Текст книги "Кологривский волок"
Автор книги: Юрий Бородкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 39 страниц)
Умерла бабка Аграфена. Телеграмму подала вахтерша, когда Сергей пришел с работы. Не включая свет и не раздеваясь, он стоял у окна, скованный нежданной вестью. Беспокойно качался на ветру уличный фонарь, вскрикивали на станции поезда. Вспомнилось, как хоронили деда, как бабка, провожая Сергея в армию, с покорной осознанностью говорила: «Прощай, Сережа. Храни тя господь! Не дождаться мне. Ведомо, када воротишься, буду в Ильинском на кладбище вместе с дедушкой. Ты приди туда к нам». Со службы она его дождалась, а вот теперь – телеграмма.
«Поехать домой, но отпустят ли? И станут ли дожидаться меня? Могу опоздать. А все же попытка – не пытка, надо поговорить с начальством». С такими мыслями Сергей поспешил в управление. Морошкина встретил уже у подъезда, с папкой, в сером бобриковом пальто он направлялся домой.
– Привет! Чего такой кислый? – спросил он.
– Вот телеграмму получил.
Подслеповатое лицо Морошкина выразило озабоченность, он даже вздохнул, повертев в руках телеграмму.
– Жаль бабку Аграфену, добрая была старуха.
– Не знаю, как быть? Съездить бы на похороны.
– Вряд ли начальник разрешит. Если бы мать или отец – другой разговор. Да ты не тужи, есть там кому похоронить, ведь не будут же гадать, приедешь ты или нет. М-да, – задумчиво произнес он. – Можно бы пойти сейчас ко мне, помянуть бабку Аграфену, только, видишь, завтра совещание, надо подготовиться. – Перекинул под другую руку папку. – Вообще-то на часок заскочим, ты ведь ни разу не бывал у меня.
Чувствуя, что между ними нет равных отношений, Сергей отказался от приглашения:
– В другой раз как-нибудь. С Ленькой хочу повидаться.
– Как хочешь. – Морошкин приподнял воротник, сворачивая на другую улицу. Сергею представилось, что его односельчанин в этом солидном пальто будто бы застрахован от всяких бед.
Училище находилось на бывшей Сенной площади, это было старинное, казарменное помещение с надстроенным третьим этажом и башней, увенчанной шпилем со звездой. На контрольно-пропускном пункте Сергей попросил дежурного вызвать брата. Мимо стучали каблуками бравые офицеры, с песней прошагали строем курсанты, подкатила и требовательно посигналила зеленая «Победа». Дежурный метнулся к воротам, замер по стойке «смирно» перед легковушкой, из которой глянуло одутловатое лицо генерала.
Леньки что-то долго не было, наконец появился, оправляя на ходу гимнастерку. Стройный, подтянутый парень стал, на плечах – погоны с желтыми полосками.
– Здорово, братуха! – обрадованно улыбаясь, потряс руку. – Понимаешь, самоподготовка у нас, а взводный сидит в классе, пришлось ждать перерыва.
– Ты телеграмму получил?
– Какую?
Сергей подал ему телеграмму – радость погасла на Ленькинрм лице.
– Наверно, решили, что достаточно одной: скажем ДРУГ ДРУГУ.
Они не знали, что телеграмму подавала Татьяна, предполагавшая, что приедет Сергей.
– Так что будем делать? Ты поедешь? – спросил Ленька.
– Нет, не получается. Может, тебя отпустят? Причина уважительная, покажи телеграмму.
– Плохо, что она не на мое имя.
– Это неважно. Объяснишь начальству.
Два брата Карпухиных, два внука бабки Аграфены, с которой им не суждено больше увидеться, некоторое время сидели молча в гулком казенном помещении, недоумевая про себя, почему они не вольны побывать дома в такой момент. У одного – обязанности по работе, у другого воинский долг: разлучила судьба с родимой стороной.
– Ладно, я пойду отпрашиваться, – заторопился Ленька.
– Если отпустят, загляни ко мне.
С наивной надеждой на успех Ленька тотчас нашел командира роты, но тот ответил, что не решает такие вопросы, и посоветовал обратиться к комбату. Это был отменный строевик и служака, получивший чин не столько по способностям, сколько по усердию. Первый заход к нему оказался неудачным – отчитал Леньку:
– Как вы заходите, курсант Карпухин? Можно подумать, что еще не прошли курс молодого бойца. Перед вами комбат, а не председатель колхоза. Пуговица не застегнута. Выйдите – и снова по-уставному, четко!
За дверьми Ленька еще раз для порядка ширкнул пальцами по ремню, набрал грудью воздух, словно должен был предстать перед судом. Ударил строевым шагом, щелкнул каблуками:
– Разрешите обратиться, товарищ подполковник?
– Слушаю.
– Бабушка у меня умерла. Прошу разрешить съездить на похороны.
Загорелое, гладко выбртое лицо комбата осталось невозмутимым. Воротничок кителя плотно облегал его шею, черные с отливом волосы были причесаны с неизменной аккуратностью, весь он казался безупречным, потому имел право требовать дисциплины от подчиненных.
– Минуточку, кому эта телеграмма послана? – придирчиво свел брови комбат.
– Брату, он здесь в городе работает.
– Так пусть он и едет. Ты на военной службе находишься. Представь, что получится, если мы всех будем отпускать на похороны бабушек, дедушек, дядей, тетей? Не могу подписать такой рапорт…
Ленька хотел возразить, но горло сдавила обида, неудержимо хлынули слезы. Может быть, это была минута преждевременной слабости, чувства своего бессилия перед суровым военным порядком: ведь он привык к свободе деревенской жизни. Так или иначе, только, не спрашивая комбата, взял он со стола телеграмму и поспешил прочь из кабинета.
– Курсант Карпухин, я вас не отпускал!
Властный окрик не остановил его. Леньке хотелось остаться одному со своей бедой, а найти такое место в казарменном помещении непросто. Забился в сушилку, где сохли бушлаты и валенки. Воздух в этом закутке был тяжелый, зато ни души рядом, и темнота кромешная. Здесь некого было стесняться, и Ленька неутешно плакал, упав на ворох бушлатов. Он проклинал свою наивность, каялся, что напрасно чеканил строевым шагом и стоял навытяжку перед служакой комбатом, наконец, завидовал Тольке Комарику, который не попал в училище по нездоровью, но успел передать документы в техникум. Конечно, там нет ни обмундирования, ни питания, зато вольный казак. А вот им с Минькой Назаровым приходится тянуть воинскую лямку, не так легко стать офицером. Не то, что домой, в увольнение редко отпускают. Служба.
Он с первого дня скучал по дому, часто грезилось ему Шумилино, сейчас же на душе было особенно тоскливо и беспросветно, как в этом закутке. Надежда на поездку в деревню, возникшая после разговора с братом, рухнула. Бабка должна понять и простить его: не на своей воле находится.
Сенька слышал, как его товарищи вернулись с самоподготовки, как подали команду выходить строиться на ужин, и сотни сапог загремели по коридору. Рота за ротой с песнями ушли к столовой, а он не покидал своего нечаянного укрытия. «Самовольно перемахнуть через забор, сесть в первый поезд – пусть что хотят после делают», – с чувством мщения начальству тешил себя неисполнимой мыслью Ленька.
Давно ли он мечтал поскорей закончить десятилетку и уехать в город, теперь далека и желанна, как никогда, стала родная деревня, где навсегда осталось его детство, немыслимое без бабки. Голодно жилось в войну и все-таки безунывно. Несмотря на темноту, Ленька поплотней закрывал глаза и видел себя светловолосым парнишкой. Вот он в закатанных выше коленей рваных штанах день-деньской удит на Портомоях рыбу, а затем бежит со связкой плотвичек домой, бабка хвалит его, гладит сухой ладошкой по голове. Вот он пасет коров, летний день кажется нескончаемым; ноги тоскуют, потому что кожа на них потрескалась – вечером бабка заботливо смазывает их сметаной, чтобы он мог уснуть. Вот по первому льду он катается на снегурках и проваливается в Мирской пруд; боязно показываться в мокрой одежде на глаза матери, но есть спасительница бабка. Вспомнилось, как дождливым осенним днем хоронили деда Якова, – нынче ее черед. Убывает семья…
В казарме Ленька появился только перед вечерней поверкой. Старшина Карпенко построил роту вдоль коридора, сделал перекличку, держа в руке список, наклеенный на фанерку. Выпятив петушиную грудь, с сознанием своей власти он прошелся перед шеренгами, встретился глазами с Ленькой и скомандовал своим сдавленным голосом, точно что-то мешало ему выдохнуть набранный воздух:
– Курсант Карпухин, выйти из строя!
Ленька сделал два шага вперед и повернулся лицом к строю.
– За недисциплинированное поведение от имени командира батальона объявляю три наряда вне очереди.
Обидно ни за что ни про что получать наказание вместо предполагаемой поездки домой, но слез больше не было. И не будет. Ленька считал непростительной слабостью свое немужское поведение перед комбатом.
Объект находился на территории химкомбината. Настилали полы в бытовках нового корпуса. Лева с демобилизованным Кешей Гусевым подавали в окно доски – фальцованную сороковку, – Павлов с Сергеем сплачивали их и пришивали гвоздями к лагам. Павлов был недоволен материалом, мол, доски сырые, узкие.
– Прежде разве такой тес был! Толщина – во! Ширина – в полное дерево. Напилят его, дадут вылежку года два, зато после ии одна половица не скрипнет, не качнется, лежат точно литые, – рассуждал он. – А этот пол рассохнется, как худая кадка, загодя перед рабочими совестно.
– Сойдет. Не танцевать на нем, – махнул рукой Кеша.
– А мое такое понятие: за что взялся, надо делать хорошо. Меж протчим, вот сноровка у парня! Будто век плотничал, – похвалил Сергея.
Бригадир был вдвое старше парней, они привыкли к его ворчанию. Работать стало гораздо веселее, чем зимой, теплый майский ветерок залетал в незастекленные окна, солнце манило на улицу. Тесно становилось Сергею в коробках бытовок, скучно в общежитии, где он маялся вечерами, лежа на своей койке. А в садах играли духовые оркестры.
– Погода шепчет, смотри, как все возрадовалось! Позавидуешь вам, ребята, – говорил Павлов, окуривая себя табачным дымом. – Левка, небось, в такую пору стихотворения про любовь складываются? Тебе просто: прочитал своей зазнобе чего-нибудь такое – сразу влюбится. Ха-ха!
– А мы и так не растеряемся: раз-два – и в дамках! – бахвалился Кеша. Это был огненно-рыжий парень с нагловатыми зелеными глазами. В городе он чувствовал себя как рыба в воде, откровенно был доволен тем, что умотал из деревни, даже хаял ее, как будто родился и вырос в ней по ошибке, а законное его место всегда было здесь.
Сергей так не мог. Его угнетала суетливость городской жизни, собственная затерянность и сознание своей незначительности в таком многолюдий. Эта мысль особенно остро возникала по утрам, когда живой поток сжимал его и властно нес к узкой горловине проходной. Он завидовал монтажникам, которые и в новом корпусе, и прямо на улице устанавливали колонны и аппараты, опутывали их трубами, оснащали приборами. Сложно, замысловато. С его знаниями на монтаже нечего было делать. Маши топором, и ничего после тебя не останется: опалубку под фундаменты или леса поставил – сам же и разберешь. Вот разве только полы…
В обеденный перерыв Сергей не пошел в столовую, с бутылкой кефира и пирожками расположился на пакете досок. Кто-то озорничал, направляя в глаза солнечный зайчик, и нельзя было понять, откуда этот зайчик стреляет, пока сверху не упал девичий смех: крановщица Лена Пчелкина, высунув из кабины свою голову, повязанную красным платком, забавлялась над ним.
– Ты чего, и на обед не вылезаешь из своей скворечни? – спросил он.
– А мне здесь лучше, Волгу видно. Красота!
– Сейчас я к тебе заберусь.
– Зачем?
– Тоже хочу на Волгу глянуть.
– Между прочим, посторонним сюда нельзя.
– Какой же я посторонний?
– Все равно не положено, – подзадоривала она.
Сергей с матросской ловкостью поднялся по металлической лестнице в кабину башенного крана. Лена завернула остатки своего обеда в газету, пихнула в сумочку, висевшую на крючке. Тут у ней и зеркальце прикреплено, и букетик цветов – уют, который может создать женщина даже в этой железной скворечне.
– А у тебя и в самом деле хорошо, – похвалил Сергей. – Я не знал, что Волга рядом!
Ее ширь мерцала рябью неподалеку за забором комбината: белые пароходы отсюда казались неподвижными, с них доносились басовитые гудки, тревожащие своей призывностью. Видны были заволжские леса, подсиненные далью, которая звала к себе. Через мост в ту сторону как раз направлялся поезд; прицепиться бы хоть к этому товарняку да укатить обратно.
– Вон там где-то моя деревня, – показал Сергей. – Хорошо сейчас там: все зеленеет, цветет…
– Скучаешь по дому?
– Скучаю, – признался Сергей.
– Зачем же тогда уехал?
– На других глядя. Видала, сколько здесь нашего брата. Все пытают счастья.
– Другие-то привыкают, и ты привыкнешь. Мой отец работает уж больше двадцати лет на комбинате.
– Не знаю, смогу ли.
Лека сняла с головы красный платок, поухорашивала перед зеркальцем свои белые кудряшки и спросила:
– Почему-то тебя никогда не видно на танцах в саду?
– Какой я танцор!
– Ерунда! Я тебя научу, я люблю танцевать, вот только росту мне не хватает, – простодушно призналась она.
– Смешная ты, Ленка! Как ты, такая маленькая, управляешь этой махиной?
– А я специально выучилась на крановщицу, чтобы хоть на работе на меня свысока не поглядывали, – засмеялась она.
Снизу потянуло табачным дымком – вернулись с обеда парии. В приподнятую козырьком переднюю раму кабины слышен был голос Павлова:
– Ну что, ребята? Постукаем-побрякаем. Куда у нас Серега девался?
– Вон он где свил гнездо! – злословил Кеша, заметив спускавшегося Сергея. – Пока мы заправлялись, он тут завел трали-вали… Помалкивает, а везде успевает.
– Как же ты-то проморгал? – подтрунивал Павлов, хитро поблескивая из-под кустистых бровей глазами.
– Ничего, мы свое возьмем, – не унывал Кеша и взглядывал наверх, заслоняя красное лицо шапкой, свернутой из газеты, грозил пальцем. – Ленка, не забывай рыжих! Чо? Вот слезешь на землю, я с тобой побалакаю.
– Ладно тебе трепаться – подавай доски, – одернул его Сергей.
– О, видали, уже ревность!
Пошутили, можно бы и забыть этот случай. Иной раз у Сергея возникало желание снова забраться на верхотуру, где хозяйничала Лека Пчелкина, чтобы взглянуть на синие заволжские леса, за которыми осталось Шумилино: там ждет его Татьяна, шлет письма. Совесть его должна быть чистой перед ней. И не пойдет он ни на какие танцы, чтобы не обидеть ее. Только что же дальше-то? Ведь обещал Татьяне вызвать ее в город. Где жить-то станут? Сам в общежитии, на троих комнатушка: к ним с Левкой подселили еще Кешу Гусева. Пойти на попятную, вернуться в деревню? Перед людьми неловко, скажут, видать, не пригодился в городе-то. И в самом деле, он, например, чувствует, что с тех пор, как оказался в городе, будто бы потерял точку опоры. Кто он теперь? Уехать-то уехал, а сердце свое оставил в деревне, только одно название, что городской житель: ощущение такое, словно завербовался на неопределенный срок, и эта неопределенность мучительней всего. Весной особенно тянет домой, поминутно блазнятся то окна с чуть голубоватыми наличниками, крашенными еще до войны, то шумилинские березы, окинутые светлой зеленью, то отыгравшая паводком, усмирившая свою страсть Песома. Порой самому Сергею не верилось, что он по своей доброй воле оказался на строительстве химкомбината, среди этих цехов, начиненных непонятными аппаратами и трубами, где человек становится мал и незаметен. Многие привыкают. Сможет ли он? Их бригадир прав: всякое дело надо делать хорошо, но для этого надо еще и любить его.
16Во время войны Сергей носил отцовскую одежду, после службы выручала морская форма, и вот впервые в жизни он шагад по набережной в настоящем шевиотовом костюме, в рубашке салатного цвета с воротничком навыпуск, испытывая чувство праздничности. Ему казалось, что все встречные с любопытством смотрят на него, хотя в уличной сутолоке люди безразличны друг к другу. Встретиться бы с кем-нибудь из односельчан; жаль, что брата Леньку редко отпускают в увольнение, Морошкин занят своими важными делами.
По набережной в погожий вечер гуляло много народу. За зданиями, золотя церковные купола, гасло солнце. Два пароходика-близнеца неутомимо бегали от берега к берегу. На паром въезжали и размещались поплотней машины и повозки, капитан громко ругал в рупор водителей. Казалось, у Волги совсем не было течения, так величаво простиралась она; зеленоватые волны лениво нахлестывались на камни-валуны, которыми был укреплен понизу откос. Белыми комочками качались на воде уставшие за день чайки.
– Привет, Сереж! – услышал он голос Лены Пчелкиной. Часто стуча каблучками, она подлетела к нему, обдав одеколонным запахом. Брови ее были немного подведены, волосы мелко подвиты; кажется, и ростиком, стала повыше на каблуках-то. – Тебя не сразу узнаешь, на какого-то артиста похож. Между прочим, здесь, на набережной, кино недавно снимали. Не видел? А я живу тут, в Тверицком переулке, тоже в одной сцене снималась.
– Это как же? – усомнился Сергей.
– В массовой. Посадку на пароход снимает в гражданскую войну. Вот подходит «Иван Бабушкин», так у него название закрасили и написали по-старинному – «Меркурий». Между прочим, я занимаюсь в драмкружке при клубе комбината, люблю комедии.
– Я смотрю, ты везде поспеваешь.
– Ага. У меня характер легкий, – похвалила себя Лена. Поставив на чугунный парапет сумочку, она достала из нее зеркальце, поухорашивалась перед ним. Ее круглое личико с носиком-кнопочкой выражало постоянный задор, в больших голубых глазах сквозило озорство. – Сходим на танцы? – предложила она. – Что-то я тебя так и не видела в саду?
– Я не хожу туда. Лучше пройтись по набережной – вечер сегодня хороший, – сказал Сергей, глядя, как плавится в Волге мягкий закатный свет.
– Эх ты, кавалер! Ну чем тебя растормошить? Пошли, пошли! Чего стоять-то? По субботам джаз-оркестр играет.
Лена подхватила Сергея под руку, точно они не первый раз гуляли по городу. Он пытался подладиться к ее шажкам, но это не получалось при его росте. Приди он в сад один, ему бы ни за что не пригласить никого танцевать. С Леной было просто. Сергей скоро усвоил, что в такой сутолоке на площадке, собственно, и не надо уметь танцевать: топчись кое-как на одном месте.
Зажглись фонари. Листья возле них стали прозрачными, а за деревьями набухла темнота, и, казалось, нет ни неба над головой, ни самого города – только этот укромный сад с музыкой и волшебными фонарями, куда удалось попасть самым счастливым людям, и среди них оказался Сергей.
– Ты делаешь успехи, реже на ноги наступаешь, – смеялась Лена. – Между прочим, наши собираются завтра на пароходе на Верхний остров. Если хочешь, приходи к девяти часам к дебаркадеру.
Она действительно поспевала всюду: то подбегала к подружкам, то с такой же непринужденностью болтала с какими-то парнями, то ее розовое платьице мелькало на самой эстраде около музыкантов.
К ней подошел небрежно вихляющейся походкой худощавый парень в вельветовой курточке. У него были гладко прилизанные, как смоль, волосы и по-стрекозьи выпуклые глаза.
– Сбацаем, Леночка! – сказал он, не обращая внимания на Сергея, как будто его и вовсе не было.
Она не отказалась, даже с готовностью порхнула за ним, извинившись перед Сергеем:
– Подожди минуточку.
Они выделялись на площадке, танцевали усердней всех, энергично двигая согнутыми в локтях руками, точно пилили в две пилы. Парень изгибался, то наклоняясь, то едва не опрокидываясь, усложнял танец замысловатыми переходами, иногда с такой силой дергал партнершу за руку, что буквально бросал ее одним рывком к себе.
Сергей ушел с площадки, затерялся в толпе, чувствуя себя одураченным. Не столько по своей вине, сколько влекомый общим движением, он шел по круговой аллее. Танцплощадка содрогалась от дружного ритмического топота. Еще раз увидел Лену Пчелкину вместе с теми парнями и расслышал, как ее спрашивали о нем:
– Кто этот чувак?
– Так, один знакомый по работе… Между прочим, неплохой парень, только очень уж неотесанный…
«Ах ты сорока! – молвил про себя Сергей, не злясь, а удивляясь, как это он поддался на ее трескотню. – Нет уж, голубушка, поищи дураков в другом месте, а меня нечего водить за усы». Он вырвался из людского потока и из сада, и сразу развиднелось, посветлело небо над неугомонным городом. Было такое ощущение, как будто очнулся от дурного сна. Торопливо, размашисто шагал гулкими ночными улицами.
Ребят дома не было, где-то еще гуляли. В комнате было светло и без электричества, потому что заря широко обнимала город со стороны железнодорожной станции и рядом находился уличный фонарь. Сергей достал из чемодана фотокарточку Татьяны, разглядывая ее, сел на подоконник. Доверчиво, без упрека смотрели на него чистые глаза.
