Машину выкатывайте, – распорядился Осип. – Я моментом оденусь и запрягу Карьку.
Серега сшиб тележным курком замок на пожарном сарае. Бабы помогли выкатить машину. Не дожидаясь, когда Осип запряжет лошадь, он побежал в Савино. И опять по пятам за ним вразнобой пыхтели, кажется, мальчишки. Земля гулко отдавалась под сапогами, огонь плясал в глазах, мешал присмотреться к дороге, и казалось, вот-вот натолкнешься на что-то в темноте.
Горел скотный двор. Уже полкрыши занялось. Люди суматошно метались около огня. Рев обезумевшей скотины заглушал бабий крик. Гриша Горбунов ходил вокруг коровника с иконой.
Ветер гнал искры прямо на деревню, поэтому многие боялись отойти от своих домов, а ребята дежурили на крышах. Несколько человек возились около пожарной машины, никак не могли наладить ее. Воду таскали ведрами, впопыхах плескали на стены.
К Сереге подбежал Лопатин, с головы до ног мокрый, встрепанный. Он председатель, ему за все первому ответ держать.
– Выручай! Телки гибнут! – Выхватил у кого-то ведро, окатил Серегу водой. – Может, успеем.
Прикрывая рукой лицо, Серега нырнул в ворота. Задохнулся чадным дымом. На другом конце двора уже рушились стропила.
– Сюда иди! – позвал Лопатин. – Давай силой вытаскивать, не идут, стервы, хоть убей.
Серега на ощупь пробрался в стойло.
– Держи за ошейник!
Лопатин подталкивал телушку, выкручивал хвост – она ревела и упиралась, будто ее тащили не из огня, а в огонь. Серега изо всей силы тянул за ошейник, в горле у телушки булькало и хрипело. Кое-как вытолкали ее на улицу. Снова окатились водой и бросились во двор. Еще трудней было выводить коров. Огонь подступал все ближе, слизывал новую дранку с крыши. Глаза разъедало дымом.
Осип Репей визгливо выкрикивал около пожарных машин:
– Бросьте вы возиться со своей бандурой! Нашу машину надо пускать, наша справная. Бабы! Кому говорят, чертовы куклы? Качайте энту машину. Живо поворачивайтесь!
Поршни сначала сухо заскрипели, потом взяли воду. Осип, державший брандспойт, почувствовал, как толкнуло в руки. Раздался щелчок, и белая плотная струя ударила кверху, крупным дождем окропила крышу. Он приостановил пламя и потрусил, подтягивая шланг, на выручку Лопатину с Серегой. Перед воротами запнулся, и его едва не подмяла корова.
– Ах ты, змей, будь ты неладен! – чертыхался он, норовя ухватить шланг, извивавшийся по земле. Медным брандспойтом молотило, как цепом. – Серега, держи его, окаянного!
Серега наступил на шланг, схватил брандспойт и принялся поливать из него. Во двор уже невозможно было войти. Крыша почти вся обвалилась, голые стропила пылали, будто облитые керосином.
Потушили только к утру. Из пруда выкачали начисто всю воду. Плотный туман, смешавшийся с дымом, застилал деревню. Словно заблудившиеся в нем, тоскливо мычали коровы. Люди устало ходили вокруг обуглившихся стен. Едко пахло гарью.
Ни разу не видел Серега председателя таким удрученным. Лопатин сидел на тележной оси, как-то странно съежившись и моргая покрасневшими глазами, готовый заплакать. От мокрой спины шел пар.
– Двух телок не успели спасти. Спасибо, еще ты подоспел, – сказал он. – Ведь только крышу покрыли. Куда теперь стадо девать? Зима на носу.
– Что-нибудь придумаем, Никанорович, – пообещал Осип.
– Если бы сгорел свой дом, мне было бы легче.
Лопатин сказал это совершенно искренне.
* * *
Телушек решили разместить на зимовку по дворам: кто сколько возьмет. Карпухиным должны были привести двух. Серега сам взялся делать перегородку из жердей на дворе. Одна половина оставалась для своей коровы, другая – для колхозных телок. За этой работой и застал его Осип.
– Бог помочь! – поприветствовал он, приподняв кепку. – Мать дома? Меня Захарьевна за укропом послала к ней: рыжики солит.
Примостившись на порожке калитки, Осип вынул из кармана табакерку – это означало, что он расположен к неторопливой беседе.
– Готовишь место для квартиранток – хорошее дело. Жерди-то поплотней ставь, а то завязит голову – и каюк, – начал разглагольствовать он.
Сунул табаку в волосатые ноздри, сладко потянул в себя воздух и принялся с наслаждением чихать, весь вздрагивая и мотая головой. Было удивительно, откуда только берется в его тщедушной груди такой забористый чих.
– Попростыл я этта ночью, когда выскочил босой. А-апч-хи!
– А здорово ты в исподниках перед бабами щеголял! – засмеялся Серега.
– Смех-то смехом, а кабы не я, может, половина скотины погибла бы. Кто поднял набатом деревню? Потому что, когда все дрыхнут, ровно барсуки, я кажную ночь просыпаюсь аккурат со вторыми петухами и иду осматривать конюшню. Опять же, кто машину доставил в Савино? Ведь тамошняя оказалась негодной, – хвалился Осип. – У меня во всяком деле порядок. Посмотри, на конюшне как все обихожено, иной раз и ночевать-то домой не хочется идти, кабы светло было, сидел бы да ковырял лапти. Чего дома-то хорошего? Захарьевна моя – это же лайка натуральная. Точит и точит меня, как надоедливый комар. Ума не приложу, как взял в жены такую скверную бабу? – почесал в серых, спутанных, будто кудель, волосах, словно и в самом деле задумался над этим вопросом.
– Наверно, по любви женился?
– Какая, к шутам, любовь! – досадливо махнул рукой Осип. – Вернулся я с фронта в шестнадцатом годе, смотрю, младший брат обскакал меня: жену привел в дом. Ну я и давай по-военному, сгоряча свататься. К слову сказать, на службу-то мне и не надо было идти, да подсуропил один человек, за него и парился пять годов, ядрена корень.
– За кого?
– Прежде ведь не всех поголовно брали в армию, а определяли взять из деревни столько-то парней. Вот стали бросать жребий: кому идти служить, кому не идти. Я вытащил бумажку, читать не умею и говорю Ваське Коршунову, посмотри-ка. Он, сукин сын, повертел бумажку-то и говорит: не повезло тебе, а сам подсунул мне свою. После хвастал мужикам, как объегорил меня. Про чево я начал-то?
– Как сватался.
– Поехали к ефремовской славнице Анне Кузьминой. До этого только раз проводил ее с гуляния. Калякать я умел баско, иду да рассказываю ей про свои геройства, а она тихонечко посмеивается, веселая такая, вижу, расположение имеет. Ну, значит, и приезжаем к ней. Сватья Александра, моя крестная, повела складную речь, дескать, вы видели сокола, покажите нам голубку. Кузьмин сидит за столом, пыхтит, вздулся, как тесто. Уперливый, несговорчивый был человек и видом мрачный. Молчал он, молчал эдаким бирюком, потом поднялся из-за стола и говорит: «Надо избу выстудить, жарко». Если бы время-то было наше, советское, я бы, истинная честь, не позволил ему, зимогору, силом удерживать дочь. А тогда мы со сватьей Александрой не солоно хлебавши повезли домой шест[5]5
Привезти шест – получить отказ.
[Закрыть]. Она мне всю дорогу выговаривала, дескать, страму набралась через такого жениха. Сам-то я горевал недолго, так уж характер устроен: любая печаль отскакивает от меня. Другой после такого сватовства ходил бы точно в воду опущенный. Хоть ты бы, к примеру. Верно?
– Ты дальше рассказывай про свою женитьбу, – поправил его Серега.
– А что дальше? Еще сватался, на этот раз в Савине, тоже к славнице. После – к нашей шумилинской Лимпиаде Морошкиной. Словом, навозил шестов. Вот тут-то и дошел черед до Захарьевны. Не зря говорят, суженую и на кривых оглоблях не объедешь. Разозлился от всех неудачностей да и взял ее в жены, можно сказать, повезло ей, а то и по сию пору осталась бы Христовой невестой. На четыре года она меня старше. Ну, понятно, коли в девках сидела до такой поры, значит, не было в ней никакой приглядности. Это бы, пес с ним, пообтерпелся я около нее, так вот беда: ребят нам бог не дал. Вначале вроде смирная была, а теперь, смотри, какая языкастая, шипит, будто каленое железо в воде. Тьфу! – Осип по-молодому легко вскочил с порога, попридержал жердь, помогая Сереге. – Ты тоже, поди, невесту уже подыскал? Жив буду, возьмешь меня сватом, я энтого опыту понабрался, умею. Нонче любую девку сватай, отказу не будет. А лучше гуляй годов до тридцати. Чего доброго, попадется такая, как моя Захарьевна, ну и наплачешься. Я-то не больно ей потачку даю, живо в оглобли введу. У мужика должна быть своя непреклонность против ихней бабьей трескотни…
Тут неожиданно и подлетела сама Захарьевна. К счастью для Осипа, из-за стремительности своего вторжения она, вероятно, не разобрала его слов.
– Вон ты где посиживаешь со своей табакеркой! – всплеснула красными от холодной воды руками. – Я тебя, пустомелю, за чем послала к Варваре? За укро-опо-ом! А ты цельный уповод лясы точишь, ведомо, надоел Сереге-то своими россказнями.
– Сделай милость, не натопывай ногой, не тебе распоряжаться надо мной, – шутливо ответил Репей, показывая свою храбрость перед Серегой.
– Чтоб отсох твой язык! Другого такого непутевого мужика не найдешь. Все-то сама бейся по всякому делу, а ему и трава в поле не расти. Только трепаться и знает, ботало коровье.
– Малина моя, не шуми, – пошел он на мировую. – Сей момент будет тебе укроп.
– Теперь уж сама возьму. Тебя за вчерашним днем посылать.
Захарьевна хлопнула дверью, ушла в избу. Осип потоптался на месте, виновато морща щетинистое лицо.
– Видал, как с привязи сорвалась. Связываться неохота: не хлещи кобылу, и лягать не будет. Только мне ейная брехня что пусто место. Тьфу!
– Сейчас выйдет, еще добавит, – подтрунил Серега.
– Пущай разоряется, пойду на конюшню. Ну я ей покажу, как страмотить меня при людях! – грозился он, сворачивая в заулок.
Серега хоть и посмеивался частенько над Осипом, но любил за бескорыстие во всяком деле и веселый характер. Жизнь его была незадачливо проста, вся на виду, без утайки. Принимая как непреложность любые повороты судьбы, он не знал уныния, и рядом с ним люди легче одолевали военную невзгоду. Нельзя было представить Шумилино без этого чудаковатого старика.
17Настал день, о котором Иван мечтал все лето. Завелся мотор его полуторки. Он долю крутил рукоятку и, ощутив ладонью рывок, чуть не вскрикнул от радости. Машина ожила, затарахтела с перебоями; барахлила какая-то свеча. Еще раз вывернул их, проверил гривенником зазоры и снова завел, пустил на холостые обороты. Пальцы дрожали, когда скручивал цигарку, волновался.
Потом Иван обкатывал машину по двору МТС, вокруг бывшей церкви. Трактористы и слесари с любопытством наблюдали за ним, словно это была не обыкновенная полуторка, а испытывался новейший автомобиль. Ивану захотелось прокатить на машине до дому, поделиться радостью с деревенскими. Ему выпало счастье быть первым шумилинским шофером.
Подошел механик, дядя Костя Забелин, подал разбухшую от масла руку:
– Поздравляю, Иван! Вот видишь, собирались ее на запчасти пустить, а ты вылечил. Куликов за два лета здорово ее поистрепал.
– Ничего, тарахтит движок! Поршневые кольца сменить бы еще.
– До весны сделаем.
– Константин Лукич, разреши домой съездить, – попросил Иван. – Вроде пробного рейса.
– Поезжай, только, если сядешь в Чижовском овраге, трактора не проси.
– Проскочу.
Вырулил за ворота, дал скорость. После недавнего дождя полевая дорога успела заветрить и местами подсохнуть. Ветер заиграл в кабине. Закружились, как на карусели, перелески, поплыли дальние лесные увалы, освещенные скрытым солнцем. Что для машины четыре километра?
Только в овраге пришлось побуксовать. Всю гору устлал еловым лапником. Мотор надсаживался, руль лихорадило, но полуторка метр за метром брала подъем…
На воротах прогона, на огороде, держась за приколины, ужо торчали ребятишки. Не могли они пропустить такого события. Глядя на восторженные мальчишечьи лица, Иван понял, что сегодня не только для него, а и для них праздник. Всей ватагой кинулись открывать ворота и не вытерпели, закричали:
– Ваня, прокати!
Он весело подмигнул ребятам, разрешил:
– Забирайтесь! Минька, садись в кабину.
Пулей нырнул Минька в дверцу, заприпрыгивал на пружинистом кожаном сиденье. Давно ждал он этого момента. Завидовали ему ребята. Минька весь сиял, в глазах рябило от волнения, и, чтобы унять его, он подставлял ветру лицо.
Иван прокатил ребят по савинской дороге до самой верхотинки. Развернулся у росстанного камня и пустил машину внакат под угор. Рядом бабы косили овес, опершись на косы, смотрели, как бежит по полю машина. Ребята махали им руками, галдели наперебой. А Минька не спускал глаз с дороги, стремительно летящей под колеса, и представлялось ему, что он сидит за рулем. Дух захватывало.
В деревне Иван высадил ребят и поехал на конюшню, к Портомоям. Миньке опять повезло, остался в кабине. Машина остановилась у самой воды на каменистом занеске.
– Теперь ты поработай, а я покурю. – Иван потрепал выбеленные солнцем Минькины вихры. – Держи тряпку и ведро.
Он присел на валун. Ладони жгло, плечи ныли, как после длительного походного марша. Но было ощущение уверенности, спокойствия, какое всегда испытываешь, окончив большое дело. Река торопливо булькала в камнях. Длинная, ярко-зеленая трава мягко стлалась по течению, как будто расчесывали ее невидимым гребнем. Молчали берега, только куличок-рыболов немудрено посвистывал, одиноко припрыгивая на топляке, торчавшем из воды.
Иван как бы очнулся, услышав шорох гальки. Обернулся и увидел Настю с Шуриком. Она улыбнулась, застенчивая ямочка играла на ее левой щеке.
– Отремонтировал машину?
– Не совсем еще, но ездить можно.
– Теперь свой шофер в деревне. У ребят-то сегодня радости! – Поставила на подмости корзину с бельем, предупредила сынишку: – Шурик, сюда не ходи, упадешь в водичку. Играй камушками.
– Боюсь масыну.
– Не бойся, мой маленький.
Мальчонка подошел поближе к полуторке. Недоверчиво моргая белесыми ресницами, ковырял облупившимся носком ботинка гальку, смотрел то на Ивана, то на Миньку, старательно драившего капот. Да, Шурик был очень похож на Настю, но Иван ревниво определил в нем и Коршуновскую природу: пухлые, как у Егора, губы, чуточку приплюснутый нос.
– Где луль? – спросил он Миньку.
Тот показал руль.
– Как масына бибикает?
Минька нажал кнопку сигнала, звук будто ударился о противоположный берег и рассыпался эхом по лесу. Шурик вздрогнул и заприпрыгивал от удовольствия; легкую, как тополиный пух, челочку, торчавшую из-под вязаной шапочки, казалось, вот-вот сдует ветром.
– Мама-а!
– Что, мой хороший? Что, мой радостный? – приговаривала Настя, отжимая белье.
В ее голосе, в глазах, принявших цвет от песомской сталисто-синей воды, появилась теплота. Лицо, слегка возбужденное, зарумянившееся, выражало спокойную ясность.
– Еще би-би, – попросил Шурик.
– Минька, хватит, – остановил Иван. – Вы мне аккумуляторы посадите.
– Ты камушки бросай в речку: буль, буль! – отвлекла сынишку Настя.
Шурик послушался ее, кинет камушек и ладошками всхлопнет. Она выполоскала белье и не торопилась уходить, стояла на подмостях, спрятав под фартук озябшие руки.
Неожиданно на берегу появился Василий Капитонович – наверно, возвращался с мельницы. Нарочито крякнул в кулак и бороду нервно потеребил.
– Настасия, давай корзину, – пробасил сипло.
– Сама донесу, папаша.
– Шурик, пошли домой. Иди к дедушке, – позвал он внучонка.
Шурик побежал к нему, залопотал, показывая на грузовик:
– Деда, смотли – масына! Би-би-и!
– Вижу, вижу, – недовольно бурчал Василий Капитонович.
Проницательно глянул на Ивана из-под низко надвинутого на лоб картуза и повел внучонка через поскотину к деревне. Настя поспешила за ними, тяжелая корзина поскрипывала у нее на бедре.
– Все, вымыл, – доложил Минька.
– Молодец! Сейчас поедем.
Иван подождал, пока Коршуновы не скрылись за конюшней, и только тогда завел машину. Было скверное ощущение, как будто его уличили в чем-то.
Минькины старания вознаградились. На зависть ребятам брат поставил машину около крыльца: он собирался ехать в Ильинское утром. До самой темноты Минька сидел в кабине, рулил, представляя себя шофером. Ребята липли на подножки, каждый норовил потрогать руль, а Ленька Карпухин потянулся было к рукоятке скоростей.
– Ты, Карпуха, смотреть смотри, а не лапай, понял? – осадил Минька.
– Что, жалко, да?
– Братка не велел дотрагиваться.
– Сам-то крутишь. – Ленька обидчиво шмыгнул носом.
– То сам. Мне можно, потому что наша машина.
– Так уж и ваша! – вступился Толька Комарик. – Мэтээсовская.
– Ну и что? Важно, кто шофер.
Против этого не возразишь. Машина доверена шоферу, и больше никому. Ребятам хотелось быть на Минькином месте.
– Минь, пусти в кабину.
– Еще чего придумаешь?
– Посигналить можно?
– Нельзя, аккумулятор сядет. – Минька и сам не понимал значения этих слов, но на ребят они произвели должное впечатление.
– Машина долго будет стоять здесь?
– До утра. А вообще-то братка будет заезжать, когда поедет на станцию. Я тоже с ним поеду на паровозы посмотреть.
– Э-эх! Вот посчастливилось! – восхищались друзья.
Изображая рев мотора, Минька надувал до красноты щеки, небрежно, как это получалось у брата, одной рукой крутил баранку, другой – по-шоферски облокотившись на дверцу. Ему представлялась ночь, резкий свет фар, распарывающий темноту, дорога, похожая на длинную белую стрелу, за которой гонится машина. Это ощущение было настолько заманчивым и явственным, что начинало холодком щекотать спину. Уже стемнело. Взволнованные ребята разошлись по домам, а Минька все сидел в кабине. Он бы и ночевать с удовольствием устроился здесь, на сиденье, но вышел на крыльцо брат и велел идти домой. Сам остался около машины.
Темнота быстро сгущалась. Запахнув накинутую на плечи фуфайку, Иван привалился к не остывшему еще радиатору. У Коршуновых в кухонном окне горел свет. Голова Василия Капитоновича черным силуэтом отпечатывалась на белой печи, иногда она встряхивалась, и вытянутый палец чертил в воздухе угрозы кому-то.
Ивану хотелось увидеть Настю, и она, как бы почувствовав его ожидающий взгляд, подошла к самому окну. О чем она думала? Что искали ее глаза в темноте? Может быть, ни одна живая душа не узнает, как томился он невысказанностью своих чувств. Он старался скрыть их от Насти, но женское сердце чутко, и она, конечно, многое чувствует и понимает. «Может быть, специально пришла полоскать белье в такой момент? И надо же было появиться Коршунову около Каменного брода!»
Василий Капитонович потянулся губами к лампе. Темнота поглотила окно.
