Текст книги "Кологривский волок"

Автор книги: Юрий Бородкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 39 страниц)

11

Студентов взяла на постой Олимпиада Морошкина. Этих не боялись, как сплавщиков, но народец тоже был шебутной, неугомонный, по вечерам долго выкрикивали под гитару какие-то дикие песни, которые и песнями-то не назовешь: ни складу, ни ладу. Бренчал на гитаре коноводистый парень с пружинистым черным чубом, будто шерстобит, неутомимо дубасил по струнам, как нанялся. К работе бы такое-то усердие.

Работали с прохладцей, как бы шутя. Веяли рожь у Феклиной риги: покрутят веялку да усядутся на ворох играть в карты, пока кто-нибудь из колхозников не подшугнет их. Однажды додумались разогнать веялку и дернуть ручку на обратный ход – отломили, чугунная. Сергей, отвозивший зерно, увидев это, без лишних слов двинул гитаристу по шее. Тот было вскинулся, и другие стенкой встали против Сергея, да не на робкого наскочили.

– Чего руки распускаешь? Не суйся, а то схлопочешь.

– Вас много, я один. Пробуйте, который смелый?

То ли сознание своей неправоты, то ли решимость Сергея остановила парией.

– Ты чей хлеб-то в городе ешь? Забыл? – стыдил он гитариста. – Зачем же веялку-то курочить?

– Че ты пристал? Она, может, была с трещиной, сломалась – и все, – отнекивались студенты. – Им помогать приехали, а они… Объявляем забастовку, жаловаться будем.

– Жалуйтесь. Идите хоть к председателю, хоть к любому начальству.

Выбежала из риги Лизавета Ступнева, вихрем налетела на парней:

– Вы что, окаянные, натворили! Приехали помогать, дак помогайте, безобразить вам здесь не позволено. Сколько годов крутим веялку-то – не бывало такого. Я вот акт составлю, а там пускай вас, леших, хоть под суд отдают за такое вредительство.

Парни поприсмирели, один из них сказал примиренчески:

– Я съезжу в МТС к сварщику.

Рукоятку сварили, но получился простой на полдня.

Потом студенты копали картошку и тоже шаляй-валяй: что поверху лежит – подберем, остальное – притопчем. Двуручные коробы швыряли в кузов машины так, будто бы не картошку грузили, а бесчувственные каменья. Худо-бедно, копку все же закончили, и Охапкин отрапортовал об этом в район.

А на другой день после отъезда студентов бабы, теребившие у мельничной дороги лен, увидели, как от картофельника с мешком на плече тащилась Евдокия Евсеночкина. Подивились:

– Гляньте-ка, Евдоха цельный мешок тянет! Чего это она?

– Кац чего? Картошки-то половина на поле осталось.

– В колхозе дак она не работница, а подбирать даровую картошку первая догадалась. Ловко нас, дураков, объегоривают!

На работу Евдокия выходила от случая к случаю, сейчас-то уж по возрасту от нее отстранилась, да и раньше все укрывалась за своим Павлом. Хоть немудреный, гнусавый мужичонка, век прожила, не зная вдовьей маеты. Сам Павел тоже все с ружьем шлялся, пока зрение было, трудодни добывал только топором – по-плотницки.

– Мы леи теребим – она подполье набивает картошкой. Как хотите, я тоже побежала, – заявила Олимпиада Морошкина.

За ней, одна по одной, потянулись другие бабы, и вскоре на картофельнике началась спорая, наперегонки работа: заново перекапывали его. Каждая по мешку, и больше, насобирала, так что пришлось запрячь лошадь, чтобы развезти картошку по домам. Не удалось. Подвода уже приближалась к конюшенному прогону, бабы, поспевая за ней, гомонили, довольные неожиданным успехом, как вдруг дорогу им заступил уполномоченный райкома Никишов: руки заложил за спину, длинные ноги в гладких хромовиках расставил широко, дескать, стоп, граждане.

– Тпру! Куда везем картошку? – строго вопросил он.

– Домой.

– По какому праву? Это же в некотором роде хищение колхозной собственности, причем коллективное.

– Да ведь она, картошка-то, все равно бы пропала, в земле бы сгнила, стало быть, ничейная она, – пыталась убедить Антонина Соборнова.

– Чай, не первый раз, и в другие годы случалось перекапывали – никто не воспрещал.

– Что было раньше, меня не интересует, а я не допущу разбазаривания. – Никишов пристукнул по телеге твердым, как указка, пальцем, при этом болезненно-испитое лицо его брюзгливо вытянулось. – Как вам не стыдно в рабочее время, когда дорога каждая минута, тащить картошку с колхозного поля. Сейчас же везите на склад!

С начальством не поспоришь. Однако исполнять приказание бабы не спешили, упрямо стояли перед уполномоченным, проклиная его про себя: принесла нелегкая в такой момент. Кажется, не бывало столь ретивых. Александра Тарантина, как самая старшая, повыступила вперед, для уверенности поддернула концы платка, затягивая их потуже.

– Мне бояться нечего, я уж из годов вышла… Вот ты, товарищ Никишов, партейной, шибко законы наблюдаешь, а скажи, какой шиш мы на трудодень получим? А? Как в прошлом году дали мешок овса, дак его курицам только хватило.

– Насчет этого председателя спрашивайте.

– Говорит, государству еще не сдали. Ну, забирайте! Забирайте и эту остатнюю картошку, только работы с меня не спрашивайте. Хватит, погорбатилась за здорово живешь.

– Выходит, пусть лучше сгниет тз земле, а не тронь, – поддакнула Евстолья Куликова, привыкшая к покровительству Охапкина и раздосадованная вероломством приезжего начальника.

– Я вам сказал, что не допущу анархию, и хватит напрасно митинговать – везите на склад, – настойчиво повторил Никишов, но снова его слова не возымели должного воздействия. Бабы заговорщически упорствовали. Тогда он сам взял лошадь под уздцы и повел к бывшему пожарному сараю, где временно проветривалась картошка.

– Черт долговязый! – ругались вслед ему бабы. – Словно из-под земли вырос.

– Я как глянула: батюшки, стоит перед лошадью и ноги расставил шагомером!

– Вот так страмота! Тьфу, проваленная сила! Небось у Евдохи мешок уцелел.

– Так нам, дуракам, и надо? Мы счас пойдем лен теребить, а она еще картох насбирает.

– Нет уж, я седня на лен не выйду, пропадай он пропадом. Пущай сам уполномоченный теребит.

– Смотри-ка, мешки поскидал – в деревню направился. Наверно, Егору даст разгон?

– Егор тепереча плевал на все, у него инвалидность…

Нехотя, как провинившиеся, шли к домам. На лен после обеда некоторые не вышли.

* * *

Из районной газеты «Знамя труда» за 18 января 1954 года:

«Отчетное собрание в колхозе «Ударник» показало, что в ходе уборки урожая были допущены большие потери. Урожай по биологическому определению был выращен в среднем 7–8 центнеров на гектар, а амбарный составил всего лишь 3,6 центнера. В результате семена полностью не засыпаны, фуражный фонд не создан и не обеспечен полноценный трудодень колхозникам.

Председатель т. Охапкин, выступивший с отчетом о работе правления, упрекнул МТС в том, что тракторная бригада И. В. Михалева оказала мало помощи колхозу, основные виды работ по договору остались не выполнены.

В частности, уборку комбайнами провели на площади 81 га из 260.

В содокладе ревизионной комиссии отмечались нарушения устава сельхозартели, которые повлекли за собой ослабление трудовой дисциплины, недобросовестное отношение к общественной собственности. Трудодни не записывались в трудовые книжки по 5–6 месяцев.

Остался необмолоченным лен с площади 7 га, а 10 га овса ушло под снег…»

12

Наутро, когда в окнах избы было еще мутно, как под водой, Татьяна разбудила Сергея встревоженным шепотом:

– Сереж, проснись! Тяжело мне, в больницу надо.

– Чего с тобой?

– С луны, что ли, свалился? Посмотри, как он болтает ногами, прямо замучил. – Она взяла его ладонь, приложила её к своему вздувшемуся животу, и Сергей вместе с толчками ощутил беспокойство: слишком резкими, настойчивыми показались они ему, точно вот-вот должно было все разрешиться.

– Откуда ты знаешь, что ногами? – спросил, вероятно, от растерянности.

– А то еще чем? Конечно, ногами, – с уверенностью материнского прозрения повторила она. – Ой, что делает!

Вошла с лампой мать, оделявшая скотину. Отец тоже слез с печки, забухал ходулей, пугая утреннюю тишину. Хотели позвать кого-нибудь из старух принять ребенка, Сергей не согласился, побежал на конюшню: на машине теперь в Шумилино нельзя проехать – зима с самого начала выдалась снежная. Давно не бывал он на конюшне, пожалуй, с той доармейской поры, когда ломил всякую мужичью работу, а вот пришлось снова запрячь старого Карьку. Без Осипа догляд за конюшней был плохой: не осталось ни одной кошевки, сбруя была свалена без разбора.

Бедному Карьке приневолилось нестись во всю прыть, на какую он был способен, с тяжелыми розвальнями до самого Ильинского. Сергей боялся, что роды начнутся дорогой, и в настороженном выражении Татьяниного лица улавливался испуг. Последний месяц перед Новым годом она не работала, давно готовила себя к этому, может быть, самому ответственному моменту в жизни, и все-таки он застал ее как бы врасплох…

В тот же день, после обеда, когда Сергей грелся с мужиками в колхозной конторе, ему принесла радость почтальонка – сын родился! Бегом пустился через село к больнице, да слишком поторопился: не допустили. Сына удалось повидать через два дня, Татьяна показывала его в окно родильного отделения. Стиснутый пеленками ребенок показался крохотным, больше всего удивило и даже разочаровало попервости желтоватое, какое-то старческое личико. Он уже пробовал приоткрывать глаза, но их жиденькая голубизна боялась света, и, конечно, смотрел он бессмысленно, но Сергею представлялось, что он видит его, своего отца. А Татьяна, не догадываясь о придирчивости Сергея, отвечала ему счастливейшей улыбкой, мол, вот какой у нас красавец родился. В записке, переданной от нее, был тот же восторг: «Все обошлось благополучно. Вес мальчика – 4 кг 100 г, длина – 50 см. Нянечки и сестры любуются им. Сегодня я первый день на ногах. Приезжай за нами во вторник».

Нянечкам и сестрам лучше знать, они перевидали новорожденных. И вообще что за глупости?! Кого он хотел увидеть-то, ангела, что ли? Важно другое: еще один Карпухин прибавился! С таким гордым настроением Сергей уходил от больницы, и хотелось ему оповещать каждого встречного о том, что у него родился сын…

Во вторник на том же Карьке, только уже без спешки, он вез домой жену и сына, заботливо укрывая их лоскутным одеялом и тулупом. Дорогой, несмотря на мороз, приподнял угол одеяла и простыни, взглянул на безбровое личико ребенка, и на этот раз оно показалось ему и в самом деле славным, сердце тронула неиспытанная прежде нежность – своя кровь.

Сколько суеты и оживления принес в дом маленький человечек! Вся семья была на ногах, и Верка успела прибежать из школы, и Наталья Леонидовна хлопотала тут же. Избу заранее жарко натопили, Татьяна распеленала на постели свое сокровище, все столпились за ее спиной, и каждый норовил помочь: кто держал ковш с теплой водой, кто полотенце, кто пеленку. Словно чувствуя такое внимание к себе, ребенок требовательно кричал всю избу.

– Может быть, что-то болит у него? – сказал Сергей.

– Полно-ка! Это такая публика, что не поймешь, отчего и кричат. Здоров бутуз! Смотри, ногами-то как сучит! – восхищался Андрей Александрович.

– Весь в батьку крикун. Уж с Сереженькой тоже помаялись, – вспомнила мать.

– Голову-то поддерживай – подсказывала Наталья Леонидовна дочери.

Запеленали. Татьяна дала ребенку грудь, и он успокоился.

– Ну, хозяйка, ставь на стол! – распорядился Андрей Александрович. – Чай, не шуточное дело – человек родился! Вот видишь, приткнулся к титьке – сразу молчок. Ты, Таня, знай теперь рожай на здоровье, у нас народу много, вынянчим: оне растут быстро, как дождевики.

– Легко вам, мужикам, рассуждать, а испытали бы разок это самое, – усмехнулась Варвара Яковлевна.

– Нет уж, нам своих делов хватит. Ха! – развеселился Андрей Александрович.

– Ваши дела нехитрые.

– Да и без нас – ни туды и ни сюды.

Потешились легким разговором, стали усаживаться за стол. Татьяна все еще кормила ребенка, взгляд ее карих глаз был усталый, но просветленный и успокоенный, как устоявшаяся осенняя вода – уже материнский. Для нее сейчас существовал только ребенок.

– С прибылью, значит! – сказала Варвара Яковлевна.

– За здоровье самого младшего Карпухина! – провозгласил Андрей Александрович. – А чего это у нас молодые-то помалкивают, как назвать решили парня?

– Павлушкой, – обдуманно ответил за себя и за жену Сергей.

– Павлушка, Павлик, Паша – по-моему, хорошо, – примеряя на звук имя, одобрила Наталья Леонидовна.

– Правильно, сваха! Павел Сергеевич Карпухин! – поддержал Андрей Александрович, довольно шаркнув по усам. – Значит, так и запишем в сельсовете. Имя надо выбирать без ошибки, потому что другой человек всю жизнь мается с ним, будто с прозвищем.

Ребенок как бы услышал разговор, проснулся и принялся капризничать. Татьяна носила его по избе, баюкала:

– Ши-ши-ши… Экий ты неугомон, Павлушка! Спи же, наконец!

Потом женщины по очереди укачивали его, и Верка попрактиковалась – всем отмотал руки.

– Да ты что, мучитель! Дай хоть мамке-то пообедать, – совестила его Варвара Яковлевна. – Мужики, перестаньте дымить – от вашего курева можно угореть.

– Ты смотри, как взял в шоры! Теперь кури, да оглядывайся, – сказал Андрей Александрович, но окурок раздавил заскорузлыми, привыкшими к огню пальцами.

– Думается, молодым-то лучше перебраться ко мне, – предложила Наталья Леонидовна. – Курить у меня некому, изба свободная. Здесь будете тесниться, а я одна.

– Это уж как сами хотят, нам они тоже не мешают, – рассудила Варвара Яковлевна.

– А верно, Сережа, давай жить у мамы, так удобней, – обрадовалась Татьяна.

Сергей молчал. Ему-то, конечно, было вольготней у себя дома. Пока нет самостоятельного жилья, приходится вот так раздваиваться.

– Ну и как? – поторопила Татьяна.

– Вы живите там, а я – здесь, – пошутил Сергей.

– Слыхал, Павлушка, что наш папка говорит? Не любит он нас, – с ласковым укором говорила Татьяна, и на щеке ее лукаво вздрагивала ямочка.

– Поживи у тещи, авось поглянется, – вступил в разговор отец.

– Не понравится, так, чай, родительский дом не за сто километров – в своей деревне. Чего долго примеряться? Берите ребенка и пошли, – настаивала по-председательски Наталья Леонидовна. – Только кроватку-качалку либо зыбку надо оборудовать.

– И то и другое на чердаке валяется…

Долго ли молодым перейти из дома в дом, пока еще не нажито разного барахла? Женщины с ребенком и узлом белья шли впереди, Сергей тащил за ними по снегу кроватку, в которой когда-то качали его самого, и почему-то испытывал чувство неловкости, точно дезертировал от отца с матерью. Хорошо, что ранние зимние сумерки натекли из тьмы лесов, и односельчане не видели их перекочевку. Появился сын, и сразу прибавилось забот.

Теща уступила им свою большую деревянную кровать, стоявшую в передней, сама устроилась за переборкой. Павлушкину качалку поставили так, чтобы Татьяна могла ночью дотянуться до нее рукой. Ей-то, конечно, будет спокойней возле матери.

– После больницы-то как хорошо дома! – счастливо прошептала Татьяна. – Ночью я его родила, думала, умру.

– Спасибо тебе за сына. – Сергей осторожно привлек к себе жену, прижался к ее воспаленным губам.

– Молоко у меня течет, видишь, полотенце держу под боком. Уж дудит-дудит, а все – лишку. Не знаю, даст ли поспать?

– Чего-то уж больно тихо лежит, глянь, дышит ли? – побеспокоился Сергей.

– Вот чудной! Ясно, дышит, – тихонько засмеялась Татьяна, в узких глазах ее вспыхнули искорки отраженного лунного света. – Помнишь, как вы тараканов морозили и жили у нас? Ты спал там за переборкой, где сейчас мама.

– Чай мы с тобой пили вдвоем, когда прибежали из беседы, – добавил Сергей.

Тогда они с Федором Тарантиным приехали из лесу, и Сергей, увидав распахнутые окна своей избы, пошел прямо в девичью беседу, а оттуда вместе с Татьяной – к ним домой. Вот и пили вдвоем чай, смущая друг друга взглядами. А спал Сергей на полу, на тулупе, не ведая, что придет в этот дом зятем. И точно такой же нарождающийся месяц заглядывал в окно, так же звездно было небо, может быть, одной только звездочки недоставало в нем – Павлушкиной. Попробуй угадай, которая она?

Сын пошевелился в качалке, посопел и снова затих: крохотный, совсем беспомощный человечек. Ради него Сергей пришел в тещин дом, где чистота и порядок, полы всегда устланы дорожками, и никогда не водится тараканов. Ему-то от всего этого только лишнее стеснение, потому что не скинешь где попало фуфайку или сапоги, не покуришь вволю. К отцу теперь будет ходить либо к Косте Журавлеву.

Не спится первую-то ночь на новом месте, нипочем не уснуть. Среди ночи Сергей, осторожно ступая по половикам босыми ногами, ушел на кухню и, как бы крадучись, закурил. Дым пускал в открытую самоварную вьюшку.

13

Каждый год так: только, с грехом пополам, управятся с уборочной, а из района уже раздаются требовательные звонки: приступайте к выполнению соцобязательств по лесозаготовкам. На два фронта работа: летом – в поле, зимой – в лесу, и везде спрос полной мерой. Лучших лошадей выделяли на вывозку, и самых работоспособных колхозников посылали в делянку.

С первого марта по первое апреля по всей области был объявлен месячник по завершению плана осенне-зимних лесозаготовок. В постановлении черным по белому было сказано: «…в срок до 2 марта обеспечить полный выход на лесозаготовки сезонных пеших рабочих и возчиков с лошадьми в соответствии с установленным планом».

Охапкин тряс этим постановлением перед бригадирами, грохал кулаком по столу на заседании правления, когда проводил побригадную разнарядку. Ох уж эти лесозаготовки! Сколько людей повыжили они из деревни! Егор Коршунов не мог доказать, что некого ему посылать – тресни-лопни, а подай лошадь и двух человек. Пока шел из Ильинского домой, на десять рядов перебрал всех шумилинских жителей, соображая, с кем еще придется скандалить. Евстолья Куликова и Лизавета Ступнева по месяцу отработали, требуют подмены, остальные все народ пожилой или причинный, только Антонину Соборнову можно попросить да свою жену Галину. Уж бабы намекали не раз, мол, бережешь ее. «Сам поеду взамен Галины, чтоб пальцем не показывали, – решил Егор. – Здоров ли, нездоров, а мужик должен под комель становиться». Никто его не мог заставить не ехать в лес: ни жену, ни отца не послушал – на другой же день, оставив бригадирство Наталье Леонидовне, запряг Лысанку в дровни с прицепленными к ним подсанками, и тронулись с Антониной в Новоселковский лесопункт…

Кадровые рабочие ведут заготовку отдельно, на их делянке будто танковое сражение – рычат трелевщики, натужно гудят лесовозы, взвизгивают электропилы. У колхозников только обыкновенная пила да топор, а кому нет напарника, тот и одиночным лучком гонит норму.

Егор работал на вывозке, не отставая от других, делал в день по четыре ездки от делянки до нижнего склада. Доставалось и бедному Лысанке, он был выездным когда-то, до укрупнения колхоза, резво носил легкую кошевку с председательницей, а теперь попал в разряд ломовых. Как человек, не втянутый в работу, быстро уматывается, так и он загнанно сопит, дергается в оглоблях, пока не выедет на укатанную, льдисто-гладкую лесовозную трассу. Пропадет добрый конь.

Ни за что бы не поехал Егор в лес, если бы знал, что встретится здесь с Настей: каждый день на виду друг у друга, словно наказание. И говорить им не о чем – все выяснено, ревность с годами утишилась, совсем бы не ворошить прошлое, да сердце не опечатаешь.

Дожидаясь очереди на погрузку, Егор каждый раз садится покурить поодаль от Насти, избегая ее близости. Она на пару с Антониной Соборновой обрубает сучья, изредка кротко и как-то боязливо вскинет на него свои вешние глаза и смутит душу, и ему уже хочется, не отрываясь, смотреть на ее раскрасневшееся лицо, на светлые прядки волос, выбившиеся из-под полушалка. Рядом живут, в одном колхозе работают, а никогда не сбегутся их стежки, как не сбегутся след в след два санных полоза – все разбила война, и на сынишке отозвалось, растет, отлученный от отца. Проклятье!

Раз Антонина подозвала Егора насадить топоры. Он острил клинья, сидя на поваленной сосне, и чувствовал на себе пытливый взгляд Насти. Кончив дело, он уже намеревался уйти, но вдруг спросил о сыне:

– Шурка здоров?

– Все было добро-здорово, не знаю, как сейчас без меня, – обрадованно отозвалась Настя, тронутая его заботливостью, в которой ей почудился намек на некоторое примирение.

– Учится ничего?

– На собраниях хвалят учителя, говорят, без троек может.

Егор хотел похвалить сына, но закашлялся и умолк. Разговор иссяк, как ручеек после короткого окатного дождя. Они сидели бок о бок на одном бревне, тяготясь молчанием. Припекало солнце, одинаково щедрое и для счастливых, и для несчастных, по-весеннему резко пахло смолой, и запах этот тревожил напоминанием молодости.

– Застегни фуфайку-то – охватит ветром, и не заметишь, – подсказала Настя.

Егор ничего не ответил, придавил окурок в подтаявший под галошами снег и тяжело зашагал к своему Лысанке.

Ему ли было ворочать бревна! Терпеливо перемогался день за днем, а под конец не выдержал, подкосила хворь. Шел он по гладкому следу за подсанками, щурился от обилия света и неожиданно почувствовал, как синие тени от деревьев поплыли в глазах, начали набухать обморочной темнотой. Он успел остановить лошадь и привалиться к возу, чтобы не упасть. К счастью, никого не было поблизости – отпустило, отдышался.

Медичка поселкового медпункта удивилась, как он мог работать с высокой температурой, прописала постельный режим, надавала разных таблеток. Оставаться в барачной духоте Егор не мог, тотчас поехал домой. Полулежа на охапке сена, он тоскливо смотрел, как мотаются сзади подсанки, как по почерневшей дороге важно расхаживают грачи. Долго был виден дым костров над делянами, и, казалось, от них взялось марево, размывавшее горизонт. По-летнему струился испарениями воздух на пригреве у опушек леса, и снег как бы подрагивал, мерцая слезинками ослабевшего наста, а может быть, это жар плавился в глазах Егора.

По низинам и оврагам уже проступили кое-где серые наслудные пятна, в иных местах даже вода выжималась под полозьями; пресный запах талого снега колко бередил грудь. Еще одна весна достигла берегов Песомы, радуя и обнадеживая людей, не изверившихся в своей земле. Те, что постарше и поприметливей, уже сейчас загадывали погоду на лето. Солнце, как будто набравшись заново сил, сияло вседневно. А каким торжеством, каким призывом к жизни благовестили утренние зори, разгоравшиеся все ярче!

Егор ехал долгим Кологривским волоком, пятная дорогу кровяными плевками, и пятна эти казались зловещекрасными на снегу…

В тот же день Галина отвезла его в Ильинскую больницу, оттуда его переправили в районную.