Текст книги "Кологривский волок"

Автор книги: Юрий Бородкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 39 страниц)

17

В то же утро с Иваном Ивановичем Охапкиным произошел курьезнейший случай, имевший нежелательные последствия, ибо его председательский авторитет был изрядно подорван в буквальном смысле слова. И кем? Карпухиным гусаком-диверсантом! Быть того не может, поспешно усомнится недоверчивый читатель, чтобы такого монументального мужика, да еще наделенного чином, могла унизить проклятая птица!

И все-таки факт остается фактом. Опохмелившись у Василия Капитоновича Коршунова, Охапкип в полном благодушии шагал по деревне, как вдруг почувствовал, будто крапивой жигануло ногу. Он обернулся и, оскорбленный коварством гусака, подкравшегося к нему с вытянутой шеей, пренебрежительно цыкнул на него – гусак нехотя отступил, но тотчас последовало новое нападение, сопровождаемое воинственным шипением, послышался треск разорванного галифе. Наблюдавшие издалека за председателевым позором бабы покатывались от неудержимого хохота; знал он, что и окна изб глазасты – считай, вся деревня смотрела этот спектакль. Пристыженно зыркнул по сторонам: хоть бы камень попал под руку или палка! Пусто. И не нашел наш Иван Иванович другого средства спасения, кроме бегства. Бежал как-то скованно, стеснительно, зажав в кулак разорванное место, так что воодушевленный легкой победой гусак настиг его, когда он споткнулся о травяной холмышек, и на этот раз уже напрочь отхватил кусок материи на заднем месте.

– Цыц! Цыц, окаянный шипун! – отбивался Охапкин, пятясь к крыльцу Павла Евсеночкина.

Павловы брюки оказались ему опасно тесны, чувствовал себя в них конфузливо после привычных галифе, пузырями раздувавшихся на ногах. Пришлось старухе срочно штопать дыру…

Без малого месяц прошел, а стыдно появиться в Шумилине: каждый встречный ухмыляется и непременно поглядывает на новые галифе, как будто и на них отыскивает заплаты. Да и у себя в селе злословят, и до района донеслось.

И вот в эту-то самую пору, когда Охапкин страдал от уязвленного достоинства, словно бы специально поддержать его упавший дух, в Ильинское заявился некто Никифор Христофорович Пилипенко, промышлявший лес для своего колхоза на Харьковщине. Это был квадратный человек на коротких ножках, голова его покрывалась соломенной шляпой, из-под которой живо и все время как бы изучающе посматривали черные нездешние глаза. Лицо было примечательно очень сдобными, выпуклыми щеками, так что круглый нос будто бы катился по желобку между ними и застрял в самом узком месте. Руку приезжего оттягивал повидавший дороги саквояж, схожий со своим владельцем угловатой кубатуристостью. В саквояже покоились две бутылки (тоже квадратные) с привозным напитком, разделенные большущим шматком соленого свиного сала.

Пилипенко не пошел сразу в контору, сначала потолковал с мужиками возле магазина, кое в чем осведомился, что касалось председателя «Ударника». После этого уже уверенней поширкал пыльными ботинками по лопухам у правленского крыльца и ступил на него, поодернув замявшуюся полу пиджака.

Поздоровался с Охапкиным как с давним знакомым по имени-отчеству, повел речь о том, что приехал больше чем за тысячу верст, что колхоз у них миллионер, но большая нужда в лесе, дескать, выручайте братья-славяне.

Охапкин слушал его со скучающим видом, соображая про себя, надежен ли человек, и стоит ли вообще затевать такую сделку. Конечно, неплохо бы пополнить скудную колхозную кассу одним махом, без всяких затрат со своей стороны. Без денег – худенек. Лес? Плевать на него – сам по себе растет, ухода не требует. Вот начальство по головке не погладит, скажет, легким способом вздумал поднимать сельское хозяйство. Первый секретарь теперь новый, прислан из другого района, его еще не успели узнать, все гадают, какой ветер подует с торца стола. А тайно эту операцию не провернешь.

– Сколько надо лесу? – спросил он, пыхнув дымом, как вулкан, до самого потолка.

– Та-а, трошки! – встрепенулся гость. – Вагона два… Вам не в убыток, и нам не корысть.

– М-да… Это ведь не калач, за пазуху не сунешь, – с недомолвками отвечал Охапкин. – Много ли у нас строевого лесу – весь отмежеван в госфонд.

– Не беспокойся, Иван Иванович, усе будет у порядке. Гроши – скилько спросишь, без обиды. Хлопцы при-идуть зо своими машинами, ты кажи, где рубить… Та, я забыв про свой документ! – вспомнил Пилипенко и достал из саквояжа командировочное удостоверение, умышленно положенное туда. – Тут усе обозначено: як мени кличут, який колхоз, и подпись нашего председателя Буханько за печатью.

Крутоплечие бутыли, мерцавшие, как лед, в расчетливо приоткрытом саквояже, невольно притягивали взгляд Охапкина, державшего в толстых пальцах удостоверение. Где же устоять перед таким искушением, тут без лишних слов все понятно, все натурально, красноречиво. Охапкин потревоженно крякнул, в нем уже началась борьба порочной склонности и рассудка. На некоторое время выручили заходившие по разным надобностям люди: счетовод с бумагами, бригадирка насчет мешков – не во что затаривать хлеб, телятница, не первый раз просившая себе подмену.

Как только выдался момент, Пилипенко, успевший отметить благоприятное воздействие, произведенное на собеседника содержимым саквояжа, прищелкнул по нему пальцем и предложил без обиняков:

– Добре было бы, Иван Иванович, побачить у другом мисте, з чаркой, без спешки – здесь дюже мешают. Можно или не можно?

Охапкин, потирая висок, смотрел в окно, как будто решал мучительно важный вопрос. Ответил вроде бы даже с неохотой:

– Можно чуток… Только время-то неудобное. У вас уж небось кончили уборочную?

– Та нет, если бы тилько зерно, а то и подсолнух, и буряки.

– Машину вот отпустил. Ну, шут с ней, пешочком дойдем…

Через пятнадцать минут они сидели в гостеприимной сторожке Фили. Пилипенко по-хозяйски пластал ножом шпиг, предусмотрительно бросил кусок и кобелю Цыгану, встретившему его недружелюбным рыком. Сам Филя с услужливой готовностью суетился около стола, заговаривал с тороватым гостем:

– Прежде штофом назывались экие-то бутылки. Самогонка?

– Горилка.

– Всамделе горит?

– Як спирт. Во! – Пилипенко плеснул на стол и чиркнул сразу две спички – взялось голубым блуждающим пламенем.

– Это закуривать опасно – внутре может вспыхнуть. Хе-хе! – взвеселился Филя.

Попробовали. Охапкин удовлетворенно крякнул. Подслеповатые глазки Фили сначала заслезились, потом ожили, вроде бы даже прибавились. Похвалил:

– Хороша душегрейка! У нас это заведение стало переводиться. А вы, дорогой товарищ, извиняюсь, из хохлов будете?

– С Украины, – поправил Пилипенко.

– Так, так… понятно.

– Лес покупает для колхоза, – пояснил Охапкин.

– Понятно, понятно… А своего-то, значитца, нет?

– Нема, степь.

– Худо. Пусто, голо без лесу-то. Из чего же избу построить?

– Мазанки у нас глиняные.

– Это все равно что шалаш, – не одобрил Филя.

– Та нет, справные хаты, що зря хаять.

Повторили. Охапкин аппетитно нажимал на сало, хмель не вдруг пробирал его, но лицо запылало. Пилипенко прямо деревянной ложкой удил мед, вдруг ему пришла в голову идея.

– Вот мы що щас зробим!

С расторопностью поднаторевшего командированного вынес на улицу самоварчик, бывший в употреблении у пасечника, выплеснул остатки воды, а затем залил в него обе бутылки. Охапкин с Филей восхищенно наблюдали за его колдовством.

– Це – чай! Усе замаскировано.

– Христофорович, ты мне нравишься! – признался Охапкин, придавив своей тяжелой рукой плечо Пилипенки.

– Ловко! Открыл крантик – потекло, ну, чисто хлебная слеза! – прихваливал Филя. – Эх, отцы мои, какая слобода была бы нашему брату без бабьего надзору! Нервы в спокое, никто не вздернет. Вот приди я счас домой – произойдет большое смущение, моя Давыдовна почнет трещать, что мозжуха в огне. Вот, значитца, и укрываюсь здесь в сторожке, так приживусь за лето, что, верите, не хотца возвертыватца на постоянство в свою избу.

– Без жинки не можно, – философски изрек Пилипенко, с хрустом раскусив крупную коковку луку.

– А сам умотал от жинки-то, – уличил его Охапкин.

– Я ж у нашего председателя Буханько – правая рука, снабженец. Лес, кирпич, цемент – усе может добыть Пилипенко! – Он сделал широкий жест рукой, задев висевшую на стене ржавую берданку, засиженную мухами. – Стреляет, дид, эта пугалка или так, для музею?

– Цены нет этому ружью, и верно, место ему в музее, – без обиды ответил Филя. – Зверя, птицы из него положил несчетно. Иван Иванович знает, как я охотился, када помоложе был. Собак у меня приживалась целая свора, куда ни пойду – оне за мной. Бывало, споткнешься выпимши где-нибудь в снегу, считай, каюк, а оне, веришь – нет, облягут со всех сторон и согревают, не дают замерзнуть. Сколько разов так спал.

– Не врет, – с начальническим хамством подтвердил Охапкин.

Филя скоро сник, глаза его подернулись мутной пеленой, как у сонной курицы, сам он стал заметно оседать, клонить голову, пока клюквенный нос не окунулся в сивую, заляпанную медом, бороду.

Охапкин с гостем непоколебимо сидели друг против друга, это были достойные бражники.

– Знаешь, на чем земля держится? Раньше бачили, на трех китах. Ерунда! – отверг Пилипенко. – Во на чем! – прижал ладонью горлышко бутылки.

В момент такого откровения шагнул в сторожку Сергей, злой и усталый после неудачного рейса на станцию. На размякшем лице Пилипенки появилось выражение настороженности, Охапкин успокоил его:

– Это мой шофер Серега Карпухин, мировой парень. А это – Никифор Христофорович, приехал с Украины насчет покупки леса, – обратился уже к Сергею.

– Выпей, хлопче! Где со смальцем каша, там место наше, – потчевал Пилипенко, налив из самовара стакан.

– Как съездили? – поинтересовался председатель.

– Замаялись. Приемщик взял пробу, сырое, говорит, зерно, пропускайте еще раз через веялку или обратно везите. Вот и крутили да перетаривали мешки. Бабы наотрез отказываются завтра ехать, я тоже не железный.

Внутри у Сергея все клокотало от перенапряжения. Окинул раздраженным взглядом напластованную свинину, блюдо меду, зеленый лук и накрошенный по столу хлеб – жрут, пьют, самоваром забавляются, когда у других спина гудит от мешков. Сама физиономия щедрого гостя показалась ему продувной, и тот почувствовал неприязнь в серых, как пасмурный день, глазах Сергея, снова начал пододвигать к нему стакан.

– Что будет завтра, утром решим, – примирчиво сказал Охапкин. – Ты давай поправься с устатку.

Обожгло грудь, но не погасило тот внутренний огонь. Тесно и душно было ему в Филиной сторожке, надоела она своей злополучной услужливостью, сковырнуть бы с земли, как гриб-поганку. За каким чертом он пришел-то сюда? За каким? Взяла злость и на поникшего над столом Филю, которого раньше считал просто чудаковатым стариком, а сейчас понял, что он своим угодничеством потворствует Охапкину.

Не догадываясь о том, что творилось в душе Сергея, собутыльники продолжали свои объяснения:

– Дорогий Иван Иванович, з таким человиком, як ты, мы зговоримся. И тоби выгодно, потому что ваш колхоз не дюже богат, з грошами туго.

– Небось ты ко мне приехал, а не я к тебе, – не без гордости заметил Охапкин.

– Обидився? Дай пять! – Потянулись друг к другу через стол обниматься. В этот момент их объединяла та странная взаимность, которая легко возникает в подобных ситуациях. – Договорились? Скилько даешь лесу?

– Не даю, а продаю. Вот к ним в Шумилино завтра съездим, посмотрим Заполицу.

– Заполицу продавать?! – очнулся Сергей. – И правление согласно?

– Не встревай! Мне знать, что делать. Что скажу, то и правление повторит. – Охапкин многозначительно зыркнул на Сергея.

– А я не допущу, чтоб рубили Заполицу! – как порох, дождавшийся искры, взорвался Сергей.

Уперлись взглядами друг в друга, кабаньи глазки Охапкина сначала выразили изумление, потом стали угрожающе сужаться, в самой их глубине затаилась мстительность. Кого допустил к себе? Кого сам зазвал на работу? Из молодых, а ранний, в глаза глядит – не сморгнет.

– Поперед батька не забегай, – вмешался обескураженный таким поворотом дела Пилипенко. Щеки его, казалось, еще больше вздулись и стиснули круглый нос.

– Яйца курицу учат, черт побери! – Охапкин пристукнул по столу кулаком, так что Филя вздернул голову и обвел всех мутным, непонимающим взглядом. Тихо стало в тесной сторожке, слышно было только жужжание пчелы на оконной раме да чмоканье редких капель из самоварного крана – иссякла струя, и разговор пересох. Сергей туго надернул кепку на скомканные русые волосы и толкнул кирзачом дверь.

– Бисов сын! – метнул ему вслед Пилипенко.

Сергей с торопливой безотчетностью шагал к центру села, он еще не знал, что предпринять, к кому обратиться, но чувствовал, что не уступит в этом неравном споре, что найдутся люди, которые возьмут его сторону, помогут сберечь Заполицу. Но кто в Ильинском может остановить Охапкина? Кажется, и нет над ним здесь никакой власти, без районного начальства не обойтись. Постой, а сельсовет? Вон флаг полощется над ним.

Если бы даже на дверях сельсовета висел замок, Сергей нашел бы председателя и дома. Дверь была приоткрыта, и он смело шагнул в нее. Председатель, раскосый мужик, с глубокой фронтовой вмятиной на гладком черепе, морща лоб и окутыйая себя дымом, мучительно добывал слова для предстоящего выступления в райисполкоме: то заносил их на бумагу, то зачеркивал.

– Ты чего, Карпухин? – спросил он, с неохотой отрываясь от дела. – Рабочий день давно закончился – это я готовлюсь выступать завтра.

– Попусту, Василий Николаевич, не зашел бы, – сказал Сергей, пристраивая на колено кепку. – Охапкин договаривается с каким-то хохлом о продаже леса, нашу Заполицу обещает под сруб. Я поругался с ним из-за этого. Прошу вмешаться, как сельскую власть.

Лицо председателя сделалось совсем кислым, как простокваша, лоб еще больше зарябило, брови опустились шалашиком, и уголки губ поползли книзу. Очень подходило такое выражение лица к его фамилии – Ляликов. Уныние его объяснялось именно тем, что дело касалось Охапкина: не хотел связываться с ним, может, и побаивался.

– Ох уж этот мне Иван Иванович! – сказал так, будто измаялся с ним. – Позвонить ему, так небось ушел из конторы? М-да… Ладно, потом разберемся.

– Пойми, Василий Николаевич, не потом, а сейчас, чтоб они зря не морочили друг другу головы. Я не оставлю этого так! Мало ли что ему вздумается, купец какой нашелся! – горячился Сергей.

Ляликов страдал, соображая, как поступить, разгоняя ладонью красноватый от вечернего солнца дым. Все же пообещал:

– Завтра буду в Абросимове, там просигнализирую… Первый секретарь у нас теперь не такой генералистый, как Коротков, но с понятием. В общем, не беспокойся.

…По пути домой Сергей остановил машину в Заполице, где с детства ему знакомо было каждое дерево. Сошел с дороги в лес, покурил, успокаивая сердце под тягучий шорох сосен, в котором не было никакой смуты, никакой тревоги, напротив, слышалось вечное утверждение жизни.

18

Утром, только подогнал машину к правлению, счетоводка поторопила:

– Карпухин, к Ивану Ивановичу!

Вошел. Охапкин, облокотившись на стол, мял пальцами лоб, наверное, болела голова, потом встал, принялся давить хромовиками половицы: может быть, что-то прикидывал последней меркой, может быть, просто мучил паузой. Наконец, коротко и безоговорочно изрек:

– Клади ключи на стол. – Упрямо закусил наборный мундштук, подождал, когда ключи звякнули по настольному стеклу, и, спустив их в глубокий карман галифе, добавил: – Нам с тобой тесно ездить в одной кабине.

Сергей ни слова не ответил, возражать или оправдываться было бесполезно, да он и предвидел такой исход. Очутившись на улице, походил возле машины, потрогал ее теплый капот: казалось странным, что он больше не сядет за ее руль, а сделает это кто-то другой, может быть, более сговорчивый. Вот и еще одна запятая получилась в жизни.

Весело здоровались прохожие, еще не зная, что он разжалован; прогремел молочными бидонами тракторный прицеп; на столбе около почты очнулся радиодинамик, похожий на большую кастрюлю. У всех были спешные дела, только он чувствовал себя лишним в селе, и эта отстраненность угнетала. Не знал, куда девать себя.

Шел мимо МТС, и там уже гудел прерывисто движок электросварки, синяя ее искра мигала в глубине дверного проема бывшей церкви, а через двор знакомые трактористы подавали на деревянных катках новый токарный станок. В поле за селом махал мотовилом самоходный комбайн, после него оставались золотистые копны соломы, и завидно было смотреть на его могучую работу. Сейчас бы поставить машину под бункер, зерно принимать, по оказался безработным, точно в колхозе полно людей. Стыдно домой показываться, на душе муторно. Куда теперь податься? Самое бы подходящее по примеру Кольки Сизова двинуть на целину. Только и разговору сейчас о ней и в газетах, и по радио. Сергей своими глазами видел не раз, как проходили на восток поезда с целинниками, оглашая станцию задорными песнями, словно эвакуацию объявили из здешних мест и вся молодежь решила перекочевать за Урал, на новые земли, и словно бы каждому вместе с комсомольской путевкой заранее был выдай талон на счастье. Далеко ходить не надо: Люську Ступневу МТС командировала на уборочную в Казахстан, сама напросилась, мол, женихов там избыток. И ему, Сергею, впору бы бросить все, коли на своей земле не пригодился, да семью не оставишь.

Теща все-таки не вынесла сор из избы и Татьяне ничего не сказала, правда, в ее отношении к Сергею еще заметен был некоторый холодок, и в иные дни ему хотелось пойти с работы прямо к родителям. Издали заметил отца, таскавшего лук в огороде. В это лето все реже доносится стук из кузницы, все чаще отец занимается Домашними делами, возится с Павлушкой. Хоть и не было желания никому попадаться на глаза, пришлось подойти к нему. Сначала отнес полные корзины на елань повети, и отец не сразу догадался о случившемся, спросил:

– Ты чего больно скоро возвернулся или заехал по пути куда?

– Отъездил.

– Как?

– Я ж тебе говорил, поругался с Охапкиным. Сейчас машину сдал.

Лицо отца посмурнело, вытянулось. Сел на опрокинутое старое ведро, положив ходулю поперек борозды, озадаченно поморгал.

– Одно к одному идет: мне в кузнице работы нет, у тебя машину отобрали. – В словах этих слышался упрек Сергею, дескать, не умеешь с людьми ладить. – Против ветра, дорогой мой, не плюют. Нечего было связываться с этим боровом, – обозвал Охапкина.

– И все-таки у него не пройдет этот номер с лесом, – убежденно сказал Сергей.

– Дался тебе лес. Тьфу! Поди, не твоя ответственность.

– Ну извини, я здесь живу, значит, меня прежде всего касается. Хорошо, что ли, окорнают деревню со всех сторон? Слышь, трелевщики хоркают: новоселковские продвигаются со своими бензопилами.

– Тут леспромхоз, дело государственное, не нам кумекать, – не согласился отец. – О другом разговор веди – куда прибиваться? Что-то гоняет тебя, так осенний лист ветром?

Недоволен сыном, считает записным неудачником и переживает за него. Сергей давно почувствовал это. Насчет Леньки, например, с самого начала полная ясность: заканчивает военное училище на всем казенном обеспечении, станет офицером. Учится и учится, бьет к одной цели, никуда не соступит с прямой и верной дороги, а у него, Сергея, какая-то бескомпасная судьба. Самому надоело мотаться из стороны в сторону, это холостяку, вроде Кольки Сизова, позволительна перелетная жизнь. Гнетет чувство вины перед всеми, вечером предстоит объяснение с матерью, женой, тещей; начнутся охи-ахи, подсказки, советы, хоть из дому беги.

Отец молчал, задумавшись над своим вопросом, Сергей не мешал ему. В воздухе горчило оборванным луковым пером. Выло еще тепло, но солнце на исходе лета заметно поистратилось: три дня не могло высушить отаву, скошенную по опушкам. Готовились к отлету сбившиеся в стаи скворцы, уже начали проступать в лесу ржавые пятна осинников, по всему горизонту залегла сквозная дымка, и взгляд невольно тянулся в те успокаивающие дали, где, казалось, кончались все человеческие невзгоды, как будто на земле могли быть такие обетованные места, где бы человек не страдал. Голос отца вернул Сергея к огороду, к луковой грядке, истыканной ходулей:

– Хочешь не хочешь, а, пожалуй, придется вторительно к ним проситься, – показал пальцем в сторону Новоселок.

– Были бы руки, работа найдется, – сказал Сергей и, давая понять, что разговор этот тяготит его, стал таскать лук.

Вдвоем скоро пошабашили грядку. Снова оставшись не у дел, Сергей ощутил себя лишним в родной деревне. У Назаровой риги тарахтела молотилка, доносило громкие голоса баб, старавшихся перекричать машинный гул, казалось, там очень дружно и весело, только его, здорового мужика, будто бы обокрали, отлучив от страдных забот. Заметил под горой у реки неподвижную фигуру Егора Коршунова, удившего рыбу, хотел подойти к нему, но передумал: не годится уподобляться инвалиду, которому всей-то радости отпущено – посидеть у текучей воды, иоотвлечься, ослабить душу игрой поплавка. Целыми днями, как приговоренный, пропадает на реке, не хнычет, а видно, что дотлевает человек. Некоторых угнетает тишь какой-нибудь кроткой лесной речки, им подавай Волгу или море, на худой конец – озеро; иным же, наоборот, по душе почти безымянные водоемы, словно бы созданные для уединенного вдумчивого созерцания. Егор нашел последнюю отраду возле родимой Несомы.

Куда же деться? Куда пойти? Вот ведь как устроено: пока работаешь, думаешь, хоть бы денек отдохнуть, а как дадут отставку – обида, чувствуешь себя неприкаянно, будто уценили тебя по сравнению с другими, чувствуешь, что обошли тебя в самом главном, и отдых, выпавший по такому случаю, превращается в наказание.

Выручила сестренка, принесла от тещи Павлушку. Незаметно подошла, окликнув:

– Папка, ты чего стоишь, как завороженный? Смотри, какие мы сытые, толстощекие – манной каши наелись. – Потормошила, поприкидывала Павлушку. Личико его, обтянутое капором и шерстяной шапочкой, прояснилось, заегозил, протягивая ручонки не к отцу, а к дедушке. – Возьмите его, надоеду, как веретено стал. Тетя Наташа на молотилку ушла, я и баталюсь с ним. Такой атаман! Вцепится в щеку или в волосы – весь аж вадрожит.

– Ругают тебя, Панька, пошто такой дерзкой? – оживился Андрей Александрович, точно солнышко проглянуло средь пасмурного дня. – Он больше всех дедушку любит. Верно? Потому что у дедушки усы, есть за что теребить. Ну-к, где оне, усы-то?

Павлушка покраснел от натуги, так что светлые бровки обозначились, что-то выкрикнул на своем недоступном языке, видимо, злился, не умея говорить.

– Чего это обозначает? А? Рано еще тебе разговаривать-то. Ко мне просишься? Не-е, не возьму, поди к батьке.

Сергей взял сына на руки, теплом обдало сердце, смывая с него все заботы-печали. Все лето некогда было понянчиться, и вот выпала такая досужливость. Крохотный человечек! Он еще не умеет ни ходить, ни говорить, он еще живет бессознательно, как, например, трава, и не знает, сколько в жизни бывает тревог, в его голубеньких глазенках мир отражается только доброй своей стороной.

– Отдохни, Веруха, а я погуляю с ним, – сказал Сергей.

Понес его на зады огорода, откуда виднее была река, где отрадней было сердцу.

– Видишь водичку внизу – это Песома играет. А вон дядя Егор сидит с удочкой. Подрастешь, мы с тобой тоже будем рыбачить, – толковал Сергей сыну, не смущаясь тем, что он не понимает его. – В той кузнице дедушка твой работает. Все мы через кузницу к железу привыкали, может быть, и ты привыкнешь. Нет, кузница – дело отжитое; учиться станешь, сам почуешь, к чему душа лежит. Учиться, брат, не ленись, сквитай за все, что батька твой недобрал, – заблаговременно наказал сыну.

Сергей сел на обрубок дуплястой липы, покачал Павлушку на колене, тот и сам заприпрыгивал, пуская губами пузыри. В глазенках его угадывалась какая-то прозорливость, как будто он понимал каждое слово, но из шаловливой хитрости коверкал звуки. Удивляло, что совсем недавно его не было на свете, а теперь вот оно, сердечко, бьется в лад родительскому.

Закурил. Задумался, пуская дым в сторону от сынишки. Согретые его близостью мысли теперь были ровней, обнадежливей. Своей вины перед колхозом он не находил, что касается председателя, так мало ли какая блажь взбредет в голову разным Иванам Ивановичам. Самого бы его в пору гнать с должности, пока не пропил колхоз.

Солнце встало высоко, уперлось в спину. Воздух против леса на той стороне начал зыбиться, и оттуда, из глубины бора, донесло грибной запах. Вдоль реки брело стадо коров, звон ботала отдавался в чутких по-осеннему берегах; ни одного птичьего голоса из ольховника – онемела природа, словно сама напряженно слушает и ждет какого-то условленного знака.

Павлушка тоже подозрительно затих, не елозит ножонками, обутыми в шерстяные носки, перестал крутить занимавшую его пуговицу. Улыбается затаенно, хорошо ему, пригрелся на солнышке. Ах вот в чем дело! – догадался Сергей, когда почувствовал, как мокрое пятно расплылось по штанине. Он не спугнул Павлушку, а только ласково пожурил:

– Окатил батьку и доволен, да? Ах ты плут! Ну пошли домой, раз такая авария.