Текст книги "Кологривский волок"

Автор книги: Юрий Бородкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 39 страниц)

Вспоминалось Сергею другое лето, другой сенокос, на той стороне за мельницей, когда он, зеленец зеленцом, потерял голову перед Катериной Назаровой. Хорошо, что она уехала из Шумилина. Трудней тогда жилось, но было многолюдней и веселей, держалась еще в бабах надежда на возвращение мужей, превратившаяся постепенно в застарелую тоску, и сами они постарели, поотвыкли от праздников, потому скоро угасла короткая вспышка веселости, просто было приятно посидеть у воды, расслабившись от медовухи.

Очнулись, когда под копной завозился, приподнимаясь, Егор. Подшучивали над ним, жена выплеснула ему на голову бидон воды. Бабам показалось этого мало – хотели искупать в реке Охапкина, но не хватило силы против такого борова. Он довольно ржал, беззастенчиво лапал всех, кто попадался под руку. Так разохотился, что отказался ехать домой, попросил Сергея:

– Ты уж отвези один сено. Моей там скажешь, что я заночевал у Егора.

Добро бы, колхозное сено, а то на поветь ему, Охапкину. Да что поделаешь? Не отказываться же – председатель. Прямо сказать, хозяином себя чувствует в колхозе.

Встретила Сергея жена Охапкина Анна, под стать ему пухлая, раздобревшая на добрых хлебах да без колхозной работы. Лицо ее просияло при виде большущего воза.

– Где сам-то?

– У Егора Коршунова остался, – ответил Сергей, хотя знал, что у Коршуновых Охапкин задержится только до темноты, а потом перекочует к Евстолье Куликовой – в деревне ничего не утаишь. Может быть, только для Анны это и было секретом, да и ей небось скоро шепнут.

– Пьяный?

– Выпивши, конечно, – выгораживал Сергей председателя.

– Горе с этим вином! Сережа, будь добр, подай сено-то на поветь, а то нам с Юркой нипочем не управиться, – ласково попросила она.

И опять Сергей не мог отказаться: люто взламывал тяжелые навильники, так что Анна со старшим сыном не поспевали принимать сено в ворота повети. «Он там с бабами хороводится, а я вкалываю, как нанялся, – возмущался Сергей. – В конце концов, мое дело шоферское, свалить бы – и в сторону, так нет, все чего-то совестно, неудобно».

Когда перекидал сено, Анна пошла в избу за питьем, но он, не дождавшись ее, укатил обратно в Шумилине и, прежде, чем поставить машину домой, снова свернул к реке – искупаться, смыть едкую сенную труху. Не обвыкая, бултыхнулся в омут, покоившийся в ракитовых берегах, вспорол медь вечерней воды, и она лениво и сонно закачалась, как бы недовольная тем, что ее потревожили. И в самом деле, было такое согласие в природе, которое противится малейшему вмешательству в нее. Высоко и торжественно дотлевали облачка; рябиновый, еще не созревший закат сливался в реку выше Коровьего брода; за темным валом кустарника молчали изнуренные дневным зноем луга, ожидая росу. Было легко лежать без движения на воде и чувствовать свою невесомость, точно попал в неизвестную, но бережливую стихию.

Ах ты, Песома-река! Как рукой сняло усталость, снесло твоей чудодейственной водой, и очистилась душа, возвысилась над суетой минувшего дня.

9

По деревне, вниз к реке, медлительно шествует, вихляя бедрами, особа нездешней масти – пышно взбитые волосы рыжи до кирпичного накала. Пестрый ситцевый халатик и красная лакированная сумка, висящая через локоть, тоже бросаются в глаза; на ногах изящные босоножки; темные, раскосо удлиненные очки придают ей какой-то стрекозий вид. Свободной рукой поваживает, далеко отводя ее в сторону, словно боясь прикоснуться сама к себе. Не узнали? Еще бы, сами шумилинские жители не вдруг догадались про Нинку Соборнову, ту, что работает продавщицей в ленинградском универмаге: снова в отпуск приехала. Перед кем щеголяет, кого удивляет? Женихов в Шумилихе нет и не предвидится. В пору бы за границу двигать с таким-то обличьем. Даже гусак Карпухиных и тот, завидев ее, рассерженно шипит.

Когда Нинка проходит мимо кузницы, Андрей Александрович бросает работу, опершись на кувалду, поставленную на порог, смотрит с нескрываемым любопытством, как на живое кино. И обязательно заденет ее словцом:

– Здорово, красавица! Опять загорать?

– А что же еще?

– Смотрю, у тебя каждый день курорт, небось умаялась на берегу-то валяться?

– В отпуске отдыхаю, как хочу, – с капризной ноткой в голосе отвечает она.

– Нинка, ты нашим заулком поаккуратней ходи – у нас гусак злой, он тебе устроит трепака. Хе-хе!

– Чихала я на вашего гусака!

Невозмутимо продолжая движение все той же вызывающей походкой, Нинка спускается наискосок по угору к Портомоям, расстилает на траву байковое одеяло и, скинув халатик, ложится загорать: если лежит на животе – читает книгу, если на спине – мечтает, глядя сквозь очки в сказочно-фиолетовое небо. Возраст ее критический, позагулялась, поэтому чаще всего мечтает о какой-то необыкновенной, не как у всех, любви.

Читать скоро надоедает. Сонно позевывая, разомлевшая Нинка подходит к воде, боязливо ступает на песчаную отмель. Купаться она не будет, потому что олень уж хвост обмочил – вода холодна. Любуясь переливчатым стрежнем быстрины, Нинка дает пескарям пощекотать свои загорелые ноги. Ей спешить некуда, вот уж кто может вдосталь наслаждаться рекой! Потом она смачивает водой грудь и плечи и продолжает загорать: долго неподвижно стоит, разведя в стороны руки и запрокинув голову, точно хочет поймать на себя все солнце.

В кузнице смолкает звон наковальни: Андрей Карпухин выходит покурить, вытянув ходулю, устраивается на срубе ошиновочного станка. Здесь его застава, его предел, потому что маршрут у него один – от дому до кузницы и обратно. Поглядит с высоты угора на притуманенные лесные увалы, на уставленные стогами луга, на извивы словно бы застывшей блескучей песомской струи – и тому душа рада, как-то потревоженно и щемливо отзывается.

Сейчас он, насмешливо прищуривая серые глаза, наблюдает за Нинкой: долго ли она будет изображать статую? «Ну не холера ли! Смотри, каким манером ногу-то выставила: не подумаешь, что у нас в деревне выросла такая чертова кукла, – изумлялся он. – Видать, в голове-то ветерок подувает. И парней не стало, хоть бы кто-нибудь пополошил курортницу. Эх, чудеса!» Так и ушел в кузницу, не дождавшись, когда Нинке надоест позировать солнцу…

Придирчивей всех относился к Нинке ее дед Никита Парамонович, очень удручало его такое легкомыслие. Раз, когда внучка, проснувшись, вошла из горницы в избу и начала снимать перед зеркалом бигуди, он поскандалил с ней.

– Рано ты седня встала – часов десять, должно, есть, – едко заметил он.

– Все равно не выспалась.

– Вон уж люди с покоса идут. Хоть бы помогла матери, дрыхнешь до такой поры.

– Я косить разучилась. – Потягиваясь, Нинка ломалась перед зеркалом.

– Мать-то балует, а вот тебя, девка, чем учить надо, – потряс палкой. – Почто ты над собой такое издевательство учиняешь? Были волоса как волоса, стали точно лисий лоскут. Только и заботы, что накручиваешь эти побрякушки.

– Не побрякушки, а бигуди.

– Эк, названьице! – поморщился старик. – Чего только не выдумают! Ну-к, не диво ли – рыжие лохмы!

– Самый модный цвет. Ты, дедушка, отстал от жизни. Твоя молодость была где? В прошлом веке, – с чувством превосходства отвечала Нинка.

Единственный раз пришлось встать Нинке рань раннюю, в день отъезда, и то Сергей Карпухин поторопил, подогнав к крыльцу машину, когда солнце только взялось над бором, жарко позолотив окна изб. Все лето возил он городников: то одного просят встретить, то другого, и никому не откажешь, особенно своим деревенским. Ближе к осени все, как перелетные птицы, тянутся в обратную сторону – в город. Вот и Нинке надо поспеть к ленинградскому поезду. Она уже села в кабину, а мать, Антонина, все суетилась, устраивая поудобней в ее ногах сумки, потом вдруг вспомнила, что забыли бидон с вареньем, сбегала за ним в избу.

Сергей дивился на Нинку: у него на глазах росла, еще малявкой помнил, но стоило пожить в городе – превратилась в такую кралю. Небось кабина на неделю вперед пропахнет духами. Чем хвастаться-то? Продавщицей работает, а, поди ты, как возомнила о себе: у нас в Ленинграде, у нас на Невском.

К поезду поспели. Пока остальные «грачи», ехавшие попутно, выбирались из кузова, Нинка налегке сбегала за билетом. Сергей сторожил ее вещи, потом, как носильщик, нес их до самого вагона, а она вышагивала впереди в туфельках на таком тонком каблуке, что дивно было, как не подвертываются у ней ноги.

Сколько пассажиров нахлынуло! И все в Питер. Нинка, устроившись у окна, улыбалась Сергею с видом самого счастливого человека…

Съездил на склад, погрузил ящик гвоздей и тридцать рулонов рубероида. Можно бы и отчаливать, попив чайку в железнодорожном буфете, да была договоренность с Егором Коршуновым, что встретит его: на медицинскую комиссию направили в Галич, все-таки допекла хворь. Ждать поезда было часа полтора, Сергей прилег под тополями в сквере, и его тотчас затянуло в сон.

Очнулся, когда Егор нажал на сигнал машины.

– Ты чего тут споткнулся? Простудишься.

– Я хоть на снегу высплюсь – ничего со мной не станет. Ну, как ты съездил?

– Одно расстройство. – Егор вынул из кармана заключение врачей, еще раз перечитал, словно бы не доверяя написанному. – Вторая группа… Да я и без них знал что почем, только, понимаешь, легче было как-то, пока не имел этой бумажки.

Егор сидел на корточках, перекинув через плечо тощую котомку, сосредоточенно помаргивал воспаленными глазами и морщил лоб, глядя в одну точку, и лицо его казалось серым, еще более пожухлым – может быть, после вагонной духоты.

– Муторно, понимаешь, – сказал он, почесав под кепкой парные седые волосы. – Пошли в буфет.

– Я уже был там. Беги поскорей, а то вроде дождь собирается.

За железнодорожным переездом синяком вспухла туча, погремливало, но без летней страсти, как бы нехотя. Егор продолжал толковать о своем, выживая из кабины табаком запах Нинкиных духов:

– Вот, говорят, про курево забудь, а мне без него не то что дня – часу не утерпеть. Наплевать, одинова живем… Грудь просвечивали, снимок сделали. – Вытащил из котомки пленку, закрученную в черную бумагу. – Видишь, все мои ребра отпечатались, в левом легком затемнение нашли: ни хрена не разберешь. Лучше бы и не ездить, жить бы без врачей, сколько отпущено.

Только что на этом месте в кабине кокетничала, нарочито обнажая загорелые коленки, Нинка, сейчас исповедовался бедолага Егор. Слишком много горя выпало на долю этого человека, подсекла война, а дальше пошло лепиться одно к одному. Не зря в такие-то годы голова как намыленная.

Если бы Сергей не дожидался Егора, он благополучно добрался бы до дому. Дождь догнал их, крупной картечью ударил по дороге, взбивая пыль. Через полчаса машина уже буксовала на Захаровской горе: всю ее устлали еловым лапником. Кое-как одолели, но совсем основательно застряли в Чучмарах. Ох уж эти Чучмары! Чертово местечко, гиблый овраг. Сколько тут лесу повалено и гниет, издавая кислый хвойный запах, в разбитых колеях! Каждую весну плотники мостят лежневку, но к середине лета машины и трактора распихивают в разные стороны бревна. Ничем не загатить эту прорву.

Тоже рубили ельник, совали под скаты обломки измочаленных машинами бревен; вымокли и перевозились в грязи. Егор сунулся толкать грузовик сзади – обдало глинистыми шлепками из-под колеса. Матюкался на чем свет стоит, проклиная погоду и дорогу.

– Новый пинжак обработал, в душу мать! Провалились бы скрозь землю эти Чучмары! Не могут лежневку наладить.

– На диффер сели, надо подкапывать, – сказал Сергей и взялся за лопату.

Напрасно ворочал глину – не помогло. И когда проглянуло уже вечернее солнце, а не догнала ни одна машина, когда стало ясно, что, возможно, придется заночевать здесь, в проклятых Чучмарах, он решил бежать в деревню, искать трактор…

К дому Сергей подъехал затемно, при свете фар. Не сразу вошел в избу, опустился на лавочку у крыльца, пригнетенный усталостью. Все тело гудело и, постепенно расслабляясь, избывая напряжение, начинало истомно отходить. Сдернул пудовые, облепленные грязью сапоги и, давая отдых босым ногам, поставил их на березовый корень.

Тут его и застала ефремовская Манефа Овчинникова, заохала, присев на лавочку:

– Ой, батюшко, задьбналась, покуль бежала! Плохие стали ходоки. Хорошо, хоть ты дома. Не поедешь ли завтре на станцию?

– Не поеду, тетя Манефа, – без раздумья ответил Сергей. – Сегодня по шейку накатался.

– Ой, миленькой, чего же делать-то? – испугалась Манефа. Лицо ее, и без того длинное, еще больше вытянулось, брови плаксиво опустились шалашиком. – Зинка телеграмму пригнала, с ребенком едет. Как она добираться-то будет? А?

– Не знаю. Пойми, не могу.

– Придется самой пешком встречать хоть до Абросимова – плыть, да быть. Вот она, телеграмма-то. – Веря в ее убедительность, как в документ, она совала в руки Сергею бумажку.

Он молчал. Не зная, как отделаться от Манефы, появившейся на его беду, тупо смотрел вдаль, на лимонную полоску зари, просочившуюся под темным материком облака. Хоть бы ночь отдохнуть по-настоящему, вечно он кому-то нужен, словно только для того и существует, чтобы всем помогать, всех выручать. Трудно отказывать Манефе, потому что с дочкой ее Сергей работал в одной бригаде в лесу. Представил себе безответную Зинку, с какой-то постоянной печалью, таившейся в ее серых глазах, представил, как двадцать километров она терпеливо будет нести на руках ребенка, и окликнул Манефу, уже гремевшую цепью ворот:

– Не ходи завтра встречать – съезжу.

– Ой, батюшко, как камень снял! Дай тебе бог здоровья! – встрепенулась Манефа. – Я ведь какой ходок? До вас дошла и припилилась. Я уж и сама вижу, что ты шибко усталой, да кого, кромя тебя, просить? Нa-ко, телеграмму-то, чтобы не забыть поезд. Уж сделай доброе дело…

Ушла. Белый платок долго брезжил в сутеми, пока не скрылась в конце прогона за ригой.

И Сергей пошлепал вверх по лестнице, как был босиком, с одним только желанием – добраться до постели.

10

Утром, едва нога Ивана Ивановича Охапкина ступила на порог правления, задребезжал телефон. Лицо Охапкина исказилось страданием, когда услышал напористый голос Короткова:

– Иван Иванович? Приветствую! Докладывай, что у тебя на сегодняшнее число? Зерновых сколько убрано?

Охапкин глянул в сводку, поданную счетоводом, в которой выработка вчерашнего дня была неуверенно помечена карандашом – шесть гектаров, скошенных в Ильинском. Остальные бригады сведений не дали.

– Та-ак, сейчас посмотрим… – тянул он в трубку, соображая, что сообщать такую мизерную цифру рискованно. Не зная, велика ли прибавка сжатого в других бригадах и есть ли она, смело накинул еще столько:

– Значит, двенадцать гектаров вчера приплюсовали, итого – сто восемьдесят.

– Такими темпами ты до снегу не закончишь уборку. Посмотри, рядом в «Рассвете» уже заканчивают жать, а вы все раскачиваетесь. Как госпоставки?

– В этом вопросе хужее обстоит, МТС нас подводит – ни одного комбайна Романов не дает, всю технику разогнал по другим колхозам, приходится вручную хлестать снопы. Жатки пустили, снопы вяжем, а молотить нечем.

– Что за чертовщина! – возмутился Коротков. – В одном селе живете, не можете поладить. Сейчас доберусь и до него. Алло! Прими со своей стороны все меры, не порти мне отчетность. Хлеб в снопах – это еще не хлеб, понятно? Ладно, слушаю дальше. Лен? – продолжал пытать секретарь.

– Теребят ученики, пятнадцать гектаров убрали. Колхозников на лен пока не наряжаем – с хлебом бьемся.

– Когда же будете расстилать? Ведь не вылежится, и опять не примет завод. Плохи дела, Иван Иванович… Картошка?

В соответствующей графе стоял прочерк, да Охапцин и так знал, что ни одной картошины не выкопано. Вот про свою приусадебную колхозники, конечно, не забыли, потому что с ней зимовать.

– Не начинали, Алексей Кузьмич, уж чуток поосвободимся…

– Горожане нужны? Подумай, сколько человек разместишь. И поднажми самым серьезным образом, подними цифры.

Повесив трубку, Охапкин испустил вздох облегчения и, сняв фуражку, протер платком кожаную подкладку под околышем. Больше всего на свете он не любил уборочную с надоедливыми звонками из района, с уполномоченными, с руганью из-за тракторов и комбайнов, а потому старался меньше появляться в конторе. Короткову мало сведений, которые подаются в райисполком и райком, держит у себя на столе копию сводки хода уборки по району, сам обзванивает председателей, подхлестывает. Еще забота: надо в какую-то бригаду определить горожан, надо кормить их – одна канитель с этими аховыми работниками.

Охапкин махнул стакан застоявшейся теплой воды, собираясь укатить в Ефремово, но снова остановил телефон: Коротков срочно потребовал к себе и его и Романова – на разбор.

Через несколько минут перед окнами пропылил «газик» директора МТС. Вместе бы и ехать на одной машине, если бы по-добрососедски. Ивану Ивановичу пришлось «пришпорить» свой грузовик.

Абросимовский райком партии располагался все в том же кирпичном здании, стоявшем в середине посада, и кабинет первого секретаря оставался на прежнем месте, на втором этаже, и, казалось, мало что изменилось здесь с той военной поры, когда Коротков принял район. И все-таки…

Секретарша, принятая на работу худенькой девушкой, превратилась в солидную и строгую даму; к большому, похожему на бильярд столу Короткова примкнул длинный стол для членов бюро и приглашенных лиц, и это выглядело внушительно; вместо деревянной коробки с махоркой, всегда стоявшей прежде на секретарском столе, теперь появилась открытая пачка «Казбека», брать папиросы из которой, однако, редко кто решался; вместо лампы-«молнии» кабинет освещался пятирожковым электросветильником. Другим стал сам Алексей Кузьмич. Заметно сдал, постарел: поредели седые волосы, нижние веки отечно набрякли, и все лицо, прежде резкое, волевое, как бы опало, а сухие губы сообщали ему желчное выражение. Прежними оставались только темно-синий китель и галифе и, конечно, стиль руководства: категоричный, приказной, но и он заметно изживал себя, потому что окрик, терпимый во время войны, теперь унижал достоинство людей.

Первым вошел в кабинет директор МТС Романов, мужчина высокий, флегматичный, с заостренной кверху лысиной, которую он усердно прикрывал, перекидывая от уха к уху оставшийся оселедец волос. Повесил на вешалку-стойку плащ, потом поздоровался: заносчивый народ, дескать, от нас все зависит, а мы – ни от кого.

Следом за ним ввалился Охапкин, неуклюже задев боком вторую створку двери, так что едва не вырвал задребезжавшие шпингалеты.

Коротков усадил их друг против друга перед своим столом, привычным движением придвинул пачку «Казбека» – не дотронулись.

– Итак, в чем дело, Илья Трофимович? Почему в «Ударнике», под боком у МТС, нет ни одного комбайна?

– Колхоз виноват. Прошлый год ни зернышка не выдали нам по натуроплате. За здорово живешь трактористы и комбайнеры работать не обязаны.

– Вы же знаете, какая обстановка была в прошлом году, – вскинул кулак Охапкин, – с госпоставками не могли рассчитаться, колхозникам нечего было выдать на трудодень. Я ж тебе, Илья Трофимович, объяснял, что с нового урожая отдам долги.

– А где гарантия? Нынче ведь работал у тебя комбайн, попросил у тебя Михалев аванс из свежего намолота – не дали. В результате, приходит ко мне, говорит, отказываюсь работать в «Ударнике». Пришлось направить его в «Рассвет».

– Минуточку! Что же получается? В колхозах побогаче убираем хлеб, отстающие – пропадай. Тут, уважаемый Илья Трофимович, дело государственное, пасынков не должно быть. Из-за такой практики вот что имеем, – Коротков потряс развернутую газету, – вторую строчку от конца занимаем.

– Что касается района, Алексей Кузьмич, так ведь комбайны не простаивают, и если я перегоню их с одного поля на другое, выработка не увеличится, – с вызывающим спокойствием гнул свою линию Романов.

– Общее дело выиграет. Как будут реагировать люди, если в одном колхозе весь хлеб будет убран и колхозники получат на трудодень, а в другом – хлеб уйдет под снег?

– Вот-вот! – вмешался Охапкин, сердито глядя в упор на Романова. – Ты мне, прямо сказать, подножку ставишь, а пострадают-то прежде всего колхозники. Видал, наверно, цепами молотят бабы, не шибко надеются на МТС.

– Два руководителя в селе, оба партийные люди и не можете найти общий язык. Как вам не стыдно? – начал горячиться Коротков. Он встал и, заложив одну руку за спину, другой жестикулируя, ходил вдоль стола. – Каждый день дорог, всякие счеты – в сторону!

Размолвка между Охапкиным и Романовым началась с другой истории. Для колхозной машины потребовался бензин, заправляться стали на нефтебазе МТС на правах бедных родственников, да еще Романов потребовал ежеквартальной оплаты. Тогда Охапкин и обозвал его крохобором, за глаза, конечно, но до Романова донеслось. Более всего Ивана Ивановича раздражало то, что во всех случаях жизни он оказывался зависимой стороной перед МТС и этим приезжим чинушей. И сейчас, пользуясь паузой, которую им предоставил Коротков, задержавшийся у окна, они кое-что еще припомнили в упрек друг другу.

– Чтоб завтра же комбайн был в «Ударнике», – распорядился Коротков.

– Но чтоб колхоз немедленно погасил прошлогоднюю задолженность.

– Погасит после госпоставок. И прекратить всякий торг! – Коротков хлопнул по газете ладонью, порвав ее. – Или наш разговор закончится оргвыводами.

Близоруко щурясь, как будто тоскующе и с сожалением, Романов остановил продолжительный взгляд сначала на одном собеседнике, потом на другом.

– Уважаемый Алексей Кузьмич, меня послал сюда город, и вы должны сказать мне спасибо за то, что я добросовестно тяну лямку в этой дыре. Я – инженер, – тоном превосходства изрек он и пригладил свой оселедец.

– С такими рассужденцями лучше было оставаться в городе, а здесь извольте считаться с требованиями райкома, – отрезал Коротков, привыкнув оставлять последнее слово за собой. – Все, считаю вопрос решенным. Вы свободны. Минуточку, Иван Иванович! – остановил Охапкина в дверях. – Ты на машине? Забери попутно студентов, вон они толкаются возле чайной.

Из окна райкома Коротков видел, как студенты перестали бренчать на гитаре, со спортивной прытью посыпались через борта в машину, как Охапкин тем моментом успел заскочить в чайную – ему легче. Видел и Романова, размашисто прошагавшего через пыльный булыжник посада к легковушке. «Дубина стоеросовая! Навязался ты на мою шею со своим инженерным образованием, – проклинал его Коротков. – Этот знает себе цену, гонору-то сколько!» Подойдя к столу, он вспомнил, что хотел позвонить начальнику Новоселковского лесопункта, и тотчас, под горячую руку, взял трубку:

– Алло! Данилов? Как жив-здоров? Просьба к тебе большущая: хлеб не на чем вывозить, выдели хоть пару машин.

– Рад бы помочь, да не имею никакой возможности: последний месяц квартала, план горит.

– Надо, Александр Матвеевич. Подумай, что-нибудь выкроишь.

– Не вижу выхода, Алексей Кузьмич. Если я сорву план, меня не поблагодарят… Разве что фургон на днях прибудет из ремонта.

– Ну хорошо, – то ли соглашаясь, то ли с намеком на угрозу закончил Коротков.

Он устало и как бы недоуменно откинулся к спинке стула. Что-то стали пробуксовывать его распоряжения. Директор МТС – спесивый гусак, а Данилов-то – толковый мужик, всегда исполнительный, вдруг заартачился. Весной вон какую операцию с ним провернули! Надо было завезти большое количество семенного зерна на сортообновление, нашли способ: приказал поставить при въезде в Абросимово у моста шлагбаум и не пропускать ни один лесовоз порожняком со станции, прямо на платформах перевозили мешки.

В сорок первом году принял он здешний район, было трудней, чем сейчас, но помогала строгость военного времени, ни себе, ни людям не давал покоя, здоровье цотерял на этой незавидной службе и, казалось, мог честно оглянуться назад. А чего добился? Как был район отстающим, так и остался в хвосте. Медвежий угол. Ни дорог, ни техники, ни людей. Уж дал указание милиции выдавать паспорта только по разрешению председателя райисполкома – все равно едут из деревни всеми правдами и неправдами. Вот и убирай в сроки хлеб, не скандаль с председателями. Может быть, любой другой на его месте не смог бы сделать большего. Что ж, видимо, пора уходить в отставку – скоро конференция, и пусть другой, помоложе и посильней плечами, наляжет на эти неподатливые гужи. И уже не в первый раз он усомнился в надежности своего авторитета; конечно, его распоряжения выполняются, с его мнением нельзя не считаться – должность обязывает, но небось в душе многие думают: хватит командовать старику, покричал, пошумел – в сторону.

В скверном расположении духа Коротков походил для успокоения по кабинету и снова остановился перед окном, наблюдая улицу: около магазина толпились женщины с мешками и сумками, пробежали щебетливой стайкой школьники, прокатилась вниз по посаду машина с зерном. Два мужика в обнимку развалились на зерне, укрывшись одним плащом от ветра. Позавидовал им, их приятельской близости, той свободе, с которой они царствовали на возу хлеба. Вот разгрузят его на станции и совсем налегке потрясутся домой, и никто не побеспокоит их до утра, ни бригадир, ни председатель. А его, Короткова, и в полночь может поднять звонок, да и так не спится, особенно сейчас, в уборочную: вечная суета, горячка. Его торопят из области, он, в свою очередь, жмет на районщиков и председателей колхозов, чтобы порой сделать из невозможного возможное.

Кинув на руку плащ, Коротков вышел на улицу и направился в верхний конец, и шагал, как ему показалось, долго по гулкому деревянному тротуару, рассеянно здороваясь едва ли не с каждым прохожим. Обычно дома его встречала жена, любившая обедать вместе с ним. Черноглазая, еще молодящаяся, она одной своей улыбкой снимала с него усталость; начнет накрывать на стол, так от ее проворства ветер гуляет по комнатам. Сегодня, как на грех, и жена ушла к портнихе, оставив записку: «Я у Клавдии Осиповны. Звонил Костик, доехали они с Толей хорошо». Прочитал и усмехнулся ее привычке называть дюжего парня детским именем. Оба сына учатся в Ленинградском технологическом институте, летом с ними было веселее, и сейчас еще многое напоминает об их недавнем присутствии в доме: велосипед, оставленный у входа в коридоре, точно они еще собирались кататься на нем, книги и удочки на подоконнике в их спальне, двухпудовка, которой накачивали силу. Толковые ребята, можно им позавидовать – будут иметь высшее образование. При воспоминании о сыновьях-студентах ему стало совестно перед людьми, которых он пытался удержать в деревне. Чем они провинились, тем более если тоже хотят продолжать учебу?

Сам Коротков окончил Государственные курсы промышленной администрации (красных инженеров). Желания учиться и строить новую жизнь было много – грамотешки не хватало. А каково доставалась учеба? Одновременно он являлся секретарем ячейки комсомола у себя в деревне и каждый месяц приезжал из города за сто сорок километров. Видно, и тогда еще, в парнях, была в нем партийная закваска: по своей инициативе, на ощупь создавал эту самую ячейку. От приехавшего на побывку по ранению красноармейца узнал он с дружками о том, что в Москве существует какой-то союз молодежи. Вот и создали в 1919 году в своей деревне организацию под названием «Культурно-просветительный союз молодежи», уж после догадались послать письмо в Москву и длительное время поддерживали непосредственную связь с ЦК РКСМ. Славное все-таки было время, и дружок у него тогда был закадычный Севка Голубев, на другие курсы пошел – красных командиров, – погиб. Молодые были, горячие, думали никогда не потратить силы. Нет, упрекнуть себя, кажется, не за что. Может быть, только способностей не хватало?

Все в Абросимове знают его сыновей-студентов, никто не знает их старшего брата, в том числе и они. Самая нелепая история произошла – это, когда послали его в самый захудалый леспромхоз заместителем директора по политчасти. Жили временно в бараке-клоповнике. Сосед пришей с работы, лег днем спать, обсыпав пол вокруг себя дустом, чтобы клопы не пробрались. Сашенька ползал по полу и нахватался дусту. Жена настолько тосковала по нем, что врач настоятельно рекомендовал сменить место жительства… Да, работали везде, куда посылали, меньше думали о себе, больше – о деле.

Пользуясь отсутствием жены, Коротков налил полстакана водки и выпил неспешно, с какой-то угрюмой сосредоточенностью, хотя знал, что через полчаса заноет больная печень.