Текст книги "Кологривский волок"

Автор книги: Юрий Бородкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 39 страниц)

21

Еще только начало размывать небесную полынью над деревней, еще совсем мутный, затяжной рассвет вставал в запотевших окнах, а ее без всякого будильника точно кто толкнул – договаривались сбегать по грибы до работы. Да и так не дал бог сна: чуть стукнет в доме или мяукнет кот за дверями – она уж настороже.

Муж спал, высоко закинув подбородок и приоткрыв рот. Отстегнутая ходуля валялась на полу, она всегда высекала в сердце жалостливость, то же случилось и теперь, когда Варвара Яковлевна перешагнула через злополучную деревяшку. Как бы ни было тяжело ей, она считала, что мужу, пострадавшему на войне, вдвойне тяжелей, и старалась все успеть по хозяйству сама. Тихонько умылась, стараясь не бренчать рукомойником, причесала и замотала узелком на затылке поредевшие волосы и пошла доить корову. Каждое утро начиналось с этого. Ей казалось, что струйки молока очень громко вызванивают о подойник, потому что наверху в горнице спал Алексей, и она боялась разбудить его. Тоже собирался по грибы, да ведь она слышала, как он вернулся из Ильинского за полночь. Вот и выросли ее детки, а не убавляется материнское переживание, еще тревожней за них, за взрослых-то, бесконечные думы в голове. Слава богу, у Сергея-то в семье все благополучно, это главное. Рядом живет, у себя в деревне, а за него больше всех болит сердце, нет ему удачи в жизни. Как-то там Верушка в Абросимове? Последний год учится, тоже покинет дом, тогда уж совсем прижмет тоска, только и будут короткие радости, когда приедут в отпуск, как сейчас Алексей.

Она расцедила молоко, бесшумно ступая, внесла кринку в горницу, чтобы сын мог попить, когда встанет. Задержалась возле его постели. Уткнулся русым чубом в подушку, сладко всхрапывает – где уж будить. Говорит, в училище-то в палатках спали, в избу не идет – закаляется. Пиджак и брюки брошены на сундук, грязные ботинки оставил у порога, видно, шел по росе, а после пыльной дорогой. Каждый вечер бегает в Ильинское, ничего не отдыхает, а скоро снова на военную службу. Варвара Яковлевна любовно потрогала висевший на плечиках китель и значок, на котором были написаны крупные буквы: ВЖУ, а пониже год окончания училища – 1954. Ее сын, который совсем недавно был обыкновенным деревенским мальчишкой, стал офицером: вот они, погоны лейтенанта с двумя звездочками. Это ей утеха за материнское долготерпение, всю жизнь она греблась, как против воды, ради них, детей. Вспомнишь войну, глянешь из отдаления на горевое солдаткино житье, так слезы навертываются. Ребята еще были постарше, покрепче, а Верушку, эту могло погасить, как свечку на ветру, чудом удержалась. Теперь разлетаются из родительского гнезда один за другим. Алексея-то больно уж далеко назначили, в какую-то Тюмень, в сибирскую сторону: дело военное, не побрыкаешься.

Стала ставить кринку на подоконник, увидела фотокарточку, торчавшую из складного зеркала. Приятно изумилась: Анечка Филатова, которая в ильинской библиотеке! Вот какая присуха у него в селе! Приезжая, образованная, всегда вежливая. Завела в Шумилине передвижную библиотечку, книжки приносит. Походка у ней проворная, личико улыбчивое, волосы как шелк. То-то замечала Варвара Яковлевна, что вроде бы стесняется она, когда здоровается с ней. Может, снохой станет, если всерьез у них, радостно и тревожно подумалось ей.

С придирчивой внимательностью разглядывала фотокарточку и не находила изъянов в предполагаемой невестке, одобряла выбор сына. Тихая улыбка блуждала по ее лицу, словно повеяло на нее собственной молодостью, и брало сомнение, была ли она сама такой молодой до красивой? Нет ни одного снимка, который мог бы напомнить себя прежнюю.

Сын пошевелился, почмокал во сне губами. Варвара Яковлевна стыдливо, как будто подсматривала самое сокровенное, замерла, по крепок был зоревой сон. Положила фотокарточку на место, успев посмотреться в зеркало и, пожалуй, впервые так пронзительно почувствовала свою преждевременную старость. Куда подевались ее волосы? Вот он, жалкий узелок на затылке. Где румянец на испитых щеках? Навсегда отцвел. И голубизна в глазах вылиняла. «На что мы похожи стали! Лучше и вовсе не смотреться, – побеспокоилась она неожиданным сравнением. – Все в них, в деток, перешло, были бы они-то счастливы».

Она взяла ботинки, вымыла их у крыльца и поставила сушиться. Завтракать было некогда, завязала в платок ломоть хлеба с огурцом. Бабы уже собрались у конюшенного заулка, слышны были приглушенные голоса, как будто замышлялось что-то тайное. Потянулись одна за другой по лавам через реку в бор, еще сумеречный, по-осеннему настороженный. Долго, с добычливой настойчивостью шли малопроезжим в эту пору Кологривским волоком. Такая грязина, что бензовоз, пробиравшийся в Завражье, засел по самые подножки. Что за шофер нарвался в одиночку? На лошади и то едва проедешь, а по-нынешнему надежней всего трактор с салями и зимой и летом.

На грибы подгадали как раз к тому моменту, когда развиднелось по-настоящему. Солнца не было видно, но его свет уже приподнимал край неба. Стали разбредаться по сторонам, аукаться, пугая непроснувшийся лес. Пустились наперегонки, как стадо, попавшее на озимь: поскорей бы нахватать корзины – неурочный час короток. Иной берет грибы – отдыхает, а тут колхозная работа дожидается.

Варвара Яковлевна первым делом обежала свои места по редкому сосняку с примесью березок; попадались маслята и белые, ядреные, темноголовые, заметно тяжелившие корзину. Никому не откликалась, хотелось побыть одной, порадоваться грибной удачливости, поберечь в себе то удивление, которое вызвала у ней Анечкина фотокарточка. Уже сейчас она с материнской озабоченностью прикидывала, что будет впереди. Жениться Алексею рановато, может быть, уедет да поглянется там другая. Да зачем же от добра добра искать? Лучше бы Анечка, эта на виду. В дом она, конечно, не придет, уедет с ним. А жаль. Что за жизнь такая колесная началась? Не держатся люди на одном месте, и своих деток не удержишь.

Дробил дятел. Солнце косо просеивалось сквозь сосны, поднимая с земли пар. Под ногами то шуршал опавший лист, то мягко проседал белый мох; на лицо липла паутина. Корзина натянула руку. Варвара Яковлевна остановилась в черничнике, торопливо похватала переспевших ягод с хлебом; вместо питья съела огурец. Чуткая настороженность леса почему-то не успокаивала, напротив, тревожила сердце: так много было в ее жизни невзгод, что и редкие радости вызывали у ней какую-то недоверчивую оиасливость, словно они были ошибочны. При большой семье, при такой хлопотливости, она даже ходить обычным шагом разучилась – все впробеги. Сейчас, в минуту лесного одиночества, сделала себе малое послабление – присела на валежнику, перебирая свои заботные думки, которых было несчетно, как звезд в небе.

Спохватилась, когда голоса грибовиц покатились обратно к реке: наверное, решили, что она раньше всех ушла домой. Еще раз обшарила взгорок, добрала корзину, увязала ее фартуком, взвалив на плечо, поспешила догонять подруг своей неутомимой прибежкой. Взмокла, а не догнала. Когда шла по лавам, кружилась голова от быстрого течения под ними. В гору к деревне едва поднялась, да своя ноша не тянет. Глянула в луга, где был разостлан лен, – там уж поднимают и вяжут его Леонидовна с Прасковьей Назаровой, к ним направляется и Галина Коршунова, перелезая через огород.

И не дошла до дому – сунула корзину в предбанник, успев подумать при этом, что завтра суббота. Верушку отпустят из школы на выходной, и надо будет протопить баню да воды нагреть побольше, чтобы заодно простирнуть белье. Семья не мала, Сергей хоть и живет у тещи, а спецовку стирать все несет матери.

Ни минуты не передохнув, снова спускалась она к реке, туда, где на зеленой отаве половиками лежал отбелившийся лен, ждавший ёе проворных рук. День только начинался.

Часть третья

1

Совсем было присмирело Шумилино с его престарелыми жителями, но что же вдруг так встревожилась деревня? Что за наступление идет на нее, сопровождаемое ревом моторов? Уже близко, километрах в полутора за полем, урчат, широко расталкивая в стороны деревья, могучие бульдозеры, разравнивают песок и гравий грейдеры, а напролет через деревню, проторив пыльную дорогу, будто наперегонки, гоняют самосвалы. Раньше гравий возили со станции, весной стали брать его на Каменном броду; тут же и песчаный карьер разработали. От зари до зари подгрызают берег экскаватор и ковшовый погрузчик. Идет строительство шоссейки, и, не дожидаясь его окончания, потянулись в Ильинское машины с длинными бетонными стволами высоковольтных опор. Это еще для чего? И так столбов-то нагорожено, проволоки напутано: с одной стороны дороги – телефонные, с другой – радио, прошлый год его провели. Подбадривает притихшие избы голос далекой Москвы из динамиков. Только слушай, и песню споют, и про политику расскажут, и про сельские новости. Да и собственными глазами видно, что жизнь шибко стронулась с привычной колеи, побудоражена, как песчаный берег под деревней.

Вероятно, тот скандальный случай с продажей леса подвел Охапкина Ивана Ивановича, может быть, и злонамеренный гусак, порвавший ему галифе, пошатнул репутацию, только недолго он председательствовал: прислали из Абросимова тридцатитысячника Ерофеева Степана Даниловича, бывшего районного зоотехника по коневодству. Говорили, никто его не понуждал к этому, сам отозвался на призыв, потому и принялся за дело с большим желанием. Это при нем радио провели, денежную оплату трудодней установили, начали строительство двухквартирных домов в Ильинском. Войдешь в свежесрубленную из янтарной сосны контору – чувствуешь, что попал в учреждение, а не в шарагу. На дверях таблички с надписями: «Председатель», «Бухгалтерия», «Парторг», «Специалисты» (свой агроном, свой зоотехник). Пусть невелики еще денежные заработки, но никого не надо теперь упрашивать выходить на работу, не слышно бригадирской ругани во время нарядов, только вот беда – обезлюдела деревня.

Шумилинцы, привыкшие встречать всякие перемены с подозрительностью, недоверчиво смотрели на машинную возню вокруг деревни: вряд ли ради них стали бы вести шоссейку, тянуть электролинию. Мужики стали чаще собираться по вечерам на лавочке у крыльца Карпухиных, обсуждали беспокоившие события, делились догадками. «Тут дело не просто, – гнусаво твердил Павел Евсеночкин. – Помяните мое слово, не просто». От его пророчества брало опасение, что не сегодня – завтра и само Шумилино сковырнут с земли. «Вот выведут оне шоссейку из лесу, нацелят прямо по прибору на деревню, ну и попихают в стороны последние дома», – пугал он.

Сегодня, когда пыль от самосвалов начала оседать над полями и деревней, тоже сошлись покурить вместе. Андрей Александрович Карпухин известно какой ходок, своей лавочки держится, к нему по-соседски раньше всех перешагнул через заулок Павел Евсеночкин. Пришли Василий Капитонович и Егор Коршуновы. Своей, нестариковской прискочкой поторапливался из лесу Федор Гарантии, тоже остановился, сбросил на землю еловые тычинки, связанные в беремя. Все мужское население уместилось на лавочке, кроме Сергея, еще не вернувшегося из поля. Не было Кости Журавлева: перебрался с семьей на лесопункт; не белела среди мужиков патриаршья борода Никиты Соборнова – схоронили зимой. Могутный, величественный был старик, казалось, век его не ограничен; людей такой породы, пожалуй, не осталось в округе.

Поначалу, как обычно, толковали о погоде, предрекали, каким будет лето, но разговор сам собой склонился к беспокоившему всех наступлению дорожников.

– Видали, наш сивка-бурка на себе тычинки таскает, – насмешливо подцепил Тарантина Павел Евсеночкин. – Машины туда-сюда летают – договорился бы.

– Ну их, связываться! Мне и надо-то три прясла затынить, – не согласился Тарантин. Приподняв кепку, он вытирал тыльной стороной ладони росистую, блеклобелую лысину с розовой полоской от околыша поверх лба.

– Нашел время новый палисадник тынить! – хмыкнул Павел. – Нет уж, я теперя гвоздя не вобью, потому что после нас жить здесь, похоже, не собираются, да и самих-то, гляди того, поневолят с насиженного места.

– Полно пугать-то! – возразил Андрей Александрович. – Никто не имеет права.

– У государства на все право, нас с тобой не спросят. Песок и гравель где копают? Прямо против моей бани.

– Ну, твою баню и сковырнут, невелик убыток.

– Наговоришь, право. Нет, тут дело не просто, – пощипывая редкую рыжую бороденку, гнусавил Евсеночкин. Его тонкий морковный нос успел облупиться на вешнем солнышке, из-под белесых бровей с постоянным подозрительным прищуром проглядывали бесцветные, как размытая акварель, глаза. Есть такие мужички-скептики, которые берут под сомнение всякие доводы, все отрицают, во всем видят подвох. – Из-за нас не спохватились бы эту шассу строить. Не поверю. Столбы страшённые бетоные везут: Братская станция у нас, что ли?

– Спокою не стало от этих машин, этта, бульдозер деревней проперся, дак ведь изба трясется, – посетовал Василий Капитонович. Он сидел, облокотившись на колени, обут был в валенки-обрезки, на голове защитного цвета картуз, какой редко теперь встретишь. Его, пожалуй, больше всех удручало нежданное нашествие на деревню. – Как не вспомянешь прежнюю-то жись: все шло по заведенному уставу, все было понятное, а нынче является черт-те знает кто и хозяйничает, как заблагорассудится. Хоть бы помереть дали спокойно, дак смерти-то не купишь.

– Ты, Василий Капитонович, не туда повел, – вмешался Андрей Александрович. – Чего плохого, если дорогу строят? Я, к примеру, с самой войны в Абросимове не бывал, а по хорошей дороге съезжу обязательно.

Спроси-ка шоферов, сколько оне помаялись с бездорожицей.

– Правильно, Александрович, – поддержал Тарантин. – Бывало, поедем хлеб сдавать на станцию, застрянем где-нибудь в Чучмарах, дак и ночуем. Теперь вон какую просеку просадили, как проспект, с нашего поля Савино видно.

– Так-то оно так, а вот чего в бору, выше по реке, затевают строить? Видали, мост налаживают, матерьялы везут на тракторах, все туда, по Кологривскому волоку. – Евсеночкин многозначительно покосился на собеседников, словно ему было известно больше, чем другим. – Может, такой объект, что и водички после него из реки не глотнешь?

– Сверху видней, что делать, – обронил свое редкое слово Егор, безучастно сосавший папиросу. Он сидел чуть поодаль от мужиков, на березовом корне, четвертый год был на первой группе – чего уж тревожиться.

– С той высоты нашего брата могут и не заметить, – не унимался Евсеночкин. – Есть Шумилино или нет его, кому какая печаль.

Не верилось его предсказаниям, ведь шел май, начинавшееся лето каждому сулило свои надежды. Дни были сухи и долги, небо – чисто, без малейшей помарочки. Белой кипенью вспухали по огородам и над рекой черемухи; зеленым туманом окинуло шумилинские березы, при виде которых согревалась душа, и сама жизнь под ними еще казалась прочной.

Ослабел нагулявшийся за день ветерок, прояснился после машин воздух. Дорожники угомонились, только доносился с поля рокоток трактора: свой, привычный.

Но вдруг над прогоном снова поднялась пыль – узнали колхозный грузовик. Ерофеев не проехал мимо, вышел из кабины. Усадили его на средину лавочки, мол, покури да скажи председательское слово. Этот не чета Охапкину: в рюмку не заглядывает, всегда подтянутый, в костюме и при галстуке на городской манер. Ему, пожалуй, около пятидесяти, только залысины на лбу глубокие. Мужик рассудительный, сам в любую работу не суется, а дело ведет.

– Вот, Степан Данилович, маракуем, как жить дальше будем, – сказал Андрей Александрович.

Лучше, чем жили, – весело ответил Ерофеев.

– С одной стороны берег подкапывают, с другой – шоссейка напирает: прямо на деревню или стороной она пойдет? Не тронут нас? – спросил Евсеночкин, прощупывая председателя заблаговременно недоверчивым взглядом.

– Не тронут, полем у них вешки намечены, успокоил Ерофеев.

– Небось не про нашу честь стараются, какая-то поважней причина? Не зря эти бетонные махины повезли. Поди-ка, секрет?

– Да какой секрет! – засмеялся Ерофеев. – Для леспромхоза и для нас заодно строят. Поселок там за Песомой новый будет.

– Вон что! А мы гадаем, чего затевают, сумлеваемся.

– Радоваться надо. Скоро автобусы побегут, электричество в каждую избу проведем. Сейчас у нас в селе движок тарахтит, а подключимся к государственной сети, и фермы и зерноток можно механизировать.

– Хорошо рисуешь, товарищ Ерофеев, – с подковыркой молвил Евсеночкин, – только поздновато спохватились, уж пошло наше Шумилине на полное сокращение: вся инвалидная команда тутотка.

– Да, народу в деревнях не густо. У вас еще с десяток работающих в бригаде наберется, а в Бакланове – одни старики, и всего пять дворов. Что с ними делать? Тоже без электричества не оставишь, пусть хоть на старости лет попользуются, потому что в долгу мы перед этими людьки.

– Правильно, Степан Данилович, – одобрил Тарантин. – Мы сами к той категории относимся, отстрадовали свое.

– Я разослал письма парням, которые службу заканчивают, думаю, некоторые вернутся домой. Вот он, – показал Ерофеев на шофера Гошку Капустина, коренастого парня с оттопыренными, красно просвечивающими на солнце ушами, сидевшего по-турецки на траве. – Пришел из армии, женился, нынче квартиру получил.

– В Ильинском, понятно, около мэтээс народ держится, – сказал Андрей Александрович, имея в виду и своего сына.

– Вы, товарищи, знаете, что МТС ликвидируется. Как раз по этому вопросу ездил в район.

– Как же без нее? – насторожился Евсеночкин. – Все твердили в газетах: МТС – главная сила в сельском хозяйстве, и вдруг не потребовалась?

– Технику распродадут по колхозам, у земли и у машин будет один хозяин. Мы, например, не смогли на посевную приобрести необходимую технику, но уборочную проведем уже своими машинами. На будущий год, и мастерские МТС достанутся нам – в долг берем. Просто повезло, в других колхозах и навесов-то нет. Будут свои механизаторы и шоферы, свой механик и главный инженер – никакой обезлички. Обождите, настанет время, кое-кто из города в деревню двинется.

– Сказки! Это уж ты, дорогой товарищ, не туда хватил, – точно обрадовавшись, заерзал на лавке Евсеночкин. – Я подсчитывал, только в Ленинграде наших, шумилинских двадцать два человека, и что-то никого не поманивает обратно? А? – Поприщурил свои водянистоголубые щелки на председателя.

– Лет через десять, может быть, и поманит.

– Нам до тое поры не дожить, – подтолкнув большим пальцем картуз, сказал Василий Капитонович.

– Нет, конечно, и думать нечего. Десять лет! Хе-хе! – весело хохотнул Евсеночкин. Его нос еще больше заострился, в выражении лица было что-то птичье, казалось, он мог клюнуть собеседника. – А ежели какая неувязка в международном вопросе?

Теперь настал черед улыбнуться Ерофееву: ох, уж эти старики – политики! В каждой деревне есть такие досужие, что знакомы с газетой, знают всех президентов и премьеров и готовы при случае пуститься в самые высокие рассуждения.

– Про международные вопросы есть кому думать без нас, – сказал Андрей Александрович. – Я опять про МТС хочу спросить. Машины, тракторы распродадут, а механизаторы куда?

– Будут работать по месту жительства в колхозах. В «Рассвете» уже сами пашут, технику купили.

– Значит, наш Серега от чего ушел к тому и возвернулся?

– Не беспокойся, Андрей Александрович, механизаторы в заработке не прогадают.

– Да-а, что ни день – то новость, – снова вмешался Евсеночкин. – Туркают из стороны в сторону, будто лошадь вожжами. Погоди, и с мэтээсами начудят, как с кукурузой. Прошлым летом на Старовском поле вот экая выросла, – показал по колена. – Нынче али опять будете сеять?

– Да, немного придется посеять такая установка. Или подсолнечник на корм скоту.

– Это уж вовсе пусто место. Мы вон коров пускали на него, дак не дотронулись, только потоптали. Э-эх, головы! Скоро виноград додумаемся выращивать. Смех ведь смотреть, как канителились с торфяными кубиками, высаживали вручную отдельно по кукурузине. Уж истинно, что королева полей – столько за ней уходу.

Ерофееву стала надоедать ревизорская придирчивость Евсеночкина. Помнилось, как столкнулся с ним в престольный праздник казанскую. Гулять в Шумилине привыкли дня два-три. Добро бы только свои деревенские, а то в гостях у них полсела. Пришлось вмешаться, убеждал, что нельзя терять сенокосные дни. Евсеночкин пьяненько куражился, сбивая народ, дескать, ты нам устава не ломай: живем как заведено. Занудный мужичонка. Говорят, сам всю жизнь к колхозу бочком да с прохладцей, и жена тоже, а права качать первый. И все же большинство колхозников тогда вышло сушить сено.

Ерофеев уже поднялся с лавочки, но приостановил Федор Тарантин:

– Еще вопрос имеется, товарищ Ерофеев. В совхозе «Михайловском» пензии назначили, а наш брат разве не заслуживает? Я с первого дня в колхозе без побегу и по сю пору помогаю.

Ерофеев почувствовал себя должником перед этим застенчиво моргающим, лысым стариком с ввалившимися губами, потерявшим и волосы и зубы не где-нибудь, а на колхозной работе, на лесозаготовках, на сплаве. Чем оправдать тот факт, что рядом в совхозе получают пенсии, а он ее лишен? Да и работал-то всю жизнь за понюх табаку. В пояс бы поклониться таким людям – приходится отказывать.

– Пока у колхоза нет средств на эту статью. Разживемся, будем думать о пособиях престарелым.

– Хех! Во, нашему брату! – Евсеночкин показал кукиш.

Ерофеев не стал напрашиваться на дальнейшие реплики: пожалуй, стариков не переговоришь. Хлопнул дверцей машины, и она, груженная шифером, тяжело тронулась с места, поднимая пыль. Глядя ей вслед, Евсеночкин брезгливо выпячивал нижнюю губу:

– Не ндравятся мне эти новые-толковые в галстуках да ботиночках. Видали, на сиденье в машине – шляпа соломенная. Помяните мое слово, долго он у нас не задержится.

– К чему зря человека хаять, – вступился за председателя Андрей Александрович. – Мужик с образованием, разбирающийся.

– Нонче этих образованных – пруд пруди, а работать некому.

– Ладно, мужики, покалякали, да надо ближе к дому. – Тарантин вскинул на плечо беремя тычинок. – На пензию рассчитывать нельзя, значит, придется еще погорбатиться.

Пошастал, шаркая стоптанными яловиками по пыли. За ним и все разошлись, остался один Андрей Александрович: поджидал сына, потому что слышал, как заглох за околицей трактор. Эх, Серега! Снова угодил в колхозники, недолго наработал в МТС.

Солнце скатилось в Заполицу, потонуло в лесах. Свет его еще держался в вышине, где реяли стрижи, небо не меркло, оставалось высоким и ясным, и, казалось, сама земля, избы, озеленившиеся березы излучают непоборимое сияние. Воздух пригарчивал пылью и машинными газами, но уже натекал от гумен медвяный запах черемухи. Вспоминалось старому солдату счастливое довоенное время, когда был он мужиком в самой силе, бегал на своих двоих, а не тыркался на деревяшке, когда деревня была полна народу, каждый дом гудел как улей. Война под метелку вымела его сверстников, а молодежь сама бросила отцовскую землю. И опять мысли вернулись к сыну: один он застрял в Шумилине, поддался незавидной судьбе. С другой стороны, не всем жить в городах, должен кто-то и землю пахать. Если разобраться, дело первостепенное.