Текст книги "Кологривский волок"
Автор книги: Юрий Бородкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 39 страниц)
Подули из-за Песомы северные ветры-листобои, принесли холодную мокрень. Тоскливая пора. Треплет продрогшие березы, мелко сечет в оконные стекла. И нет этому конца, как будто на всем белом свете установилась такая непогодь.
Скотину иные дни держали на дворах. В поле грязь непролазная, в лесу сырость. И вдруг принес Иван из Ильинского новость: сегодня в шесть часов вечера будет кино «Чапаев». Объявление такое повесили на крыльце у Катерины.
Не очень поверили, однако начал собираться народ. Первыми прибежали ребята, потом стали подходить бабы и старики. Соборнов Никита Парамонович, как патриарх, сидел в переднем углу. Старики курили, ругали погоду, прислушиваясь, не едет ли кинопередвижка.
– Здорово, бабоньки и мужики! – визгливо выкрикнул, проталкиваясь в дверь, Осип Репей. – Кина ждете в такую-то мокрядь? Пожалуй, побалакаем, да и по домам разойдемся.
– Обещала обязательно приехать, – сказал Иван. – Я сам с ней разговаривал.
Осип отряхнул в кути кепку, поискал глазами свободное место и сел на пол около печки.
– Помяните мое слово, нечего и ждать: забоится она ехать Чижовским оврагом в экую тёмку. Не к ночи будь сказано, теперь в лесу леший тешится, деревья ломает.
– Я все дивлюсь, какая она не робкая, Татьяна-то, – покачала головой Лизавета Ступнева. – Ездит в любое время по деревням. Бабье ли дело быть киномехаником?
– Да-а, упаси господь ехать в такую пору Чижовским оврагом, – твердил свое Репей. – Я однова крепко струхнул, когда почту возил. Съезжаю это с нашей стороны, а лошадь так и спирается и фыркает. Глянул – впереди мужик идет. Попросился: подвези. С почтой не положено сажать, да места хватит в санях, посадил. На всякий случай топор в окорчеве ногой щупаю.
Ребята прибились поближе к Осипу, затаили дыхание. И взрослым любопытно было послушать от нечего делать.
– Кобыла, ну, нейдет в гору! Останавливается, сопит, вся как в мыле. Спрашиваю мужика: «Ты чей будешь?» – «Дальний», – отвечает. Вижу, что не родня нашему брату. Что-то тут нечисто, мать твою яры! Ударил кобылу кнутом крест-накрест – будто тяжесть какая свалилась. Мужик слез с саней, говорит: «Лошадь-то у тебя, видать, запальная». Тут и я давай охаживать кнутом кобылу, рванула она, как от волчьей стаи. Мужик захохотал чисто дьявольским смехом, на весь лес. Выскочил я на поле – не верю, что отделался от такого попутчика.
– Куда он делся? – спросил кто-то из ребят.
– Кто его знает? Только на поле так и не вышел.
– Если что, ты бы его топором, да, дядя Осип?
– Топором лешака не возьмешь.
И снова с беспокойством заговорили про Татьяну.
– Засветло и ехала бы.
– Встретить надо.
– Может, она и не выезжала?
– Это скорее всего.
Бабы уже начали повязывать платки, засобирались домой. Ребята приуныли. А Татьяна – вот она! На пороге стоит в черном, гладком, как стекло, плаще, отжимает рукой мокрые прядки волос. Узкое, остроскулое лицо задорно выглядывает из капюшона.
– Наверно, ругаете меня?
– Не тебя, а погоду, вишь, вздурилась.
– Мы и то испереживались. Осип наговорил тут еще…
– Тороплюсь, и, как на грех, лошадь распряглась в овраге.
– Вот видали! – встрепенулся Осип.
– Ай-ай!
– Ничего, сейчас мы быстро все наладим. – Татьяна повесила на крюк плащ. – Помогите разгрузить.
Серега с Иваном пошли за ней на улицу. Движок поставили на крыльцо, под крышу. Втащили аппарат, железные коробки с лентами. Изба оживилась. Принесли от соседей лавки, расставили их рядами, как в клубе. А когда затарахтел движок и вспыхнула под матицей лампочка, стал еще прибывать народ, и уже не один Осип сидел на полу. Забористо пахло сырой одеждой и табаком.
Ленька и Минька давно торчали на печке, осторожно выглядывая из-за бруса: Татьяна ходила с кожаной сумочкой, продавала билеты. Она, конечно, и не думала брать с них деньги, но им доставляло удовольствие прятаться от нее, сдавленно хихикая.
Застрекотал аппарат. Примолк народ, только слышно было сдержанное покашливание. Ленька впился глазами в экран. Дрогнули красные бойцы перед казаками, бегут в панике. Навстречу пылит тачанка с пулеметом, в ней – сам Чапаев! Знакомые по картинкам усы, соколиный взгляд быстрых глаз. С одного боку – кобура, с другого – шашка. И уже нет страха у бойцов, бегут обратно к месту боя вслед за командирской тачанкой.
– Смотри, белые драпают! – подталкивал локтем Минька. Он теперь все кино будет елозить по брусу и выкрикивать. Ленька недовольно отпихнулся:
– Да помолчи!
Для него сейчас не существовало ни избы, заполненной людьми, ни печи, на которой он сидел. Ленька атаковал вместе с красными, ему хотелось быть рядом с Чапаевым. И как он завидовал ординарцу Петьке! Особенно в тот момент, когда Петька вышел на крыльцо и небрежно выстрелил из нагана в воздух, утихомиривая расшумевшихся бойцов…
Скачут ночной степью белые казаки-бородачи. Спят в станице чапаевцы. Надо предупредить их! Что же дремлют часовые? Ленька крепче жмется к брусу, обида закипает в нем. Последние кадры бегут, как в тумане: слезы застят. Все ближе ложатся очереди к плывущему Чапаю… Уже свет включили в избе, а в ушах отчетливо стучал пулемет, и сквозь этот стук отрывками долетал разговор стариков:
– Да-а, геройский был человек!
– А все-таки оплошал.
– Может, и жив остался? У самого берега был, – заметил Павел Евсеночкин.
– Навряд ли.
Татьяна перебила их:
– Не расходитесь, журнал еще покажу.
Снова была война. Наши били немцев. «Катюши», точно молнии, полосовали небо, шли в наступление танки, за ними волной катилась пехота – лица перекошены криком и яростью. И совсем другое: танки входят колонной в город, их облепили улыбающиеся автоматчики в касках. Жители ликуют, размахивают руками, бросают советским солдатам цветы…
Домой Ленька шел с братом. Держался за руку, потому что темно было, хоть глаз выколи, и стук движка напоминал пулеметную дробь.
– Раньше было интересней воевать. Правда? – спрашивал он брата. – Верхом на лошадях, с саблями!
– Сейчас техника. Видал: танки – сила! Чапаеву хоть бы один такой, так он гнал бы беляков, как овец, – рассудил Серега.
– Слушай, а могли бы в кино показать отца?
– Солдат-то тысячи, всех не покажешь.
– Там на танке сидел один похожий.
– Это тебе показалось, у нашего отца другая служба.
Серега взял Леньку под мышку, перенес через канаву.
– Тебя скоро в армию возьмут?
– На будущий год, а может быть, и нынче, тогда повоевать еще успею.
Сереге страстно хотелось на фронт. Представлялось, как вернулся бы он в Шумилино, подобно Ивану Назарову, обстрелянным бойцом, имея ранения и награды. Родиться бы хоть на год раньше.
Думал о Катерине. Что-то произошло с ней. Сидела смирная, отчужденная на табуретке возле печки. Вроде бы и не хозяйка у себя в доме.
19В самую распутицу ездили втроем на одной подводе в Кологрив продавать мясо: у Сереги была старая овца, у Лизаветы Ступневой с Катериной – теленок. Ступневы и Назаровы договорились одного теленка поделить пополам дома, другого увезти на базар.
Хорошо продали. Серега, придерживая в кармане выручку, сгоряча поторговался с шельмоватым, раскосым мужиком за новые кирзовые сапоги и на ногу померил – ладны, вот бы вырядиться, да слишком дороги, не хотелось возвращаться домой без денег. Где их еще возьмешь? Налог платить надо, из-за того и повезли мясо на базар.
Бабы где-то раздобыли по два куска мыла да фланели, а Серега купил полмешка овса и кепку, у старой-то картон из козырька лезет.
Все бы ничего, но дорога гиблая, одно мучение. На переправе через Унжу с Карькой помаялись: не идет на паром – и шабаш! Может быть, такой широкой воды не видывал. Из дому ехали с мясом, обратно – с деньгами, переживали: всякое приходилось слышать про Кологривский волок, свои, деревенские, рассказывали. Нынче время такое, что только и жди беды, в лцсу долго ли встретить лихого человека, говорят, ловят двоих беглых солдат, где-то здесь укрываются.
Бабы нагоняли друг на друга страху, вспоминали, как против Худынинского болота был убит григоровский мужик за пуд соли, как однажды гнались за подводами волки, но это было зимой, сейчас они еще не сбились в стаи – это Серега знал. Вообще он не испытывал боязни, потому что мысли его были заняты Катериной, и доведись ему ехать с ней хоть на край света, поехал бы. Вдвоем, без тетки Лизаветы. Нет, пожалуй, так даже лучше: о чем бы он стал говорить с Катериной? Пусть толкуют бабы, сидя на телеге. Серега идет за подводой, под сапогами хлюпает жидкая, как блинное тесто, грязь; усталость и лесное однообразие отупляют, но рядом ее голос, ее глаза, взглянет она на Серегу, быть может, просто так, с привычной пытливой улыбкой, и сразу что-то ворохнется у него в груди и начнет разрастаться томительным теплом, особенно ощутимым в эту слякотную, мозглую погоду: моросит дождик-ситничек, шастает по сквозным березнякам шалый осенний ветер. Встретится деревенька, и та не радует глаз, потемневшие от дождей избы притаились, словно бы нежилые, лишь вороны-вещуньи надсадно дерут горло; и в гумнах и в полях пусто, все поблекло, посерело, и все-таки щекотнет ноздри запах печки, и так засосет в желудке, что взял бы горсть овса и жевал. Отодвинется назад деревенька, снова сожмет колею лес, плотно встанут по обочинам терема елей, только узкая полоска неба над головой: хоть бы солнечного, летнего…
Катерина спрыгнула с телеги, чтобы погреться, пошла сбоку от Сереги, зябко поеживая плечами. Фуфайка у нее подбористая, аккуратная, голова повязана полушалком, но не наглухо, как делают бабы, а как-то свободно, и дождевая пыльца серебрится на выбившихся волосах.
– Сапоги, поди, насквозь мокрые? – участливо спросила она.
– У меня носки теплые, не холодно.
– Посиди на телеге, чего лошадь-то жалеть.
– Успею, еще насижусь.
А самому хотелось привалиться к мешку с овсом, укрывшись с Катериной замусоленным плащом-кожаном; пора бы тетке Лизавете и попромяться пешочком, сидит, точно суслон. Поотстать от подводы, взять Катерину за руку и, по-мужски твердо глядя ей в глаза, сказать такие слова, чтобы разом расторгнуть то непреодолимое, что сковывает Серегу всякий раз, как они остаются наедине. Но эти слова могут вызвать насмешку с ее стороны. Не надо никаких слов, достаточно того, что идут вместе, а дорога далека, многое можно передумать, почувствовать, вроде бы оставляя про запас самые главные минуты.
– На, попробуй кологривского печева. – Катерина разломила пополам кусок белого на вид хлеба, испеченного из отрубей, был он очень сух и колюч, драл, как наждаком, горло.
– Картошки бы где накопать, – сказал Серега.
– Вот Аверьяновку будем проезжать, посмотрим, нет ли колхозного картофельника.
– Тпру-у, окаянная твоя сила! – завопила на весь лес Лизавета. Она вывалилась из телеги: сильно мотнуло на объезде вокруг повалившейся елки, левое заднее колесо зацепилось за вывернутый корень, три спицы обобрало. До дому не близкий конец, беда. – Руку неловко подвихнула, о-ой! Распроклятая жизнь! Вечно в этих дорогах маета.
– Сидишь как куль, один лошадиный хвост видишь, – попрекнул Серега.
– Чего вожжами-то дергать? Мерин сам дорогу знает, чему быть, того не миновать.
Поспорили да тронулись дальше. Лизавете тоже пришлось шагать пешком, идут все трое за телегой, настороженно посматривают на левое колесо, а оно вихляется все больше, чавкает в грязи: вот-вот рассыплется. Еще потеряли спицу… Сбросили колесо. Вырубил Серега еловую жердь, подпихнули под ось, толстый конец привязали к тележной грядке.
К вечеру дождь кончился, появились голубые размывы в тучах, будто рваные лохмотья, летели они над просекой; северный ветер упал на землю, похолодало. Рано стемнело в лесу, уже в десяти шагах подвода была едва различима, только слышалось, как чмокают копыта да волочится по земле жердь. Карька притомился, стал останавливаться. Около какой-то речки на поемной низинке сделали привал, развели костер: жаль, что так и не раздобыли картошки. Около огня все-таки повеселее; Серега поочередно сушил набухшие носки и портянки, от них валил едкий пар; огонь торопливо вылизывал темноту, рассеивая искры, они тотчас съеживались от холода, исчезали.
– Сидим тут как цыгане, – сказала Катерина, загораживая лицо ладонями и капризно отстраняясь от огня. – Больше не поеду этим волоком, я из-за Прасковьи, у нее семья.
– Знамо, одной-то чего бы тебе ездить, – молвила Лизавета. – Ведь мы не дело костер-то развели: мало ли на огонь кого нанесет, сами себя выдаем.
– Тут, в низинке, не очень заметно, – успокоил Серега.
После такого напоминания стали прислушиваться и оглядываться, но ничего невозможно было увидеть в чернильной темноте, хоть если бы следили за ними со стороны сотни глаз. И тихо, только сено хрустит на зубах у лошади да изредка порскнет и прошипит в костре.
– Папаша покойный говаривал, в лесу не зверя бойся, а человека, – продолжала Лизавета. – Бывало, это еще до колхозов, не нарывались по ночам ездить: конокрады орудовали, Круглов со своей шайкой.
– Нас, ребятишек, и то Кругловым пугали, хуже всякой буки, – вспомнила Катерина.
– А все же сумели их взять наши мужики. Василий Коршунов с ними знался, не зря лошади-то у него наилучшие были, Круглов сродни ему приходился. Одинова вот в экую пору в баню он их пустил, кто-то видел, как прошли они из бани к, избу, тут мужики всей деревней и накрыли их. Круглов-то с дружком лежит на печке и говорит: «Ну, что вы собрались? Захочем, дак мы сейчас всех вас порешим». Постращал, конечно, мужики тоже не с пустыми руками были, связали обоих, будто бы в Абросимово увезли их тогда. У Портомоев две лошади паслись, и узлы к седлам привязаны: наворованное везли.
– Что-то так и не слышно о нем?
– Может, в тюрьме сгинул, или устроили самосуд мужики, а сказали, что отвезли в милицию.
– Василию Капитоновичу ничего не было? – спросил Серега.
– Этот отделался, говорит, вам бы такого родственничка, мне тоже жить охота, дескать, угрожали. В общем, шмель проскочит, а муха увязнет.
Карька доел сено, потянулся губами к траве, отыскивая скудную отаву; Серега зачерпнул старой кепкой овса, поднес ему – моментально смолотил.
– Ему хоть весь мешок подай. Побереги, чай, денег стоит овес-то, – заметила Лизавета.
– Он тоже не воздухом сыт, на одном кнуте ехать – самое последнее дело.
И Серега насыпал еще кепку овса. Мерин касался его бархатисто-теплыми губами, иногда поднимал голову, казалось, благодарно кивал и тихонько всхрапывал, кося на Серегу лиловым яблоком глаза, в хрустальной глубине которого пульсировал отсвет огня: он будто понимал, о чем говорили люди, и, когда все встревожились, услышав чьи-то шаги сзади по дороге, тоже сторожко навострил уши. Катерина выхватила у Сереги кепку, полушалок затолкала под фуфайку. Чудачка! С ее ли красотой наряжаться мужиком? Хоть бы вымазала, что ли, лицо золой, хорошо, что догадалась забраться на телегу, там не так светло.
А шаги все ближе, явственно чавкает грязь, вот повернули с дороги.
– Чего делать-то? – перехватившимся голосом прошептала Лизавета, но даже не поднялась с ольховой валежины.
Да, тут медведь – прокурор: смотри в оба, не плошай. Серега тоже изрядно струхнул. К костру неторопливой развалкой подошел рябой широколицый мужик в шапке-ушанке (уши были не завязаны наверху, а скатаны валиками за отворот). Бросилась в глаза длиннорукость: запястья торчали на четверть из рукавов, потертое суконное полупальто сидело на нем тесно, и сразу подумалось, что шито оно не ему, а галифе вспухли и обвисли к коленкам. Окинул всех взглядом, продудел, как в трубу:
– Покурить найдется?
Серега подал коробку с табаком, бумага у мужика нашлась своя.
– Ночевать встали?
– Лошадь приморилась.
– Далеко ли едете?
– Больно любопытный. Куда надо, туда и едем, – отозвалась Лизавета и как бы между прочим добавила, имея в виду Катерину: – Колюха-то, видать, уснул.
– Смотри ты, как засекретились! – Мужик хмыкнул, мотнув головой, и, моргая от дыма, стал греть над костром большие красные ладони. – Уже холодом пахнет, зима вот-вот.
– Сам-то отколь будешь?
– А тут, из ближней деревни, – показал рукой в попутную сторону.
«Врет ведь, наверно», – придирчиво отметил про себя Серега. Мужик между тем увидел подоткнутую под ось жердь, по-хозяйски прошелся вокруг подводы и Карьку похлопал по шее.
– Без колеса, конечно, какая езда, – рассуждал он, попыхивая цигаркой. – Колюха ваш пьяный, что ли, головы не поднимает? – Видимо, догадался, что перед ним женщина, бесцеремонно пощекотал Катерину, та взвизгнула, привскочила:
– Ну, какого черта надо?
– Ух, ты-ы! – опешил он. – Вот это представление! Пустила бы под бочок. Чего мешок-то придавила? Не бойсь, не отниму, – и мешок потискал ухватистой пятерней. – Однако, богатые вы, с овсом ездите.
– А ну, не лапай! Башку раскрою!
Серега схватил длинную головню, замахнулся, высоко поднятая на ветру, она взялась нервным огнем, взметывая искры, и всем сделалось жутко в этот момент, но на лице мужика не дрогнул ни один мускул.
– Горячий хлопец, – сказал он спокойно, с глухой хрипотцой в голосе. – Только на каждого прохожего кидаться с колом не следует.
– Закурил и проваливай!
– И на том спасибо.
Спрятав руки в обтянутые карманы полупальто, мужик ушел в темноту, слышно было, как по мостику через речку ботали его сапоги. Катерина стояла возле телеги побледневшая, простоволосая; тетка Лизавета уставилась в огонь и, размышляя вслух, сказала:
– Напрасно, Серега, ты кинулся на него, теперь подкараулит нас, тогда берегись! Я дак ни жива ни мертва сижу, пропали, думаю.
– Может, не один он, – заметила Катерина.
– И наплевать! Что мы, ночевать тут должны? Я вот топор возьму, пускай сунется, – храбрился Серега.
– Давай костер погасим, а то еще кого-нибудь принесет нелегкая, – посоветовала Лизавета.
Затоптали головешки, молча выехали на дорогу. Глаза постепенно привыкли к темноте, можно было различить густой вал прибрежного кустарника, потому что вызвездило и небо приблизилось к самым макушкам елей. Вслушивались в каждый шорох, страх сжимал, было такое напряженное ощущение, точно приближались к пропасти, и, когда впереди вдруг проклюнулся огонек, означавший последнюю деревню на пути к дому, стали с надеждой всматриваться в него, боялись, что погаснет он прежде, чем успеют доехать.
Светилось окно во второй от заулка избе. Остановились около нее, на стук вышла хозяйка, пробурчала за дверью:
– Нельзя огня вздуть. Кто там?
– Шумилинские. Из Кологрива едем, колесо сломалось у телеги.
Пустила. Серега вошел в избу – и хоть обратно беги: сидит на лавке, вытянув босые ноги с желтыми бугристыми ногтями, мужик, с которым только что распрощались! С веселым озорством глянул на Серегу и зашелся каким-то беззвучным смехом.
– Ну что, герой, не ожидал такой встречи? Проходите, нечего в кути торчать, садитесь за стол, пока картошка не остыла.
Чугунок с картошкой зазывно дымился посреди стола.
– Нам бы колесо раздобыть.
– А вон бригадир, спрашивайте у него, – показала на мужа хозяйка, высокая, плоскогрудая баба с продавившимися черными подглазинами.
– Колесо найдется. Куда торопитесь? Садитесь, – снова пригласил он.
Когда измотаешься и продрогнешь в осеннюю бездорожицу, нет ничего милее горячей картошки в мундире. Серега чистил ее, обдувая пальцы, и торопливо глотал, как бы украдкой от хозяина: стыдно было взглянуть ему в лицо. С печки с выжидающим любопытством наблюдали две девчушки, такие же конопатые, как отец; угостить их было нечем, хорошо, Катерина догадалась дать по горсти тыквенных семечек. И в зыбке требовательно закряхтел, заплакал ребенок, может быть, почувствовав запах еды; мать подала ему вместо соски тряпочку с жеваным хлебом. Умолк.
– Такой крикун родился, просто спасу нет! Поспать не даст. За день-то так натопаешься, с бабами десять раз поругаешься: как вернули меня с фронта, так и командую здесь ими, у себя в Завражье, – посетовал хозяин.
Теперь, сидя за столом, Серега рассмотрел, что лицо у мужика было добродушное, большеротое, мелкие морщинки рябили открытый лоб, паутиной тянулись к туманным от усталости глазам.
– Спасибо за хлеб-соль хозяйке и хозяину, – поблагодарила Лизавета, Отряхивая в ладонь крошки со стола. – Ну и напугал ты нас давеча, я даже животом ослабла.
– Слышь, Мань? Думали, грабитель я какой-нибудь, этот приятель едва головешкой меня не причастил, – пояснил мужик жене, которая, сидя в полутемном углу, покачивала зыбку.
– Мало тебе, валандаешься где-то до ночи. Мог бы и пораньше прийти.
– Ладно, бабы, вы отдохните пока, на печке погрейтесь, а мы на конюшню сходим, – позвал хозяин Серегу.
Принесли колесо, поставили на телегу.
– Меня однажды выручил колесом ваш шумилинский кузнец, так что, можно сказать, долг возвращаю.
– Это дедушка мой, Карпухин Яков Иванович, – обрадовался Серега.
– Ну-у! – изумился мужик. – Расскажешь ему, как познакомился со мной. Селиванов моя фамилия.
– Умер он недавно.
– Жаль старика. А у нас тоже второй год нет кузнеца, подойдет посевная – хоть караул кричи.
Когда вернулись в избу, все спали, кроме тетки Лизаветы, она кемарила за столом, положив голову на полушалок. Катерина лежала на лавке, свет керосинки слабо освещал ее лицо.
– Поедем, что ли? – спросила Лизавета.
– С часок подремлем, – ответил Серега, не желая будить Катерину.
Он растянулся прямо в фуфайке на полу, и тотчас понесло его в мягкую сонную зыбь, как будто под ним была перина. Видимо, и Лизавету сморил сон, потому что проспали бы до утра, если бы не разбудил завозившийся ребенок. Коптилка погасла, в потных окнах чуть заметно брезжило. Селиванов сладко храпел, свесив с кровати до самого полу руку со вздутыми венами; Сереге хотелось извиниться перед ним, поблагодарить, но не стал беспокоить, попросил у хозяйки лукошко и насыпал овса.
На улице холодно, тускло белеют в темноте тронутые инеем крыши, звезды догорают, заря еще не поднялась, лишь слабо проступила над лесом зеленоватая кромка неба; на другом краю заполья – непроглядная ночь, оттуда потягивает колкий ветер, будто бы совсем рядом набухает снеговая туча. Мелкие лужицы пробрало ледком, стеклянно крошится он под копытами Карьки.
Опять замуровал дорогу лес, теперь он не кончится до самого Шумилина – десять километров ехать волоком. Телега притряхивалась, стучала колесами по корням деревьев; шли пешком, бабы поотстали от Сереги, тетка Лизавета пыхтела, едва поспевая в шаг с Катериной.
– На телегу теперь боязно садиться, хоть бы рассветало поскорей, – говорила она. – Вернешься домой, а там делов всяких накопилось. Тебе, Катюшка, позавидуешь: лошадь распрягла – и на боковую.
– Позавидуешь! Ступай в пустую-то избу! – едко ответила Катерина и, помолчав некоторое время, добавила с решимостью, ошеломившей Серегу: – Уеду я скоро отсюда.
– В город, что ли, опять?
– Нет, поближе.
– Я думала, в город, дак там нынче житуха посолоней нашей, – рассудила Лизавета. – Куда все-таки? Секрет?
– Пока секрет.
– Догадываюсь немного.
Дальше разговор перешел на шепот, Серега не мог ничего расслышать. «Догадываюсь!» О чем это она? Почему вдруг Катерина надумала уезжать? Может быть, сгоряча, от Усталости и дорожного отчаяния вырвались у ней такие слова? Не разгадать этих вопросов.
Серега завалился в телегу, пихнув под голову полегчавший мешок, стал смотреть в небо с какой-то затаенной неподвижностью; редкие звезды зыбкими слезинками еще тлели в его нескончаемой глубине; было странное ощущение, будто бы он превратился в невидимку, а самому, наоборот, прибавилось зрения, и казались постижимыми вечные, неразгаданные тайны далеких миров, где, наверно, тоже была жизнь со своими заботами и страданиями. Нечто похожее пришлось испытать Сереге в детстве, когда мать несправедливо нахлестала его вожжами и он убежал из дому, спрятался, забравшись на высокую елку, что росла за гумном, и просидел там до темноты: вся деревня была на виду, а его никто не мог заметить. Где-то внизу плутал ищущий голос матери, но он не откликался, обида его сменилась торжествующим чувством; рядом перемигивались звезды, представлялось, что они ближе к нему, чем к другим людям.
Теперь такая детская обманчивость не утешила бы его. До сих пор он верил, что и у Катерины есть какое-то влечение к нему. Хотелось думать, что ослышался, когда она говорила про отъезд, хотелось остановить ее совсем несбыточными способами, например, заблудилась бы она в этом кромешном лесу и звала бы его, звала…
Ночь все еще кралась по обочинам, не отставала от подводы, всхлипывала вода в колее, тревожно всхрапывал Карька, может быть, чуял зверя. Над головой текла и текла, омывая зазубренные берега еловых вершин, небесная река, постепенно светлела, наполнялась стылой голубизной; телега словно бы все время спускалась под гору. Томительно-однообразен волок.
