Текст книги "Кологривский волок"

Автор книги: Юрий Бородкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 39 страниц)

11

Как-то по весне Василий Капитонович Коршунов был в Ильинском, встретил на улице внука Шурика. Потолковал с ним, дескать, что же не приходишь в гостщ и с батькой давно не видался. Шурик не забыл дедушкино приглашение, как только кончили учебу, тотчас попросился у матери в Шумилино. Отпустила. Не остановишь, потому что имеет право побывать у отца.

Василий Капитонович копал грядку под лук, когда заметил бегущего по прогону внука. Одной рукой оперся на лопату, другую сделал козырьком – так и стоял, пряча в седой бороде довольную улыбку, пока Шурик не подлетел к нему шаловливым весенним ветерком. Разом отогрелась загрубевшая от невзгод стариковская душа. Одобрительно положил на плечо Шурика сухую ладонь:

– Надумал, значит. Молодец! Мамка-то отпустила?

– Ага. Я учиться кончил, в третий класс перешел!

– Ну и славно! Теперь целое лето гуляй. Ты тут поиграй, я грядку докопаю, и пойдем в избу.

Уж и лопата стала тяжела Василию Капитоновичу: крепок был дуб, да надломился. Ушла из рук силушка, истаяла. Плечи гнетет к земле, глаза, сверкавшие когда-то цыганистым задором, поугасли. Копает с передышками, продолжая разговаривать с Шуриком.

– Дедушка, черемуха около бани наша?

– Наша. И яблони наши. Чай, не помнишь ничего? Мал был.

– Помню, как мама в бане меня мыла. Еще помню, рубашку твою сушил у маленькой печки, а ее втянуло в огонь. Я ее скомкал да под подушку сунул.

– Едва пожару тогда не наделал, еще четырех годиков тебе не было. Вишь, время как торопится. Какую фамиль-то в школе пишешь?

– Коршунов.

– Правильно. Должон отцовскую фамиль носить, – похвалил Василий Капитонович. – Так и в метрике записано.

– Я на рыбалку хочу, банку вот захватил, под червей.

– У нас благодать – река под окнами. Валяй, позабавляйся.

Старик вытер лопату о траву и повел Шурика в избу, откуда доносился капризный крик ребенка. Галина старательно качала зыбку, но это не помогало.

– Видал, какая голосистая твоя сестренка! – сказал Василий Капитонович. – Как разойдется, так нипочем не угомонишь. Тебя тоже в этой зыбке качали.

Шурик неприязненно взглянул на исказившееся, сморщенное личико ребенка – пискля. Странно получается: дома у него в Ильинском – братик Андрюшка, здесь, в Шумилине, – сестренка Оленька. Там – мать, здесь – отец. Тетя Галя ему совсем чужая, при ней он чувствует себя неловко в дедушкином доме.

К крыльцу подъехал верхом на неоседланной кобыле Егор. Бросил поводья на столб тына, загремел по лестнице пыльными кирзачами.

– А-а, Шурик пришел! Ну, здорово, дорогой мой! – Как взрослого взял сына за руку. – Садись, пообедай с нами.

С тем же чувством неловкости Шурик сел за стол, несмотря на то, что и дедушка и отец были рады ему. Тетя Галя, наверное, тоже была доброй женщиной, но он чутко улавливал сдержанность в ее поведении. Еще замечал, что, когда оставался наедине с дедушкой или отцом, все было как-то просто, а за общим столом возникала некоторая натянутость в разговоре.

Шурик сидел на одном углу с отцом – локоть в локоть. Все ели из общего блюда, отец – отдельно, из своей алюминиевой чашки. Иногда он отворачивался к окну и, прикрыв рот платком, кашлял с надсадным присвистом. В такие минуты Шурик жалел отца, хотя никто не говорил ему о его болезни.

– Ну как, рассчитался со школой? – спросил Егор сына. – Хорошо. Ты теперь, как надумаешь, так и прибегай к нам: чай, мы тоже свои. Я сегодня пораньше приду.

– Пап, дашь мне верхом прокатиться?

– Дам. Кобыла старая, смирная.

– Я сейчас рыбу ловить пойду.

– Там на повети в углу удочки-то стоят – выбирай любую… Галина, уйми ты ее наконец! – раздраженно стукнул ложкой Егор. – Ни днем, ни ночью покоя нет. Не знаю, в кого такая горластая?

Галина молча отодвинулась вместе с табуреткой к зыбке, наверное, обиделась. Василий Капитонович осуждающе зыркнул глазами на сына, дескать, шибко ты дерганый стал со своим бригадирством, но тоже ничего не сказал, только потеребил бороду. Было когда-то счастье в этом доме, да не удержалось, как песок в горсти. «Наша кровь, в Егорову стать парень выравнивается, – с грустью думал он, разглядывая внука, его пухлые губы, начавшие темнеть волосы, покатые плечи. – Рядом растет, иной раз в гости наведывается и за одним столом пообедает, а все же оторвался, как листок от дерева, не приживишь на прежнее место…»

После обеда Шурик прокатился верхом на лошади, потом спустились с дедушкой к реке. На излуке, чуть ниже Портомоев, всегда водилась плотва. Мальчик стал терпеливо удить, старик просто так сидел на берегу, жмурясь от солнечного блеска воды. Река весело играла на перекате, она уже высветлилась, только заилованные космы прошлогоднего сена на прибрежных ивняках напоминали о недавно прошедшем половодье.

Снова Василий Капитонович смотрел на внука и дивился: как же так соединилось, казалось бы, несоединимое? Вот живут Шурик с Андрюшкой, одноутробные братья, а ведь один из них Коршунов, другой – Назаров. Не знают, что деды их были врагами. Иван-то при встрече в лесу намекал на убийство отца. Нет, не убивал Василий Капитонович Захара Назарова, первого председателя «Красного восхода». Сделал это Арсюха Глушков, тайно вернувшийся тогда из Архангельской области, куда отправили после раскулачивания на выселку всю их семью. Но и у Василия Капитоновича нелады с совестью, не дает покоя то, что знал о мстительном Арсюхиком намерении и не остановил его в ту осеннюю ночь, но предупредил председателя – сам был зол на него. Арсюху сразу же выпроводил (два дня скрывал его у себя), дескать, мотай, парень, отсюда, кока не поздно: нападут на след – обойм несдобровать. Пришлось попереживать Василию Капитоновичу, боялся, как бы не попался Арсюха на возвратном пути. Может быть, в войну погиб? Тогда бы и бог с ним, одному-то можно с этой тайной и в могилу уйти.

Василий Капитонович огляделся вокруг, точно кто-то мог подслушать его мысли. Никого поблизости не было. В кустах на все голоса высвистывали птицы, у Чижобского оврага тарахтел трактор. На той стороне светло зеленели березняки, чуть пустившие лист. Он был с детства сроднен с рекой, когда работал мельником, чувствовал себя хозяином на этих берегах. Теперь смотрел на все с усталой отстраненностью. Вот вспомнил высланных Глушковых, только растравил непрошеные мысли. Не в добрый час связался с их семейкой. Опасливо хранит он иконные оклады, водосвятнуго чашу и крест – порядочно серебра. Тоже не сам воровал, а перенял грех у Кузьмы Глушкова, бывшего церковного старосты. Того нужда заставила открыться перед отъездом, попросил Василия Капитоновича сохранить краденые церковные вещи: видно, надеялся вернуться.

Сам-то Кузьма сгинул на выселке. Арсюха, когда прибегал, рассказывал, что местечко им схлопотал что ни на есть бросовое: кругом болота да тучи комарья. Перед смертью Кузьму взяло раскаяние, прислал письмо Василию Капитоновичу, просил сдать это добро хоть в сельсовет, хоть в милицию, чтобы освободить покаянием душу – легче помирать.

Василий Капитонович хотел было отодвинуть глухой приступок в запечье, где было спрятано это роковое добро, да не осмелился. Пойди сдавать, живо прицепятся – откуда взялось? Участкового Павла Сыроегина пришлют, следствием замотают. Куда денешь-то такие вещи? Нет уж, лучше помалкивать.

От людского глаза можно поберечься, а перед богом вины не скроешь. Вот какая забота давила его на старости лет, и думалось, как Кузьме Глушкову, что через то я все беды-напасти в семье. Более всего удручала невозможность избавления от столь тяжких грехов – это не сапог с ноги снять.

– Дедушка, смотри, какую поймал! – Шурик торжествующе поднял трепетавшую на крючке плотвицу.

– Имай, может, на уху надергаешь. Коршуновы все рыбаки, – ответил старик, отвлекаясь от своих потаенных мыслей.

Бывало, в такую пору ставил он верши в плотине на мельнице: ночь постоят – утром вытряхивай рыбу в мешок. И сетями ловил, и острогой бил; с удочкой, конечно, не мелочился. Бабы приходили к нему покупать щук. Да, было времечко! Мельницу снесло, жену похоронил, сын больной после плену, сам устал жить – остается лишь вспоминать прежнее.

Солнце скрылось за береговым угором. Рядом куковала кукушка. Из деревни доносило лай собак, стук калиток, скрип колодезного журавля, и каждый звук многократно отдавался на той стороне в бору. Василий Капитонович словно бы очнулся, услышав позади шаги, – это вернулся с работы Егор.

– Как дела, рыбак? – улыбнулся сынишке и, пошарив рукой в котелке, похвалил: – Видишь, порядочно натаскал. Может, ночуешь у нас?

– Не знаю, – неуверенно ответил Шурик.

Остаться у дедушки заманчиво, утром снова можно пойти на речку, сходить куда-нибудь вверх или вниз, но и по дому уже заскучал. Шурику представилось желтоватое, словно бы старческое, личико неугомонной сестренки, ее надсадный плач.

– Домой надо, я не сказал маме, что останусь, – решил он. – А рыбу куда?

– Неси мамке, уху сварит.

– Навещай нас почаще. – Василий Капитонович, как бы благословляя внука, поперебирал непослушными пальцами его светло-русые волосы и тяжело зашагал в гору.

Егор с Шуриком пошли за гумнами, минуя деревню. «Вот уходит. К матери его, конечно, больше тянет, – с обидой на свою исковерканную судьбу размышлял Егор, провожая сына. – Эх, Настя! Было счастье, да разбилось вдребезги. Если бы не война!»

Остановились посреди вспаханного поля. Егор сказал:

– Дальше один добежишь. Дядя Ваня не обижает тебя?

– Не-а.

Еще поразглядывал с пристальной грустью лицо сына и легонечко тронул за лопатку:

– Ну беги! Вот с посевной разделаемся, мы с тобой вместе сходим на рыбалку.

Шурик побежал, позвякивая котелком: ему очень хотелось похвастаться своим уловом перед матерью и Андрюшкой. Дядя Ваня, как всегда в таких случаях, будет недовольно молчать, потому что не любит он эти отлучки в Шумилино. А мать будет чувствовать себя виноватой. Трудно Шурику разобраться в запутавшихся семейных отношениях, раздваивается душа у парнишки.

Обратно к деревне Егор шел нехотя, ощущая сосущую горечь во рту, как будто наелся какой-то отравы. В этот момент в нем всколыхнулась застарелая ревнивая злость на Ивана Назарова.

12

Летом в Шумилине людей прибавляется, появляются городники. Именно в то время приезжают, когда страда, когда у колхозника нет ни одной досужной минуты. Вон Нинка Соборнова и работает-то всего-навсего продавщицей в универмаге, а здесь разрядилась, как королевна, чуть не каждый день, словно напоказ, меняет шелковые кофточки, на шею повесила крупные желтые бусы. Не сразу узнаешь – волосы завила, губы красит, даже походка стала иная, с беспечной ленцой, только семечками плюется наравне с другими. Вовка Тарантин тоже давно ли окончил ремеслуху, а уж гуляет жених женихом, часы на руку завел.

Приехал в отпуск и дружок Сергея Виктор Морошкин. Когда-то вместе начинали учиться, за одной партой сидели, но потом жизнь развела в разные стороны. Виктор, несмотря на войну, сумел одолеть десятилетку, строительный институт закончил, рассказывал, главным инженером какого-то управления назначен. Этот высоко взбирается.

Как-то Сергей, возвращаясь с лесоучастка, заглянул к отцу в кузницу, а у него – Виктор. Положили чистую досточку на порог, разговаривают; дымок из трубы не вьется, и уголья в горне уже остыли.

– Мы тут выпили по четушке, вот питерщик угостил, – сказал отец, – да толкуем о международном вопросе и о протчем. Сегодня ведро с чайником запаял, еще замок починил – всех дел.

Виктор в бостоновом темно-синем костюме, в коричневых полуботинках с пряжками. Раньше был увалень увальнем, а теперь эта нерасторопность приобретала свойство сдержанных, солидных манер. Небрежно вытряхнул несколько папирос из портсигара.

– Так-так, Виктор Иванович, значит, семьей обзавелся, квартиру получил, большую должность справляешь. Как же это ты главным-то инженером? – удивлялся Андрей Александрович, пощипывая прокуренные усы. – Поди, не просто?

– Для того институт кончал.

– Да, верно. У нас Ленька тоже уехал поступать в военное училище. А вот Серега в деревне застрял.

– Ладно тебе жаловаться-то! – недовольно повел бровью Сергей.

Морошкин несколько раз спокойно затянулся, видимо обдумывая что-то, потом предложил без всяких оговорок, определенно:

– Хочешь поехать в город? Могу устроить.

– Шофером?

– Нет. На стройку, там работы всякой хватает. Тебе важно зацепиться, насчет общежития я похлопочу.

– А что? Пожалуй, дельно говорит? Стоит покумекать над этим. Чай, ты не обсевок в поле, чтобы от людей отставать. – Отец даже привстал, неловко потоптался на месте, поскрипывая ремнями ходули. – В одном городе будете с Ленькой – на что лучше. Глядишь, охотнее было бы вам друг возле друга. Одну-то Верушку мы с маткой как-нибудь доучим.

– Чего я там буду делать? Кирпичи подавать?

– Да хоть бы плотничать. Топор умеешь в руках держать? Умеешь. Я вот семнадцати лет первый раз подался с мужиками в Питер, – убеждал отец. – Немного пооглядишься, сообразишь что к чему.

– Работу и общежитие я гарантирую, – повторил Морошкин.

– Ладно, все это пустой разговор, – с напускным безразличием отвечал Сергей. – Пошли, я хоть спецовку скину. О, слышь, Нинка Соборнойа патефон крутит? Может, пластинки послушаем? Девчонки, наверное, у ней сидят.

– Чепуха!

– Ах да, забыл! С тобой не шибко разгуляешься: стал семейным человеком.

– Просто как-то неудобно, – не сдавался Морошкин.

Направились в деревню. Сергей взбивал кирзачами пыль, не сворачивая с дороги, Виктор шагал боковой тропинкой. Позади них мотался Андрей Александрович…

Может быть, если бы не этот случайный разговор, так и работал бы Сергей на лесовозе, но запала ему мысль попытать счастья в городе. Да еще мать Кольки Сизова похвасталась при встрече:

– Колюха пишет, не приедет после армии, в Москве остается. Он у меня парень подбоистый, сумеет устроиться не хуже других.

В конце концов Сергей решил ехать. Сколько ребят и девчонок, соблазненных легкостью городского житья, покинуло деревню! И живут, видимо, неплохо, по крайней мере, приедут в отпуск, отдыхают, форсят. Была не была…

Предстояло объяснение с Татьяной. В этот вечер в Шумилине приехала кинопередвижка, показывали «Поезд идет на Восток». Народу в избу Сизовых набилось полно; плотный конус света от стрекочущего аппарата, почти осязаемый, висел в накуренном воздухе, в нем роились сверкающие пылинки. На экране мельтешили темные крапины, словно бы дождь шел, потому что лента была старая. Сергей смотрел этот фильм второй раз, за экраном следил невнимательно, больше косил глазами на Татьяну, стоявшую рядом с ним у стены. Не дождавшись конца кино, он стал пробираться к двери, увлекая Татьяну за руку.

– Подождать бы, все смотрят… – шепнула она на ходу.

– А мы смотрели: Эту дорожку я туда и сюда отстукал: едешь, едешь, думаешь, и конца не будет.

Они вышли из душной избы в чистую лунную ночь, спустились к Портомоям, мерцавшим за ивняком, остановились у самой воды, точно у какого-то предела, а Сергей все не знал, как начать разговор. Обрадовался, заметив корытины Василия Коршунова, причаленные к берегу.

– Прокатимся?

– Боязно ночью-то.

– Ну что ты! Смотри, светлынь!

Он легко подал корытины на воду, помог Татьяне взойти на них, а сам взял в руки шест. На середине их подхватило течение, так что подпираться не было нужды.

Сергей сед поближе к Татьяне, обнял ее, точно в их распоряжении было несколько минут; она улыбнулась, как бы успокаивая, дескать, никто нас не гонит, куда спешить? Ее волосы серебрила луна, в глазах таились приманчивые огоньки, и Сергею мнилось, что стоит выпустить Татьяну из объятий, как она исчезнет по какому-то волшебству.

Знакомая каждой излучиной Песома бережливо несла их вниз по течению. Лунный след, не отставая, двигался слева по воде, как бы соединяя с берегом. Стук движка кинопередвижки то ли смолк, то ли потерялся.

– Нас далеко унесет, как будем обратно подниматься? – спросила Татьяна, но в голосе ее не слышалось беспокойства.

– Пешочком. Корытины я завтра пригоню.

– А хорошо так, плыть бы и плыть.

И опять не хватало духу сказать ей о своей задумке, не хотелось сбивать настроение. А все равно это придется сделать.

Татьяна опустила в воду руку, побаландала: мелкие волны изломали лунную дорожку. В дно глухо ткнуло бревно-топляк, она испуганно вцепилась в матроску Сергея:

– Учти, я плаваю плохо.

– Здесь как раз такая глубина, что свяжи двое вожжей – не достанешь дна, – припугнул он и покачал Корытины.

Татьяна еще тесней подалась к нему, он припал к ее горячим губам. Представлялось, будто бы не течение несло их, а подхватила и плавно кружит над притихшей землей какая-то неведомая сила. Гляделись в реку редкие звезды, крался по-за ольховникам месяц, хранили тайну молчаливые берега. Неуправляемые корытины, разворачиваясь из стороны в сторону, плыли сами собой, наугад, пока не сели на отмель у запеска.

– Пришвартовались. На этом месте всегда бывают заторы, когда сплав гонят, – сказал Сергей, отпихиваясь шестом.

Под корытинами тихонько приплескивало. Месяц скрылся за тучей, словно желая прибавить Сергею решимости, и, пока потерялись берега, пока было темно, Сергей, не глядя в лицо Татьяне, сказал, как будто предавая ее:

– Знаешь, я посоветовался с родителями и надумал поехать в город. Как ты смотришь?

Она недоверчиво глянула на него, как если бы рядом с ней вдруг очутился кто-то другой, кого она не могла распознать в темноте.

– Раз надумал – поезжай. Чего меня спрашиваешь?

– Понимаешь, Виктор Морошкин, когда в отпуске был, предлагал и на работу устроить, и насчет общежития похлопотать. Пообживусь, тогда и ты сможешь приехать, – спешил успокоить он Татьяну. – Один я из парней остался в деревне, сама видишь.

Обрывая листья с прутышка ракитника, она озадаченно смотрела в темноту берега, и ей казалось, что ее судьба, представлявшаяся до сей минуты ясной, зашла вот в такой непроглядный тупик. Уже сейчас, заблаговременно, она почувствовала унижение перед односельчанами, хоть и не в чем ей было себя упрекнуть.

– Столько времени ждала тебя из армии, теперь опять не пойми что.

– Я же говорю, ты приедешь ко мне потом, – не веря в убедительность своих обещаний, толковал Сергей.

– Куда я поеду? Зачем? Несерьезно все это, – с ноткой отчаяния в голосе вымолвила Татьяна.

Он понял, что на любые его доводы она сейчас ответит возражениями. Осторожно повернул Татьяну к себе лицом; в ее глазах мелькнула строгость.

– Не обижайся.

Сергей почувствовал недоброе в ее молчании. Слышно было только, как булькает на перекате река.

– Останови корытины! – потребовала Татьяна. – Останови, кому говорят! – И, не дожидаясь, когда он причалит, спрыгнула прямо в тапочках в воду и побежала.

– Таня!

Сергей наспех привязал корытины к иве, кинулся вдогонку. В этот момент его решимость поколебалась, чтобы успокоить Татьяну, пообещал:

– Да никуда не поеду, только перестань злиться!

– Дура я, дура! – казнила себя Татьяна. – Оставь меня в покое, оставь!

И снова строптиво не подпускала к себе, впробеги поспешая береговой тропинкой. Только около деревни немного пришла в себя, остановилась под старой ветлой. Сергей не смел прикоснуться к ней. Со всех сторон неутомимо ковали кузнечики. Проглянула луна, освещенные ею, развиднелись берега, обозначились ивовые кусты у воды, за ними в белом тумане стога, как бы заметенные понизу снегом. Стрежень реки опять заиграл текучим серебром.

– Учти, если уедешь, писем я тебе писать не буду, – пригрозила Татьяна.

– Зачем же так?

– Вот увидишь.

Ну почему нельзя устроить жизнь без расставаний, без слез, без этой неопределенности, когда не можешь найти себе места, тычешься туда-сюда, будто на ощупь? Ведь есть же счастливые или просто удачливые люди, у которых все получается как-то складно. Взять того же Морошкина: прямехонько торит дорогу, ни в какую сторону не свернет, как поезд с рельсов.

– Не слушай ты меня, если есть возможность, поезжай в город, – примирительно сказала Татьяна, промокая кончиками платка глаза.

Сергей крепко обнял ее. Прощались, будто он уезжал уже завтра.

13

Три шумилинских друга, Ленька Карпухин, Минька Назаров и Толька Комарик, не захотели и после школы расставаться: уехали поступать в военное училище. Конечно, не ровня они Сергею, но летом с ними было веселей. Ребят не стало, и деревня заметно притихла.

Сергей собрался в дорогу только зимой, когда справил все необходимое по дому, заготовил и навозил дров, потому что отцу не всякое дело сподручно. Уезжал все в той же морской шинели, со связками лука и топленым бараньим салом в заплечном мешке, с необходимыми на первый случай деньгами: не лишку возьмешь от семьи.

Поезд прибыл в город утром. Как объяснял ему в письме Морошкин, надо было сесть на пятый автобус и доехать до рынка. Сделать это оказалось не так просто, потому что все спешили на работу, но он все же втиснулся в автобус, оторвав при этом ручку чемоданчика. От рынка шел пешком, с помощью прохожих отыскал Кооперативную улицу и на ней старинный двухэтажный особняк, где размещалось строительно-монтажное управление номер семь. Поднявшись по лестнице, он очутился в комнате, служившей прихожей одновременно для кабинетов начальника управления и главного инженера. Белокурая секретарша в жакете с высокими плечиками, строчившая на машинке, вскинула на него подведенные брови:

– Вам кого?

– Морошкина.

– Посидите минуточку. У Виктора Ивановича начальники участков и прорабы.

Поджидая, когда закончится производственный разговор, Сергей не без удивления и гордости за свое Шумилино посматривал на обитую коричневым дерматином дверь с надписью «Главный инженер управления В. И. Морошкин». Не верилось, что за дверью с такой табличкой может начальствовать его односельчанин Витька Морошкин, впрочем, уже Виктор Иванович.

Наконец народ с утренней летучки разошелся, и Сергей с нетерпением шагнул в кабинет Морошкина. Тот неподдельно обрадовался появлению земляка, поднялся из-за письменного стола навстречу.

– О-о, с приездом! Здорово-здорово! Давно ли?

– Только что с поезда.

– Присаживайся. – Виктор показал на стул, стоявший сбоку стола. – Значит, еще одним городским жителем больше, деревенским – меньше.

– А что делать? Я и так дольше всех держался. Слыхал, наверное, что наши ребята разом махнули сюда в военное училище?

– Да-да, мать писала.

Зазвонил телефон, Морошкин, настойчиво объяснял в трубку что-то насчет арматуры и двухдюймовых труб, стуча авторучкой по исписанным листкам календаря. Сергей, пользуясь паузой, поогляделся. Вдоль стен стояли стулья, два шкафа и стол были завалены разной строительной документацией, чертежами. Важным делом занят человек, сам Сталин с портрета, висящего за спиной, кажется, интересуется его работой.

– Выходит, все парни оптом подались из Шумилина, – сказал Морошкин, поправляя галстук.

– Я думал, Колька Сизов придет из армии – и тот остался в Москве.

– Да, брат, вот такая перспектива вырисовывается: скоро приедешь в отпуск, не с кем будет и словом перемолвиться. Как там мама?

– Жива-здорова, привет тебе шлет.

– Плохо ей одной-то зимы коротать… Ладно, давай о главном, а то сейчас кто-нибудь явится или позвонят. Я думаю поставить тебя в плотницкую бригаду к Павлову. Согласен?

– Конечно, на машине хотелось бы, но я работы не боюсь.

– Ну и отлично! Давай сюда какие есть документы, сейчас зайдем к начальнику, и поедешь устраиваться в общежитие…

В комнате, куда привел Сергея комендант, стояли две кровати, между ними – тумбочка с книгами. В углу – стол с электроплиткой и кое-какой посудой. Комендант подал постельное белье, показал освободившуюся кровать. Сосед по комнате находился на работе.

Сергей поставил на батарею валенки, прилег на мягкую панцирную сетку и тотчас уснул, почувствовав наплывы расслабляющего тепла. Разбудили его простудный свистящий кашель и голоса:

– Кого-то Кузьма поселил ко мне?

– Спит?

Сергей приоткрыл глаза: над ним согнулся длинный очкастый парень в черной ушанке и ватнике. Парень скованно улыбнулся озябшими губами и, сняв очки, подал руку:

– Артемов Лева.

Не спеша раздевшись, подошел и второй, назвавшийся Федором Арсеньевичем. Это был горбоносый, широкий в кости мужик, сердитый с виду. Положив на колени мосластые, поросшие жестким волосом руки, он присел на кровать.

– Из деревни? Хорошо. Деревенский человек всякому делу научен, особенно нашему плотницкому. Мы вот с Левкой тоже из деревни, да считай, все общежитие – родня нашему брату. Куда тебя направляют?

– Вообще-то я шофером в лесу работал, а здесь в бригаду к какому-то Павлову зачислили.

– Павлов – это я! – повеселел мужик. – А ну гони в гастроном!

– Я сбегаю, он еще здесь не освоился, – вызвался Лева.

Пока он отсутствовал, Павлов, насупив белесые кисточки бровей, доверительно поведал:

– Головастый малый. Видал, сколько книг у него? Стихотворения в газете «Сталинская смена» печатает. А то про одну нашу девчонку-комсомолку написал, очерк называется.

– Здорово! – оценил Сергей. – Но какого черта он пропадает здесь со своим талантом?

– В институт хотел поступить – сорвалось, ну и остался в городе. Здесь парень все же на виду, а кто бы заметил его в деревне?

Лева уже колотил валенками о порог. К принесенной селедке поджарили картошки на сале. Дружно звякнули стаканами, навалившись на стол.

– Ну вот, Левка, тепереча тебе будет поинтересней, а то я – не пара. Ты ведь мою койку-то занял, – пояснил Павлов Сергею. – Я комнату получил, три дня как перебрался отсюда. Ваше дело молодое, вам проще, а я едва вырвался из деревни – не дают паспорта, и шабаш! Дак я без паспорта умотал, спасибо, тут земляк в милиции.

– Мне тоже помог земляк, ваш главный инженер.

– Морошкин?

– Мы с ним из одной деревни.

– Ну-у, тебе нечего беспокоиться. В армии отслужил? Значит, приглядишь здесь невесту, женишься, жилье получишь, – обнадежил Павлов. – На машину наплевать. Моя бригада завсегда первая и завсегда при заработке, Левка не даст соврать. Верно я говорю? – Он еще долго гудел на ухо Сергею и ушел домой в одиннадцатом часу.

Лева выпил мало, но порядком опьянел и просил Сергея:

– Ты расскажи что-нибудь про Дальний Восток, где служил.

– Потом, Лева, в другой раз. Давай ложиться.

– Ну ладно, свет я выключу. Хочешь, стихи почитаю?

Сергею никто в жизни не читал своих стихов, а тут рядом лежал поэт, долговязый, очкастый Лева, и его хрипловатый приглушенный голос выдыхал простые и удивительно красивые слова о зимнем лесе, о весне, о застенчивой любви, нежной, как подснежник. Сергей понимал и чувствовал все, о чем говорилось в стихах, но не мог представить, как можно написать хоть строчку.

– Спишь? – спрашивал Лева.

– Нет-нет! Прочти еще.

Уснул Сергей поздно, когда погасли почти все окна в доме напротив и народившиеся звезды прилипли к оттаявшему окну.