Текст книги "Кологривский волок"

Автор книги: Юрий Бородкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 39 страниц)

3

Не надо было долго присматриваться, чтобы понять, что колхоз «Красный восход» не только не сумел выправиться после войны, но еще больше захирел. Парни, которые посообразительней, сразу после армии оставались в городе, и Сергею Карпухину было еще не поздно махнуть куда-нибудь, но понимал, что семье будет туговато без него: отец калека, бабка совсем плоха, Леньке с Верушкой требуется поддержка, пока учатся. Погулял недели две да устроился в МТС стажером к Ивану Назарову…

Сергей проснулся потемну, лишь брезжили заиндевелые окна. За ночь изба настыла, так что не хотелось выбираться из постели. Мать уже двигала на кухне чугуны с коровьим пойлом, красный свет из чела печи отражался на ее лице и на простенке.

– Сегодня такая стужа, что хороший хозяин собак не выпускает, – сказала она. – Верушку-то хоть не будить? Чай, не заругают учителя, если пропустит день.

– Ничего, добежим мы с ней вдвоем-то.

Сергей кой-как растормошил сестренку, спавшую на полатях, она долго не могла очухаться, собираясь в школу, бродила по избе полусонная, натыкалась на косяки. Вместе позавтракали, вместе пошли в Ильинское. Сергей нес полевую сумку с книгами и тетрадками, Верушка старательно семенила за ним, глухо повязанная полушалком, из которого выглядывали одни глазенки.

Едва занималась скромная заря, небо побледнело, как лед на луже, где вымерзла вода; в такую погоду даже неприметный ветерок пронизывает насквозь, щиплет иголками лицо, руки, коленки, в поле от него никуда не денешься. Верушка поворачивалась к ветру боком, загораживала лицо варежками: полушалок возле рта оброс инеем, а внутри отсырел – дышать трудно – сдвинула его пониже к подбородку.

Сергей иногда оглядывался, следил, чтобы сестренка не обморозилась, она пыталась улыбаться, но сведенные холодом губы оставались неподвижными, только хлопала ресницами; мороз выжимал слезы из ее голубеньких глаз, казалось, и они вот-вот застынут.

Перед селом, где к школе сворачивает тропинка, Сергей передал сумку сестренке, ободряюще подмигнул:

– Ничего, Веруха, доживем до солнышка. Беги поживей, совсем ты закоченела.

Каждое утро они расстаются на этой развилке, а встречаются лишь поздно вечером, дома за ужином. Иногда Верушка засыпает на полатях, не дождавшись прихода Сергея: то в рейсе задержится, то в кино с Татьяной останутся, то простоят с ней у крыльца…

Иван Назаров уже сидел на корточках под своим бензовозом, трыкал домкратом, приподнимая заднюю ось. Прямо из-под машины подал руку, кивнул:

– Снимай левый скат, что-то он спускает.

Достал Сергей из инструмента под сиденьем торцевой ключ и вороток, принялся разбалчивать гайки. Вначале железо прожигало холодом рукавицы, пальцы были непослушными, но скоро согрелся, орудуя воротком, так что даже уши у шапки завязал наверх. Еще сбегал на пруд по воду для заливки радиатора. Пока ведро нагревалось на раскалившейся плите, можно было посидеть в курилке, где всегда собираются перед началом работы шоферы, трактористы, ремонтники. Многие из этих парней и мужиков не думали, что им придется носить промасленные ватники и спецовки, привыкать к гаечным ключам и зубилам. Все они жили в соседних деревнях, крестьянствовали, но в поисках заработка одни примагнитились сюда, в МТС, другие – в леспромхоз…

До станции, откуда возят горючее для МТС, километров сорок. Дорога вьется будто бы руслом канала: накануне прошел трактор, растолкал снег треугольником. Однообразно тянется заиндевелый, скованный морозом лес. В кабине тоже было вначале как в леднике, но постепенно накопилось тепло.

– Садись на мое место за руль, – предложил Иван. – Практикуйся, пока есть возможность, а то летом будет гиблая дорога. Нажимай сцепление, включай скорость, теперь плавно отпускай педаль.

Машина набирала разгон, впервые Сергей попробовал включить третью скорость. Он весь напрягся, подобрался, словно должны были вот-вот врезаться в какое-то препятствие. А вместе с тем дух захватывало, что сам вел машину, как заправский шофер.

– Знаю, о чем сейчас думаешь: как теперь остановиться? Главное – спокойствие, когда привыкнешь, все само собой будет получаться, – подбадривал Иван.

Около нефтебазы постояли в очереди, потом Иван ушел в контору оформлять документы, а Сергей, забравшись на цистерну бензовоза, качал рукоятку насоса: горячая работенка, на любом морозе согреешься.

На обратном пути Иван сел за руль сам, хотя успел заглянуть со знакомыми шоферами в станционный буфет. Ни разу не заводил он разговор о Егоре Коршунове, а сейчас спросил:

– Чего нового в Шумилине? Егор не собирается жениться?

– Не слышно. Баб ему и так хватает, – по-мужицки ответил Сергей. – Только все дивятся, как они живут теперь без хозяйки вдвоем-то с батькой? Мало он после плена поправился, будто бы с легкими у него непорядок. Тогда вся деревня переживала, как началась у вас с ним заваруха.

– Да-а, крепко замотался узелок. С Егором наши дорожки навсегда разбежались, в Шумилине мы с ним все равно бы не ужились. Надо было мне уехать куда-то подальше, да ведь семья, двое ребят, на новом месте не вдруг привьешься.

– Шурка-то знает, что Егор ему отец?

– Знает, это дело никак не утаишь. Егор сам иногда приходит повидаться с ним, правда, в избу не смеет ступить, только у крыльца посидит. Ведь не прогонишь, верно? Имеет право поговорить с сыном. Парню восьмой год, он все понимает.

Иван следил за дорогой с каким-то созерцательным спокойствием, будто машина не мчалась, а стояла на месте. Заметно было, что он отвлекся в свои мысли, Сергей не мешал, считая неудобным вызывать его на дальнейшую откровенность.

Погода резко сменилась. Небо затянуло мглой, над землей запылила, забесилась поземка, словно какие-то едва зримые духи пустились наперегонки. С обочины на колею потекли снежные ручейки, за ночь они сделают свое дело, переметут дорогу плотными косами. И без того куцый день сдался без борьбы, померк раньше срока – самое глухозимье. Впереди, в сутеми, помигала фарами встречная машина, Иван тоже включил свет, расплывчатый, колышущийся, он казался ненадежным, будто каждую секунду пурга могла погасить его. Торосистые отвалы снега теснее сжимали дорогу.

Скверней всего в такую пору пешеходу, а Сергею еще предстояло выкачать бензин на базе МТС и идти к себе в Шумилино сквозь эту свистопляску с подвывом телефонных проводов. Он принесет домой промерзшую буханку и десять ученических тетрадок, купленных в райцентре. Верушка, наверно, уже уснет, опять придется тормошить ее чуть свет.

4

Каждый раз так: после рейса, как бы поздно ни вернулся, подойдет Иван к своему дому, увидит заботливо ждущий свет в боковом окне, и словно бы теплой волной окатит сердце, разом отпадет усталость. Он умышленно сдерживает шаг, стараясь продлить это чувство, любовно оглядывает избу, перевезенную из Шумилина собственными руками и поставленную здесь, в конце сельской улицы, на сосновый подруб. Еще не постучит, лишь крутнет кольцо щеколды, а Настина тень уже чутко качнется на занавеске…

Ребята спали, Настя ушивала Шурику пальтушку. Отложила ее, пока Иван умывался, подала на стол картошку с бараньей почкой и кочанную капусту, сама снова принялась за шитье. Несмотря на поздний час, ее льняносветлые волосы были аккуратно прибраны, обнажая высокий лоб, большие серые глаза выражали всегдашнюю ясность. В халате и полушалке, накинутом на плечи, она казалась такой уютно-домашней, что Ивану хотелось тотчас подсесть к ней, но он не спеша ужинал, вполголоса разговаривая с женой.

– Добрую печку сложил Михей – парок вьется над картошкой, как только с огня.

– Уголья до сей поры мигают.

– Где это рукав-то Шурка отодрал наполовину?

– На горе у аптеки войну затеяли. Что творилось у них там! Как турнут которого с горы, так и кувыркается донизу. Говорю, тебе не только рукав, и руку тут выдернут. Вишь, все пальто мокрехонько, идол, а не парень, все на нем горит.

Сейчас она не сердилась всерьез на сына. Конечно, сгоряча отругала его, может быть, наподдавала – мать имеет право. Ивану трудней: ни разу не прикрикнул на Шурку, не тронул пальцем, боясь отпугнуть установившееся между ними доверие, и без того казавшееся ненадежным, потому что Шурка знал, что настоящий его отец находился в Шумилине у дедушки, и до сих пор упрямо называл Ивана дядей Ваней: так и останется, никогда они не будут по-настоящему близки друг другу.

К счастью, есть еще Андрюшка, этот свой, родная кровь, к нему у Ивана особое чувство привязанности. Вот зашел за переборку, мельком взглянул на раскрасневшегося, будто в жару, Шурку и перевел взгляд на Андрюшку, и тотчас отозвалась в нем какая-то самая нежная струна, лицо прояснилось улыбкой. Андрюшка спинал в ноги одеяло, запрокинув голову, прижался щекой к плечу старшего брата, рот приоткрылся, верхняя губенка смешно вздернулась. Здоровый бутуз растет, весной четыре года исполнится.

– Храпят наши казаки, хоть унеси куда хочешь, не пробудятся, – ласково молвила Настя, поправляя одеяло. Ей-то они одинаково любы, одной руки пальцы.

И все-таки сразу видно, что один – Коршунов, другой – Назаров. Фамилии тоже будут носить разные. Раньше Иван замечал в Шурке коршуновский чуточку приплюнустый нос, пухлые губы, теперь природа дала знать еще в одном: начали русеть волосы. А ведь маленький-то был, как одуванчик, многим казалось, на мать больше смахивал.

Настя ушла с лампой на кухню, Иван лег, поджидая, когда она закончит свои дела. Какое блаженство добраться до постели в такую вьюжную ночь! За стеной, натыкаясь на избы, мечется ветер, хлещет в стекла порошей, улюлюкает в свою осипшую дудку, а в избе дремно.

Свет на кухне погас. Смутно белея в темноте сорочкой, Настя приблизилась к постели, осторожно легла на руку Ивана.

– Непогодь-то какая! Наверно, не пошлют вас на станцию?

– Сильно заметет, так не поедем.

– Сегодня в магазине скандал был на все село: Евстолья Куликова начала, бабы и взвинтились.

– Чего?

– Из-за песку. Эмтээсовским Степановна отпустила в первую очередь, а с колхозников давай спрашивать паевые взносы в членскую книжку: десять рублей – сам песок, да пятерка дополнительная, выходит килограмм-то в полуторную цену. Евстолья швырнула ей эту книжку за прилавок, так и не забрала обратно. В самом деле, для одних – один порядок, для других – другой. Откуда у вдовых баб лишние деньги?

– На Степановну чего кричать? Она не отменит положения.

– Чай, не война теперь.

Иван повернулся лицом к Насте, разглядывая ее, будто впервые, и удивляясь, как она близка и доступна. На его ласку она отзывалась сдержанно, как бы смиряя себя. Уже два года с лишним они прожили вместе, а все как бы не привыкли друг к другу, кажется, что-то угрожает их наладившемуся благополучию. То лето, когда неожиданно явился из плена Егор, а Настя ушла к своей тетке в Потрусово, вспоминалось, как тяжкий сон. Иван считал, что навсегда потерял ее, совсем не ведая, что природой предопределена новая, более крепкая связь между ними. Неужели они жили когда-то в этой же избе? Да, это было не сном, а явью, только изба, оставленная Катериной, стояла в Шумилине пустая, неустроенная, и жизнь их была стыдливой перед людьми и друг перед другом. Поперемывали им косточки в деревне…

Настя проснулась, как только завозился Андрюшка, подержала его около ведра и долго не могла сомкнуть глаз, прислушиваясь к тревожащему вою ветра. Она рассказала Ивану про ругань в магазине, а главное утаила: с Егором там встретилась, у входа столкнулись лицом к лицу, хоть не разойтись. Настя оробела под пытливым взглядом его черных глаз, будто он уличил ее принародно в чем-то позорном, замешкалась в дверях. Егор даже головой не кивнул, разминулись со стыдливой поспешностью. Перед тем как скрыться за углом склада, она оглянулась: Егор жадно, укоряюще-пристально смотрел на нее вполоборота через плечо. Больше Настя не смела оборачиваться, но до самого дому шла и чувствовала на себе этот взгляд, как будто Егор шагал следом. Она так испугалась, что заперла за собой дверь, и весь день не могла успокоиться, виделось побритое, с болезненной подсинью, как мартовский снег, лицо Егора. Давно, с первого дня, как он вернулся из плена, она знала, что грех ее останется непрощенным, что примирение их совсем невозможно.

Один бог знает, какой пыткой оказалась для Насти зима, прожитая у тетки. Были дни отчаяния, когда даже слабая надежда не брезжила перед ней. Если бы не дети, может быть, давно бы отмаяла короткий век. Все-таки не человек находит счастье, а счастье человека. Другие-то бабы не дождались мужей да так и живут по-вдовьи, а она метнулась в сторону с общей дороги и заблудилась, запуталась, скомкала свою жизнь; всего бы месяц и подождать-то возвращения Егора, почему же сердце-вещун ничего не подсказало ей в тот момент?

Ушла из Шумилина, почувствовав себя совсем отринутой, даже возненавидела Ивана, будто не сама, а лишь он был виноват во всем, но, когда родился Андрюшка и на другой день прибежал за двенадцать верст Иван, она не могла отказать ему в отцовских правах, приняла его появление как знак судьбы, которой надо покориться. В тот день Настя избавилась от многих сомнений, решила со всей определенностью: хватит кроить да перекраивать, надо прибиваться к одному берегу.

В селе народу много, поэтому люди не присматриваются друг к другу так, как в деревне. Квартировали у Куприянихи, строили дом – жизнь постепенно начала наполняться своим прежним смыслом. Никто им не мешал, но нет-нет да подкатывала тревога, словно какое недоброе око подглядывало со стороны, покушаясь на их шаткое счастье. Егор все же рядом, с ним, хоть и редко, приходится встречаться, как сегодня у магазина. Почему он не женится до сих пор? Чего выжидает? Попробуй, разгадай, что держит на уме: чужая душа – потемки. Хотелось жить просто, безоглядно, да ведь судьба – не лошадь в оглоблях, вожжами не поправишь. Настя заглядывала далеко вперед и видела своих сыновей взрослыми. Что-то будет с ними? Сейчас спят чуть ли не в обнимку, а потом, может быть, посторонятся друг друга? Спите, пока спокойно спится. Шурик знает своего настоящего отца, он еще не разобрался до конца во всем, заметна сковывающая неловкость в его отношении к Ивану. Может быть, и ее, мать, когда-то осудит?

Мутный рассвет прильнул к окнам, не смея войти в избу. Настя, приподнявшись на локте, разглядывала словно бы обтаявшее лицо Ивана. Досталось мужику с перевозкой избы, бывало, в рейсе суток по двое, да вместо отдыха бревна катай. Казалось бы, чего еще надо: хозяйка в собственном доме, ребята сыты, обуты, муж заботливый, а вот не спится, томит непонятное беспокойство, все думается, что еще подстерегает нежданная беда. Душа просит чистого откровения, только не с кем поговорить, поделиться своими бабьими думами. Если бы жива была мать…

Прижалась виском к плечу Ивана, как бы ища у него сочувствия. В полусне, не открывая глаз, он обнял ее свободной рукой, и Настя затаенно притихла.

5

Весна задерживалась, по ночам сковывало наст, утренники стояли звонкие, ядреные, но вот где-то накопилось избыточное тепло и широко хлынуло по земле, отгоняя на север зиму. Три дня подряд над деревней тянулись нескончаемой холстиной низкие тучи, цепляясь свисающими обрывками за лес, пробуждая его встряской. Непрекращающаяся изморось настойчиво съедала снега; как всегда, раньше всех обнажился шумилинский угор возле кузницы, и в полях появились проплешины. Потом вернулось солнце, напористое, обновленно-ясное, оно тоже принялось за работу.

Егора Коршунова весна не радовала, в эту пору его давил кашель, единственным спасением было курево, и хоть сельский фельдшер совсем не велел ему курить, он не ограничивал себя. И сейчас, шагая по своим бригадирским надобностям речными пожнями, он угрюмо мял в губах папиросу. Одышливо сопел, распарился в фуфайке. Под яловыми сапогами то сыпуче крошился снег, то чавкала наводопелая луговина. Песома должна была вот-вот сорваться, в ней копилась полая вода, бегущая из оврагов, но пока она шла поверху, наледью. За реку теперь долго не проберешься.

Егор шел своим берегом, возле остожий останавливался, сгребал вилами сенные остатки, вытаявшие из снега. Хоть бы воз наскрести. Самая бескормица, сена колхозным овцам осталось на несколько дней, давно уж Антонина Соборнова держит их на голодном пайке.

Сел отдохнуть на покосившиеся жерди, которыми огораживали стог. С застарелым чувством одиночества, потерявшим первоначальную остроту, смотрел на голубые размывы в теплом апрельском небе, на потемневший, словно бы разбухший от влаги, заречный бор. Взахлеб трезвонил жаворонок, в деревне настраивали голоса отогревшиеся петухи, каждая ольховая веточка празднично отзывалась сиянию солнца, и все это было не для него – для других. Здоровье, потерянное в плену, непоправимо, жена не дождалась, мать умерла. После этого где найдешь исцеление душе? В тридцать лет жить устал. В деревню возвращаться не хочется: там только с бабами ругаться. Нелегкое нынче бригадирство. В войну люди ни с чем не считались, работали безотказно, теперь на сознательность не очень-то нажмешь, к каждому нужен подход. Не хотят больше вкалывать за пустой трудодень. Он бы и сам дал тягу из колхоза, мог бы устроиться в МТС, если бы там не работал Иван.

Вначале Егора сжигала такая ревность, что в пору было зарядить ружье, и неизвестно, чем бы кончилось дело, если бы Настя не ушла от Ивана в Потрусово к тетке. Этим его самолюбие несколько утешилось: пусть не одному, а всем троим будет лихо. Постепенно гнев его смирялся, уже затеплилась крохотным огоньком глубоко спрятанная мысль о том, чтобы вернуть Настю домой, как вдруг узнал, что она родила: нельзя было простить такой грех. Еще раз переболев приступом ревности, он клятвенно решил навсегда выбросить Настю из головы и из сердца – перечеркнуть и забыть. Не так-то это было просто, потому что иногда встречался в селе с Шуриком и с ней самой, и во сне она приходила к нему. Сны раздражали его своей уступчивостью, в них он допускал Настю близко к себе, здесь она была прежней, ласковой, свободной от всякой вины. Наяву они ни разу не разговаривали, словно бы не существовали друг для друга.

Солнце поднялось на полуденную высоту, по-весеннему увертливое, оно как-то умудрялось обходить облачка. Снег под его напором ноздревато истончался, оседал на глазах, около сапог Егора настоялись лужицы. Надвинув кепку на глаза, он слепнул от ярого сияния снега. Над пригретым бором потекло зыбкое марево, воздух бродил, казался густым, хоть пей его, как холодноватый и резкий напиток. Тронулось, пришло в движение все живое на освобождающейся земле, даже ветки берез налились краснотой, как голубиные лапки. И сердце Егора, остуженное горечью утрат, на какой-то момент отмякло, но он не дал себе расслабиться, вскинул на плечо вилы и зашагал по взгорбившейся леденистой дороге к деревне.

Антонину Соборнову нашел около овчарни, по-прежнему располагавшейся в переоборудованной риге, которую наспех утеплили еще во время войны. Овцы, почуяв весну, требовательно блеяли.

– Прямо изведешься с ними! – пожаловалась Антонина. – Ну что по клочку дала? Голоднехоньки.

– Ужо поспрашиваю, может быть, кто-нибудь взаймы даст своего, летом отдадим, – пообещал Егор. – Я по остожьям прошел, остатки сгребал – воз наберется. Надо бы привезти, пока снег совсем не согнало.

– Ты уж, Васильевич, кого другого пошли, мне и тут дел хватает, небось от овец-то все открещиваются, одна я с ними валандаюсь, как проклятая.

Это верно, никто не берет под свой пригляд овец, потому что с ними много канители, особенно из-за ягнят – хлипкие они зимой, мрут от поноса. И Антонина каждый раз отказывается, а все-таки удается уговорить ее.

– Как-нибудь дотянем эту весну. Говорят, последний год овец держим – невыгодное дело. – Егор озабоченно поскреб затылок. – Ладно, попрошу Евстолью съездить.

Евстолья Куликова в это время возила санками навоз в свой огородец. Прет, как конь-тяжеловоз. Здоровья ей не занимать: голенища валенок аж лопнули от натуги на толстенных икрах, щеки, точно два румяных калача, так что нос-кругляш утонул между ними.

– Погоди минутку, – остановил ее Егор.

– Куда это ты с вилами-то направился?

– По реке прошел, надо бы остатки, какие есть после стогов, подвезти. Съездили бы вы с Лизаветой Ступневой?

– Ой, нет, нет! – испугалась Евстолья. – Мне сегодня со своим-то делом не управиться. Навоз тоже надо когда-то возить, не дожидаться, когда до земли растает. На руках, что ли, его тогда таскать?

– Да черт с ним, с навозом-то! – вспылил Егор. – Овцы голодные сидят, слышь, как базарят на всю деревню. Чай, тебе не завтра грядки копать.

– Раньше бы думали, дотянули до тое поры, что ни на санях, ни на телеге не проедешь. У тебя вон кожаные сапоги, а у меня только валенки с галошами, ну-ка сунься в них на реку! – начала распаляться Евстолья.

– Как до колхозной работы дойдет дело, так у тебя все не слава богу. Ну погоди, придет сенокос, будешь клянчить лошадь – я те вспомню этот разговор! – не зная, чем еще пригрозить, тряс пальцем Егор. Его злило собственное бригадирское бессилие. Что с ней поделаешь? Никакой приказ ей не указ, из колхоза не выгонишь, откровенно говоря, это было бы не наказанием, а поощрением.

– Много я ее спрашиваю, лошадь-то? Вишь, в санки запряглась, а летом носилками да веревкой на горбу перетаскаю свое сено.

Евстолья сердито дернула санки и, тяжело разминая снег, потащилась дальше. Егор плюнул ей вслед, больше ни к кому не стал заходить, повернул к своему дому.

С осени, как умерла Анфиса Григорьевна, отец и сын Коршуновы остались вдвоем. Корову продали, насчет овцы договорились по-соседски с Тарантиными, те взялись держать ее исполу. Оставили одних куриц: без женщины любое хозяйство придет в беспорядок и запустение. Сами топили печь и готовили обед, мыли полы, стирали попутно в бане исподники да рубахи – все кое-как. Что и говорить, обоим наскучило бобыльное существование, вроде бы надоедать стали друг другу, иной раз проснутся ночью и молчаливо перемигиваются цигарками, как совы.

Егор только ступил в избу, сразу пахнуло свежим, выполосканным в снеговой воде бельем, оно лежало ровной стопкой на комоде: постельное у них брали Тарантины, либо сама Анна, либо Галина. Этот чистый запах отпугнул устоявшуюся пыльную затхлость необихоженного жилья.

Сели обедать. Егор брезгливо хлебнул вчерашних, с кислинкой, щей, нехотя стал ковырять картошку о постным маслом. Молча, оба злые, как черти, жевали сухомятку, чувствуя, что наступил предельный момент, когда требуется какая-то перемена. Василий Капитонович иоиеремннал пальцами сивую бороду и высказался наконец:

– Никуда не годится такая житуха, Егор; пора тебе привести в дом бабу, а не то мне придется подыскивать старуху.

Егор желчно усмехнулся.

– Мы с тобой, батя, списанные женихи.

– Полно, нынче бабам не до разбору. Зиму мы перезимовали кое-как, а дальше что? Може, есть кто на примете, покумекай или я подскажу.

Василий Капитонович выжидательно глянул в глаза сыну, тот не спешил с ответом, дескать, давай подсказывай.

– Сейчас была Галька, белье приносила… Не шибко красива, ростиком невелика, но проворная, по хозяйству толковая. И ходить далеко не надо, – показал пальцем на избу Тарантиных. – Как смотришь на это?

– Галина – девка, я – старик против нее. С моим здоровьем нечего загублять чужой век.

Василий Капитонович давно знал недуг сына, но старался не заводить о нем разговор. Вот бродил полдня по реке, а чуточку проступил на впалых щеках обманчивый румянец. Солнце искрится в седых волосах, воспаленный блеск черных глаз выдает тот огонь, что медленно сжигает Егора изнутри.

– Рано устал, сынок. Ты пойми, Гальке двадцать восемь, всего на три года моложе тебя. На что ей рассчитывать, коли вовремя замуж не поспела? Не резон ей брыкаться, потому что вековухой останется, – обдуманно убеждал Василий Капитонович, придвигаясь с табуреткой к Егору. – Пойдет, отказу не будет. Хочешь, я переговорю сперва с самим Федором?

– Выдумай еще!

Егор закашлялся, вылез из-за стола и начал ходить туда-сюда по избе.

– Обожди, заживешь снова семьей, ребят бог даст, все поправится. Без бабы мы совсем закиснем, посмотри на меня, кем я стал: печку топлю, куриц кормлю – в пору юбку надевать. Тьфу! Я ведь не шутя говорю, если долго будешь чухаться да сумлеваться, приведу какую-нибудь старуху.

– По-твоему, хоть сию минуту беги сватайся. Сам разберусь.

– Батька худого не посоветует. Пойду баню протоплю, а ты обмозгуй это…

Высказав сыну свою задумку, Василий Капитонович с чувством облегчения отправился в гумно. Помаленьку, с передышками наносил в куб воды. Когда едкий дым, скопившийся в бане, защипал глаза, он сел на порожек, на солнцепек. Единственное приятное занятие осталось для него – топить баню.

Солнце рябило лужицу, накопившуюся у входа; по проталинам бродили скворцы; над просыхающими крышами подрагивало парное курево. Озирая деревню, Василий Капитонович задержал взгляд на избе Тараитиных: рядом живут, из крыльца в крыльцо, а прежде и не подумалось бы, что возмечтается породниться с ними. Бывало, когда работал мельником, жил в достатке, не очепь-то знался с Федей Тарантиным, потому что тот был беден: не лишку надо ума, чтобы наклепать кучу ребят и самому бегать в заплатанных штанах. Теперь и Василию Капитоновичу нечем было похвалиться, покатился под гору, все растерял. Верно, что не живи, как хочется, а живи, как бог велит. «К нулю дело идет, – размышлял он. – Настеха нас подвела, лихо ее, стерву, угораздило, не дождавшись мужа, уйти к Ваньке Назарову. Сына от него принесла, так и толковать про нее нечего. Вот и пусть Егор женится на Гальке: может быть, под боком счастье-то, да не разглядел сразу? Оно всегда так, что близко, то неприметно, по чужим деревням невесты пригляднее. Гальку мы знаем сызмальства, у нас перед глазами росла – не ошибемся. Женитьба должна встряхнуть Егора, а то совсем пропадет. Корову опять заведем, в огороде посадим всякую овощь, как люди».

Прежний хозяйственный задор начал бередить Василия Капитоновича. Судьба не миловала его, кажется, совсем уж сбила с ног, но он не хотел поддаваться ей. Сейчас, когда было найдено верное средство поправить дела, его удручала нерешительность сына. Упустит момент, потом покается.

За спиной пощипывала сочившаяся из трещин куба вода, звонко порскали разгоревшиеся дрова; в бане набиралось тепло, вытесняя стылый плесенный запах. «Сейчас попаримся, разопьем чекушку, авось понятливей станет, – воодушевлялся Василий Капитонович. – Как-нибудь сладим сватовство».

За ночь подморозило. Егор с минуту постоял на крыльце, жадно вдыхая колкий воздух, и направился по наледеневшей тропке к Тарантиным; собственные шаги казались ему оглушительными. В избу не пришлось подниматься: Галина сбежала открывать двери. Она с некоторым удивлением задержала взгляд на его лице, наверно, не привыкла видеть таким чисто выбритым.

–. Здорово ночевали! – сказал он. – Не съездишь ли по сено, остатки после стогов подобрать? Понимаешь, овец нечем кормить.

– А кто еще? Одиой-то несподручно по такой дороге.

– Я сам помогу. Ты собирайся, пока лошадь запрягаю.

Минут через пятнадцать они выехали из конюшенного прогона к Портомоям и повернули вдоль реки. Розвальни шуршали полозьями, будто по песку, мерин иногда оступался, проваливаясь в наст. Из бора навстречу им торопливо всплыло огромное багряное солнце, розово осветился, как бы потеплел разом ольховник, раздвинулась ясная даль заречья.

Егор держал вожжи, Галина сидела слева, чуть позади, обыденно шелушила подсолнечные семечки, не подозревая о его намерениях. Может быть, потому что они с детства были на виду друг у друга, Егор привык относиться к ней без всякого интереса и теперь присматривался не то чтобы оценивающе, просто не мог представить, что она может стать ему женой. Лицо у нее скуластое, обветревшее, нос кнопочкой, если и есть что привлекательного, так это голубые, с глубоко запавшей грустинкой глаза. Никогда прежде они не испытывали чувства, похожего на взаимность, поэтому предстоящее объяснение казалось Егору странным, но в то же время понимал, что и отец прав: нельзя дольше жить так.

– Семечек хочешь? – Галина протянула ему горсть.

– У меня на это мелюзговое занятие терпения не хватает.

– Вчера у Соборновых долго сидели, в карты играли. Чего не приходил?

– После бани что-то поленился.

– Серега Карпухин с Павлом Евсеночкиным вспоминали тебя, дескать, втроем сыграть бы в «козла» против баб. Дедушку Соборнова взяли в напарники, тот карты видит плохо, ну мы их и посадили пять раз подряд.

За березовыми перелесками кто-то бахнул из ружья, выстрел обвальным гулом прокатился над поймой. Стая тетеревов пронеслась прямо над подводой.

– Там бы и токовали за рекой, так вылетают, глупые, на поле, – сказала Галина. – Скоро Песома лед взломит, совсем на тот берег не переберешься. Наша Зинка уж в школу не пошла, на каникулы распустили.

Передвигаясь от остожья к остожью, они подбирали сено, порядочно набралось – Галина принимала на возу, Егор подавал вилами. Разговаривали все по пустякам, а к главному не подступались. «Самое удобное время сейчас, пока с глазу на глаз: отрубил – да и в шапку».

Он поочесал воз и, старательно сгребая последний навильник, сказал без всяких подготовительных намеков:

– Слушай, Галь, иди к нам жить. Болыпухой будешь, я тебя не обижу.

Слова эти застали ее врасплох, она давно уже свыклась с мыслью, что придется век вековать одной, и потому недоверчиво глянула на Егора; на какое-то мгновение к ее лицу прихлынула кровь, словно бы он предложил что-то постыдное.

«Что это он надумал вдруг? Как ответить? – растерянно соображала Галина. – Не шутя, всерьез спрашивает. Господи, как быть-то?»

У Егора некстати прорвался кашель, наверно, от сенной трухи запершило в горле. Тотчас полез в карман за куревом. Когда кашель унялся, добавил:

– Не зпаю, как твои родители посмотрят, мой батя одобряет. Хочешь – в любое время распишемся, но только без свадьбы.

Опершись на вилы, он курил и блуждал глазами по синим боровым далям: иногда, если тесно душе, нужен простор взгляду, чтобы хоть на минуту почувствовать, будто оторвался от всех заботных дел.

Галина боялась ответить поспешно, необдуманно, она жалела Егора: пленом измученный, здоровье никудышное, но ведь и самой о себе надо было подумать. За Василием Капитоновичем тоже потребуется уход. Стоит ли взваливать на себя такую обузу? С другой стороны, может быть, это первый и последний случай, когда она имеет возможность выйти замуж. Смотрела, смотрела зачарованно на слезистый ослабевающий снег, а так и не разобралась толком в своих мыслях.