Текст книги "Мир хижинам, война дворцам"

Автор книги: Юрий Смолич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 35 страниц)

– Я, к величайшему сожалению, был лишен возможности приветствовать вас с трибуны, так как руководители митинга злонамеренно не допустили меня. Ах, мсье Тома, мы говорим с вами совершенно конфиденциально – как социалист с социалистом! И я должен сказать вам, что политика русского Временного правительства, хотя оно и именует себя революционным, фактически продолжает колониальную политику царизма! Адресуюсь к вам, как к представителю свободной Франции, всегда стоявшей на страже идей национальной независимости! От имени украинской Центральной рады умоляю вас поддержать наши притязания и помочь нам создать свое украинское государство!

Альбер Тома в своем отделении сказал:

– Проблема создания новых государств может встать лишь после окончания войны, мсье. Сейчас существует только одна проблема: воевать! Российские фронты должны двинуться вперед! Осуществить сейчас отделение от России части ее территории означало бы ослабить силы союзной коалиции.

Винниченко услышал, что Тома откинул крючок на двери, и еще больше заторопился:

– Безусловно, мсье! Только воевать! Но ведь вы убедились на фронте, что русская армия потеряла боеспособность!

– К сожалению, это так… – печально согласился Тома.

– A украинцы воевать хотят!

– Хотят? – недоверчиво переспросил Тома. – Не может быть!

– Потому что они жаждут завоевать национальную независимость!

– Что вы говорите!

– Украинцев надо выделять в особую армию, мсье министр, и эта армия будет абсолютно боеспособна! Пылающее священным энтузиазмом, наше войско покатится прямо на врага!

– Мсье, – прервал Тома страстную речь Винниченко. – А сколько примерно украинцев в русской армии?

– Четыре миллиона, мсье!

– О!

– Четыре миллиона воинов сейчас распылено по небоеспособным русским частям, но если их собрать воедино…

Винниченко приоткрыл дверь и наконец предстал перед министром Франции. Мсье Тома учтиво его приветствовал:

– Рад познакомиться с вами, гм… лично, мсье! – Тома корректно поклонился.

– Счастлив случаю! – Винниченко почтительно ответил на поклон.

– Так вы говорите, четыре миллиона и… боеспособных?

– Горящих желанием положить живот свой на алтарь…

– Эту информацию и, гм… ваше предложение я доложу премьеру Клемансо и президенту Пуанкаре.

– От имени Центральной рады – великое спасибо, мсье! От имени партии украинских социал–демократов – вдвойне спасибо, дорогой коллега!

– Будьте здоровы, мсье. Рад был с вами познакомиться.

Альбер Тома приветливо улыбнулся и направился к двери.

– Так мы можем надеяться, мсье? – крикнул ему вдогонку Винниченко.

Он увидел, как затылок Тома дрогнул – Тома, утвердительно кивнул головой. Министр спешил: за дверью его уже заждались почитатели и почитательницы. Однако прежде чем дверь открылась, Винниченко успел крикнуть:

– Моя фамилии – Ви–ни–шен–ко! Я заместитель председателя Центральной рады, а председатель наш, мсье Грушевский, немножко, знаете, того… пронемецкой ориентации, говорю это вам доверительно, как коллеге по партии. Так что, значит… Ви–ни–шен–ко!

Кивнув, Тома открыл дверь, – шум с площадки ворвался в курилку с новым взрывом возгласов «вив ля Франс», «вив Альбер Тома», «Вив ля гep»[29]29
  Да здравствует война (франц.).


[Закрыть], – Тома переступил порог, шум заглох, и Винниченко остался один.

– Уф!

Дело сделано, и сделано, кажется, неплохо!

Пускай теперь утрется своей бородой, не солоно хлебавши, этот старый пентюх! Винниченко может доложить Малой раде, что грандиозный скандал, едва не разразившийся из–за недомыслия Черномора, он блестяще предотвратил, а кроме того – и тоже по личной инициативе – вступил, так сказать, в прелиминарные договорные отношения с Французской республикой.

В приподнятом настроении Винниченко вышел из курилки и стал спускаться с лестницы.

Франция требует активного участия в войне? Что ж, – это логично с ее стороны; она воюет – следовательно, заинтересована в победе. Франции необходимо любой ценой побудить к активным действиям русскую армию? Тоже совершенно логично. А если всю русскую армию заставить воевать невозможно, то стоит заставить воевать хотя бы какую–то ее часть. Разве не логично? А если эта часть численностью почти равна всей армии самой Франции, то… такой аргумент не может не убедить тигра Клемансо и этого добряка, президента Пуанкаре! И будет вполне логично со стороны Франции сделать надлежащий дипломатический нажим на русское Временное правительство, касающийся удовлетворения требований Центральной рады! Что ж, во имя этого разве не логично бросить создаваемую украинскую армию в бой, на войну против этого самого немецкого империализма?

Война!

Гм! Вообще, в принципе, Винниченко был против войны и с первых дней провозгласил себя непримиримым пораженцем. Из–за этого он и должен был всю войну скрываться под чужой фамилией то в Петрограде, то в Москве, то в подмосковном санатории: царская охранка охотилась за ним, чтобы бросить в тюрьму.

Однако пораженцем Винниченко стал, собственно, потому, что победа Австрии и Германии создала бы подходящие условия для отделения Украины от России – пускай и под протекторатом той же Австрии или Германии.

Но так было раньше – до того, как произошла в России революция. После Февральской революции социал–демократ Винниченко пришел к выводу, что революционная Россия сулит Украине больше, нежели императорская Австрия и кайзеровская Германия. Поэтому он поспешил изменить свое отношение к войне и стал революционным оборонцем. Разве не логично?

Правда, если Временное правительство не согласится удовлетворить требования Украины относительно ее независимого государственного существования, Винниченко – разве логика этого не подсказывает? – сумеет еще раз изменить свое отношение к войне и снова стать пораженцем.

Но если демократическая Франция поможет Украине стать суверенным государством, тогда дело иное: тогда Винниченко будет и далее отстаивать войну до победы.

Разве не логично?

4

Окруженный бурлящей толпой, Тома уже спустился по лестнице, но вынужден был остановиться, так как между колоннами сгрудилась делегация фабзавкомов и профсоюзов, все еще не закончившая препирательств с Боголеповым–Южиным. Увидев у себя за спиной высокого гостя, штабс–капитан звякнул шпорами и поспешно отступил.

Глава делегации, металлист Андрей Иванов, немедленно воспользовался нежданной, хотя и желанной встречей.

– Господин министр! – закричал Иванов, правда, по–русски, так что Тома не смог понять ни слова. – Распорядители торжественного чествования вашей особы не допустили нас, рабочих, в зал, где происходила эта трогательная церемония. Но мы очень рады, что слепой случай дал нам все же возможность обратить к вам и наше пролетарское слово!

Боголепов–Южин отошел: депутация пролетариата, видимо, не имела никаких дурных намерений.

Евгения Бош продолжила речь Иванова по–французски:

– Мы, пролетарии, пришли не затем, чтобы приветствовать вас, господин министр! Мы пришли заявить, что шлем наш привет революционному пролетариату Франции через головы министров буржуазного французского правительства! Вас, господин Тома, мы считаем предателем рабочего класса – точно так же, как и наших министров–социалистов, которые, подобно вам, вошли в коалиционное буржуазное правительство! Долой интернационал социал–патриотов, шовинистов! Да здравствует пролетарская международная солидарность!..

Последние слова Бош потонули в крике и шуме, поднявшемся в фойе. Дамы истерически визжали, кто–то свистел, заложив пальцы в рот, десятки возмущенных голосов вопили: «Долой немецких агентов большевиков!»

Офицеры кинулись к рабочей депутации.

Боженко влез на банкетку под колонной и крикнул, сложив руки рупором:

– Долой войну! Народ не будет воевать за буржуев!

Его сбили с ног, но он вскочил и схватился сразу с тремя или четырьмя офицерами.

В это время с другой банкетки уже кричал Смирнов:

– Да здравствует мир без аннексий и контрибуций!

– Долой войну! Мир! – дружно грянула рабочая делегация десятком голосов.

Между колоннами началась свалка. Галантный офицер аристократ Боголепов–Южин грубо выворачивал руки за спину даме – Евгении Бош. На Иванова навалилось четверо. Смирнова несколько человек трясли так, что казалось, у него вот–вот оторвется голова. Василия Боженко окружил целый десяток. Других членов делегации били зонтиками, ридикюлями, ножнами сабель. Выкрики, свист, вопли стояли над побоищем. Мсье Альбер Тома спрятался за колонну, но и его в суматохе так прижали, что он только взмахивал руками, не в силах набрать воздуха в свои астматические легкие. Поручики Петров и Драгомирецкий догадались распахнуть входные двери, и с улицы в вестибюль хлынули юнкера из почетного караула.

– Хватай их! – кричал поручик Драгомирецкий. – Давай им под микитки! Крой совдепщиков–большевиков, чтоб мамы своей не узнали! Амба–карамба! И ваших нет!

– Остановите толпу, господа юнкера! – кричал поручик Петров. – Вы будете отвечать, если произойдет самосуд!

Боженко изловчился, вывернулся и саданул поручика Драгомирецкого носком сапога. Тома упал в обморок.

5

Когда Винниченко возвратился в Троицкий народный дом и уселся на свое место в президиуме, с трибуны ораторствовал Петлюра…

Худощавый, с лицом аскета и глазами фанатика Петлюра уже самой внешностью производил на аудиторию впечатление. Ораторствуя, он концы фраз выкрикивал, и это звучало каждый раз как лозунг, брошенный в толпу.

Когда Винниченко вошел, Петлюра провозглашал:

– Довольно украинцам говорить о своей лояльности по отношению к Временному правительству или Петроградскому совету! Пускай теперь они сами проявят свою лояльность к украинцам!

Зал возбужденно шумел и хлопал в ладоши.

– Центральная рада не должна быть неопределенным общественным органом доморощенного украинства! Мы желаем, чтобы она стала действующим правительством украинского государства!

И зал дружно подхватывал:

– Влим украинской власти!

– Спрашивают – кто даст нам автономию? А я спрашиваю: кто осмелится не дать ее нам, если у нас будет свое, украинское войско?!

И зал отвечал единодушным ревом:

– Требуем украинской армии!

Прапорщики и вольнопёры – безусые и бородатые – вскакивали с мест, кидали шапки вверх. Семьсот пар ног стучали о каменный пол.

Но Петлюра взмахнул рукой, и стало тихо.

Петлюра говорил:

– Российское Временное правительство бросило лозунг «Мать–родина в опасности! ” И оно не ошибается: положение русского государства в самом деле весьма серьезно. Но держава Российская никогда не была матерью для украинцев, только – мачехой. И создание украинской армии будет еще большей угрозой для российской тюрьмы народов!

– Слава! – вопил зал. – Долой мачеху Россию, да здравствует ненька Украина!

Винниченко поморщился. Речь Петлюры досаждала ему не содержанием своим – с содержанием он был согласен. Нестерпимо было, что восторг аудитории адресован не ему, Винниченко, а кому–то другому, тем паче – Петлюре. Полюбуйтесь–ка на этого хлюста, – заложил руку за борт френча и стоит, ожидая тишины, – тоже мне наполеончик! А остолопы–семинаристы устраивают ему форменную овацию. Чего доброго, съезд еще облечет этого премьера из кобыштанского кружка театралов–любителей своим доверием и пополнит им состав Центральной рады! А ведь он, сукин сын, даже и не своими словами говорит, а просто–напросто цитирует, слово в слово, резолюцию, лишь вчера принятую фракцией украинских социал–демократов. Ну и прохвост!.. Вот погодите, сейчас он, Владимир Кириллович, выведет его перед всеми на чистую воду…

Петлюра тем временем продолжал, и каждое слово его – пусть и не его, а фракции украинских социал–демократов – зал встречал ревом и грохотом подошв о пол. Петлюра теперь говорил о том, что воевать на стороне России украинская армия будет лишь при условии, если России гарантирует создание украинского государства. И требовал, чтоб Центральной раде такие гарантии были немедленно даны.

– Требуем! – заревел зал. И вдруг запел песню, принесенную с той стороны фронта, с украинских земель, находившихся под властью Австрии, гимн партии украинских националистов–самостийников:

Не пора, не пора, не пора

Москалеві і ляхові служить…

Винниченко тоже подпевал, но морщился. Песня была явно шовинистическая: «Москаль», «лях»… Лучше бы сформулировать иначе: «Не время России и Польше служить», имея, конечно, в виду Россию империалистическую, а Польшу – в историческом аспекте, иначе говоря: притязания ляшских феодалов на украинские земли. Кстати сказать, именно на примере Польши особенно ясным становится империалистический характер русской политики в отношении Украины. Еще бы! Временное правительство провозгласило самостоятельность – слышите, не автономию, а именно «самостоятельность» Польши. Как это вам нравится? На такой кунштюк способен только этот саратовский брехунец, Сашка Керенский. Да ведь польская территория – абсолютно вся – от Вислы до Буга и Немана – оккупирована сейчас немецкими войсками!

Ха! Хорошо провозглашать самостоятельность государства, которое тебе не принадлежит! Хитрый, но несложный агитационный трюк!

Винниченко задумался. А ведь над этим стоит поразмыслить… Разве не логично? Пускай бы немцы с австрийцами оккупировали и Украину, а тогда… Государство–то в таком случае будет того… буржуазным? Социал–демократу, что ни говорите, это неприятно: опять у власти – буржуазия!

Буржуазия!

Гм!

Разве он, Винниченко, не отдал себя делу борьбы с буржуазией? Кому столько раз доводилось бежать от преследования жандармов за границу? Кто перевозил оттуда боевую, направленную против буржуазии, литературу? Кто сам писал все эти прокламации, листовки, лозунги? Разве не он? Кто, наконец, первым ввел в украинский язык, строго научно придерживаясь лексики эпохи капитализма, самое это слово «буржуй» взамен устаревшего, эпохи феодализма, «пан»?

Но если рассудить, то разве так уж страшно, если б украинское государство было поначалу буржуазным? Винниченко даже пренебрежительно пожал плечами: историческая необходимость! Существуют же методы парламентской борьбы. Украинские социал–демократы возглавят украинский пролетариат и затем в своем родном, украинском государстве устроят революцию против буржуазии: русской, польской, еврейской и против своей родной украинской – все равно, она либо русифицирована, либо полонизирована. И – восторжествует царство социализма на родной украинской земле! Абсолютно логично… Словом, над этим стоит подумать…

Впрочем, для рефлексии у Винниченко уже не оставалось времени. Песня отзвучала. Теперь зачитывалась резолюция.

Резолюцию предварительно одобрили фракции украинских эсеров, социал–демократов, социал–федералистов, даже «фракция украинцев–внепартийных». Теперь она была принята под громкие аплодисменты. Воздержались от голосования русские меньшевики. Против голосовали русские эсеры.

Решение было – сразу после закрытия съезда обнародовать эту резолюцию на площади перед исторической Софией.

Вслед за тем Грушевский предложил создать УГВК – «Украинский генеральный войсковой комитет» – главный при Центральной раде орган пропаганды, организации и упорядочения украинского национального военного движения. Точнее: штаб мобилизации украинской армии. Грушевский огласил и персональный список деятелей, которых только что, на объединенном заседании фракций украинских партий, предложено рекомендовать съезду в состав УГВК. Фракции заседали в перерыве, пока Винниченко ходил приветствовать мсье Тома. Первым по алфавиту в списке стоял Винниченко. И услышать это было очень приятно: пускай по алфавиту, а все–таки – первый! В армии он, правда, никогда не служил, будучи белобилетником – по фальшивому документу, изготовленному подпольным паспортистом. Тем более приятным было это проявление пиетета.

Но тотчас Винниченко снова досадливо поморщился: в списке был и Петлюра! Больше того: во главе УГВК Грушевский как почетный председатель съезда предлагал поставить… именно Петлюру! Винниченко прямо за голову схватился: Петлюра – украинский «главковерх»! Да не говоря о том, что он вообще прохвост, он же ни черта не смыслит в военном деле! Ведь он и не прапорщик даже – обыкновенный земгусар–ассенизатор! И ему – создавать украинскую армию? Нет, как хотите, а Винниченко на это никогда не согласится!

И Винниченко поднял руку, снова прося слова вне очереди – в порядке обсуждения кандидатур.

А Грушевский, выдвигая Симона Петлюру главой «Украинского генерального войскового комитета», рассуждал так. Если во главе поставить военного специалиста, то – если это будет специалист крупный – он сразу же изымет армию из–под верховного руководства Центральной рады и, в частности, ее председателя. Если же главой станет какая–нибудь мелкая сошка, то немедля заведутся приспешники, пойдет склока в военном руководстве, и тогда тоже – прости–прощай украинское войско! А Петлюра приспешников среди военных иметь не может, поскольку сам не военный, – вот и будет крепко держаться Центральной рады и, в частности, ее председателя. К тому же, как человек вполне штатский, он на своем посту будет не слишком воинственным, a Грушевский всякой войны страшился, крови боялся и, признаться, в глубине души был заядлым пацифистом. Он размышлял: ведь вообще–то создание украинской армии нужно лишь для устрашения центрального Временного правительства, – чтоб был у Центральной рады в руках козырь для отстаивания своих требований. Поэтому армию надо организовывать шумно, пышно, с помпой и трезвоном. А подымать шум Петлюра всегда был великий мастер.

Да и, в конце концов, нужно же кого–нибудь поставить во главе, чтоб не сунулся сам Винниченко, – этого Грушевский не стерпел бы.

Однако, считая себя испытанным дипломатом, особенно после недавней беседы с митрополитом Шептицким, Грушевский почел необходимым дать съезду разъяснения:

– Я предлагаю добродия Симона Петлюру в качестве главы УГВК потому, уважаемое собрание, что ни я, ни добродий Винниченко занять этот пост не имеем возможности: на нас лежит общее верховное руководство всеми сторонами великого дела возрождения нации – и в жизни внутренней и на международной арене. К тому же мы надеемся вскоре возглавить долгожданное правительство вожделенной украинской державы…

Гром аплодисментов покрыл слова Грушевского:

– Слава! Желаем державы! Жаждем правительства!

Под гром аплодисментов Винниченко опустил поднятую руку. Престиж его, выходит, не подорван. А Петлюра – что ж? В конце концов, кому–то и в самом деле необходимо возглавить, если он, Винниченко, обременен миссией верховного руководства всеми делами. Пускай уж будет Петлюра. Все–таки он снова признал себя социал–демократом. Значит, через фракцию – а председатель фракции он, Винниченко, – всегда можно будет прибрать его к рукам…

В зале тем временем в честь избрания главы будущей украинской армии дружно запели старинную:

Попереду Дорошенко

Веде своє військо,

Військо запорізьке

Хорошенько…

Ha этом войсковой съезд был закрыт.

Глава воинского дела на Украине Симон Петлюра взошел на трибуну и подал первую свою команду: делегатам съезда построиться воинским порядком и идти на площадь перед Софией – для торжественного обнародования решений съезда и для первого в новейшей истории Украины парада украинских войск!

6

Делегаты крестьянского съезда уже дожидались на Софийской площади.

Толпа делегатов у здания присутственных мест выглядела пестро и живописно. Большинство составляли степенные хозяева, достойные представители уездных и волостных «крестьянских союзов», в синих чумарках и плисовых штанах. Другие красовались в праздничных, городского покроя «спинжаках» поверх богато вышитых сорочек. Совсем мало было солдатских гимнастерок, еще меньше поношенных свиток – таких, скажем, как у Авксентия Нечипорука.

День выдался на диво ясный и погожий: ни облачка на небе, но и не жарко – с днепровских круч веял ласковый ветерок. Над цветами уже звенели пчелы. Радовалось сердце, и умиротворялась душа. На софийской колокольне бил большой колокол – редко, протяжно, как для службы божьей. Делегаты снимали шапки и набожно крестились. Крестился и Авксентий Нечипорук.

Софийская площадь в это утро выглядела торжественно, как никогда.

Вдоль зданий, от Рыльского переулка до самых стен Софии, ровными шеренгами выстроились готовые к параду шестнадцать рот 1–го Украинского имени гетмана Богдана Хмельницкого полка: роты были укомплектованы сверх нормы – по двести восемь казаков. Завтра такой полк очень легко переформировать в целую дивизию. Казакам только что созданного полка выдали новенькое обмундирование – из цейхгаузов российской армии, но с желто–голубыми петлицами, а на голову – ватные папахи со свисающим на манер старинного шлыка красным верхом. Полку предстоял сегодня торжественный акт. «Лыцарский обет», то есть принятие воинской присяги.

Командир полка полковник Капкан гарцевал взад–вперед по площади. Наездник он был хоть куда; конь под ним – Дубровского конного завода. Одет был полковник в только что сшитый, старинного казацкого покроя, по образцам костюмерной театра Садовского, зеленый жупан из сукна для ломберных карточных столиков и в широченные красные шаровары из атласа для дамских вечерних платьев. На голове у него лихо сидела черная каракулевая шапка с длиннейшим красный шлыком, отороченным церковным золотым позументом, с золотою же кисточкой от штофных кресел на конце. Сапоги – красного сафьяна, с подковками, без шпор.

Вдруг полковник осадил коня, так что дубровский жеребец даже встал на дыбы и брызнул пеной через удила.

– По–зip![30]30
  Смирно!


[Закрыть] – подал команду полковник.

По казацким рядам пробежала волна: зазвенело оружие, шаркнули по булыжнику подошвы, пристукнули каблуки и – как отрезало – наступила мертвая, могильная тишина: из положения «вольно» полк перестроился на «смирно».

Полковой оркестр на правом фланге заиграл:

А чи пан, чи пропав – двічі не вмирати,

Гей, нуте, хлопці, до зброї…

С Владимирской улицы, от Ирининской часовни выпорхнула непременная стайка уличных мальчишек, и показались ряды делегатов войскового съезда.

Впереди – в долгополом летнем макинтоше, наподобие арендаторского «пыльника», с развевающейся белой бородой, семенил чуть вприпрыжку, как бы подталкиваемый широким маршевым шагом колонны, председатель Центральной рады, сам профессор Грушевский. По обе стороны, отступив на шаг, шестовали Винниченко и Петлюра.

Винниченко – в элегантном сером фланелевом костюме и сером же, с шелковой муаровой лентой, котелке.

Петлюра – в кепи «керенка» и во френче со следами только что срезанных погон.

Чуть дальше, отступя еще на три шага, – всегда к услугам – следовала в своей австрийской тужурке личный секретарь председателя Центральной рады, хорунжий австрийской армии, панна София Галчко.

Далее несли большой желто–голубой стяг с надписью: «Спогадаймо славну смерть лыцарства–козацтва». Два прапорщика – один безусый, другой с бородой, оба с обнаженными саблями – печатали церемониальный шаг, эскортируя первое воинское знамя возрожденного украинского войска. За знаменем выступали стройными шеренгами – по шестнадцать в ряд – делегаты войскового съезда: сорок один ряд; сорок второй – неполный.

Полковник Капкан взметнул сверкающую саблю, и три с половиной тысячи казацких глоток, как залп из самопалов, грохнули: «Слава!» Полковник взмахнул саблей трижды, и возглас «слава» три раза прокатился по площади из края в край.

Казаки смолкли, но возглас «слава» не утихал: кричали с тротуаров, где под желто–голубыми знаменами толпился разный народ: «просвиты», украинские клубы, украинизированные гимназии, украинские скауты, просто прохожие. Крикнули «слава» и дядьки, делегаты крестьянского съезда.

Приветственные возгласы катились и перекатывались, пока весь войсковой съезд не выстроился против полка, перед лицом бронзового гетмана. Грушевский, Винниченко и Петлюра поднялись на постамент, на нижних ступеньках сгрудились члены Центральной рады и только что избранного УГВК.

Полковник Капкан еще раз сверкнул саблей – оркестр в тот же миг умолк, – и председатель Центральной рады начал речь.

Речь Грушевского была длинновата – в объеме университетской академической лекции; она излагала, в основных чертах, историю украинского казачества. Дальше двадцати шагов слов не было слышно, так как профессор привык ораторствовать в аудиториях с соответствующей акустикой. Но вот, заканчивая, Грушевский что–то выкрикнул и указал рукой вперед – точно бронзовый гетман булавою, – и тут произошло недоразумение. Напрасно полковник подал саблей знак «на голос», казаки не отозвались «славой», взметнулось лишь несколько отдельных возгласов. Дело в том, что Хмельницкий указывал булавой на север, призывая к единению с Россией, а Грушевский указал совсем в другую сторону, куда–то на юго–запад – на Галицию, имея в виду, очевидно, призыв к соборности. Но на юго–западе как раз проходил фронт, и казакам подумалось, не на войну ли, не в окопы ли снова кличет их седобородый старикан, и возглас «слава» застрял у них в горле.

Тогда выступил вперед Петлюра, поскорее принялся читать в полный голос.

Голос он умел подать мощный – готовлен ведь для чтения с амвона! Он оглашал резолюцию войскового съезда.

В резолюции было три пункта.

Первый – об отношении к центральной власти, Временному правительству и Петроградскому совету депутатов: в интересах установления общей платформы и возможности общих действий Украины и России решено требовать немедленного провозглашения национально–территориальной автономии Украины.

Второй – о войне: войну в настоящий момент постановлено рассматривать как защиту свободы, спасение революции, отстаивание освободительных чаяний нации.

Третий – об армии: немедленно создать украинскую армию.

Первым шагом на этом пути должно быть повсеместное выделение солдат–украинцев из состава армейских частей русской армии и сведение их в особые украинские части.

– Слава украинской армии! – провозгласил Петлюра.

«Слава» прокатилось по площади. Оркестр заиграл «Ще не вмерла Україна». Вслед за оркестром запел гимн сводный хор, состоявший из капеллы Кошица, хора театра Садовского, хоров украинизированных гимназий и районных «просвит». В хоре печерской «Просвиты», под управлением студентки Марины Драгомирецкой, пели и Данила – бас, Флегонт – баритон, Харитон – тенор с фальцетным тремоло по верхам.

Петлюра стоял, заложив правую руку за борт френча, – так закладывал когда–то пальцы за борт сюртука Наполеон Бонапарт.

Грушевский – он не пел, так как отроду был безголосым, – наклонился к уху Винниченко и жарко зашептал:

– Голуба моя, Владимир Кириллович! Я полагаю, с этой резолюцией, для урегулирования наших взаимоотношений с Временным правительством и Петроградским советом депутатов, необходимо нам направить в Петроград делегацию. Вы, дорогой Владимир Кириллович, должны ее возглавить: ведь вы – старая гвардия социалистов, не то что мы, хе–хе… молодое поколение… Прижмите их, пожалуйста, прижмите!

Винниченко приосанился. Ясное дело, кому же, как не ему? Ведь нужна широта мировоззрения, глубина мысли, европейский масштаб разных там, как бы это сказать – ассоциаций! И вообще… Словом, Винниченко получил сатисфакцию: эта старая крыса не так уж и отвратительна…

– Подумаем, дорогой Михаил Сергеевич, – солидно отвечал он. Обмозгуем, покумекаем, что там и как… Я всегда готов взвалить на свои плечи тяготы…

Петлюра в это время вынул руку из–за борта френча и поднял ее вверх, сложив пальцы, как для крестного знамения. Это был сигнал.

– К присяге! – подал команду полковник Капкан.

По шестнадцати ротам пробежала волна, звякнуло оружие. Казаки перекинули винтовки на согнутую в локте левую руку, правой сорвали с голов шапки со шлыками.

Полковник Капкан вложил саблю в ножны, соскочил с коня и тоже поднял руку – как для крестного знамения.

– На том и присягаем! На верность неньке Украине, украинскому лыцарству на славу!

Он опустился на колени.

Следом за ним грохнулись на колени три с половиной тысячи казаков и семьсот делегатов войскового съезда.

И тогда – хором в несколько тысяч голосов, низким солдатским тембром и в медленном, как на солдатской молитве, темпе – хлынула на широкую площадь песня. Пели гадамацкую:

Ми – гайдамаки, всі ми однакі…

Грушевский утирал носовым платочком глаза и бороду.

Винниченко тоже заплакал. Коленопреклоненная площадь пела перед ним историческую песню победы: первые рыцари нового украинского войска присягали на верность.

И присягали они ему! Это особенно волновало.

На софийской колокольне ударили во все колокола. Ухал пятисотпудовый бас, гудели стопудовые баритоны, гулко вызванивали тенора и альты, часто и тонко заливались дисканты – как серебряные колокольцы на бубнах свадебного оркестра. Весело и торжественно звенело, гудело, рокотало над Софийской Площадью… Потом с другого конца подала голос и зазвонила колокольня Михайловского монастыря.

Дядьки – делегаты крестьянского съезда – тоже брякнулись на колени.

Винниченко поморщился.

Что под присягу ударит колокол на исторической Софии, он знал – против этого трудно было что–нибудь возразить: ведь присяга же, торжественная минута, историческая традиция! Но чтоб подняли трезвон, словно во время крестного хода в пасхальную ночь, – об этом с архиереем уговора не было. Ай–яй–яй! Это уж слишком!

Но поморщиться пришлось и еще посильнее. Ворота под софийской колокольней вдруг широко распахнулись, и из церковного подворья показался – боже мой! – самый настоящий крестный ход.

Из софийских ворот вышел сам архиерей в полном облачении, за ним двенадцать протопопов, за ними сонм дьяконов и служек в стихарях. А следом – архиерейский хор. Выйдя, хор грянул велелепно:

Многая лета…

Винниченко остолбенел. Этого он уж никак не ожидал… Этот чертов лохмач сейчас еще зажарит, чего доброго, настоящий молебен о ниспослании… Господи! Что ж это такое? Ведь он, Винниченко, – просвещенный атеист, а тут – ему же – служат молебен!..

Молебен и в самом деле начался, и именно о ниспослании, и службу архиерей вел на украинском яыке. Впервые за много веков на Украине в церковной службе зазвучала украинская речь. Факт все–таки исторический – и это несколько утешило Винниченко. Что ни говорите, а религия, хотя и опиум для народа, – как–никак древняя и истинно народная традиция: тут ничего не скажешь…

Винниченко склонил голову и исподлобья поглядывал по сторонам. Рядом стоял Петлюра, тоже, между прочим, социал–демократ: стоял, величаво откинув голову назад и заложив по–наполеоновски руку за борт френча. С другой стороны Грушевский – тоже, надо полагать, атеист – заливался слезами и даже подпевал: «Подай, господи, подай, господи…» Стояли вокруг и другие члены Центральной рады – социал–демократы, социалисты–революционеры, даже бундовцы – и ничего; потупили глаза, и всё тут.