Текст книги "Кологривский волок"

Автор книги: Юрий Бородкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 39 страниц)

2

Кое-как открыл Серега дверь в баню: пришлось обрубать наледь в притворе. Иней в углах, земля под полом промерзла так, что вспучила половицы. Стужа дышит со всех сторон, как на улице.

Наносил воды, нащепал лучины. Еловое полено попалось гладкое, сухое: едва только коснешься косарем, лучина так и отскакивает с треском. И в печке она взялась сразу. Густой, едкий дым, точно молоко, сочился сквозь каменку, скоплялся у потолка и опускался все ниже. Защипало глаза, запершило в горле.

Три раза накидывал дров, чтобы прогреть как следует баню. Уже не дым, а огонь пролизывал камни, вода в котле едва не кипела. Когда угли прогорели и выветрился угар, заткнул тряпкой трубу.

В первый жар пошла бабка, любит она попариться. В углу на полочке у нее стоят пузырьки с нашатырным и муравьиным спиртом. Каждую весну дед собирал майских муравьев и выжимал из них спирт, которым бабка натирает себе после мытья ноги.

Серега с Ленькой мылись после нее.

– Чешется здорово под мышками, – пожаловался Ленька, стаскивая рубашку.

На свету у окна Серега разглядел швы, в них слюдянисто сверкали гниды. Обтер от сажи шестик над каменкой, повесил на него Ленькину одежку.

– Пускай пожарится.

Сначала смочили волосы и посидели просто так, привыкая к жаре и ощущая приятную расслабленность во всем теле. В лесу часто грезился Сереге этот истомляющий жар. Намерзнешься за день, и нет другого желания, как погреться в парной бане.

– Ну-ка потри спину!

Ленька старательно запыхтел, прижимая что есть силы мочалку.

– Покрепче!

– У тебя спина большая, неловко. Присядь немножко.

Намылились, окатились водой, снова посидели. Вот благодать-то!

– Покажи мускулы, – попросил Ленька, всегда восхищавшийся силой брата.

Серега сжал кулак и медленно согнул руку – мышцы вздулись бугорком. Братишка пробовал продавить их большими пальцами.

– Никак. Будто каменные. У меня тоже, смотри, – хвалился Ленька и смешно напрягался до дрожи, набрав в себя воздуху, как перед нырянием.

– Летом турник я тебе приколочу на березах, будешь подтягиваться – прибавится силешки. Хочешь, веником похлещу, и вылетай отсюда – париться буду.

Оставшись один, Серега поплескал на каменку из ковша. Зарокотало, зашипело, будто бы взрыв вырвался из печки. Горячей волной обдал пар, ноздри обожгла знойная сухость, и резче запахло веником. Хорошо прочищает грудь березовый запах. Серега забрался еще на кутник и, задрав ноги, покалил их, похлестался веником до красноты, до стука в висках и только тогда выдернул тряпку из трубы.

На улицу выскочил словно слегка пьяный. В глазах рябило, во рту ощущался сладкий привкус, почему-то казалось, что тропка качается под ногами, как бревно на плаву, видать, лишку попарился…

Вечером пошел Серега к катальщику дяде Коле: мать велела спросить, скатал ли он валенки Верушке. Дядя Коля не здешний, из дальней деревни. Каждую зиму он появляется в Шумилине со своим пимокатным инструментом на санках. Раньше с ним ходил сын Володыпа, нынче его взяли в армию. Останавливается дядя Коля в нежилой Назаровой избушке.

Он не сразу заметил Серегу: бил на струне шерсть, и казалось, дребезжит вся избушка. Обрадовался, блеснул мелкими зубами:

– Проходи да хвастай! Тебя что-то не видать?

– В лесу работаю.

– А-а, понятно, понятно.

Дядя Коля тоже присел, положив на фартук волосатые руки. Правая изуродована, нет среднего и указательного пальцев, говорит, молотилкой оторвало. С виду мужичонка щуплый, но жилистый, цепкий. Глаза маслянисто-черные, взгляд суетливый. Сам непоседливый и говорит как-то отрывисто, окает не по-здешнему, будто нарочно.

– Ты, поди-ка, табаком богатый? – Отсыпал из Серегиного кисета в железную банку. – Я нонче один, без Володыпи. С ним было и полегче и поохотней. Да кабы рука была здоровая, на струне-то все он бил.

– Дай, я попробую.

– Поиграй.

Скинул полушубок, крепко зажал в руке держак. Зазвенела туго натянутая бычья жиля. Много в дяди Колином ремесле терпеливой, мудреной работы: свалять валенок непросто. Придешь другой раз к нему, а в избушке – пар столбом, и в этом пару, перед квадратным столиком у печки, сопит дядя Коля – «стирает» валенки железным прутком.

Сейчас он раскинул на полу холстину, берет шерсть после Сереги и еще легонечко вспушивает ее ивовым хлыстиком. После из легкой, как тополиный пух, шерсти он заложит огромный – во весь стол – валенок и начнет его валять, и кажется действительно чудом, как это из него получается настоящий плотный валенок?

В избушке тепло, пахнет овчиной. Дядя Коля в одной серой рубахе с закатанными рукавами и расстегнутым воротом – это не в лесу на стуже. Он довольно посвистывает что-то себе под нос, иногда спрашивает Серегу, не переставая постукивать хлыстиком:

– Баушка Аграфена ничего?

– Бродит помаленьку.

– А Яков Иванович, значит, приказал долго жить. Жаль старика. Я мастеровых людей всегда жалею. Вот помри, к примеру, я – сколько людей без валенок останется? Тебе бы, мил человек, надо задуматься над этим вопросом. Дерёва валить и медведь умеет, много ума не надо.

– Отец вернется, тогда подумаем.

Дядя Коля привстал с коленей.

– Пойдем со мной! Походим по деревням, делу научишься и денег заработаешь.

Соблазнительным было для Сереги такое предложение, но, поразмыслив, он высказал сомнение:

– В лесу надо сезон доработать, иначе будет побег с трудового фронта.

– А тебе на этот трудовой фронт – тьфу! Плюнуть и растереть! Нет восемнадцати? Ну и все! Никто не имеет прав удерживать, – задорно доказывал дядя Коля. – В вашей деревне у меня дня на три работы осталось – укладем все на саночки, и до свидания, колхоз «Красный восход».

– Перед бригадиром неудобно, тем более, живем мы у нее сейчас.

– Ну, смотри, смотри. Только потом спокаешься. Баб нечего слушать, свою линию надо иметь.

Задумался Серега, переминая в ладони клочок шерсти. Как-то неожиданно все получилось. «Удобный случай подвернулся, – соглашался он про себя. – Была не была! Доложу бригадиру, чтобы подыскивала кого-нибудь на мое место».

– Ладно, дядя Коля, посоветуюсь со своими, – сказал Серега, пошарив глазами по полке, где лежали валенки. – Верунькины не готовы?

– Сделал. Вот они, как игрушки! Тебе что-то нынче матка не заказала, а носишь подшитые.

– В лесу и такие сойдут.

– Вот будешь у меня напарником, скатаю тебе валенки – первый сорт, хочешь – черные чесанки с двумя загибами: приходи, кума, любоваться!

От катальщика Серега уходил, ощущая какую-то раздвоенность в душе. Мать, конечно, поймет его и не станет удерживать. Но как быть с комсомольской бригадой в лесу? Надеются на него и Наталья Леонидовна, и председатель.

Дома все, кроме Таньки, были в сборе.

– На, стрекоза, меряй валенки! – обрадовал он сестренку, словно это был его личный подарок.

Верушка прижала их к груди, закружилась, сверкая глазенками.

– Ну и сапожки, Верунька! – похвалили обновку.

– Надевай да пляши.

– Мама, это из шерсти от моего ягненочка, серые. Да?

– Ага. Ты померяй-ка и поразминай их.

Сестренка заприскакивала по избе в новых валенках.

Серега подождал немного, не зная, с чего начать, и сказал как бы между прочим:

– Дядя Коля зовет меня с собой.

– Куда? – насторожилась мать.

– Работать по деревням, вместо Володыпи. Говорит, и валенки научишься катать, и денег заработаешь. Может быть, попробовать это дело?

– Свой пимокат у нас будет, – недоверчиво усмехнулась бабка.

Наталья Леонидовна молча перематывала дратву, только клубок, кажется, быстрей забегал в ее руках. Но все-таки спросила:

– Так ты, значит, надумал?

– Не знаю. Мама отпустит, так пошел бы.

– Если хочется, иди попытай счастья, – согласилась мать. – В лес сама поеду.

– А ребята?

– С бабкой позимуют.

– Ой, нет, не останусь! За ними смотреть, надо глаза-то – по кулаку.

– Не связывайся ты с ним, околпачит он тебя, – посоветовала бригадир. – Жох мужик, глаза так и бегают, ровно промигаться не может. Ты посмотри, каких пальцев у него нет: которыми курок нажимают. Почему молотилкой вырвало именно эти? Поди, специально подстроил, вот и попал на выбраковку.

– Рысковый человек, – покачала головой бабка.

Серега покаялся, что затеял разговор. Вроде как напиться, а больше от чувства неловкости, ушел за переборку. Что-то неприятное шевельнулось в нем по отношению к дяде Коле. Неужели он таким образом избежал фронта? Может быть, и не права бригадир, наговорила на него?

– Варя, милая, как надоело мне это бригадирство! Руки опускаются, все бросила бы к чертям, – признавалась м: атери Наталья Леонидовна. – И скотина-то нынче по дворам стоит, и лен надо на станцию возить, и лесозаготовки замучили – хоть разорвись: ни людей, ни лошадей. Сколько раз собиралась сказать Лопатину: хватит, Степан Никанорович, поработала, подыскивай другого бригадира, а все как-то терпела. Хоть бы война поскорей кончилась, может, кто из мужиков вернется. Вот рада бы кого другого послать в лес, а некого – перебери всю деревню.

– Чай, не первый раз, отработаю, – успокоила мать.

– В экую-то стужу я без вас заморожу ребят. Печку жарко топить боюсь, кабы искру не занесло, али сажа в трубе вспыхнет, – снова высказала сомнение бабка.

«Да хватит вам! – хотелось оборвать их Сереге. – Никуда я не пойду ни с каким дядей Колей, только прекратите вздохи». Позавидуешь Витьке Морошкину, один сынок у матери, десятилетку заканчивает в Абросимове, станет ученым человеком. В колхозе лишь летом подсобит: сено загребать, снопы возить. А ведь Серега учился не хуже его.

Пользуясь моментом, пока дома, Серега решил сходить в Ильинское за книгами. На лесоучастке библиотеки совсем не было: одни газеты в избе-читальне. Налегке быстро пробежал четыре километра до села и, поравнявшись со школой, вспомнил, что не заглядывал в нее с тех пор, как бросил учебу. И с учителями почему-то стыдился встречаться.

Во дворе он увидел учительницу истории Елену Павловну Косареву – колола дрова. Она жила в школе.

– Здравствуйте, Елена Павловна!

– Здравствуй, Карпухин!

– Что же, техничка не могла дров наколоть?

– Да ведь каникулы, в классах печи не топим. Зачем беспокоиться ей из-за одной меня.

Положив колун на чурбан, учительница убрала под фуфайку выбившийся вязапый платок. В этом дымчатом платке она приходила в Шумилине проводить политбеседы или агитировать на займы, и всегда лицо ее казалось Сереге моложавым, а сейчас, на дневном свету, он увидел, как мелкой рябью легли на ее высокий лоб морщины, как одрябли щеки и заострился нос, только внимательные серые глаза смотрейи на него живо и проницательно.

– Давайте я поколю, – предложил Серега.

Он взял колун, Елена Павловна стала укладывать дрова.

– Видишь, как у тебя ловко получается – с одного маху, а я долблю, долблю, – говорила учительница. – Не покаялся, что учебу бросил?

– Теперь уж поздно каяться.

– Семилетку тебе надо было дотянуть. Учиться никогда не поздно. На будущий год при МТС собираются вечернюю школу открыть, ты обязательно подай туда заявление.

– Мне бы вот книжек взять в библиотеке побольше.

– Вам надо устроить в деревне передвижную библиотечку: взяли десятка два книг, через некоторое время поменяли их. Будешь ответственным?

– Конечно.

– Тогда вместе зайдем к Валентине Никитичне, я только пальто надену.

Учительница захватила небольшое беремя дров и унесла к себе в комнату. Серега тихонько открыл дверь в класс, как если бы там шел урок. Его парта стояла во втором ряду, сел – тесно стало, коленки упираются. В одно мгновение перед ним промелькнули лица однокашников: немногие продвинулись дальше седьмого класса. За одной партой с Серегой сидел Витька Морошкин, впереди вертел выпуклым стриженым затылком Аркашка Фролов, справа от него дергались желтые косички Нинки Куксы. Казалось, они вышли на перемену, сейчас прозвенит звонок, и все вбегут, захлопают крышками парт…

Уроки Елены Павловньг запомнились. Когда проходили историю древнего мира, она не только рассказывала по учебнику, а иногда весь час читала им греческие сказания о Троянской войне: величавые, медлительно-торжественные, непохожие на обычные стихи. И какой-то особенный мир полубогов-полулюдей волновал воображение.

– Сережа, пошли! – позвала учительница. – Я думаю, мы уговорим ее.

Ильинская библиотека невелика. Валентина Никитична, седенькая старушка с провалившимися внутрь губами, хоть и встретила их приветливо, не сразу согласилась выдать книги, недоуменно и недоверчиво потряхивала головкой, поглядывая на Серегу, словно подозревала его в надувательстве.

– Учти, за пропажу – в трехкратном размере придется платить.

– Ни одна не пропадет, слово даю, – заверил Ссрега.

– Этому парню можно доверить, Валентина Никитична, – поддержала учительница.

– Да я знаю его, всех Карпухиных знаю.

Она долго рылась в книжном шкафу. «Наверно, которые похуже выискивает. Для первого раза любые сойдут, – решил Серега. – После приду обменивать, сам выберу».

И когда с увесистой связкой книг он очутился на улице, захотелось тотчас домой, как будто Валентина Никитична могла передумать и вернуть его.

– Вот все и уладили, – сказала учительница, и добрые морщинки сбежались к ее глазам. – Читай больше – книга многому научит.

– Спасибо, Елена Павловна.

Припадая на больную ногу, словно оступаясь на каждом шагу, она направилась в верхний конец села.

Всю дорогу Серега думал об учительнице. Впервые он взглянул на нее глазами взрослого, а не школьника и многое понял, стыдно стало, что когда-то они передразнивали ее прихрамывающую походку и прозвище дали – Утка. Из-за какого-то негодяя пострадала она на всю жизнь. Работала секретарем в сельсовете, иной раз и ночевала на службе – боялась ходить затемно домой в деревню. Кулаки заперли ее и подожгли сельсовет, пришлось выпрыгнуть со второго этажа.

А ведь она была тогда совсем молодой, ждала свое счастье. Конечно, ждала. Но обошло оно ее стороной, а тут война, и вовсе не на что надеяться. И много лет одиноко светится по ночам окно в школьной комнатушке, храня за белой занавеской молчаливую боль.

Небо заволокло. Ветер подхлестывал сзади, тянул по гладкому санному следу, будто по желобам, поземку. Мутно сделалось в поле. Сереге представилось, как Елена Павловна ходит по деревням проводить собрания: ни разу не приезжала на лошади, все пешком. И впервые он отметил про себя несовместимость этой убогой походки с ясностью ее благородного лица…

Вернувшись домой, он сразу же примостился читать возле маленькой печки, потому что огня еще не зажгли, сумерничали. Это был рассказ о девятнадцатилетнем парне-продотряднике, сопровождавшем хлебный обоз. На передней подводе мигал цигаркой его товарищ, пожилой дядька, а сам он шагал за последней телегой, сжимая рукой винтовочный ремень. Мечтал о скором возвращении в город, для которого он добывал хлеб. Бесшумно продвигался по степи обоз, не скрипели густо смазанные тележные оси, только лошади иногда всхрапывали. Ночь была на исходе, уже заря занималась, но не пришлось дойти парню до рассвета: остановил вспыхнувший пламенем обрез. Полумертвого пинали и топтали в холодной грязи…

Глаза напекло. Красный свет печного чела плясал на страницах книги, и Сереге виделась тревожная предрассветная степь, захлебнувшийся кровью, изуродованный продотрядник. Может быть, в эту же ночь металась в горящем Ильинском сельсовете девушка-секретарь, его ровесница.

Щумилинские, кто постарше, знали Лену Косареву юной комсомолкой, когда она приходила с раскладной азбукой и тетрадками обучать их грамоте, а для Сереги память о том суровом и боевом времени сохранила книга. Он разровнял поленом жаркие угли и, подкинув дров, подождал, чтобы они разгорелись. Ветер подвывал, зверем бросался на избу, в худом рукаве печки с гудением мелькали искры. Прошлое пододвигалось вплотную к Сереге, казалось, не печка, а багряный отсвет тех дней озарял его лицо.

Лопатин бодро взошел на скрипучее крыльцо правления, на ходу пристукнул валенок о валенок – мороз так и прохватывал сотнями иголок – белый пар плеснулся впереди него через порог, покатился волной до самых столов.

Один стол был его, председательский, за другим, как прилежный ученик, с утра до вечера торчал счетовод Пичугин, хитромудрый мужичонка с выпуклой лысиной, обрамленной белым пушком, считавший про себя, что не председатели (со многими пришлось поработать), а он – главная фигура в колхозе, потому что со дня основания «Красного восхода» ведет учет в полном ладу с цифровой грамотой. Не зря подрядчик Моргунов держал его два года на счетах у себя в Питере. В тридцать втором году Пичугин среди первых потянул руку в колхоз, почувствовав, что плетью обуха не перешибешь, у государства – сила. В избе у него рядом с красочным портретом архиепископа кронштадтского появился портрет Ленина: дескать, бога не забываю и новую власть уважаю.

Лопатин порастер между ладонями холод, встряхнул маленькую ручку счетовода.

– Как дела, Тихон Фомич?

– Дела идут, контора пишет, – улыбнулся, взглянув поверх очков, Пичугин. – Вот составил сводку по молоку за январь, – подал аккуратно разлинованный листок со столбцами цифр.

Вошла Антонина Соборнова, смахнула с русых бровей наледь, посмотрела на обоих с какой-то растерянной затравленностью. Лопатин заметил беспокойство в ее глубоких, как январская просинь, глазах, подал табуретку:

– Садись, Антонина. Что у тебя?

Закусила губу, ресницы часто-часто запорхали, сама рукавицы крутит, будто воду из них выжимает.

– Хорошо вам тут смеяться, а меня скоро под суд отдадут! – сквозь слезы вырвалось у нее.

– Да в чем дело?

– Ягнята опять пали! У обеих овец, которые позавчера объягнились тройнями, по одному сдохло: пришла утром оделять сеном, они как деревянные валяются.

– День ото дня не легче. – Лицо Лопатина вдруг сделалось пасмурным, он взъерошил искрящиеся на свету волосы. – Отчего все же они дохнут?

– Которые поносят шибко, другие – от сквозняков: рига она и есть рига, сколько ее ни утепляй, все нет тепла, – безнадежно махнула рукавицами Антонина.

Нет в колхозе настоящей овчарни, ригу приспособили еще перед войной, думали, временно, но где же теперь затевать стройку? Некому. В пору не о новом думать, а разные дыры да прорехи латать, колхоз нынче как обносившийся тулуп: только бы дотянуть до победного дпя.

– Сено гуменное у нас кончается, надо бы взять из других бригад, – продолжала Антонина. – Вчера привезли с реки воз, не годится оно для овец – одни овершья, сам знаешь, овце да ягненку надо помягче травку.

– Тебя, говоришь, под суд отдадут, а меня что, по головке погладят? – Лопатин расстроенно бросил карандаш на тетрадку, сказал он это не в укор Антонине, но у той глаза потемнели от обиды. – Ладно, после обеда приеду в Шумилино, на месте решим, что делать.

Морозно скрипнула за Антониной дверь. Тихон Фомич как ни в чем не бывало пощелкивал костяшками счетов, нашептывая цифры; Лопатин просмотрел сводку и, подписав ее, встал к окну: эти ягнята решительно сдвинули все в голове.

– Один хомут снимаем, другой надеваем, – произнес он вслух.

– Да ты, Никанорович, не беспокойся, обойдется. – Морщинки поползли по желтому лбу Тихона Фомича; протирая очки, он поглядывал на председателя. – Некоторых и актом оформим, или принесла, дескать, мертвого. Не надо торопиться с регистрацией окотов. Сам посуди, вот мы запишем: овца принесла тройню, а через день третьего-то нет, считай, его и не было в таком разе. Зачем же вносить его в учет? Тебе же лишние хлопоты: в район потянут, за болыной-то падеж и судом тряхнут. Прямо только птица летает.

– Мудрец ты, Фомич, – иронически произнес Лопатин.

– Дело проверенное, говорю, значит, знаю.

– Вон Васильевна бежит как настеганная: сейчас хоть уши затыкай.

Васильевна – баба горластая, рыхлолицая, с широким носом и водянистыми глазами: у этой слез не бывает. Ворвалась в правление, замахал руками, как ветряная мельница.

– Чего хошь решай, Степан, моих силов больше нету! Ходила к Нюрке Костериной и к Семенихе, наряжала ехать завтра на льнозавод – обое отказываются.

– Какого черта ты со всяким делом бежишь ко мне? – вспылил Лопатин. – Ты бригадир – и командуй практически.

– Легко сказать. У Семенихи парень заболел, говорю ей, а она и ухом не ведет, возится на кухне, так бы и переколотила все кринки да горшки! Терпеть не могу тихоню!

– Во-во, все криком пытаешься взять: надо и подход иметь к людям.

– Есть когда рассусоливать…

– Хватит! Это дело завтрашнее, сейчас надо сена хорошего отвезти в Шумилино овцам.

– Во как! – изумилась Васильевна. – У них, видите ли, овцы! А у нас коровы, телятам тоже овсяницу не дашь.

– У нас один колхоз или нет? Повторяю, сено чтобы сегодня было в Шумилине, и нечего тут устраивать митинг. Или мне самому идти запрягать?

– Тьфу! – Васильевна зло плюнула в печное чело, так что пепел взвился белыми охлопками, пнула толстым подшитым валенком дверь.

– Бестолковая баба, нет у нее, в принципе, правильной общественной сознательности.

– Это как рассудить, она тоже за свою бригаду болеет, – заступился Тихон Фомич.

– После обеда, в Шумилине буду, – предупредил Лопатин счетовода, надергивая рыжий полушубок домашнего дубления.

Улица ослепила его снежным сиянием, весенней чистотой неба, несколько успокоила: все-таки кончилось глухозимье, солнышко поднялось в березу, скоро погонит тепло, начнется страда за страдой, и все гнетущее, муторное смоется само собой, освободит сердце.

* * *

Надежды Лопатина на то, что падеж ягнят прекратится, не сбывались. По словам Антонины Соборновой, пало одиннадцать ягнят, отмечено актами было только четыре, но всей правды он теперь уже не мог знать, потому что сам развязал людям руки, вняв советам счетовода.

Как-то возвращался Лопатин со станции, был десятый час вечера, когда проезжал через Абросимово, а во всех райкомовских окнах горел свет – работали, потому что сам Коротков еще не вышел из кабинета: так было заведено, и никто не жаловался на усталость, понимали, военная обстановка требует. Лопатину вдруг подумалось, что, если зайти сейчас к Короткову, поговорить начистоту и признаться, то разом спадет пудовая тяжесть сомнений. Должен же он понять? Пусть взыщут строго за то, что смалодушничал, все равно станет легче.

Обычно Лопатин встречался с Коротковым на собраниях актива и совещаниях, в кабинете у него, с глазу на глаз, был только однажды. Поднявшись по высокой лестнице, он заколебался и готов был повернуть обратно, но его увидела девушка-секретарь, сидевшая в конце коридора, такой попятный шаг был бы несерьезным. Девушка утомленно кивнула на дверь кабинета, что означало – у Короткова никого нет, можно войти.

Алексей Кузьмич энергично встал из-за широкого, похожего на бильярд стола, крытого зеленым сукном, загородившись ладошкой от настольной лампы-«молнии», присмотрелся к Лопатину и, сдержанно улыбаясь, подождал, когда он подойдет, крепко тиснул руку.

– Поздний гость! Это какая нужда выгнала в такую пору из дому?

– Со станции еду, брата навещал: с воспалением легких лежит. В депо он работает, все на сквозняках… Увидел вот свет у вас, дай, думаю, зайду на минутку.

– Правильно, не часто ты выбираешься из своего медвежьего угла. Вы, председатели, вообще в райкоме появляетесь только по вызову, а так стороной стараетесь обегать: как бы лишний нагоняй не получить. Не годится, не по-партийному… Сейчас вот жду звонка из области, с нашим братом тоже не очень ласково разговаривают.

Коротков осанисто прошелся вдоль стола, заложив за спину одну руку, новые белые бурки похрустывали, будто капустный лист валялся под ногами. На нем был неизменный темно-синий китель, придававший строгость фигуре. Уже не молод, насекло морщинами шею, болезненно отяжелели нижние веки, но держится браво, чисто побрит.

– Закуривай. – Коротков придвинул большую деревянную коробку с махоркой, она всегда стояла на столе, возможно, это была игра, возможно, действительно привычка. – Сам на станцию ездишь, а лен не везешь, у тебя ведь не все сдано.

– То людей нет, то лошадей: практически пятнадцать человек все время находятся в лесу, самые хорошие лошади – тоже на вывозке.

– Это не разговор. – Коротков строго посмотрел на Лопатина, густые, брови сошлись на переносице.

– Сдадим, пустяки остались. Добрый воз мятого льну будет: развезли снопы по домам, мнут на своих мялках и треплют – все, кто не на фермах и не в лесу, заняты этим.

– Вот, другой коленкор! – пристукнул ребром ладони по газете Коротков. – Смотри, как в «Маяке» дело поставлено, они еще по первому снегу сдают весь лен.

– Им вдвое ближе, чем нам, возить, и потом, на то он и «Маяк», сказать правду, на особице он у вас, а где получше дрожжи, там повыше тесто, – усмехнулся Лопатин.

– Маяки, брат, тоже нужны, чтобы другие верили в свои возможности, подтягивались. Это действует лучше всякой агитации.

Коротков всегда говорил убежденно, резко, кажется, на любой вопрос, в любой ситуации у него готово было решение, и он не сомневался в его правильности. Черты лица тоже были резкими: глубокие борозды складок на щеках, угловатые скулы, брови остро нависли, губы жесткие, сухие. Лопатин слушал его и никак не мог перейти к главному, все ждал удобного момента, инстинктивно чувствуя опасность такого намерения.

– С кормами как у тебя? – твердый голос секретаря отвлек его от внутренней борьбы.

– Мелкое, овечье сено на исходе, придется у соседей занимать. Об этом я и хотел попросить, намекните Бакланову, дескать, на обмен: мы ему клеверу можем привезти.

– Это договоримся. Сейчас самая бескормица начнется, особенно лошадей береги. Читал сегодняшнюю газету? – Коротков постучал указательным пальцем по крупному заголовку на первой полосе. – Решение облисполкома «О мерах по сохранению и увеличению поголовья лошадей в колхозах области». Видишь, что пишут: «…на каждую павшую лошадь составлять акт с указанием виновников… Дать указание районным прокурорам, чтоб дела о падеже лошадей рассматривались в течение пяти дней…» Вот так! Хотим совещание специально по этому поводу провести на будущей неделе, серьезный вопрос, а то ведь кое-где скоро совсем без тягла останутся.

Лопатин с напряженной неподвижностью смотрел в газету, как если бы он торопился куда-то и вдруг замер перед непреодолимой чертой, уже занеся ногу для очередного шага; заголовок бил укором ему в глаза, хотя речь шла только о лошадях. Он чуть было не шагнул в огонь, видимо, счастливый случай, подсказка самой судьбы удержала, остановила его. «Нет, ничего я не скажу ему про ягнят, сейчас не время для подобных признаний, – размышлял Лопатин, – о семье тоже надо подумать: вон как круто заворачивают. Лучше всего попроситься бы на рядовую работу – отвечай сам за себя, – но ведь сразу заподозрят неладное».

– Ну, что скажешь на сей счет? – как бы издалека послышался голос Короткова.

– Мы, к примеру, еще двух быков начали объезжать, чтобы весной в борозду их поставить. Больше всего в лесу гробим лошадей, ни летом, ни зимой нет им отдыха.

– А нам с тобой есть время для отдыха? Думаешь, какое мое первое желание сейчас? Выспаться хоть разок по-настоящему, – признался Коротков, пожимая пальцами переносицу.

Зазвонил телефон. Коротков встал, потянулся одной рукой к трубке, другую подал Лопатину:

– Бывай здоров! Или еще есть какое дело?

– Нет. Только Бакланову не забудьте…

– Завтра позвоню ему.

Не удалось Лопатину оставить свои сомнения за порогом райкома, по-прежнему, если не больше; давили они изнутри, так что в груди ощущалась теснота. Завалившись в кошевку, он сердито хлестнул вожжами мерина, который и без того ходко шел к дому; тоскливо заныли полозья, словно по живому телу скребли, замельтешили в глазах то ли блестки робкого снега, то ли инея, теперь морозило лишь по ночам, потому что близилась весна, и вызревали в небе увесисто-крупные звезды. Он спешил поскорей миновать длинный посад с печально-желтыми огнями в окнах и выехать в поле.

Лопатин так и не мог понять, правильно ли поступил, умолчав в разговоре с Коротковым о своей ошибке.

По утрам еще курился морозный, пар над Каменным бродом, льдисто сверкал на полях крепкий наст, и ребятишки бегали в школу не дорогой, а прямиком, но уже чувствовалось приближение весны. Начала горбиться и чернеть дорога от конюшни до реки: по ней и в бор ездили, и гонял Осип лошадей на водопой. Зори разгорались все ярче, солнышко как бы набухало день ото дня, вставало огромное, багрово-красное, выманивало из бора на полевые закрайки тетеревов. Далеко открылась лесная ширь, накренившаяся к реке.

На соборновской березе, в самом центре деревни, появилась пара скворцов. Это были разведчики, они опередили других, спеша на свою родину. Они родились именно здесь, может быть, вот в этой потрескавшейся дуплянке, а в теплом заморье всегда тоскуют по ней, грезятся им шумилинские березы, вспаханные поля, луга по берегам Песомы. Первые скворцы – всегда удивление и радость. Проходя по улице, люди задирали головы и улыбались, глядя на усталых вестников тепла. Скворцы сидели рядышком, на одном сучке, и молча охорашивались, чистили перышки.

А следом за птицами пришло тепло, и сразу отмякли, сели сугробы, погнало с крыш капель. И устремились ввысь по стволам деревьев токи земли, березы окутались едва приметной фиолетовой дымкой. Последняя военная весна торопилась на помощь людям…

Такого половодья на Песоме не помнили старики: вода поднялась к самым огородам, затопила не только луга ниже Портомоев, но и ольшаник вокруг старицы. Самые беспокойные дни для Василия Коршунова. Он и домой не приходил, ночевал на мельнице, переживая за нее. На всякий случай вбил по скобе в углы мельницы и избушки, натянул трос.

Это случилось на рассвете. Всю ночь Василий Капитонович не сомкнул глаз, ворочался на жесткой лежанке, прислушиваясь к шороху шуги, казалось, она задевала за самые стены. И вдруг резко встряхнуло избушку, как будто сдвинуло с места. Мельник испуганно перекрестился и выскочил на улицу. Вода стояла под порогом. Он сделал несколько нерешительных шагов и обомлел: скобу вырвало из угла мельницы, и она всплыла и медленно поворачивалась, как на оси.

Василий Капитонович отчаянно бросился к ней с багром, зачерпывая голенищами ледяную воду. Ему удалось зацепиться за дверной косяк: мельница уже отодвигалась от берега в омут, и было безрассудством удерживать ее. «Стой! Стой, окаянная!» – хрипло повторял он. Напрягался до ломоты в глазах, а мельница все тянула его за собой и наконец вырвала из рук багор. Василий Капитонович задохнулся от бессилия, рванул ворот рубахи так, что пуговицы камушками булькнули в воду.

Мельницу как сняло целиком со свай, так и несло вниз по течению. Он постоял в оцепенении и побежал берегом вдогонку, не сознавая, зачем это делает. Разве можно было поправить беду? Ноги зашлись от холода, яловые сапоги сделались будто свинцовыми, вода хлюпала в них. Если бы кто увидел Василия Капитоновича в такой момент, мог бы испугаться, настолько встрепанный, дикий вид был у него: второпях не успел даже надернуть шапку. Он пробежал, наверно, с полкилометра, огибая старицы и заводи, пока не преградил ему путь разлившийся овраг. Мельница все не останавливалась, ее несло по самому руслу.