Текст книги "Мир хижинам, война дворцам"

Автор книги: Юрий Смолич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 35 страниц)

Гречка с Велигурой направились к золотому полю.

– Ой, господи боженька! – вскрикнула Гречкина Марин и заломила руки.

Но Гречка с Велигурою шли не на бой. Они только, подойдя и двум австрийцам на меже, оттолкнули тех плечом и заняли их места.

Австрийцы, смущенно улыбаясь, уступили позицию. Косы они держали у ноги, как винтовки.

– А ну давай! – крикнул Гречка, поплевал на ладони, взмахнул косой и вонзил синеватое, еще не отбеленное матовое лезвие в густую, как камыш, панскую рожь. Взмах был широкий и быстрый, стебли, колыхнув колосьями, легли под ноги.

Взмахнул и Велигура косой. У него размах был еще шире, еще сильней – коса даже свистнула в воздухе, а подрезанные стебли, не колыхнувшись, на миг остались стоять над свежей стерней; лишь когда Велигура отмахнул назад, они тихо повалились за грабками. Прокос у Велигуры был в полтора раза шире, чем у Гречки.

Еще несколько бородянцев двинулись к полю. Австрийцы стояли в растерянности – и косить не косили и сопротивление не оказывали.

Унтер напыжился:

– Гражданы местная власть! Куда же вы смотрите? Ваш народ неподобствует! Я должен применить оружие!

Косы Гречки и Велигуры свистели, углубляя прокос. К ним присоединились еще человек десять. Несколько женщин зашли с краю и врезались в рожь серпами.

Тогда старшина тоже закричал:

– Эй, Греется, Велигура, так не положено! Слыхали, что господин унтер–цер приказывает? Прекратите! Как представитель временной власти призываю к порядку революции!.. Григорий! – обратился он к Омельяненко. – Ты ж голова союза! Прикажи!

Григор Омельяненко пожал плечами и отошел в сторону.

– Не моя власть, – буркнул он, – разве это из нашего союза? Тут одна голытьба…

– Дед Онуфрий, – кинулся старшина к деду Маланчуку. – Прикажите людям! Ми же вас старшим в наш Совет выбирали!

– А? – приложил ладонь к уху дед Маланчук. – Не слышу…

– Тьфу! – старшина плюнул. Маланчук и в самом деле по старости лет слышал плохо, но особенно глохнул, когда разговор был ему неприятен.

– Авксентий! – кинулся старшина к Нечипоруку. – Ты ж как–никак представитель! Скажи от Центральной рады!

А тем временем косы – уже не две и не десять, а, верно, с полсотни – резали тугие стебли панской ржи, и вдоль дороги кружевною каймой протянулась неровная полоска стерни. Молодицы и девчата, тоже дружно взялись за серпы, – пучки ржи так и взлетали над головами и через руку падали назад на стерню. Жнейки на холме не двигались – вокруг них хлопотали батраки из экономии.

– Господин добродий Нечипорук! – схватил унтер Авксентия за руку. – Раз вы от Центральной, прикажите людям прекратить безобразие!.. Предупреждаю! – закричал он косарям и жнеям. – Все равно платить будут только деньгами!

4

Авксентий стоял как пришибленный. Никогда, не ожидал он, что придется ему быть представителем какой бы то ни было власти. Хотя и вышло ненароком, что встрял он в самехонькую Центральную раду и даже ездил каждую неделю в Киев на заседания за казенный кошт, однако чувствовал себя в Центральной раде только просителем, ходатаем насчет раздела панской земли, а никак не уполномоченным управлять людьми.

Софрон подошел к нему сзади и тихонько сказал:

– Тато, уходите–ка вы от греха!..

Софрон вышел без косы, только посмотреть, как оно будет, однако, на всякий случай, косу наладил и положил у хаты, чтоб была под рукой: если б все обошлись хорошо, он сбегал бы домой по косу и присоединился ко всем. А нет – так и улик против него никаких: без косы же вышел…

Но Авксентию уйти было уже не так просто. К старшине присоединился Омельяненко, и они насели с двух сторон:

– Слышь, Авксентий? Ты же наш выборный! Накличут они беду на нашу голову. Да и народ знаешь какой? Отмахают на панском, а тогда за наше возьмутся…

A poжь ложилась и ложилась, прокосы уходили вглубь, и унтер отважился принять более решительные мери. Он рявкнул своим десяти «крестикам» – ополченцам:

– Отделение, смирно–о–о!..

Дядьки–ополченцы, до сих пор с позиций нейтралитета следивший за развертыванием событий, встрепенулись и затоптались на месте. Были это солидного возраста мужики, и по–украински они понимали плохо, несмотря на то что под крестами на фуражках носили желто–голубые ленточки: их ополченческий батальон украинизировался по большинству голосов, а сами они были не то рязанские, не то вятский. Услышав команду они растерялись и искоса глянули на густое поле – а не шмыгнуть ли в рожь, будто за нуждой?

– Смирно! – заорал унтер. – Слушай мою команду!

Ополченцы выровнялись, как умели.

– Ой, боже мой! – послышались женские голоса. Кое–кто из жней, бросив жать, отбежал от поля к толпе. А косари махали и макали.

Тогда Авксентий решился. Надо же что–то делить, чтоб не пролилась людская кровь. Нескольких убитых полуботьковцев он видел в Киеве собственными глазами.

Авксентий скинул шапку и крикнул:

– Люди!..

Возглас услышали на поле. Косари остановились. Только Гречка и Велигура продолжали косить, еще сильнее нажимая на пятку. Толпа придвинулась ближе к Авксентию.

– Дядька Авксентий скажут! – пробежал меж людей шепот.

– Тато! – дернул отца Софрон. – Опомнитесь! Молчите!

Авксентий мял шапку в руках.

Был Авксентий всю свою жизнь тихий и неприметный на селе человек, знали его как работягу и бедняка – других талантов за ним люди не ведали. Но с тех пор как избрали его членом Центральной рады, стал он известен по всей волости.

А как же – член самой высшей власти, да еще украинской! И не богатей какой–нибудь или пан, как там, во Временном правительстве, где снова на горбе у людей аж десять министров–капиталистов, а свой же человек, да еще непьющий!..

К Авксентию шли теперь расспросить, не вышел ли уже настоящий закон о земле крестьянам и что для народа решает Центральная рада на своих заседаниях?.. А у Авксентия сызмалу память была хорошая, и умел он в точности пересказать все, что говорили эсдеки, да что возражали эсеры, и какое решение потом приняли. Однако ответить на единственно важный вопрос – когда же будут наделять безземельный землей – не умел, ни людям, ни себе. Потому что по этому вопросу Центральная рада решения так и не вынесла: шли дебаты между эсдеками и эсерами.

Правда, вышел первый «универсал», Авксентий сам читал его по печатному перед бородянским сходом, и будто блеснула какая–то надежда. Временное правительство о земле ничего еще не говорило, только присматривало, чтобы не грабили помещичьи имении, а Центральная рада хотя тоже кивала на Учредительное собрание, однако в первых же строках «универсала» заявляла, что закон о земле непременно будет принят, правда потом погодя, «когда будут отобраны помещичьи, казенные, царские, монастырские и другие земли в собственность народа». Обещает пан кожух, так и слово его греет…

Крестьяне сгрудились вокруг Авксентия, подошли косари, насторожили уши и австрийцы. Унтер наводил порядок, чтоб не лезли друг другу на голову: вся надежда, у него теперь была на Авксентия – все–таки представитель хоть какой ни на есть власти! Десять бородатых ополченцев сами объявили «вольно» и тоже придвинулись поближе.

– Люди добрые! – крикнул еще раз Авксентий.

– Тато, – чуть не заплакал Софрон. – Бог с вами!

Авксентий снова умолк. Что ж сказать? Обижены и верно люди! Такой приказ вышел от генерала Корнилова, что погибать народу подряд!.. Может, и вправду, собрать с панских полей богатейший урожай самосильно, а там…

Земля слухом полнится. Вон, на полсотни верст южнее, где хлеб на черноземе поспел несколькими днями раньше, народ поставил–таки на своем. В Воробиевке, скажем, да в Новоселице на Сквирщине селяне захватили панские поля и распорядились сами. Косят, жнут и развозят по своим дворам. Захватили панские земли и ла Черкасщине в Прусах, в Ставище под Таращой и в Ставах под Уманью. Собственными ушами Авксентий слышал, как докладывали об этом на заседании Центральной рады, и члены рады кричали на это, кто – «позор», а кто – «слава»! В Красногорке на Макарьевщине у пана Мекка тоже захватили двести десятин. А ведь это только тридцать верст от Бородянки. Тридцать верст!

Может, и здесь прогнать австрияков и возить хлеб по дворам?

Только ж… не было до вчерашнего дня приказа от генерала Корнилова. А теперь, когда вышел приказ, нашлют, должно, офицеров да «ударников» и в Воробьевку, и в Новоселицу, и в Прусы… Снова будет, как в девятьсот пятом году, после той клятой конституции.

Господи! Что делать? Что людям сказать?

А делать надо, и надо людям сказать, что делать. Люди притихли вокруг, как в церкви, и ждут слова дядька Авксентия, потому что дядька Авксентий – авторитет: есть теперь такое новое слово…

И за что покарал, господи, тем авторитетом? Неужто у тебя иной эпитимии не было, как только ткнуть человека в эту власть, и теперь вот кумекай, как знаешь. Тьфу, прости господи? Грех какой!

5

– Людоньки добрые! – наконец снова заговорил Авксентий. – Грех какой! Разве ж так можно? По–хорошему надо, по–человечески, по–божески, по закону…

– По закону! – крикнул Максим Велигура с поля: он косил, а все же прислушивался к тому, что происходит у дороги. – По какому такому закону? – Слова его услышали даже экономические; они бросили работу у машин и стали смотреть на дорогу. – Где эти законы? Что ты мелешь? Старый, а дурной!

Тимофей Гречка с размаху положил косу на покос и в несколько прыжков выскочил к толпе. Он был разъярен, грудь его порывисто вздымалась от горячей работы, a еще больше от бешеного гнева.

Он растолкал народ и остановился перед Авксентием.

– Закон, говоришь? – едва переводя дыхание, прохрипел Гречка. – Сказано: в России нет закона, в России столб, а на столбе корона!

– Тю! – хмыкнул Григор Омельяненко. – Вспомнил! Так это ж когда сказано было: еще при царе и про царя, а теперь же революция, свобода совести!

– Брешешь! – опять осатанел Гречка. – У тебя, паразита, совести нет! Нет и никакой революции! Один столб, а на столбе коли не корона, так ворона!..

Кто–то в кучке девчат фыркнул, но толпа продолжала стоять серьезная и угрюмая.

Унтер счел нужным вмешаться,

– Без выражений! – гаркнул он. – На кого это ты говоришь? Про кого такие слова выражаешь?

– Керенский твой… черный ворон над нашею долей! Да и ты ворона – каркаешь тут! Только столбик под тобой маленький..

Теперь и толпе засмеялись, но смех был невеселый.

– Молчать! – взбесился уже и унтер. – Оно к делу не относится, кто ворона! Может, ты сам ракша зеленая! Смердишь мне тут! И делегату от центральной власти говорить препятствуешь!

– Пускай скажут дядько Авксентий! – загудели в толпе. – А ты, Тимофей, помолчи!..

Тимофей плюнул и медленно двинулся назад к покосу. Схватил косу и со злостью пошел махать, налегая на пятку.

Авксентий замигал. Что говорить? Что скажешь народу? Народ ждет! А Авксентий, боже мой, ничего сказать не умеет! Ничего сам не разберет. Такая заваруха на свете пошла…

– Людоньки! – взмолился Авксентий, даже руки прижал к груди. – Я же про то самое, что и Максим с Тимофеем! Нету ныне такого закона, чтоб все как на ладони ясно было! И к закону генерала Корнилова еще не поступило разъяснение…

– Какое такое разъяснение? – снова загремел Велигура. Он бросил косить и стоял на меже, опираясь косовище. – Раз нету закона, не будет и разъяснения! Беззаконие одно! Ничего нету! Есть народ, есть земля и несправедливость есть на земле!

– То–то и оно! – крикнул Авксентий во всю силу легких. – Об том и речь: несправедливость!..

Он огляделся, ища поддержки. Хоть бы кто словечком помог. Но толпа стояла перед ним и ждала слова именно от него. Австрийцы понурились, опершись на косы. Подходили и экономические.

– Ты, дядько, о деле говорите? – послышалось из толпы. – Как поступать будем, раз закона нет? А про несправедливость сами знаем!..

В глазах у Авксентия мелькало. Голова кружилась. Подступало к сердцу. Никогда еще ему не бывало так худо. Даже когда горячкой болел… А вокруг – поле, золотое, щедрое – тучное жито на сытой земле… Такое бы жито вместе с этой землею поделить между людьми…

И вдруг Авксентию почудилось, что внутри у него что–то оборвалось, а земля словно озарилась светом, и так благолепно стало, будто под воскресение Христово в церкви. И видеть он стал далеко: под чистым небом поля и поля на весь мир.

И Авксентий закричал, точно не в себе:

– А нету закона – так народ сам себе закон! Для мужика один есть закон на свете – земля–матонька! Раз нету у мужика земли, а у панов она – отобрать у панов и отдать народу! Без выкупа, полагаю… Такая программа пусть будет и от Центральной рады…

Центральная рада не уполномочила Авксентия говорить это, не было у нее и такой программы – вообще никакой программы насчет земли Центральная рада еще не приняла. Но для Авксентия эта программа могла быть только такой, и уж если говорит то иначе он говорить не мог…

Пот заливал Авксентию глаза. Его трясла лихорадка. Во рту пересохло. Голова гудела. Сердце стучало молотом.

– Люди! – кричал Авксентий не помня себя. – Не будем, людоньки, слушать временного генерала Корнилова!..

– Долой Временное правительство! – послышался возглас. Это Гречка кричал с поля.

Перед глазами Авксентия плыли лица – бледные, онемевшие, смутные, точно сквозь кисею. Только лицо Григора Омельяненко не плыло, а прыгало на месте – злое, страшное, с разинутым ртом.

Григор кричал:

– Не слушайте его, люди! Провокатор он, а не от Центральной рады! Его немецкие шпионы подослали!..

Это и была та, капля, что переполнила чашу. Такого Авксентий стерпеть не мог. Тихий и смирный, и на собаку никогда не крикнет, Авксентий осмелился вдруг поднять голос на Григора.

– Ты мне таких слов не говори, каин! – взбеленился он. – А то я тебя и ударить ногу. Ты, живоглот, весь народ проглотить хочешь.

Авксентий и впрямь ударил бы, но соседи схватили его за руку, оттащили и Григора, чтоб не допустить драки. Поднялся шум. Уже Тимофей Гречка бежал, размахивая косой. Подбежали и другие косари. Только австрийцы стояли на месте.

Унтер суетился, кричал, хватался за грудь, где когда–то висел полицейский свисток, а теперь был только шнур от солдатского нагана.

Григор вырывался из рук, грозясь убить Нечипорука, а в Центральную раду, самому Грушевскому, написать прошение, чтоб выгнали Нечипорука из делегатов, потому как он продался большевикам, тут одна теперь власть – власть Центральной рады, потому – автономия!

Гречка кричал:

– А раз автономия, так сами себе и напишем закон! О земле селянам! Объявляю автономию Украины от Временного правительства.

Григор, как ни был зол, а захохотал:

– Без тебя объявлена – «универсалом» Центральной рады! И нет от Центральной рады такого закона, чтоб на автономной Украине грабить землю у кого она есть! И не будет! Центральная рада собственность уважает!

Гречка вышел из себя:

– Тогда автономию от автономной Украины объявляю! Коли Рада тоже народу земли не дает, так пускай будет тут наша самостоятельная бородянская республика!

– Авксентий президентом поставите? – развеселились хозяева из Григоровой братии.

– Дядько Авксентий за народ говорит! – закричали на них из толпы, – А хотя бы и в президенты: не хуже будет твоего Керенского…

Гречка схватил Омельяненко за грудь и стал трясти.

– Заберите этого разбойника! – хрипел Григор.

– К стенке его, паразита! – хрипел и Гречка.

Все кричали, все волновались.

6

Только Максим Велигура не вмешивался в кутерьму. Он продолжал косить – белая копна на его голове с каждым взмахом взлетала и снова падала. Коса его уже выбелилась о стерню и сверкала под солнцем. Прокос врезался в поле широкой полосой.

Унтер свистка не нащупал, но нащупал шнур от кобуры, выхватил наган и выстрелил в воздух.

Выстрел хлестнул как бич, и у людей сразу точно языки отнялись. Умолк Григор, осекся Гречка, молчал Авксентий.

В тишине унтер охрипшим голосом подал команду:

– От–де–ле–ние!

Он крикнул «товсь», – и двое или трое бородатых ополченцев послушно вскинули винтовки на руку. Остальные растерянно топтались на месте, но винтовки на руку не взяли.

Но тут подбежали экономические – а там кроме девчат было и несколько хлопцев – и сразу схватили ополченцев за руки: и тех, кто поднял винтовки, и тех, кто держал их у ноги.

Тишины как не бывало. Снова поднялся крик. Унтер топал ногами. Ополченцы сами протягивали винтовки – нате, берите! И экономические брали.

А Гречка звал:

– Становись на поле, народ! Все давайте станем! И к машинам станем! Выкосим все поле! И развезем по хатам! Пускай генерал Корнилов голым задом на стерню сядет! Контра! За что мы, люди, боролись? За что кровь проливали?..

И народ становился.

Капрал Олексюк подошел к вспотевшему, тяжело дышащему Авксентию и отрапортовал, приложив два пальца к козырьку кепи:

– Пан товарищ! Докладываю как члену Центральной рады! – Он говорил серьезно, даже торжественно, но вдруг улыбнулся и закончил весело: – Народ погнал нас с поля, так что команда пленных уходит назад, в казарму!

Он не стал ждать ответа, сделал четко «на месте кругом» и скомандовал своим:

– До служби! Пзір!

Обрадованные австрийцы вмиг построились на дороге по четыре в ряд и подравнялись.

Капрал Олексюк снова подал команду, колонна австрийцев дала ногу и двинулись за село, в экономию, где находилась их казарма. Косы они положили на плечи, острием вниз, и лезвия, синие, так и не выбеленные стерней, тускло поблескивали под высоко поднявшимся солнцем.

Капрал скомандовал в третий раз, и австрийцы запели свою любимую – и грустную и веселую – песню: «Зажурились галичанки».

Были среди ста двадцати и чехи, и словаки, и словенцы, и сербы, и хорваты, и поляки; даже два венгра–гонведа и один немец–кирасир прибились к этой группе на этапном пункте. Но больше всего было здесь галичан из украинского легиона, и потому песни в команде пелись, как всегда, украинские.

Хто ж нас поцілує в уста малинові,

Карі оченята, чорні брови…

Стражники–бородачи поплелись следом.

– Ружья, ружья возьмите! – кричали им из толпы.

И хлопцы догоняли ополченцев и совали им в руки оружие, – ведь записано оно за каждым под личным номером, и отвечать пришлось бы людям перед начальством, ежели что…

Унтер тащился и хвосте. Он оглядывался, плевался и грозил кулаком неведомо кому.

Становилось жарко. Все затихло от зноя. Даже кулики на болоте больше ни свистели…

ПЕРВЫЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ДЕНЬ

1

Петлюре было ясно: мобилизованные воевать не хотят.

«Полуботьковский инцидент» не представлял исключения: в Чернигове, Полтаве, Одессе и Екатеринославе украинизированные батальоны тоже отказались ехать на фронт. Украинской армии из украинизированных частей фактически не существовало…

Но откуда взять национально–сознательный элемент, который добровольно возьмет винтовку и с охотой пойдет на позиции воевать до победного конца?

В раздумье и расстройстве поглядывал Петлюра в окно.

За окном лил дождь, по–осеннему мелкий и надоедливый. Дома по ту сторону улицы виднелись словно сквозь завесу, по земле стлался туман, с неба нависали лохматые тучи.

Петлюра сидел и собственном кабинете – в служебном кабинете генерального секретаря по военным дедам. Керенский не соврал: Временное правительство признало Генеральный секретариат Центральной рады, – положение к Петрограде было трудное. Но с автономией Украины дело пришлось замять. Само собой понятно, что второй «универсал», о том, что автономия не войдет в силу до Учредительного собрания, пришлось только опубликовать в газетах, а о торжественном молебствии на Софийской площади речи уже не было.

Петлюра позвонил – на столе стоял, как положено, серебряный колокольчик – и скачал хорунжему Галчко, едва она появилась на пороге:

– Сегодня у нас день аудиенций. Прощу строго следить за очередью.

– Слушаю, пан генеральный секретарь! – Панна Галчко щелкнула каблуками и тут же щелкнула вторично.

– Что такое?

– Прошу прощения, пан генеральный секретарь… В городе опять неспокойно…

– Неспокойно? Что случилось?

– Вооруженные анархисты напали на Лукьяновскую тюрьму. Стража разогнана, арестанты выпущены на волю. Сто девять человек, пан генеральной секретарь!

– Сто девять заключенных? – Петлюра всполошился. – Анархисты? Большевики? Полуботьковцы?

– Никак нет, пан генеральный секретарь: уголовные, разбойники с большой дороги, ночные налетчики, хулиганы…

– А! – рассердился Петлюра. – Что же вы мне голову морочите!.. Извините, панночка, но это уже забота милиции! Прошу пустяками не отвлекать моего внимании от государственный дел!.. Кто ожидает приема?

– Чотарь Мельник и пан дабродий Тютюнник, пршу пана.

– А–а! Значит, прибыл ваш Мельник? А Оберучев выдал ему какой–нибудь приличный документ?

– Так, пршу пана генерального секретаря: согласно легитимации чотарь Мельник выписан из этапа военнопленных и передан в распоряжение Центральной рады для культурно–просветительной деятельности – для воспитания русского патриотизма в лагерях пленных для австрийских украинцев.

– Чудесно! Зовите вашего Мельника!

Именно Мельник и был сейчас нужен Петлюре до зарезу. Рекомендация руководителя национального дела в Галиции митрополита Шептицкого свидетельствовала, что его личный секретарь, молодой кандидат теологический наук Андрей Мельник, является специалистом по сугубо светскому вопросу организации вооруженных сил. Лишь несколько дней тому назад – в бою под Конюхами – чотарь легиона «усуссов»[44]44
  «Украинские сечевые стрельцы».


[Закрыть] Андрей Мельник попал в русский плен. Между Шептицким и Грушевским так и было договорено: эмиссар Шептицкого передается в плен, а Центральная рада немедленно его вызволяет из лагеря для военнопленных…

2

Дверь отворилась, и панна Галчко впустила чотаря Андрея Мельника.

Переступив порог, Андрей Мельник вытянулся и замер: чотарь – самый низший офицерский чин – стоял перед генеральным секретарем по военным делам – самой высокой особой и будущем украинском поиске.

С минуту Петлюра удивленно разглядывал незнакомца. Он заранее нарисовал себе хотя неясный, но все же совсем иной образ митрополитова эмиссара – молодого теолога и опытного организатора военного дела: теолог должен бы быть ксендзом с тонзурой на макушке; военный же организатор представлялся ему в образе запорожского казачины. Но Петлюра не увидел перед собой ни вкрадчивого иезуита, ни бравого вояки.

Перед Петлюрой стоял русый молодой человек с большими синими, словно васильки, глазами. И глядели эти глаза–васильки ласково и благожелательно, точно желали всем людям счастья, а всему живому на земле – добра: какой–то вегетарианец, толстовец, что ли. Но что особенно поражало в обличье молодого человека, это – борода! Вопреки традиции австрийского офицерства, носившего коротенькие усики, у синеокого чотаря Мельника усы распушились по щекам, как у драгунского вахмистра, а борода – батюшки! – пущена колечками, как водилось у русских интеллигентов–народников: что–то от русского барина, что–то от русского сермяжного мужичка.

– Вы… Андрей Мельник! – неуверенно переспросил Петлюра.

– Так точно! – чотарь ответил твердо, по–военному и одновременно пустил из своих синих глаз целый сноп теплых, ласковых лучей.

– Приветствую вас, чотарь Мельник! – произнес ласково и Петлюра, разумеется, с высоты своего положении, – Как себя чувствуете?

– Благодарю, чувствую себя превосходно, пан головной атаман!

Величание приятно поразило Петлюру. Если б в давние времена приняты были обращения, узаконенные воинской субординацией, так могли бы обращаться только к гетману Богдану Хмельницкому или к Ивану Мазепе казаки реестрового войска. Официальная форма обращения в украинских частях еще не была заведена, и Петлюра тут же решил: именно такою она и должна быть.

К усусовскому чотарю Петлюра почувствовал искреннее расположение.

– Можете сесть, чотарь Мельник! Пускай нас не смущает, что вы беседуете, с генеральным секретарем по военным делам. Нас свело общее дело: борьба за неньку Украину.

– Слава Украине! – ответил Мельник, став смирно. Он сделал шаг к предложенному стулу, но не сел. – Мой патрон, его преосвященство отец Андрей, – Мельник почтительно склонил голову, – просил передать пану Симону Петлюре привет и свое пастырское благословение всем его начинаниям.

– Благодарю!

Петлюра снова был приятно поражен: его благословляет один из первосвященников католической церкви, даром что Петлюра не католик, а православный, да к тому же – социал–демократ! Что ж, государственные интересы выше партийного сектантства!

– Как чувствует себя его преосвященство дома после мученический ссылки?

– Благодарю, пан головной атаман. В своей обители на горе святого Юра его преосвященство с энергией, присущей его несокрушимому духу, отдался делям церкви и отчизны.

– Давно видели его первосвященство? – Петлюра сел.

– Две недели назад. – Теперь и Мельник разрешил себе сесть. – Его преосвященство вызвал меня с фронта в епископат и приказал: и первом же бою сдаться в плен русским.

– Кто взял вас в плен, добродий Мельник? – Петлюра умышленно употребил штатское «добродий» вместо военного «чотарь», чтобы подчеркнуть тон взаимного доверия.

– О! – чуть заметная усмешка коснулась прикрытых усами и спрятанных в бороде уст Мельника. – Это было весьма приятное пленение: свой к своему! Меня взяли и плен казаки украинского батальона. Узнав, что и я украинец, ваши казаки обнимала меня и целовали как родного.

Ответ Мельника растрогал Петлюру.

– Вот видите, единение украинцев, несмотря на то что столько веков тело нашей нации было разрублено надвое, сейчас завершается!

– Безусловно, – согласился Мельник, не выказав, однако, восторга. – Только батальон, взявший меня в плен, сразу же после этого… сам сдался австрийцам.

– Вы словно бы недовольны, пан Мельник? Разве вы – москвофил?

– Никоим образом, пан головной атаман!

– Так им должны бы радоваться! Ведь этот батальон попадет теперь в украинский лагерь!

– Так точно, нам головной атаман. Но батальон сдался в плен, потому что не пожелал воевать!

– Ну и что? – удивился Петлюра. Позиция собеседника была ему непонятна. – Ведь то, что они не пожелали воевать за Россию, свидетельствует о национальных чувствах казаков.

– Ho не свидетельствует о их воинской дисциплине. Солдат, добровольно сдавшийся в плен, не может быть хорошим воином… Боюсь, пан головной атаман, что, закаляя и лагере свое национальное сознание, эти солдаты не избавятся, однако, от своего нежелания воевать!

Беседа подходила к существеннейшему пункту. Чтоб не уронить, престижа, Петлюра поторопился сделать оговорку:

– Можете, пни Мельник, не развивать свои критические соображения относительно боеспособности мобилизованных солдат. Мы знаем ей цену: дальнейшую украинизацию частей, очевидно, придется прекратить.

– Ни в коем случае, пан головной атаман! – возразил Мельник. – Напротив украинизация частей и передислокация их на Украину расстраивает российские фронты и обессиливает русскую армию! А это создаст наилучшие условия для завоевания украинской государственности.

Петлюра кашлянул.

– Так думает митрополит? – осторожно поинтересовался он.

– Его преосвященство поручил мне высказать вам мои соображения, – митрополичий эмиссар скромно опустил глаза.

– Я спрашиваю о мнении митрополита потому, – снова торопливо оговорился Петлюра, – что мы именно так и действуем: добиваемся от Временного правительства переброски украинизированных частей со всех фронтон на Украину, в тыловые гарнизоны.

Андрей Мельник устремил на Петлюру синий взгляд:

– Если пан головной атаман разрешит, я выскажу возражения против такой тактики.

– Почему? – удивился Петлюра.

– Украинские части лучше сконцентрировать поближе к фронту!

– Но, – воскликнул Петлюра, – если в городах Украины не будет наших гарнизонов, русские черносотенцы немедленно воспользуются этим, чтобы устроить путч против Центральной рады. И потом – рабочие со своими большевиками, они тоже могут устроить против Центральной рады путч…

Андрей Мельник смотрел прямо в глаза Петлюре.

– Что ж, пан головной атаман, такой путч дал бы повод украинский частим, собранным в кулак, повернуть фронт с запада на восток и двинуться в глубь страны для усмирения…. то есть – установлении украинской самостийной державности. – Мельник улыбнулся, и глаза его снова испустили синее сияние. – Австро–германская армий, имея впереди «синие» и «серые» жупаны, шла бы след в след, и украинские вооруженные силы имели бы великолепный тыл.

Петлюра, остолбенел: такой откровенности он не встречай, даже в беседах с Грушевским и Винниченко.

– Его преосвященство… мыслит именно так?

Мельник снова скромно опустил очи долу:

– Его преосвященство поручил мне высказать мои соображения… Пребывая в своей епархии, его преосвященство озабочен ныне лишь нуждами святой греко–католической церкви…

Петлюра ощутил на своем лбу капли горячего пота. Усы драгунского вахмистра и борода русского барина были только видимостью; человек, сидевший перед ним, хотя и не носил сутаны, однако добрая иезуитская закалка его была и без того очевидна.

– Каково же мнение его преосвященства… то есть, я хотел сказать, каковы же ваши соображения по поводу создания в тыловых городах Украины гарнизонов, на которые могла бы опереться в своей политике Центральная рада?

Мельник ответил сразу, будто ответ у него был заготовлен заранее и он только ждал случая ею высказать:

– В городах Украины следует скомплектовать гарнизоны из национально сознательной интеллигентной молодежи: студентов, гимназистов, школьников. – Он прибавил почти мечтательно: – Мой головной атаман знает: молодежь настроена всегда так романтично. Еще Наполеон сказал: нет лучше солдата, чем в шестнадцать лет; дети не понимают, что такое смерть, и пренебрегают опасностью в бою…

– О! – Петлюре снова пришлось спасать свой престиж. – Именно так мы и делаем! В Киеве уже украинизированы две школы прапорщиков и создается батальон украинских «ударников», все это – студенты и школьная молодежь. Но ведь молодежь эти еще не вышколена, не знает военного дела! Ее нужно муштровать! А верная вооруженная сила необходима сегодня!

Глаза Мельника снова излучили кроткое синее сияние.

– Воинскую часть, на которую вы смогли бы опереться сегодня, я и пришел предложить вам, пан головной атаман.

Петлюра воззрился на Мельника.

– Откуда же вы возьмете такую часть?

– Возьмете вы, пан головной атаман. В Киеве, в других украинских городах, а также в Царицыне на Волге и в кое–каких сибирские лагерях военнопленных находится не одна тысяча воинов–украинцев из легиона «сечевых стрельцов» и из разных частей австрийской армии. Мы должны вытребовать их из лагерей и вновь организовать легион «сечевых стрельцов». Это будут добрые бойцы за соборную Украину, пан головной атаман, так как все они галичане и хотят вернуться домой. Кроме того, стараниями ордена святых отцов василиан[45]45
  Католический монашеский орден.


[Закрыть], эта молодежь и до войны воспитывалась в духе национальной сознательности и стремления к независимости Украины…