Текст книги "Кологривский волок"

Автор книги: Юрий Бородкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 39 страниц)

Она знала, что делать, потому что всю жизнь держала коров и была для них хозяйкой и ветеринаром.

– Я бегу с пожни-то, а Прасковья кричит: бери скорей корову на двор, нахватались оне ядовитой травы. У меня так сердце и опустилось, – рассказывала Варвара Яковлевна. – Посмотри, какая трава-то сделалась, вся свернулась, как береста.

– Что же он, неужели не видел, куда ветер?

– Кто его знает? Молодо-зелено. Бабы кинулись к нему в поле, дак он бросил трактор и убежал.

Ах, Генка, Генка! Вроде сообразительный парень. Только что получил «Беларусь», стал работать самостоятельно, и вот блин комом. Не привлекли бы еще к ответственности. Сергей почувствовал себя виноватым перед односельчанами, как будто сам допустил оплошность: ведь Генка стажировался у него.

После приезда ветеринара смятение в деревне поулеглось, но шумилинцы, сбившись в кучу, как бы в ожидании новой опасности, долго возмущались, размахивали руками, показывая на льняное поле и покинутый Генкин трактор. Опять продолжали заочный суд:

– Неужели он, тенятник леший, не заметил, что ветер на деревню? Хошь бы палец помуслил да поднял.

– Ветер-то был от реки, потом переменился, – робко вступилась за Генку Лизавета Ступнева. На нее тотчас набросились:

– Нечего выгораживать! Переменился ветер – должен смотреть.

– До сеё поры будто карболовкой пахнет.

– Трактор еще доверили такому-то огарку! Ну уж мы бы дали ему рвань, если бы не сбежал! – задирчиво подбочившись толстыми руками, грозилась Евстолья Куликова. – Погли-ко, траву-то всю искорежило – до чего сильный яд, и березы охватило.

– Да что там березы! У меня яблони, паразит, сгубил, – взбеленился Павел Евсеночкин. У него гневно тряслась нижняя губа, узко посаженные глазки горели местью. – Все листья посвертывались, значит, посохнут, Я этого так не оставлю, я ему покажу, мазурику! Помяните мое слово!

– Владыко велит – не то еще будет, – мрачно угрожал Василий Коршунов, и, зная о его поврежденном уме, ему не перечили.

– Я иду, смотрю, коровы жвачку не жуют, а Тарантин теленок лежит и голову вытянул, – рассказывала Прасковья Назарова, взбалмошно прихлопывая себя по бедрам.

– А ежели корова у кого падет? Нечего потакать такому хулиганству: составить акт, и пускай выплачивает в полном размере или с колхоза взыскать, – не унимался Евсеночкин.

Когда стали расходиться, он еще негодовал, шагая рядом с Сергеем:

– Безобразие, понимаешь, форменное хулиганство! Кто давал указание опрыскивать лен? Агроном? Ясно. Куда он смотрел? А как это называется, которым опрыскивают? Гребицит? Ну, наплевать, и ошибусь, дак поймут. Я вот сей момент напишу куда следоват, все, как есть, раздраконю, помяни мое слово. – Евсеночкин раздраженно брызгал слюной и тряс крюковатым пальцем, жаждая отмщения.

Сергей знал, что сосед исполнит свое намерение: с усердием будет водить пером, сочиняя жалобу в райгазету. Вероятно, нагорит Генке за сегодняшнюю работенку, и оправдывать его нельзя – здорово напортачил, вон трава-то как перевилась, корчится от боли.

Татьяна допоздна оставалась возле телят. Одного не удавалось отходить: ветеринар, уезжая, распорядился, в случае чего убрать его. Это была телушечка красной масти, с белой звездочкой на лбу, очень ручная и ласковая, любившая сосать пальцы и пуговицы: недосмотри, так и одежду изжует. Татьяна чаще других баловала ее каким-нибудь лакомством, и вот теперь она безмолвно страдала, лежа на деревянной елани, ее глаза не выражали ничего, кроме покорности.

И все же Татьяна удержала, спасла Звездочку, выпоив ей через соску весь вечерний удой молока от Басенки. Дождавшись, когда у телушки появится жвачка, вскрикнула от радости:

– Серёжа! Смотри, жует! – Обхватила руками морду телушки, поцеловала ее в звездочку на лбу. – Ах ты, терпеливица! Ах ты, умница! Ну-ка, сенца-то! Возьми, возьми хоть клочочек! – Глаза и все лицо Татьяны сияли торжеством. – Я, пожалуй, не пойду домой, останусь ночевать около них.

– Теперь уж поправятся – все жвачку жуют. Пойдем хоть поужинаем.

Едва увел Сергей жену домой. Ночи в эту пору короткие, но Татьяна, не дождавшись рассвета, тихонько поднялась и босиком, на цыпочках, вышла из избы: взяло беспокойство за телят.

Наутро все деревья в Шумилине, особенно березы, пожелтели с наветренной стороны и стояли теперь точно разбитые параличом: одна половина живая, другая – посохшие. Трава побурела, кусты по опушке леса тоже опалило. Выйдя на крыльцо, Сергей не узнал деревню, она была как будто нагой, неуютной.

19

Возле дома у Сергея Карпухина как бы филиал колхозных мастерских: самоходный комбайн, гусеничный трактор с прицепом да Генкин колесник с навесной косилкой. Механизатор должен знать любые машины и механизмы, какие есть в колхозе.

На днях скосили савинское клеверное поле, теперь клевер высох, и городские девчонки скирдуют его. Не работа, а праздник при таком-то многолюдий, кругом белые платки, пестрые платья и задорный смех, шутки. Всегда бы так весело было. Колесный трактор подгребает клевер в валки, а Сергей на своем ДТ медленно тащит целиком всю скирду, сметанную на срубленной березе (зимой так же, без всякой перевалки, зачокерует ее тросом за комель и отбуксирует к ферме). Девчонки с обеих сторон подбирают валки, подают клевер вилами, другие принимают наверху. Конечно, нет у них деревенской сноровки, многие и вилы-то в руках не держали. Сергею хочется выскочить из кабины, помочь им, он так и делает, когда скирда поставлена на место и остается только свершить ее: ловко, с молодеческой удалью взламывает навильники.

Ребята, вроде Генки Носкова, затевают возню с девчонками, заигрывают с ними – такой визг-крик подняли, что небось в деревне слышно. А в минуты «перемирия» девчонки запевают песни, голоса у них звонкие, чистые, кажется, возносятся в поднебесную жаворонковую высоту: слушаешь – и душа как бы вздымается.

Живут девчонки в просторной избе Клавы Акулиной, купленной председателем специально для городских рабочих; по вечерам ходят говорливой ватагой под гору купаться, после устраивают танцы под радиолу: всю траву у своей завалинки вытоптали до последней былинки. Шумилинским жителям они не докучают, наоборот, девичьи голоса, песни каждому трогают сердце напоминанием собственной молодости; одного жаль – недолго побудут, пощебечут, как ласточки, да откочуют к себе в город, на целый год примолкнет веселая Акулина изба, в которой и раньше собирались беседы, притихнет и вся деревня с ее престарелыми жителями.

Кончился сенокос, началась жатва. Девчонки теперь работали на зернотоку в Ильинском, а Сергея Ерофеев попросил сесть на комбайн, поскольку сушь стояла такая, что рожь начинала осыпаться: видно было, как из-под мотовила брызгами отлетают зерна. Тут уж не побалагуришь, да и не с кем. С утра, лишь обсохнет роса, два комбайна ходят кругами по полю, словно гоняются друг за другом и никак не могут поравняться. Солнце палит нещадно, хоть бы зонтик приладить над комбайнерским мостиком. Лица комбайнеров бронзовы, но сейчас они покрыты мучнистым слоем пыли, так что виски и брови кажутся седыми; воздух сушит рот и ноздри, едкий пот пропитывает рубашку. Жатва. Страда. Даже в машинный век все так же солоно добывается хлеб. Ради него люди забывают об усталости, памятуя, что летний день год кормит.

Сергей подогнал комбайн к сцепу из тракторных тележек, открыл заслонку бункера – золотистой струей потекло спелое зерно, подставишь ладонь – бьет, как горячими дробинками. Донимает жажда. Сергей высоко вспрокидывает канистру с нагревшейся колодезной водой и пьет прямо из горлышка, вода сбегает по шее под рубашку, но нисколько не холодит.

Рядом останавливается второй комбайн. Сашка Кудрявцев, плотный, коренастый малый, тоже бросается к канистре, жадно льет в себя воду, поотдышавшись, признается:

– Сколько ни пей – не напьешься. И двигатель перегрелся.

Грудь у Сашки накалена докрасна, кажется, плесни водой – зашипит.

– Дождичка бы сейчас, – как о чем-то неисполнимом говорит он.

– Надо с этим полем управиться.

– Завтра Старовское начнем?

– Ага.

Схоронившись в тени под тележкой, оба курят с наслаждением и с надеждой поглядывают в знойное небо – не появятся ли облачка, пусть бы и не дождевые, лишь бы заслонили солнце. В перегревшихся радиаторах, как в самоварах, взбулькивает вода.

По дорожке прошли, помахивая бидончиками и корзинками, горожане-отпускники.

– На вырубку по малину идут, – сказал Сергей. – Нынче, говорят, ее облом.

– Я уж не помню, когда и ходил по ягоды, – без сожаления махнул рукой Сашка. – Ну что, по коням?

– Да, – позасиделись, – ответил Сергей. – У деда Якова на этот счет была любимая поговорка: сидя волока не переедешь.

Они не завидовали ягодникам, потому что дело, которым были заняты, считали важнейшими, и все остальное по сравнению с ним казалось сейчас пустяками. Чуть поостыли двигатели, и снова с утробным гулом тронулись по загону комбайны, широко загребая мотовилами рожь…

Вечером Сергей еще не вошел в деревню, как его перехватила Лизавета Ступнева, напомнила о своей просьбе:

– Не привезешь ли дрова-то? Ведь давно обещал.

Верно, обещал, и не одной ей: кому откажешь в своей-то деревне? Да нет свободной минуты, особенно теперь.

– Привезу, Николаевна, вот поосвобожусь и привезу.

– Я думала, пока здеся работаете, дак оно сподручней.

– Сегодня не могу: сено надо теще дернуть.

– Знамо, тебе все некогда, – вроде бы соглашаясь с такими обстоятельствами, сказала Лизавета, но тут же начала опять упрашивать: – Люська должна у меня послезавтра приехать, мы бы с ней перепилили, если будет привезено. Уж не откажи, дрова-то рядышком, вот по мельничной дороге.

Не сумел отказаться. Завел трактор да погнал в лес. Почти один накидал тележку березовых дров – велика ли помощь от Лизаветы, одна суетня. Благо, что сгружать не руками: поднял кузов гидравликой – и вся недолга.

Лизавета затащила в дом, стала угощать, денег сколько-то пихнула в карман. Конечно, понять ее благодарность можно, дело сделано большое. Сергей выпил стакан водки и закусил наспех, а деньги незаметно оставил на столе.

Ткнуться бы сейчас головой в подушку, а у крыльца уже поджидают с вилами и граблями теща с Татьяной: надо ехать по сено. И снова тарахтит трактор, скатываясь под угор в речную пойму, вон разбежались по ней копенки, скоро ли подберешь их.

Уж солнце гасло за лесными увалами, когда возвращались домой, а из-за Песомы синим валом катилась туча, все распухая, увеличиваясь в размерах, и где-то там, в бору, порыкивал гром.

Разве мыслимо обмочить целый воз сухого сена? Забудь, что усталость валит с ног. Начался аврал: кто подавал сено вилами, кто принимал его на повети. Прибежала на помощь мать, даже Павлик мешался в ногах у взрослых. А туча пучилась уже над самой деревней, ее полосовали змеистые молнии, и гром уже ударял с безудержной силой. Только-только успели попихать сено, как вслед за ураганным порывом ветра хлынул ливень.

Все попрятались под крышу, стояли на пороге повети со счастливыми лицами, выбирая из волос сенины, а Сергей, скинув спецовку, остался под проливным дождем. Не хотелось трогаться с места: пусть льет-поливает, потому что умотался до последней степени, до дрожи во всем теле.

Теща была рада, что управились до дождя, благодарила Сергея как спасителя, и он знал, что за ужином ему будет положенное в этих случаях угощение, знал, что не откажется от него после такой адовой работы. Страда.

20

В один из последних дней августа в Шумилине появился райкомовский «газик». Но привез он не районное начальство, а отпускника Виктора Ивановича Морошкина. Да, и в городе и в деревне его давно величали по имени-отчеству, должность он теперь занимал совсем серьезную – главный инженер института «Облколхозпроект».

Машина через полчаса укатила обратно. Сам Мирошкин в благодушном настроении вышел на улицу и долго со снисходительностью большого человека озирал свою изредившуюся деревеньку. Он заметно раздобрел и выглядел довольно монументально в светло-коричневом, хорошо отглаженном костюме, особенно когда закладывал руки за спину. Кроме того, ему придавали солидности медлительные начальственные манеры и очки в золоченой оправе, которые он стал носить недавно. Не зря тетка Липа гордилась сыном – высоко поднялся, и кто знает, на какую еще высоту взойдет.

Сергей несколько раз видел его издалека, но то было некогда подойти, то как-то не осмеливался: с каждым годом они все больше отдалялись друг от друга, потому что слишком разное у них было положение. Жить в одной деревне и не встретиться – мудрено, встретились, конечно, и даже дружески. Морошкин сам предложил сходить вместе по грибы.

И вот они шагают в бор за реку не малоезжим, как прежде, волоком, а плотным гравийным большаком; лес широко оттеснен бульдозерами в стороны, так что кажется, идешь незнакомыми местами. Днем по этой трассе громыхают самосвалы и леспромхозовокие грузовики, а если глянуть с высокого шумилинского берега, видно, как вдали у горизонта попыхивает белым дымком нежданный здесь паровозик: там тянут ветку узкоколейки, чтобы подвозить по ней лес с дальних вырубок. Гудит разбуженный после вековой дремы шумилинский бор.

Еще только занимается утро, рассвет мутный, долгий, чуть брезжит за тучами то ли заря, то ли взошедшее солнце. Воздух настолько насыщен влагой, что изморосью оседает на лицо. И впереди и позади слышатся голоса грибовиков, они глохнут в тумане, да и разговаривают все почему-то негромко, точно совершают какой-то скрытный переход. Каждый надеется на свою удачу, на свои грибные места, но с каждым годом все меньше становится таких добычливых мест, потому что велика рать грибовиков, особенно по выходным дням, как сегодня. Едут на машинах и мотоциклах даже из Абросимова и с железнодорожной станции. Бывало, когда Сергей ходил по грибы еще с дедом Яковом, свернешь с Кологривского волока на Лапотную дорожку – сразу же и обступит тебя заповедная первозданность; теперь вместо тропки накатана шинами торная дорога, вон уж и мотоциклы притулились по обочинам, и фургон темнеет в березняке.

– Сегодня, я полагаю, будет больше народу, чем грибов, – сказал Морошкин.

– Ничего, мы сразу двинем в дедовы места, туда, за овраг, – обнадежил Сергей.

– А помнишь, мы мальчишками ходили первый раз в бор с Осипом драть лыки? Еще паводок тогда после сильного дождя вдруг поднялся, не знали, как реку перейти. Осип говорит: «Сейчас сплету большущий лапоть, в нем и переплывем». Шутник был старик.

– Да, с ним, бывало, не соскучишься.

Как не вспомнить его добрым словом, если когда-то обувал всю деревню в легкие липовые лапти, если любую невзгоду умел смягчить веселой прибауткой. Пылятся теперь изделия его ремесла по чердакам: слишком далеко и быстро двинулась жизнь, столько перемен на памяти одного поколения. Уж даже здесь, над Шумилином, чертят в небе меловые следы реактивные самолеты, как бы показывая наглядно стремительность века.

День постепенно выгуливался, тучи начали редеть, иногда в голубые полыньи выплывало солнце, изгоняя из леса утреннюю сумеречность. Приветливо золотились рано тронутые желтизной липняки, слепили белизной березы. Со всех сторон слышалось ауканье, как будто люди затем только и пришли в бор, чтобы вдосталь накричаться. Нет, не было теперь в бору нехоженых мест, всюду наметились тропы, всюду попадались срезанные корешки грибов, а в корзинах прибывало медленно, особенно у Морошкина. Приходилось усердно шебаршить палкой опавшие листья, забираться в еловый подрост, угадывать по бугорку еще не пробившийся гриб.

– Мне много и не надо. Главное, погулять по лесу, подышать озоном, – оправдывался Морошкин, протирая платком очки. – Летом, конечно, в деревне славно, но зимой – не позавидуешь. Скука небось?

– Некогда скучать-то: работы по горло, семья…

– Я нынче заберу мать к себе, нечего ей здесь канителиться. Считай попало наше Шумилино под колесо истории.

– Это как? – воспротивился Сергей, почему-то чувствуя в себе потребность возражать.

– А так. Уже утверждена планировочная схема, рассчитанная на перспективу, по этой схеме в нашем районе из ста пятидесяти населенных пунктов предполагается сохранить только пятьдесят три. Шумилино тоже вычеркнуто из списков.

– Не рановато ли?

– Так оно само собой пропадет: всех-то жителей на пальцах сосчитаешь.

– Между прочим, у меня два сына подрастают, да жена обещает третьего, – не без гордости заявил Сергей. – Вырастут, каждому по дому куплю или построю, и пусть живут, где отцы и деды жили, – имеют на то полное право. Вот и принимайте там постановления.

Морошкин, поправляя указательным пальцем очки, слушал его со снисходительной ухмылкой, дескать, несерьезно, наивно рассуждаешь. После некоторой паузы изрек как что-то определенно известное ему наперед:

– Я полагаю, когда твои сыновья вырастут, их в Шумилине не остановишь – потянутся к другой жизни.

– Это еще посмотрим, – упрямо не соглашался Сергей, хотя и сам сознавал тщету собственных усилий удержаться в родной деревне. Почему-то его раздражали эта начальственная самоуверенность Морошкина, его новоявленные манеры, привычка повторять с каким-то высокомерием: я полагаю.

Продолжая разговор, они уже продвигались обратно к дому с отяжелевшими, хотя и неполными, корзинами: сначала редким, торжественно-просторным сосняком, которому недолго осталось подпирать своими кронами небо, потом той же дорожной насыпью, раздвинувшей бор. У Портомоев, около моста, сделали остановку. Песома весело струилась по каменному перебору, вода была по-осеннему хрустальна, и воздух прояснился, как всегда в эту пору, и все вокруг было словно бы зачарованно. Недвижимо светились на высоком угоре шумилинские березы, сама деревня, казалось, затаилась, ожидая своей предрешенной участи.

– Ты посмотри, какая красота! И почему-то среди нее не хотят жить люди? – сказал Морошкин, устраиваясь поудобней на обсохшей траве и скидывая с потной спины куртку.

– Если бы не война, наверно, не многие стронулись бы с родных мест.

– Как сказать?

– Ты-то все равно бы уехал.

– Конечно, – согласился Морошкин, намекая на свою исключительность. – А в общем-то, я должен сказать, что сожалеть об исчезновении деревень можно, противиться – бесполезно. Согласись, что людям все-такп больше нравится квартира с городскими удобствами, чем дедовская изба.

– Разве раньше было так уж плохо построено, что надо все изменить? – сомневался Сергей.

– Надо, – определенно ответил Морошкип. – Мы уже сейчас проектируем центральные усадьбы хозяйств с учетом современных потребностей людей. Конечно, не везде и не сразу они будут построены, но в перспективе, я полагаю, деревень не будет совсем.

– Меня, знаешь, что удивляет? Вот вы, специалисты, кроите-перекраиваете деревню, а меньше всего интересуетесь мнением самих деревенских жителей. Недавно читал я в газете рассуждения архитекторов и прочих о том, какие дома строить на селе: одни предлагают одно, другие – другое, а спросили бы самого колхозника: хочет или нет он жить в чотырехэтажном доме? Я, может быть, лучше в обыкновенной избе жить стану, чем на такой верхотуре. Не балкон мне нужен, а садик под окнами, травка у крыльца, понимаешь?

– Понимаю, так сказать, потребность души. – Морошкин бросил в воду окурок. – Только не думай, что проектируют и строят, не считаясь с запросами сельского жителя; иногда действительно выгоднее строить дома городского типа, ведь в каждом конкретном случае есть свое обоснование. Есть у нас там совхоз «Озерки», посмотрел бы ты, какая у них центральная усадьба – экспериментально-показательный поселок – эта уже шаг в будущее. Нет, никак не устоять дедовским избам против современных построек.

– Пока еще стоят. – Сергей показал рукой на угор.

– Я полагаю, недолго они продержатся, потому что остались одни пенсионеры.

Трудно спорить, когда и сам сознаешь, что собеседник ближе к истине, к тому же неровня он тебе – большое начальство, а потому больше зиает-ведает. Поговорить бы попросту, похохотать, припоминая какое-нибудь детское озорство или иной случай – не получается. Морошкин хоть и делает вид, что он по-прежнему свой, шумилинский, а все же не забывает держать себя на дистанции, даже говорит как-то казенно, по-лекторски. Ведь вместе бегали в школу, был Витькой-увальнем, сопли мотал на кулак, но уже не согревает из такого далека детская дружба, и сидят они друг возле друга вроде бы по какой-то докучливой необходимости. Надломленный лук не свяжешь.

Прогромыхали по мосту и встали под погрузку самосвалы. Экскаватор черным жуком заворочался в котловине песчаного карьера: все подгрызает и подгрызает берег, поубавил шумилинской красоты.

– Никогда бы не подумал, что Кологривским волоком, этой лесной глухоманью, пробьют шоссейку, – мечтательно сказал Морошкин.

– Уж леспромхозовский служебный фургон ходит. Говорят, и дальше будут строить, до Завражья: там колхоз «Победа» от всего белого света отрезан лесами. Мне приходилось в войну ездить волоком-то до самого Кологрива – гиблое было дело, колеса у телеги рассыпались. Да и на тракторе, бывало, летом с санями ездили: прешь по лужам, будто баржу.

– Дороги – проблема номер один. Молодец Тихонов, – покровительственно похвалил Морошкин первого секретаря райкома.

Поскрипывая корзинами, стали подниматься к деревне. У огородов Сергей свернул к своему гумну, а Морошкин пошел прямо конюшенным прогоном. Издалека, как бы спохватившись, пригласил:

– Заходи после работы.

Сергей пообещал, но знал, что если и пойдет к нему, то без особого желания. У бывшей кузницы он остановился, чтобы перевести дыхание после подъема в гору. Отсюда далеко просматривались и река и шоссейка, белой песчаной полосой раздвоившая бор. По ней бежали трудолюбивые самосвалы. Река и дорога – вена и артерия здешней лесной глубинки. И, глядя на вечное движение воды, игравшей на переката, Сергей думал о том, что, несмотря ни на что, жизнь с новой силой возродится на этих дорогих сердцу берегах.