Текст книги "Кологривский волок"

Автор книги: Юрий Бородкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 39 страниц)

2

Часто вспоминался Ерофееву первый день его председательствования. Помесил он тогда грязи, обходя бригады парным апрельским днем: побывал на всех скотных дворах и конюшнях, осмотрел опустевшие за зиму клети и сенные сараи, и всюду перед ним возникали вопросы, потому что куда ни глянь – прореха. Семнадцать деревень, большинство бесперспективных – одно название, что бригада. На кощошнях по три-четыре клячи, и с этим тяглом надо было начинать пахоту. У Охаикина с Романовым отношения были натянутые, он даже договор с МТС не заключил.

Особенно удручал Ерофеева рев полуголодной скотины, ждущей выгона в поле, где еще нечего было взять, На ильинской ферме коровы стояли в навозной жиже, потому что деревянная елань сгнила. Доярки, обрадовавшись появлению нового председателя, точно он мог сразу же поправить весь этот беспорядок, окружили его, засыпали жалобами:

– Посмотри, посмотри, Степан Данилович, как мы тут в грязи баландаемся. Коровы-то сердешные маются. Как дойка – теплой воды не напасешься: надо мыть вымена-то. Бяда!

– Прямо чистое наказание!

– Нешто нельзя было подновить настилы? – спросил Ерофеев.

– Сколько раз было говорено Охапкину, что они сгнили, проламываются, дак он и не почесался. А уж мы сами повыбрасывали худые-то сланины, чтобы коровы ноги не завязили.

– Главное, сена нету. Где хошь добывай, председатель.

– У вас же буду просить взаймы. Ведь есть у кого-нибудь излишки?

– Може, и есть, коли поспрашивать, да взаймы-то не шибко поверят: придет время расплачиваться, а тебе вдруг не пондравится у нас, уедешь обратно, – с подковыркой сказала высокая сухопарая тетка.

– Едва успели выбрать, а уж засомневались, и в тон ей ответил Ерофеев.

– Дак ведь нынче подолгу-то в председателях не задерживаются, особенно если присланные. Ты вот встал к Миронихе на квартиру, а семью небось оставил в Абросимове.

– Что же поделаешь? Придется квартировать, пока своего жилья нет. – Ерофеев в сопровождении доярок вышел из темного двора на дневной свет. – Это что за ветряк у вас машется? Воду качает?

– В том-то и бяда, что впустую крутится: поканителились с ним механики из мэтээсу, да так и не могли наладить. Опять как не вспомнить Охапкина, вон какую каланчу соорудил, деньги угрохал, а коровы тонут в грязи.

– Воду бочкой подвозим, ведрами таскаем. Бяда!..

Шел Ерофеев дальше от деревни к деревне, записывал в свой блокнот разные малоутешительные сведения и все больше осознавал, какой груз он добровольно взвалил себе на плечи. Встретил в Шумилине участкового агронома Сашу Лазарева, проверявшего посевное зерно. Разговор с ним запомнился.

– Знакомитесь с хозяйством? – спросил Саша. – Не разочаровались?

– Я знал, что иду не на готовое, но и прежняя моя работа районного зоотехника по коню меня не устраивала своим формализмом. Иногда к какой-нибудь кампании напишешь заметку в райгазету на тему: больше внимания развитию коневодства в колхозах. Призываешь увеличивать поголовье лошадей, а оно год от году убывает. Знаешь о том, как гробят лошадей на вывозке леса зимой, знаешь о падеже и знаешь тщету собственных усилий. Хотелось конкретного дела, вот и взялся за гуж. Столько разных неполадок, что, откровенно говоря, не знаю, с чего начать.

Агроном, сидя на пороге клети, попересыпал с ладони на ладонь овес и, хоть был молод, ответил с деловитой обстоятельностью:

– Начинать следует с земли. Во-первых, некоторые поля в вашем колхозе каменисты – навести на них порядок. Во-вторых, поскольку вывозка минеральных удобрений со станции затруднена расстоянием, поля наши остаются малоудобренными. В-третьих, если будем сеять вот таким несортовым зерном, хорошего урожая ждать нечего. Семеноводством большинство колхозов, можно сказать, не занимается.

– А что ты скажешь насчет кукурузы? Нас обязали в этом году сеять ее.

– Не знаю, что получится на здешних землях. В среду при МТС состоится научно-производственная конференция специально по кукурузе, там послушаем. Фильм покажут. Главный агроном ознакомит, как готовятся смесь и торфоперегнойные горшочки для выращивания кукурузы на семена. Вот, собственно, и вся научность.

– Жена говорила, что у них в школе к этому делу привлечены все школьники: каждому дано задание изготовить по сто горшочков.

– Сомнительная затея, однако будем пробовать.

Ерофеев знал, что без советов специалистов ему не обойтись, но не предполагал, что можно услышать их от молодого агронома. Чувствовалось, что знания, приобретенные в иституте, не соответствовали прозаической действительности, и это его угнетало. Ерофееву сразу же понравился толковый парень с широким, заметно скуластым лицом и упрямыми складками над переносицей.

– Ты, Саша, верно все говоришь, но одним годом столько проблем не сдвинешь, порядка на полях не наведешь. Нам же сейчас прежде всего нужны деньги, чтобы строить. Ты посмотри на нашу контору, ведь это прокуренный овин. А на ферме что творится!

– Деньги, Степан Данилович, скорее всего может дать лен.

– Зато и возни с ним больше всех, не зря до сих пор остался в ригах, и на поле видел перезимовавший прямо в бабках.

– Это сейчас он стал обузой для многих колхозов, потому что деревня обезлюдела. Во-первых, район наш, вы знаете, всегда считался льноводческим: особенно заметны успехи абросимовцев были в тридцатые годы: сколько человек тогда наградили орденами и медалями, и все за лен. Я вам потом покажу одну любопытную книгу, где есть полная характеристика нашего района. Во-вторых, лен, который лежит в ригах, при расторопности председателя можно было сдать. Даже сейчас еще не поздно сделать весенний расстил на незатопляемых водой местах; я говорил об этом Охапкину, да он в последние дни махнул на все рукой. Плакали денежки. В-третьих, урожайность льна обеспечена, это не эксперимент с кукурузой. Вы думаете, «Рассвет» на каких дрожжах поднялся? На льне, спросите самого Миронова. Ведь если полностью убрать лен и сдать тресту, можно озолотиться. Вот давайте посчитаем.

И Саша Лазарев начал загибать пальцы, рассудительно повторяя: во-первых, во-вторых. Уже тогда, при первом разговоре, Ерофеев почувствовал его увлеченность льноводством и сам понял, какие выгоды оно сулит, особенно после того, как Саша дал ему почитать обещанную книгу, статистический порайонный сборник тридцатых годов, в котором было убедительно сказано: «Абросимовские льны по своим качествам гораздо выше, чем в других районах области (значительная часть продукции льноволокна поступает на базу «Льноэкспорт»). Лен везде занимает ведущее место в посевах. Почвы, среднеподзолистые суглинки, вполне благоприятствуют такому развитию культуры».

Той же весной Ерофеев рискнул почти удвоить площадь под льном, и он действительно уродился на славу, но местами полег из-за дождей, так что комбайном не везде можно было взять. Теребили руками ткачихи, присланные из города, и школьники. Ерофеев в те дни лишился сна, организовал ударник: поднимали тресту, вязали в толстые снопы и сразу грузили на машины. Всех старух мобилизовал, пообещав им овса для кур. Еще начальнику Новоеелковского лесопункта Данилову спасибо – выделил две машины и людей. Поработали с настроением; даже весело, как-то празднично было при таком многолюдий.

А вскоре у Ерофеева появились сразу два помощника: перевели из МТС в колхоз агронома Сашу Лазарева и зоотехника Тоню Мальцеву. Тесно стало в прокуренной правленской халупе, и Ерофеев решил подвозить бревна для строительства новой конторы, пока был неглубок снег. Место облюбовал хорошее, чуть на взгорке. Когда проходил мимо сладко пахнущих на морозе сосновых бревен, овладевало нетерпение, так что сам взялся бы за топор. Строительная бригада пока была мала, потому что большинство ильинских мужиков работало в МТС. Она да леспромхоз – конкуренты, с которыми трудно тягаться.

Многим казалась преждевременной такая поспешность со строительством конторы, дескать, не скотный двор, можно и подождать, но Ерофеев жил не одним днем.

3

Со стороны посмотреть – неутомимо бегает трактор из конца в конец поля, мощно взворачивает текучие пласты, но попробуй сядь в пропыленную, прокаленную солнцем и двигателем кабину, подергай целый день рычаги, потрясись, как на жернове, оглохни от грохота, и ты поймешь, какой ценой добывается хлеб. Только справились с посевной, надо поднимать пары, и так одно за другим, все лето страдная горячка.

Сергей четвертый сезон работал трактористом. Привык, ему даже больше нравилось, чем шоферить, потому что здесь, на поле, были предметней, значительней результаты твоего труда, было чувство хозяина земли, необходимое его крестьянской душе. Он пытался отказаться от этого чувства, уезжал в город, устраивался на работу в леспромхоз, но кончились зигзаги, хватит шарахаться из стороны в сторону. Известие о том, что ликвидируется МТС, что он только формально числится ее работником, а в скором времени вместе с трактором перейдет в колхоз, не смутило Сергея, потому что суть его профессии останется прежней. Если раньше работал, как по найму, в разных колхозах, то теперь будет только в своем «Ударнике».

Сергей вел трактор гусеницей вдоль борозды, посматривал, не выдвигается ли ослабший палец, чтобы вовремя подступать его молотком. Оставалось вспахать два загона, чтобы бывшая деревня Аверкино, означенная березами и зарастающим прудом, оказалась островком среди пахоты; а на будущее лето здесь заколосится рожь и странным покажется ее соседство с исчезнувшей деревней.

Заглушил трактор. Взяв газетный сверток, пошел пообедать к пруду. Звоном сверлила уши тишина. В осоке у берегов возились нерестящиеся карасики; над водой шуршали слюдяными крыльями синие и коричневые стрекозы – вот и всего живого, что было рядом. Заметил, что даже березы без людей почему-то быстро начали сохнуть. Может быть, через несколько лет ему на своем ДТ-54 придется выкорчевывать трухлявые пеньки и распахивать Аверкино, и над этим прудом, где еще плещутся карасики, когда-то сомкнется ржаное поле. Доводилось читать, что кое-где уже поступают так.

Помнил Сергей и жилое Аверкино с невытоптанной, мурависто-мягкой улицей, с какой-то исполинской, на шесть окон по фасаду, избой посредине, затейливо изукрашенной резьбой, но не понадобившейся никому из наследников; помнил, как ходили через Аверкино по малину, как очень соблазняли их в детстве здешние яблоки, почему-то казались они сладкими, не такими, как в своей деревне. Вот тут у пруда стегал его крапивой желчный и сухой, точно вобла, Митя Куделин. Всю жизнь собирался мстить ему, но погиб на войне тот Митя, и обида на него давным-давно прошла, осталась там, в детстве.

Не успевшие посохнуть яблони цвели, их нежность была трогательна среди заглушенных крапивой подворий. Пожалуй, и Шумилино ждет та же участь, хоть и построили дорогу, электричество тянут. Пораньше бы сделать все это.

Сергей стал стряхивать крошки с газеты и нечаянно остановил взгляд на знакомой фамилии: Лев Артемов. Ниже были напечатаны два стихотворения. В сильном волнении, так что расплывались буквы, не очень вникая в смысл, пробежался глазами по строчкам и снова восхищенно смотрел на фамилию автора, точно бы на свою собственную. Подумать только, что тот самый Лева Артемов, с которым жили в одной комнате в общежитии строителей, стал настоящим поэтом, печатает стихи в центральной газете! Представилось, как идет по многолюдной Москве, всеми признанный, чем-то выделяющийся из толпы. И нет ему никакой заботы ни о пахоте, ни об исчезнувшем Аверкине: другие, более возвышенные мысли занимают его. Талант!

Бережно разгладил и сложил газету. Утолил жажду прудовой водой и зашагал к трактору, ошибая пыльными сапогами золотистые лепестки купальницы. Над ним плакали пигалицы[8]8
  Пигалица – местное название чибиса.


[Закрыть], отчаянно пикировали, едва не касаясь кепки, крики их становились все настойчивей, беспокойней. Ах, вот в чем причина – заметил неподалеку от борозды среди разбросанного навоза четырех только что вылупившихся птенцов. Ямка в земле – и все гнездо, даже травки почти не подстелено.

– Да успокойтесь, не трону! – сказал он птицам, радуясь, что эти желторотые не попадут под гусеницу или под плуг.

Ради них пришлось сделать огрех. Пахал и все посматривал на нетронутую полоску земли: пигалицы то хлопотливо бегали по ней, потряхивая хохлатыми головками, то взлетали при приближении трактора, но, казалось, тревога их начала униматься, должно быть, поняли, что птенцы их останутся в безопасности. От этой малой добродетели, от встречи со стихами Левы Артемова, от того, что заканчивал пахать поле, появилась какая-то легкость на сердце, когда хочется остановить случайного человека, поделиться с ним своим настроением, и хочется творить на земле только добро. Он работал один, без прицепщика, потому что трактор был оборудован навесным плугом. Завтра переедет в Савино к Михалеву, вдвоем будет поохотней.

Сделан последний гон. Сергей как бы с благодарностью погладил горячий капот трактора, как спину усталого коня. Приятно окинуть взглядом вспаханное, успевшее местами позаветреть поле, ощутить слитность своей воли с послушной тракторной мощью. За два дня управился с такой Палестиной. Погомонили бабы, разбивавшие навоз, погудел трактор, и теперь здесь на все лето до августа устоится тишина.

Уж солнце поклонилось земле, пора, домой. Задрав кверху плуг, трактор налегке катится под уклон к оврагу, оглушает трескотней молчаливый вечерний лес; гусеницы мнут повалившиеся поперек дороги сосенки, белые зонтики дягиля и молодую траву – не дают зарастать дороге-прямушке. Редко по ней ходят, разве что ягодники или грибовики, или кто-нибудь из прежних аверкинских жителей, заболев ностальгией, явится с поклоном к родным березам, потерянно побродит по тому месту, которое называлось деревней, припоминая, где и какие стояли дома. И знает, что ничего хорошего такое посещение не сулит, что только побередишь сердце, а все же едет издалека на это краткое и горькое свидание Родина!

Сергей знал, что остался на этой земле навсегда, по тому что их родовое дерево оказалось одним из самых устойчивых на этой земле, пустило молодые побеги: у пятилетнего Павлика появился младший братик Ванюшка. Два сына, два наследника.

Заслышав трактор, Павлик выбежал на загумна. Сергей заметил еще в проулке его синюю рубашонку, знал он, как скучно ему без сверстников, как ждет он отца: опрометью несется, только русые волосенки трепыхаются. Когда был поменьше, встречал приветственными криками, плохо выговаривая слова: «Такель! Папа на такеле плиехал!»

– Здравствуй, сынуля! – Сергей приподнял Павлика, боясь прижимать его к спецовке, чмокнул в нос. Так они здороваются под вечер, потому что обычно видятся в эту пору. – Ну, как вы тут?

– Баню топили. Мама уж мылась, теперь мы с тобой пойдем. Ага?

– Обязательно. Ну, забирайся в кабину!

Подъехали к дому. Павлик остался в кабине: старательно дергал рукоятки, надувал щеки, изображая рев двигателя. Сергей устало присел на скамеечку у крыльца рядом с женой, державшей на руках запеленатого Ванюшку. Он был благодарен Татьяне за то, что она подарила ему второго сына, и сейчас, глядя в ее ясные, как умытая дождем смородина, глаза, любовался нежностью ее румяного и гладкого после бани лица с необсохшими еще росинками на лбу и над губами; он не мог даже прикоснуться к ней в своей грязной спецовке. И сынишку не мог взять на руки, только позаглядывал на его спящее личико с тонкими, просвечивающими веками, ласково спросил:

– Ну, как наш Иван Сергеевич?

– Спит напропалую, спокойный: титьку захочет, так и то не вскрикнет – заворочается да закряхтит. Не то что Павлик. Ау, проснись, лежебока, папка приехал!

– Пускай спит, – вступился Сергей. Не хотелось подниматься со скамейки: сидел бы и сидел так, облокотившись на колени, пока не ослабнет ломота в плечах.

– В Аверкине-то кончил? – спросила Татьяна.

– Кончил. Завтра буду в Савине, поближе.

– Ступайте в башо, как бы не отемнять. Подержи его, я белье вынесу. – Подала ребенка.

– Испачкаю.

– Ты поаккуратней.

Держал сынишку, нескладно вытянув руки, дивился его невесомости, осторожно сдувал комаров с неподвижного личика, не обращая внимания на то, что самому жгли шею. Прибывает семья, не сказать, что тесно им в тещиной избе, а все-таки пора думать о самостоятельном жилье. С другой стороны, возле бабушек легче поднять детей.

Татьяна вынесла корзину с бельем и свежим, только что связанным веником. Побеспокоилась:

– Спииу-то сумеет ли он тебе потереть?

– Я крепко-крепко натру, – пообещал Павлик.

Жили у тещи, в баню ходили к родителям Сергея. Для него такие дни всегда были праздниками, хоть и знал, что на другое же утро надо снова выезжать в поле, его возбуждали сами запахи протопленной по-черному бани, распаренного веника, чистого белья. И словно в сказке случалось чудесное превращение: входил в баню замызганный, с волосами, похожими на войлок, – хоть выбивай из них пыль, а выходил добрым молодцем, спадала усталость, дышалось легко.

– Папа, ты завтра дома останешься? – спрашивал Павлик, старательно натирая Сергею спину.

– Нет, мой милый, уеду на работу.

– Мне хочется в лес сходить, а никто со мной не идет.

– Вот кончим пахать, мы с тобой и в лес, и на речку пойдем. Ягоды тогда начнут поспевать.

– Ты мне обещал сделать каталку из зубчатого колеса с трещоткой.

– Утром проснусь пораньше и сделаю.

– Я буду катать ее по деревне – играть в тракториста, а то Олька Коршунова со мной не водится.

– Она большая, школьница, считай.

– Я тоже пойду в школу вот через столько годиков, – показал два пальца.

Скучно, одиноко парнишке. Хорошо, что братик будет подрастать. Раньше была своя начальная школа под боком, а теперь придется им бегать за четыре километра в село. И у самих с Татьяной тоже работа в Ильинском, там бы и жить.

Выпроводил сынишку из бани, покропил с веника на отозвавшуюся последним шипением каменку и все же попарился, погонял кровь, вдыхая иссушающий ноздри березовый жар.

Одевался впотьмах. Когда вышел из предбанника, золотой закат плавился над Заполицей. Прочеркивая по светлому небу, мелькали майские жуки; в туманной пойме Несомы дергал коростель. Ветерок, набегавший на деревню с распаханных полей, присмирел, воздух был неосязаемо легок, так что не замечалось, как дышишь.

Проходя мимо своего дома, увидел в окно отца и мать, сидевших у самовара. Отец, как всегда, пил из блюдечка, словно бы специально примачивая в нем усы; мать, скинув на плечи белый платок, заматывала в узелок на темени свои поредевшие волосы. Было что-то покорное, старческое в их фигурах, освещенных лампой-семилинейкой. Вдвоем остались. Сердце Сергея тронуло непрошеное покаяние: в посевную-то закрутился, некогда и зайти к ним. Алексей с Веркой далеко в городах живут, а он-то рядом, мог бы почаще заглядывать к родителям. Хоть и ждала своя семья, повернул кованое кольцо щеколды (память покойного деда Якова), шагнул в темноту через порог, как за отпущением грехов.

4

Изба Карпухиных не привыкла к малолюдию, не привыкли к нему и сами хозяева, очень затосковавшие после отъезда дочери в Ленинград: исполнилось Верушкино желание поступить в медицинский институт, уж третий курс закончила. Прежде Андрея Александровича выручала кузница, стоявшая на бойком месте при дороге: кто-нибудь да заглянет – или по делу, или просто так, на призыв наковальни. Помаялся без привычного занятия да напросился в бригадные конюхи. Всего три лошади осталось, но кто-то должен за ними присмотреть, починить сбрую. Работа неприметная, хотя и по годам, и по инвалидности подходящая.

Чтобы дома было поохотней, пустил на постой электриков, явившихся в Шумилино вслед за дорожниками Вечером есть с кем поговорить – знающие парни, и работать умеют проворно. Такую просеку промахали для высоковольтной линии, что стало видно Ильинское, поставили опоры, как колонны, глянешь наверх – шапка валится. Теперь понатыкали по деревне столбы для проводов низкого напряжения; ямы под них рыли машинным буром – в одну минуту просверлят любую глубину. Каждый столб прикручен проволокой на железобетонный пасынок. Ставят опять же не руками, а краном. Сегодня обещали свет дать, уж лампочки ввернули и в избе, и на мосту, и в подполье, и даже на дворе у коровы – вот какая честь Басенке! А еще три уличных фонаря повесили – это уж чересчур постарались, нет нынче молодежи, чтобы на вечерки собираться.

После обеда, ближе к вечеру, когда спала жара и меньше стали донимать скотину оводы, Андрей Александрович запряг старого Лысанку (всегда запрягал его по своим нуждам, оставляя здоровых лошадей для другой колхозной работы), чтобы привезти клеверу на конюшню. Положил в телегу косу и вилы, неуклюже завалился сам, вытянув вдоль грядки ходулю. Мерина не понукал – везет, и слава богу. Ведь у него небось каждую косточку ломит, только он не пожалуется. Укатали крутые горки: и в колхозе ему доставалось, и на лесозаготовках. Он ли был когда-то выездным председательским Лысанкой? Копыта расплылись и загнулись, как плошки, сбитая седелкой холка не заживает, превратилась в лишайно-жесткую болячку, глаза слезятся, и к ним на подтеки льнут кусачие мушки, нижняя губа отвисла, сделалась дымчатого цвета, вроде бы поседела. Зачем же подгонять старика?

У Чижовского оврага Андрей Александрович подпустил Лысанку к клеверу, старательно поточил косу – делал он это всегда с большой тщательностью, выставив вперед как подпорину свою деревянную ногу и прицеливаясь из-под сдвинутой на глаза кепки к лезвию – и начал косить без поспешности, тоже по-стариковски, с трудом пробирая густой клевер с подсеянной к нему тимофеевкой. Часто останавливался, смотрел на шоссейку, по которой быстро катились голубые самосвалы, на электромонтеров, копошившихся возле трансформатора, установленного на краю деревни. Меняется жизнь, совсем на иной лад устраивается. Эх, кабы молодость да здоровье!

Обошел косой высоковольтную опору, придерживая кепку, подивился ее высоте: раньше всей деревней не поставить бы такую махину. В трех проводах, тяжело провисавших между опорами, каким-то образом заключался ток страшной силы, о чем предупреждало соответствующее изображение. Что, если корова или лошадь подойдет почесаться? Убьет? Боязливо потрогал сначала пальцем, потом ладонью шероховатую железобетонную опору – все в порядке. В грозу, пожалуй, опасно.

Никудышным косцом стал: немного помахал – одышался. Но никто его не торопил, знал он, что с делом своим управится. Воз накидал небольшой, потому что свежий клевер был тяжел; забрался наверх вместо гнетки и вдруг почувствовал какой-то сбой сердца, ему показалось, оно остановилось совсем, ждал, тронется или нет снова. Сорвалось, затараторило, будто наверстывая пропущенные удары. Лежа на здоровом боку, Андрей Александрович не стал дотягиваться до вожжей, привязанных к передку, только чмокнул губами послушному мерину, и тот пошел.

«Наверно, от жары это, – предположил он, обретая обычное состояние. – Не бывало такой ерундовины. Или осколок дает знать?» Под сердцем, меж ребер, носил он осколок немецкой разрывной пули; Почему-то хирург не достал его, да и, казалось, не причинял он беспокойства.

Лысанку помаленьку распряг, а клевер с телеги скидывать не стал, сел в тень на чурбак у стены. Потянулся было за папиросами, но воздержался. Видно, долго сидел, потому что солнечный свет на березах и избах начал краснеть, и тень от конюшни достигла огорода поскотины. Затрубили вернувшиеся с выпаса коровы. На подводе, от которой веяло знойным запахом речного сена, подъехала Наталья Леонидовна, поспешила сообщить:

– Александрович, ты чего тут призадумался? Поди-ка домой-то – свет дали!

– Значит, как обещали. Надо проверить, здесъ-то горит или нет. – Вошел в конюшню, щелкнул выключателем – сверху брызнул свет двух лампочек, так что с непривычки глазам сделалось больно. – Ай да ребята! Какую люминацию устроили! Бери шило и шорничай, будто днем. Вот, сваха Наталья, жись-то наступила, как в Питере!

– Верно, сват, верно! – возбужденно вторила Наталья Леонидовна. – Хоть в полночь приедешь, уж впотьмах копаться не будешь.

– Молодые-то дома?

– Сено отметывают – только что свалила.

– Ты беги, я распрягу Марту, – сказал он, не обмолвившись о своем недомогании.

Оставшись один, он еще пощелкал выключателем, желая убедиться в надежности электросвета. Торопливо заковылял домой, удивляясь тому, что во многих домах горели ламтечкщ споря с дневным светом. В собственную избу ступил с каким-то трепетом, точно в храм: такое было сияние и на мосту и в передней, где ужинали электрики.

– Принимай, отец, работу. Живи светло! – весело сказал один из них, маленький, кривоногий, больше всех лазавший по столбам на стальных крючьях.

– Спасибо, ребята, – поблагодарил он и даже поклонился.

Пригласили за стол. Не отказался, поужинал за компанию с чувством праздничности, поднявшимся в душе. Перестал опасаться за сердце: на какой срок рассчитано, столько и постукает. Потянуло на разговор.

– У нас закончили, теперь куда?

– В Савино. Утром покидаем в машину шмотки – и до свидания.

– Шибко тихо будет без вас.

– Скоро уборочная – горожан пришлют, – сказал самый старший, с проплешиной на маковке, которую он прикрывал беретом.

– Да, народ все кругом приезжий, – посетовал Андрей Александрович. – Нынче я выбрался как-то в село, так все незнакомые толкаются на площади у магазинов. Смотрю, трое грузин в большущих, как решето, кепках балакают по-своему, спрашиваю их: вас-то, ребята, какими судьбами сюда занесло? Мост, отвечают, строим в Абросимове. Ну и чудеса!

– Зашибают деньгу, договор заключили с доруправлением. Шабашники.

– Да мужики вполовину дешевле взялись бы, а по какому-то закону нельзя. Бывало, на наших плотников везде был первый спрос, нынче со стороны нанимаем. Смешно! Вот уж в электричестве наш брат – ни бум-бум: что случится – не поправить.

– Участковый электрик будет обслуживать.

– А ежели гроза, молнию, пожалуй, может притянуть?

– Не бойтесь, громоотводы на столбах поставлены.

– Пробки можно выворачивать, – добавил верхолаз, показывая на счетчик.

Вошла улыбающаяся Варвара Яковлевна с полной подойницей парного, еще пенистого молока, тоже стала благодарить электриков:

– Ну, молодцы хорошие, спасибо вам! Светлынь на дворе, как днем! Попейте-ка парного-то молочка.

Нацедила в кринки, и электрики принялись пить прямо из них. Она смотрела на парней с материнской заботливостью, думала о своих детях, покинувших дом. И этих ждут родители, переживают, а у них такая работа, что все в разъездах. Конечно, народ молодой, привыкший к артельным перекочевкам.

– Одна только старуха, которая у колодца живет, не провела свет, – сказал паренек в красной футболке, имевший манеру все время поправлять аккуратный спортивный чубчик.

– Это Голубиха-то? Она и радио не проводила – так и осталась в том веке, – определила Варвара Яковлевна.

– В каждой деревне находятся такие чудаки. В Ильинском тоже спрашиваем одного деда: свет будешь проводить? А зачем, отвечает, если я только что две четверти керосину купил?

Посмеялись над незадачливыми стариками. Парни отправились спать на сено на поветь. Андрей Александрович тоже собирался отстегнуть ходулю, да не было ни в одном глазу сна – вышел покурить на улицу. Небо успело померкнуть, лишь в закатной стороне над потухающей зарей оно было бирюзовым. Среди торжественного сияния окон других изб желтоватый свет керосиновой лампы на кухне у Голубихи казался сиротливым: может быть, поглядит на людей да одумается. Особенно необычны были фонари на шумилинской улице, не подпускавшие темноту. Возле них мельтешили любопытные ночные бабочки, а листва берез просвечивала насквозь, и этому светло-зеленому свечению молодо отзывалась душа.

Неожиданно ближний к заулку фонарь замигал – то погаснет, то вспыхнет – значит, кто-то еще не может угомониться. Разве Оленька Коршунова забавляется? Но через минуту Андрей Александрович услышал знакомое покеркивание своего соседа Евсеночкина и насмешливо окликнул его:

– Это ты, Павел, балуешься?

– Да вот, это самое… Кхм… – позамялся Евсеночкин, словно и в самом деле застигнутый на шалости. Присел рядом, обцепив коленку жилистыми руками. – Смотрю, ни к чему повесили эти фонари.

– Не скажи, с ними повеселей.

– Много нам с тобой надо веселья. Хм! А вот на огонек-то будут сворачивать с дороги всякие хулиганы.

– Ну, полно выдумывать!

– Помяни мое слово. Возьми-ка лесоучасток, мало ли там вербованных, все народ отпетый. Нынче крутом не свои, ты вон к себе в дом напускал этих… – Евсеночкин показал через плечо на поветь, откуда доносились бубнящие голоса парней.

– Нам же с тобой свет провели!

– Я бы ни в жись не пустил. Еще на сене спать позволяешь: заронят окурок, у них ума хватит. Давеча идут и на мои яблони поглядывают.

– Кому нужны твои зеленцы.

– А кто их знает? Скоро ли уедут-то?

– Завтра.

– Ну и ладно.

Каждый раз дивился Андрей Александрович на своего соседа: откуда у него такая подозрительность к людям? И в самом благом намерении найдет какой-то изъян, во всем видит подвох. Может быть, от излишнего досужества стал таким, оттого что бездетно прожил век со своей Евдохой. Были бы сыновья, небось поменьше доглядывал бы за другими да критиковал.

– Радоваться надо, смотри, какая светлота! Вон твоя Евдокия сидит у окошка, как на фотокарточке. Молодцы ребята! – одобрил Андрей Александрович.

– Не знаю, чего она путается, зря свет жгет? Все-таки, что ни говори, а раньше проще как-то жилось, без посторонней помехи.

– Да полно! Вот уж не люблю эти разговоры: раньше да раньше… Забыл, как в лаптях ходили. Мне, например, знаешь, в выборы урну на дом привозят, потому что мой маршрут – от дому до конюшни. А на автобусе-то позавчера съездил в Ильинское. Сидишь в кожаном сиденье, что в кресле. Смотрю, тесу на загумна подвезли для будки на остановке.

– Завтра с Федей Тарантиным будем сколачивать: Ерофеев дал задание. Вот ты про автобус помянул – хочу съездить в райсобес похлопотать насчет пензии. Все же должны платить сколько-то по старости. Че-ни-будь обманывают нашего брата. Помяни мое слово.

– Попытайся.

– Я им доложу так и эдак, я своего добьюсь, упрямо пообещал Евсеночкин, поколотив при этом пальцем по лавочке. В потаенных его глазах сверкнули задиристые огоньки, как будто угрожал он кому-то всерьез. Снова показал на поветь: – Ржут, как оглашенные, твои постояльцы.

– Известно, дело молодое, – снисходительно отвечал Андрей Александрович.

Евсеночкин, придавив каблуком окурок, ушел. В освещенное окно видно было, как он, войдя в избу, уселся за газету. Очки спустил низко, так что тонкий нос пригнулся под ними, губы шевелятся: от первой до последней буквы все переберет, выискивая районные новости. На этот раз быстро потянулся к выключателю, наверно, вспомнил, что копейки нагорают. В колхозе никогда норму трудодней не вырабатывал, а про пенсию первый забеспокоился.