Текст книги "Мир хижинам, война дворцам"

Автор книги: Юрий Смолич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 35 страниц)

– Всероссийское Учредительное собрание! – вставил Терещенко. – И никаких сепаратизмов! Говорю это вам точно, а я – сам малоросс.

Петлюра уныло ответил:

– Последний, четвертый, пункт – об автономии – мы можем временно снять.

– Разумеется! – сразу поддержал Грушевский, – Мы согласны, чтобы вопрос об автономии встал только в Учредительном собрании…

– Мы можем, – пробормотал Петлюра, – ни настаивать и на пункте третьем – о передислокации с других фронтон…

– Фикция! – завопил Керенский. – Афера! Спекуляция на метрических записях в церковным книгах!

Он вдруг откинул голову, сунул руку за борт и поднялся на носки – такую позу он всегда принимал, когда произносил речи.

И действительно Керенский произнес речь:

– Всей силой власти, которой я обладаю как военный министр, я заставлю вас покориться воле демократии и моим распоряжениям! Я не даю согласии даже на обсуждение ваших наглых требований: все они – проявление сепаратизма в той или иной форме! Я все сказал!

– Мы можем… пока… – покорно прошептал Петлюра, – снять и пункт второй: замену командного состава украинцами…

– Я все сказал! – взвизгнул Керенский.

– Но ведь, – отважился заметить Петлюра, – пункт первый можно бы принять: в пункту первом только констатируется фактическое положение. Украинизация армии происходит сама собой стихийно. С этим вам ничего не поделать.

– Запрещаю! – снова взвизгнул Керенский. – И приказываю: прекратить это непотребство!

Винниченко ехидно отозвался из своего угла – после двух бокалов спотыкача с сельтерской он набрался смелости:

– А как же быть, Александр Федорович, с пятьюдесятью тысячами в Виннице, Жмеринке и Проскурове? Ведь они ваши приказы выполнить отказались. Кого же вы собираетесь бросить на участок Збараж–Скалат?

Керенский молчал, кусая губы. Замечание были уместно.

На помощь Керенскому поспешил Терещенко.

– Ваши полуботьковцы уже продемонстрировали свою верность Центральной раде. Кто поручится, что и эти пятьдесят тысяч…

На пороге появился сотник Нольде.

– Последние известия. Разрешите доложить?

Известия были неутешительны. Полуботьковцы вошли в город. Богдановцы встретили два пеших батальона в пути, но вступать в столкновение со своими не решились. Первый батальон на машинах прорвался к 3–му авиапарку. Действовали ли они там силой, или сумели с авиапарком договориться – неизвестно, но и в 3–м авиапарке они захватили автомашины и погрузили на них изрядный огнеприпас – патроны и гранаты. Пешие полуботьковцы приближались теперь к Политехническому институту, разгромив по дороге шулявское отделение милиции.

– Чего же им надо? – простонал Грушевский.

Сотник Нольде рапортовал:

– По сведениям, которые получил штаб богдановцев по своей линии связи, полуботьковцы домогаются немедленного и полного удовлетворения Временным правительством всех требований Центральной рады: автономии Украины и украинской армии. Поэтому богдановцы и не пожелали чинить полуботьковцам препятствий…

– Что вы сказали? Повторите, что вы сказали!

Барон Нольде повторил. Он и сам был удивлен до крайности. Не далее как полчаса назад он уже подумывал, не сорвать ли ему трезубцы и не прицепить ли на место погоны? А тут выходит, что восстание совсем не против Центральной рады, а, напротив, за Центральную раду, против Временного правительства. Миф, блеф, фантасмагории!

– Это большевистская афера! – вышел из себя Керенский. – Трети авиапарк – большевики! Я давно требовал, чтоб механиков послали на фронт! – Он забегал по залу. – А там, рядом с ними, еще и «Арсенал», который отказался принять комиссара от Временного правительства! Между ними сговор! Я давно приказывал ликвидировать «Арсенал»! Почему вы до сих пор не ликвидировали «Арсенал»?

Перепуганный Церетели промямлил:

– Я отдал приказ не финансировать «Арсенал» для оплаты рабочих. Они второй месяц ничего не получают…

Керенский взбесился:

– Еще хуже: они присоединятся к повстанцам!.. Поручик!

Барон Нольде вытянулся перед ним.

– Не вы! – отмахнулся Керенский. – Мой поручик!.. Звоните Оберучеву: печерской школе прапорщиков окружить «Арсенал»!

Адъютант исчез.

Керенский закружил по залу как белка в колесе, Терещенко сидел мрачный. У Церетели путались мысли.

Грушевский, Винниченко и Петлюра перешептывались на диване в углу. Дело опять оборачивалось в их пользу. Никто и надеяться не мог на такую приверженность полуботьковцев к Центральной раде, безуспешно пытавшейся отправить их на фронт. Очевидно, это было трогательное стихийное проявление национального самосознания: очередные странички новейшей истории Украины будут написаны во славу нации. Сердце Грушевского ликовало.

7

Петлюра поднялся и выступил вперед. Бумага с пунктами требований снова появилась и его руке. Он заговорил, и в голосе его звучали сердечность и великодушие:

– Вашу жизнь, господа министры, мы берем под спою защиту. Я гарантирую! Но, чтобы избежать дальнейшего развертывания неприятных событий, лучше всего немедля уведомить восставших, что требования Центральной рады приняты. – Он положил бумагу на столик, отодвинув бокалы с запеканкой. – Господин Керенский! Я полагаю, что дорога каждая минута.

Керенский, загнанный в угол, – он и в самом деле стоял в углу, ероша ежик на голове, – со злостью ответил:

– Вы же сими только что сказали, что украинизация армии идет самочинно и ни мы, ни вы не в силах остановить этот стихийный процесс…

– Верно! – подтвердил Петлюра. – Таким образом, пункт первый не вызывает возражений. Пункт второй является только логическим выводом из первого. Значит, против украинизации командного состава вы тоже не возражаете?

Керенский передернул плечами. В комнате стояла тишина. Слышно было, как на, улице перед подъездом приглушенно урчит включенный мотор машины Керенского.

Петлюра учтиво улыбнулся.

– Неужто же, господин министр, вы будете возражать против такой мелочи – кстати, также логически вытекающей из предыдущего пункта, – как передислокация украинизированных частей с других фронтов на Украину? Это – пункт третий. – Петлюра ласково, как уговаривают капризного ребенка, прибавил: – Все равно для ликвидации немецкого прорыва на Юго–Западном, украинском, фронте вам придется перебрасывать части с других фронтов, к мне известно, что вы уже заготовили соответствующий приказ главковерху Брусилову…

– Брусилов уже не главковерх. Верховным будет Корнилов! – взвизгнул Керенский.

– …Корнилову! – согласился Петлюра. – И ничего плохого не будет, если перебросить именно украинизированные части.

Керенский пожал плечами. Он прислушивался к гудению мотора на улице перед подъездом.

– Я могу… дать на это… согласие… – прохрипел он и сразу сорвался на крик: – Но армия должна идти в наступление!

– Ну вот! – удовлетворение слазал Петлюра. – Таким образом, остается только четвертой пункт: автономия!

– Ах, господа! – всплеснул руками Грушевский. – Это же чистая софистика! Ведь автономию мы провозгласили, а ежели и собственная армия у нас будет, следовательно, автономия осуществляется и на практике. Александр Федорович! Вы же опытный и талантливый юрист!

Керенский еще раз пожал плечами. Ему ничего больше не оставалось, как пожимать плечами. Вдруг он вздрогнул – что это? С пустынной ночной улицы донесся какой–то стук. Пулемет? Нет, это по мостовой резко цокали конские копыта. Конница?

Терещенко сделал шаг к окну.

– Нет, нет! – крикнул Керенский. – Не открывайте! Поручик! Что там такое?

Но теперь можно было разобрать и сквозь закрытые окна: вместе с цоканьем копыт слышался мягкий шорох шин. То катилась коляска «на дутиках».

Через минуту Галчко уже стояла в дверях. Хотя она не бежала, а ехала в экипаже, грудь ее порывисто вздымалась.

– Прошу панство… – едва вымолвила она, преодолевая одышку, – на то есть… нонсенс, пршу панство!

– Нонсенс? Что же, они совсем не восставали?

– Нет, они восстали, пршу панство… Они разоружили юнкеров Николаевского училища… А автомобильная колонна окружила банк и хочет его захватить… Но пршу панство, они… против всех!..

– Что вы болтаете? Как – против всех?

– Они говорят… простите, – обернулась Галчко к Керенскому, – «Долой Временное правительство!» Но они… Простите, пан презес, – Галчко обернулась к Грушевскому, – говорят также: «Долой Центральную раду!»

– Что?!

Теперь остолбенели все.

– Однако так, пршу панство! Они кричат: «Долой войну!» и говорят, простите, – если и Центральная рада за войну, то долой и Центральную раду вместе с Временным правительством. Простите…

– Я же говорил, что это – большевики! – Керенский ощерился на впавших в столбняк Грушевского, Винниченко и Петлюру. – Вот ваши украинские части, которыми вы тут спекулируете! Машину, поручик!

– Куда же вы, Александр Федорович? – спросил, торопливо подымаясь, Терещенко. – Я полагаю, что и всем нам…

Но тут все снова затаили дыхание. С улицы донесся треск автомобиля – не того, что стоял перед подъездом, а какого–то другого, приближавшегося снизу, от Бессарабки. Шум затих под окнами. В вестибюле громко хлопнула дверь.

– Пршу панство, – пробормотала Галчко, – есть выход во двор…

– Да, да, – подхватил хозяин, – а оттуда через сад можно пройти к Галаганам и на Фундуклеевскую… Пока не поздно…

Но было уже поздно. По лестнице кто–то бежал, перескакивая сразу через несколько ступенек. Потом застучали торопливые шаги по всей анфиладе, ближе и ближе. Кто–то спешил, почти пробегая по десяти залам второго этажа.

Все, окаменев, смотрели на дверь. Где же адъютант? Где барон Нольде? Почему они не легли на пороге, чтобы телом своим, жизнью своей защитить своих шефов?

8

Дверь распахнулась. На пороге возникла статная фигура и офицерском френче. Это был штабс–капитан Боголепов–Южин. старший офицер для особо важных поручений при командующем военным округом. Всеобщий громкий вздох разрядил напряжение: свои! Грушевский тоже испытал облегчение. После первой встречи с Боголеповым–Южиным в присутствии митрополита Шептицкого этот блестящий офицер стал для него воплощением и олицетворением ненавистного российского великодержавия, но в данную минуту для Грушевского «своим» был именно он, а не казаки украинского войска…

Офицер вытянулся перед Керенским.

– Господин министр! Разрешите доложить?

– Как с восстанием? Какие приняты меры?

– Восстание еще не ликвидировано, но подняты все силы гарнизона. Юнкерские училища соединились с полком Богдана Хмельницкого, и можно надеяться, что они будут действовать сообща. Восстание проходит под большевистским лозунгом «Долой войну!» Бунт организованных дезертиров, господин министр! Но есть дела более серьезные, прикажете докладывать?.. – Он взглянул на Грушевского, Винниченко, Петлюру: как–никак посторонние. – По прямому проводу из Петрограда, господин министр…

– А!..

Керенский решительно шагнул в сторону соседнего зала.

Сведения из Петрограда были и вовсе неутешительны.

В столице забастовали заводы: Путиловский, Лесснера, Нобеля и другие. На Выборгской стороне рабочие вышли на улицу, требуя немедленно передать власть из рук Временного правительства Всероссийскому центральному исполнительному, комитету Советов. Большевики сперва пытались придать демонстрации мирный характер, но к вооруженным рабочим отрядам стали присоединяться отдельные воинские части, а из Кронштадта прибыли моряки. Положение и столице весьма напряженное. Можно ожидать всеобщего вооруженного восстания против Временного правительства, за власть Советов…

Керенский, крикнул:

– Искрограмму Корнилову: снять с фронта и перебросить в Петроград кавалерийские, казачьи и механизированные части!..

Боголепов–Южин откозырял, но веки, прикрывающие его холодные глаза, дрогнули: отозвать войска с позиций, оголить фронт! На это не решался даже царь Николай, когда под удар революции было поставлено самодержавие в России! Сердце офицера–патриота остановилось. Но Боголепов–Южин, член монархической организации «тридцать три», видевшей свою единственную задачу в восстановлении абсолютной монархии, быстро овладел собой. Что ж, министр–социалист, очевидно, прав: лучше впустить в Россию немцев, нажели отдать власть черни и большевикам…

Керенский спросил:

– Когда есть поезд на Петроград?

– Поезд на Петроград, ваше превосходительство, – Боголепов–Южин уже не решился сказать «господин министр», – вечером!..

– Черт!

– Но, предвидя, что вы будете спешить, ваше превосходительство, я приказал приготовить аэроплан.

У Керенского задергалась щека. На аэроплане он еще никогда не летал. Это было… страшновато.

– Но… – неуверенно произнес он, – ведь авиапарковцы все большевики!..

– Я подумал об этом, ваше превосходительство! На том берегу Днепра, в Дарнице, находится бельгийские и французские авиамастерские. Вас ожидают там. Аэроплан – бельгийский. Пилот – француз…

– Ах, бельгийский… Француз…

Это успокоило министра. В конце концов, когда–нибудь придется же попробовать: наука и техника неудержимо двигалась вперед. Отечественная авиация не внушала министру доверия, но иностранная…

– Машину! – приказал. Керенский.

И он чуть не бегом двинулся через сиреневой зал.

– Куда же вы, Александр Федорович? – бросился за ним Терещенко. Первой его мыслью было: коллекцию из полутора тысяч шедевров живописи надо немедля вывезти за границу, в нейтральные страны или в США…

– Аэроплан – двухмоторный, биплан, четырехместный, – тихо информировал Керенского Боголепов–Южин.

– Ах, так? – Керенский остановился на пороге. – Я беру вас с собою, господа!

Грушевский, Винниченко, Петлюра растерянно переминались с ноги на ногу. Они не знали, что сообщил капитан Керенскому, не понимали, что тот собирается делать и куда же он так внезапно заспешил.

Керенский размышлял. Сперва перевес был на его стороне, затем – на стороне Центральной рады, потом шансы сравнялись. Но события, назревавшие в Петрограде, снова лишили его, Керенского, каких бы то ни было преимуществ…

Нет, рвать с Центральной радой в настоящий момент было неразумно.

Он сказал:

– Кое–какие… события требуют моего присутствия в столице, господа. Я… гм… вылетаю сейчас на аэроплане… – Он на миг запнулся. – Прощайте, господа…

– А… как же мы?.. А наш договор?..

– Я… гм… оповещу вас по телеграфу. Ведь мы не выставили категорических возражений против наших домогательств… Но и не дали на них окончательного согласия, – поспешно добавил он. – Мы еще вернемся к этому вопросу, господа… при условии, что все будет одобрено Учредительным собранием.

Взглянув на постные физиономии представителей Центральной ради, Керенский счел нужным и подбодрить:

– Восстание здесь будет… ликвидировано! – Улетая, он мог это обещать спокойно. – Но общими силами, само собой: против большевистской опасности мы должны быть едины! – Он не мог устоять перед соблазном произнести на прощанье хотя бы короткую речь. Сунув руку за борт френча, он провозгласил; – Пусть это будет символом нашего единства в деле революции и войны! Мы удовлетворим ваши требования, господа, при условии, что украинизированные части пойдут в наступление. Пятьдесят тысяч немедленно на линию Збараж–Скалат! Приветствую вас, господа!

Он пожал руки Грушевскому, Винниченко, Петлюре. Руки у них были влажны, пожатия вялы. Лица у всех троих осунулись.

Тогда, чтоб заронить в их перепуганные сердца надежду, чтобы – в общих интересах – поднять их упавший дух, Керенский решил каждому сказать что–нибудь приятное и ободряющее.

Грушевскому он сказал:

– Приветствую вас, президент!

Винниченко:

– Мое почтение, первый министр!

Петлюре:

– Желаю счастья начальнику вооруженных сил Украины!

Затем Керенский быстро вышел. Боголепов–Южин, позванивая шпорами, поспешил за ним. Терещенко и Церетели догоняли их почти рысцой.

Грохнула внизу, в вестибюле, дверь. Зафыркали машины: одна, следом за ней – вторая.

В этот момент невдалеке, возле университета, затрещал пулемет.

– Гасите свет, – замахал руками Грушевский.

9

Между тем восставшие полуботьковцы – пять тысяч штыков – рассыпались по улицам города. В первую очередь они разгромили квартиру командующего поисками Оберучева, арестовали коменданта города, штурмовали телеграф и вокзал.

Юнкера, которых повстанцы еще ни успели разоружить, а также богдановцы в разных концах города встретили их огнем.

Ни своих штыках полуботьковцы несли транспаранты «Долой войну!» – и на огонь юнкеров и братьев богдановцев отвечали тоже огнем, войною.

Солнце не взошло. Над днепровскими волнами клубился сухой летний туман, над парками кружилось, каркая, воронье.

Дворники в белых фартуках вышли с брандспойтами поливать улицы. Молочницы с пригородных поездов спешили к базарам – Житному, Сенному, Галицкому, Владимирскому и Печерскому. Сонно позванивали первые трамваи, выезжая из депо.

Тут и там постреливали винтовки. Там и тут отзывался пулемет.

Город и с вечера уснул не мирно – очереди за хлебом, митинги, забастовки, – однако все это было в тылу; а просыпался он и вовсе в районе боевых действий. Стычки возникали на Шулявке, на Демиевке, на Подоле и на Печерске…

Петлюра висел на телефоне во дверце Терещенко. Он телефонировал в Винницу, в Жмеринку, в Проскуров: проскуровским и жмеринским частям выступить немедленно на линию Збараж–Скалат; Винницкому же гарнизону – по двести патронов на магазин, по четыре гранаты на бойца – двигаться к столице…

Искрограмма, полученная под вечер из Петрограда, гласила: верные Временному правительству воинские части начали обстрел рабочих демонстраций.

Искрограмма из ставки: австро–германские войска хлынули в прорыв под Тарнополем и развивают наступление в направлении на Киев.

ЗАВАРУХА

1

Австрийцы стояли цепочкой вдоль дороги, и спелая рожь позади них, на тучных помещичьих землях, была, так густа и высока, что подымалась золотою стеной выше головы. Солнце только выглянуло из–за леса, лучи его стлались понизу, сверкая на росистом после утреннего тумана лугу, по ту строну шоссе, и, чтоб разглядеть, что делается у села, австрийцы щурились, приставлял ладони ко лбу.

Оттуда подходили бородянцы. Село вышло все – и старые, и малые, и самосильные хозяева, и арендаторы.

День начинался тихий и ласковый, все вокруг – и травы, и деревья, и кусты – точно замерло, нежась в утренней прохладе, Торжественная тишина стояла в природе, только в камышах над Здвижем пересвистывались кулики да изредка покряхтывали лягушки. Тихо было и среди людей на земле: австрийцы вглядывались, не роняя и слова, бородянцы подходили тоже молча.

Затишье – напряженное, как в последнюю минуту перед боем.

Только в руках у австрийцев были не винтовки, а косы, и вместо орудийной батареи поодаль на пригорке стояли жнейки в упряжках. Бородянцы тоже несли на плечах косы, а женщины шли с серпами, заткнув за пояс юрк[39]39
  Колышек, употребляемый при вязке снопа.


[Закрыть]. Сегодня – зажин.

2

И, однако, боя было не миновать. И сеча должна была грянут: лютая, беспощадная, – когда головы полетят с плеч долой, срубленные острыми, только что наточенными косами.

Во главе бородянцев, с косой на плече, выступал матрос Тимофей Гречка – в тельняшке, сдвинув бескозырку с ленточками на затылок. Шел твердо и решительно, не спуская глаз с противника под золотой стеною хлебов: он и вправду был командир. Дойдя до белого столбика, отмечавшего границу графских владений, шагов за пятьдесят от выстроившихся вдоль поля австрийцев, Тимофей крикнул во весь голос, спугнул очарованную тишину летнего утра:

– Эй, вы там! A совесть у вас, австрияков, где?

Вакула Здвижный – даром что без ног – от Гречки не отставал, как верный адъютант. Прыгая на коротеньких костыльках, он подкрепил возглас командира длинным и жестоким проклятием:

– …И матери нашей, и женкам, и детям, что остались горевать в австрияцкой земле! Чтоб им куска хлеба вовек не увидеть! Чтоб им воды не напиться до смерти! Чтоб скотина у ник подыхала! Чтоб завалилась хата над головою!..

Проклятие было такое грозное, что женщины закрестились мелко и часто.

Снова воцарилась тишина. Только ближний из австрийцев – тот, что стоил крайним на меже, произнес смущенно:

– Да мы та, вуйко[40]40
  Дядька (зап. – укр.).


[Закрыть], разве по своей воле? Видит бог?..

Он снял кепи и стал вытирать пот со лба: еще косой махать не начинал, а уже упрел со стыда да жалости к людям.

– А по чужой воле, – закричал Тимофей Гречка, – выходит, можно людей жильем в гроб класть?! Паразит ты, панский прихвостень!..

Только вчера командующий Юго–Западным фронтом генерал Корнилов издал смертельный для деревенского люда приказ: ввиду военного положения, прорыва на фронте и наступления австро–германской армии – весь хлеб в прифронтовой полосе сдать интендантам фронта. Наемным жнецам запрещалось отдавать за работу часть урожая: платить только деньгами по цене чернорабочего на принудительных работах прифронтовой зоны…

Говорили–растабарывали полгода, как делить помещичью землю, – теперь же, с посевами, или позже, когда уберет пан, осенью? Раздумывали – даром или, может, за выкуп? Прикидывали – на рабочие руки или, может, на рты? А вышло: хлеб – генералу, а земля господу богу!

Договаривались на десятый, девятый, а то и восьмой сноп, а тут тебе – сорок копеек поденно… Да на эти копейки и в городе, по карточкам, уже хлеба нет, а на селе, когда вывезут весь урожай, и кусочка не купишь у живоглотов.

Мора только и ждать – вот оно что такое война, будь она, вместе с Временным правительством на веки вечные проклята!..

Вакула Здвижный – герой войны, весь в Егориях, инвалид царя, веры и отечества – упал лицом в пыль на дороге и страшно закричал, а потом забился в припадке: война у него отняла ноги и да еще и черной хворобой наградила.

Женщины окружили его, черной косынки ни у кого не нашлось: июль, жара, – и Тимофеева Мария не постеснялась, скинула запаску и накрыла сердешного…

Людей никто и не собирал. Просто, как услышали, что из экономии выведены пленные австрийцы косить для Корнилова панские поля, ухватили кто косу, кто серп, кто грабли, да и кинулись со всех ног в поле. Решение пришло само собой: жать, а там видно будет… Взять хотя бы эти голодные копейки? А может, кто–нибудь там, наверху, сжалится над людской бедой и разрешит, – хоть за пятнадцатый сноп? А может, и вправду порубать косами этих чертовых австрияков? Не сгинули на фронте, так здесь в сыру землю пойдут, коли не сыты кровью наших сынов, пролитой в бою, – еще и малых деток на голодную смерть обрекают… Не было б австрияков, так разве ж без рабочих рук этот Корнилов – пускай он и самый старший генерал – решился б на такое дело? На мировую пришлось бы генералу пойти, согласился бы, дьявол, чтоб люди из доли работали!

– А–гей, люди! – крикнул кузнец Велигура. – Косами их! Не горюй, что притупится: снова наточим!

Велигура был богатырь, выше всех в Бородянке, и голос у него – в самый раз перекликаться из Бородянки в Дружню, несмотря что шестой десяток пошел. О нем и присказку пустили, что как крикнет Максим, то на всех графа Шембека тридцати тысячах десятин слышно… Сейчас Максим был страшен: без шапки, седая чуприна растрепана, борода всклокочена.

– Эй, бабы! Серпами им жилеты порите! Второй раз людям поперек дороги становятся!

В косовицу пришлось уже косить не за четвертую часть, а как при старом режиме – за восьмую: сбили цену проклятые австрияки!

Австрийцы держали косы в руках, но косить не начинали. Стояли хмурые, никто не отвечал на угрозы. Было их сто двадцать против села; правда, мужиков среди бородянцев мало, а больше молодицы да девчата… А с австрийками еще десять ополченцев, с унтером во главе! Пальнут из винтовок – что от народа останется? Одна кровь.

А кровь народную уже, прости господи, научились проливать и дома – даже фронта ни надо! Вон в Петрограде – в столице, когда народ вышел требовать «долой войну» и «власть Советам», пальнули, и четыреста человек рабочего люда и солдат уложили в могилу. Так и в газетах написано.

А в Киеве? Солдат, что восстали против войны, тоже малость постреляли, а у остальных забрали оружие, бросили в вагоны, пломбы навесили и оттарабанили на проклятущий фронт. Не пожелали своею волею, так поезжайте, люди, силком – a все равно под пулями помирать…

– Порезать австрияков! – раздавались голоса в толпе. Максим Велигура уже и на руки поплевал, чтоб крепче коса держалась.

Но Тимофей Гречка пригнул его косу к земле.

– Обожди, Максим! Пойду к ним парламентером…

Сердце у Гречки колотилось – чуть не выскочит: в самый бы раз махнуть косой! Но, как человек военный, рассудил он, что, прежде чем начать боевые действия, особенно когда силы неравны, надо испробовать мирные переговоры.

Он положил косу на дорогу – осторожно, чтобы не выщербить о камень, выровнял бескозырку на лбу чтобы была точно по брови, и двинулся, по–моряцки покачиваясь на ходу и подметая пыль черными клешами.

3

Толпа стояла молча. Австрийцы тоже точно онемели. Ополченцы с унтером сбились в сторонке. Унтер поглядывал растерянно. Что тут, боже милостивый делать? Не стрелять же в людей? Свои же – не австрияки, Поодаль, у села, сбилось в кучку местное «начальство», но это была штафира: волостной старшина, председатель Совета крестьянских депутатов дед Маланчук, глав крестьянского союза Григорий Омельяненко, местный член Центральной ради Авксентий Нечипорук. Неоткуда ждать бедняге унтеру хотя бы совета – сейчас он здесь был самой высшей воинской властью. Господи! Напасть какая! Дома же, как у людей, жена, дети…

А Тимофей Гречка, тем временем подошел.

– Здравия желаю!

– Здравствуйте! – чуть слышно пролепетал унтер и тоже козырнул. И тут же, пряча растерянность, гаркнул по–начальнически в сторону австрийцев: – Капрал Олексюк!

Один из австрийцев, без косы, но с карандашом и бумагой в руках, вытянулся перед унтером. Хотя и был он ничто, всего только пленный, а все же – капрал, воинский чин, и унтер решил на всякий случай держать его рядом для совета.

– Слышь, унтер, – сказал Тимофей Гречка. – Видишь, дело какое? Народ до точки кипения дошел. Сейчас тут кровь прольется. Определенно! А ми с тобою оба люди присяжные. Давай примем решение. He даст народ австриякам косит. Либо их порешат, либо сами головы сложат. – Он развел руками, дернул плечом. – Так и доложишь начальству: не дал народ…

Унтер смотрел, хлопал глазами и молчал. Он ничего не мог сообразить. Капрал Олексюк заговорил первый. Он говорил, сдерживая волнение и приязненно улыбаясь Гречке:

– Но какая вам выгода, пан товарищ?

– Для себя заработаем. А ваш труд все равно зазря! Ни вам, ни людям, одному генералу Корнилову, чтоб добивать народы войной…

– Но выгода вам с этого какая? – снопа спросил капрал. – Вы ж за деньги не согласны: на деньги хлеба не купите…

Гречка сердито махнул рукой: напоминание о том, что платить будут деньгами, снова привело его в ярость.

– Не твое дело! – со злостью бросил Гречка. – Твое дело – молчать! Ты знаешь, кто ты, как это по–рабочему называется? Штрейкбрехер, вот ты кто!

Капрал опустил глаза, пожал плечами, вздохнул.

– Мы – пленные, – тихо и грустно промолвил он. – Что прикажут, то и должны делать. Не выполним приказа – военно–полевой суд за сопротивление власти и…

– Вот и заткнись! – грозно прервал Гречка. – За тебя унтер отрапортует: так и так, силой не дали… Прогнали! Понял? Оправдают вас, австрийское племя, ни суде…

Капрал снова пожал плечами и сказал еще грустнее:

– Разве только о том речь, что на суде оправдают?..

– А раз не о том, – заорал, впадая в бешенство Гречка, – так и катитесь на легком катере!.. Вот и всё! А выгода такая, что каждый накладет себе зерна, когда работать будет. Уразумел, недотепа? Красть будем, вот те и выгода! Можешь, доложить хоть самому генералу Корнилову; ворами станем, чтоб дети с голоду не попухли! Понял, паразит?

Капрал тоже побледнел, но губы его тронули улыбка:

– А мне и невдомек… Да много ли припрячешь зерна?

– Не твое это собачье дело – много ли! Твое дело – отступиться! С голодухи каждый постарается как сможет: молодицы в подол, хлопцы – в шапку…

Тут унтер счел своим долгом вмешаться:

– Расхищения государственной собственности не дозволю.

– А ты и не дозволяй! – крикнул Максим Велигура. Он тоже подошел, оставив, как и Гречка, косу на дороге. – Ты, добрый человек, только не оглядывайся, когда снопы возить станем или молотить на току. Раскумекал, служил? – Он закончил добродушно и даже похлопал унтера по плечу огромной, как перпечка[41]41
  Корж из кислого теста.


[Закрыть] ладонью. И добавил специально для унтера: – Я, брат, в японскую тоже а «крестиках»[42]42
  Прозвище ополченцев, носивших кресты на шапках.


[Закрыть] ходил, а действительную еще в турецкую отбывал, при царе Александре. – Считая, что, таким образом, уже договорились по всем статьям и пора пить магарыч и заводить знакомство поближе, Велигура подмигнул и австрийскому капралу: – Пан, прше, пляк? Здорово по–нашему чешете! Естем раз пляк[43]43
  Я тоже поляк (польск.).


[Закрыть], правда, не настоящий: в униатскую веру старый граф выкрестил, когда в казачкх у него служил.

– Нет, – ответил капрал Олексюк. – Я, как и вы, украинец, а верой – тоже униат.

– О! – и вовсе обрадовался богатырь–кузнец. – Одной, выходит, веры! Бардзо добже!..

Но дружеские беседы между пленными и местным населением были противозаконны. И унтер, как единственный представитель власти, не мог допустить нарушении порядка и дисциплины.

– Разговорчики! – закричал унтер. Он отстранил капрала рукой и для престижа поправил кобуру с солдатским наганом у пояса. – А ты, матрос, иди с чем пришел и знай честь: солнце вон где, работу начинать пора!

– Об том и речь, – хмуро отозвался Гречка. – Сразу и начнем. Только прикажи, унтер, своим австриякам идти прочь. Пускай к себе в казарму отправляются. А то и в Киев топают…

– Разойдись! – вдруг заорал унтер: толпа во время беседы приблизилась и окружила Гречку, Велигуру и унтера с капралом.

Подошло и «начальство» – старшина, агроном, дед Маланчук, Григорий Омельяненко и Авксентий Нечипорук.

– А вы, господа начальники призовите к порядку свой народ: мне службу сполнять! Есть приказ – значит, сполнить надобно, без обмена мнениями!.. Олексюк! – снова закричал он, хотя тот стоял совсем рядом. – Подавай пленным команду!

– Ах ты ж, паразит! – со злостью выдавил из себя Гречка. – Ну смотри: мы тебя по–хорошему предупреждали!

Люди зашевелились. Какая–то молодица всхлипнула.

– Так вот ты какой?! – Велигура резко повернулся и побежал к дороге, где лежала его коса. Копна седых волос трепаной куделью вздымалась на него голове.

– Зажинай! – заорал унтер, наливаясь кровью. – Олексюк, кому говорю?! Под арест пойдешь на трое суток!

– Ну гляди! – зловеще произнес Гречка. – Пожалеешь, контра!

Он тоже быстро зашагал к своей косе.

В толпе загомонили. Кое–кто подался назад. Кое–кто, наоборот, двинулся вперед. Несколько кос блеснули огоньками на солнце – косари сняли их с плеча. Были это все выздаравливающие на побывке, демобилизованные по инвалидности, подростки и старики.