Текст книги "Мир хижинам, война дворцам"

Автор книги: Юрий Смолич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 35 страниц)

Нужно было, чтобы слово большевистской правды зазвучало и в интеллигентских кругах.

Пятаков начал прямо с распределения функций.

– Ты, Довнар, и в дальнейшем останешься руководителем всей студенческой группы, но тебе дается также и особое задание: ты должен действовать в среде, группирующейся вокруг твоего отца.

– Хорошо! – ответил юноша; несмотря на серьезное лицо, он выглядел таким юным, что студенческая тужурка на его плечах казалась занятой у старшего брата. – Буду делать все, что сумею.

Руководитель студенческой группы в киевской большевистской организации Довнар–Запольский был сыном директора Киевского коммерческого института. В дни войны отец его стал членом временного бюро по пересмотру русско–немецких торгово–промышленных договоров. Профессор–либерал пользовался популярностью в среде киевской интеллигенции, и его дом на Фундуклеевской был своеобразным политическом салоном: там всегда собирались ученые, литераторы, журналисты. Именно в эти круги Пятаков и направил главный удар для завоевания общественного признания.

– Должен суметь все, – категорически отрубил Пятаков, сурово взглянув на юношу сквозь стеклышки пенсне. – Раз ты большевик и раз партия это тебе поручает…

– Хорошо! – сказал юноша и покраснел. Теперь стало всем видно, что ему и в самом деле не более двадцати лет.

Пятаков перевел суровый взгляд на студента университета Картвелишвили. Студент–грузин был старше других; он слушал последний курс и, как Пятаков, носил пенсне. Луч заходящего солнца пробился сквозь зеленые ветки Ботанического сада – совещание происходило на первом этаже университета, – заглянул в окно, сверкнул на стеклышках пенсне Пятакова, преломился на стеклышке пенсне Картвелишвили, и это было похоже на то, как если бы на одно мгновение скрестились две рапиры и высекли искру.

– Тебе, Лаврентий, – сказал Пятаков, – также предстоит особо важное поручение. Вчера комитет постановил широко развернуть работу среди юношества: необходимо призвать под наше знамя революционную молодежь. Мы создадим Союз молодежи. Тебе поручается составить проект устава. Основной силой союза должны являться, конечно, молодые рабочие, но следует втянуть также и школьную молодежь.

Работу среди студентов, гимназистов и реалистов ты возьмешь персонально на себя.

– Хорошо, – сразу согласился Лаврентий Картвелишвили, – Это очень хорошо! Наконец–то!..

Все задвигались, послышались одобрительные реплики. На заводах, в связи с мобилизациями в армию, работало много молодежи, а в средних школах немалое влияние имели «просвиты», скауты и монархическая организация «Двуглавый орел».

Пятаков остался доволен реакцией совещания.

– Ты, Горовиц, – обратился он к Саше слегка насмешливо, – еще со школьной скамьи прослыл одним из лучших знатоков марксизма и непревзойденным оратором. Поэтому за тобой остаются выступления в прениях и дебатах на всяческих публичных собраниях интеллигенции.

– Юрий Леонидович! – вскочил Горовиц. – Я прошу направить меня на работу среди пролетариата!

– Будешь выступать и среди пролетариата, – уклончиво ответил Пятаков. – Это с тебя не снимается. Но работа среди интеллигенции – особое задание тебе от комитета.

Саша Горовиц вспыхнул:

– Интеллигенция, интеллигенция! Что это на самом деле? Родился интеллигентом и это висит на тебе каким–то проклятием! Я из интеллигенции для того и ушел, чтобы работать с пролетариатом!..

– Оставь ты это свое… народничество, Горовиц! – сердито прервал его Пятаков. – Перед партией – все классы, и партия должна проникнуть всюду! И на всех собраниях, заседаниях…

– Но ведь в Киеве все знают, что я – из буржуазной семьи! – снова крикнул Саша Горовиц. – И это всегда дает меньшевикам повод для насмешек! Я считаю, что партии это не на пользу.

– Это сектантство! – Пятаков был возмущен. – Я и товарищ Бош – тоже не пролетарского происхождения, но…

– Но ведь я же еврей!

Все с удивлением посмотрели на Горовица. Он стоял, нервно одергивая на себе студенческую тужурку.

– Ну и что же из этого? – изумился Пятаков. – Странно слышать такие слова от интернационалиста. Я – русский, Бош – из немцев, ты – еврей, Затонский – малоросс, то есть я хотел сказать – украинец. Ну и что из того? Революционер не имеет ни родины, ни отечества…

При чем тут интернационализм? – В голосе Горовица звучала неподдельная мука. – Партии невыгодно, если провокаторы начинают шпынять, что большевизм еврейская выдумка.

– Ну что ты, Саша! – заговорили все. – Ты неправ!

– Товарищ Горовиц! – менторским тоном сказал Пятаков. – То, что ты сказал, я квалифицирую как интеллигентскую отрыжку и считаю признаком недостаточной большевистской закалки. Мы должны стоять выше национальных и расовых предрассудков.

– Я–то с этим согласен, но ведь обыватель не стоит выше, а именно среди обывателей и нужно вести пропаганду.

– Ну вот, – примирительно молвил Пятаков. – Ты уже согласен. А раз так, то я считаю разговор исчерпанным. Ты снова неправ, и мы тебя снова поправили.

Саша Горовиц принадлежал в комитете к числу «пятаковцев»: он поддерживал «платформу» Пятакова против ленинских Апрельских тезисов. Но после Апрельской конференции он, как и Бош, сменил позиции, и этого Пятаков не мог ему простить: между ними все чаще возникали споры.

Пятаков продолжал:

– Тебе, Штерн, поручается пропаганда среди девушек на курсах, в консерватории и вообще…

Лия бросила иронически:

– Ну уж конечно, раз женщина, то и работать среди женщин.

– А как же? Женщине легче вести работу среди женщин. Разве ты не согласна?

– Не согласна, но поручение комитета выполню.

– Вот и прекрасно! Тебе, Леонид, – обратился Пятаков к брату, – тебе, конечно, поручается военная периферия.

Леонид до сих пор ходил в военной форме: закон разрешал демобилизованным донашивать обмундирование. Как и всегда, Леонид поглядывал на брата так, словно только и ждал подходящего момента, чтобы начать с ним спор. Но сейчас он промолчал.

Юрий Пятаков добавил еще:

– Это – военные училища и школы прапорщиков: человек, который два года на фронте, найдет дорогу к их сердцам.

– Думаю, что так, – согласился Леонид.

– А тебя, Гамарник, придется отдать товарищу Бош, в распоряжение областного комитета, для работы среди провинциальной интеллигенции: учителя, врачи, агрономы, служащие сахарных заводов… – Он вдруг улыбнулся – улыбка была неожиданной на его суровом, вечно сосредоточенном лице. – У тебя роскошная борода! Такая борода расчистит тебе дорожку даже к директорам провинциальных гимназий.

– Я как раз думаю сбрить бороду, – сказал Ян Гамарник. – Буду искать дорожку к школьной молодежи.

Но Пятаков уже развеселился и продолжал шутить.

– А вот тебе, борода, всем бородам борода, – повернулся он к Затонскому, – будет совершенно особое задание…

Лицо у Затонского и верно заросло бородой до самых глаз, и очки сверкали из нее, словно зрачки тигра из чащи. Однако характер он имел мягкий, а в движениях был несколько неуклюж.

– Тебе, ясное дело, придется действовать среди самых бородатых! Конечно, за исключением пана Грушевского. Твоя периферия: профессура, всякие почтенные деятели – так сказать, цвет киевской интеллигенции… Вот и всё!

Но Затонский не принял шутки. Он сверкнул пронзительным взглядом и добродушно промолвил:

– Ты забыл еще одну периферию, товарищ Юрий!

Пятаков раздраженно взглянул на Затонского, он не любил когда ему делали замечания, даже если это было простое напоминание.

– Периферий, – сказал он, – много. Но интеллигентных сил у нас мало. Поэтому… А что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду село.

– Село? – Пятаков удивился. – Какое село?

– Не какое, a вообще село. Мы, большевики, должны идти в село: там сейчас творится черт знает что!

– Мы – партия пролетариата, – назидательно напомнил Пятаков. – Что же касается мелкобуржуазной крестьянской стихии, то задачи, которые на данном этапе ставит перед нами проблема мировой революции…

– Получается, – гневно крикнул Леонид Пятаков, – что крестьянство мы отдаем другим партиям?!

– Мировую революцию пролетариат совершает не только для себя! – горячо откликнулся и Картвелишвили.

– Без крестьянства, без этой мелкобуржуазной стихии, – молвил ласково, но с сердитым взглядом Затонский, – нечего и думать о социалистической революции в нашей стране! Программа нашей партии…

– Программа нашей партии, – прервал Пятаков, ибо не любил, чтобы его прерывали, – требует передать помещичью землю крестьянам без выкупа. Никакая другая партия не выдвигает такого тезиса!

– Неверно! Наделить крестьян безвозмездно землею требуют и украинские эсеры, по крайней мере левое эсеровское крыло: они заявили об этом на крестьянском съезде, созванном Центральной радой…

– Демагогия! – пренебрежительно бросил Пятаков.

– Конечно, – согласился Затонский. – Демагогия со стороны Центральной рады. Но никак не демагогия, а естественное проявление насущнейших интересов со стороны крестьянства. Мы, а не эсеры, должны возглавить борьбу крестьянства за землю.

– Верно! – крикнул Леонид Пятаков. – В Петрограде сейчас тоже происходит крестьянский съезд, и с докладом о земле выступил на нем Ленин!..

– Ленин! Ленин! – снова раздраженно повысил голос Пятаков. – Мы собрались тут не для того, чтобы дискутировать по поводу ленинских взглядов. Будет более уместно, – повернулся он к Затонскому, если ты этот вопрос поставишь у Бош, на областном комитете. У нас, в городской организации, нет крестьян…

– Это узко! Это сектантство! – вскочил Леонид Пятаков, которому наконец подвернулся повод, чтобы броситься в драку.

Но Юрий Пятаков не обратил внимания на брата: Леонид всегда лез в драку, даже дома, за чайным столом. Юрий снова постучал карандашом по столу:

– Считаю обсуждение этого вопроса неуместным. Тут не собрание и не заседание комитета. Мы на инструктивном совещании, и вопрос перед нами стоит совершенно конкретный: выполнить решение комитета о работе среди интеллигенции и среди молодежи в частности.

– Почему же вы забыли о сельской молодежи? – вскочил и Саша Горовиц. – И я предлагаю поручить это мне вместо работы среди интеллигенции.

Пятаков смерил его холодным взглядом.

– Но, Горовиц, ты же сам напомнил нам о том, что ты… еврей! Антисемитизм цепко врос корнями в сельскую периферию.

– Это неверно! – воскликнул Затонский, выходя наконец из равновесия. – Антисемитизма в городе больше, чем на селе!

Саша Горовиц растерялся, он не сразу нашелся что ответить. А пока он искал ответа, Пятаков захлопнул блокнот и сунул его в карман.

– Совещание закончено. Можно расходиться, товарищи.

6

Вышли все вместе и остановились за воротами, чтобы проститься. Минули уже времена, когда с подпольного совещания большевики расходились поодиночке, оглядываясь, чтобы не напороться на шпика. Впервые на территории бывшей Российский империи большевики действовали легально. Впрочем, организовать легальную деятельность партии было не легче, чем работу в законспирированном подполье: перед партией был непочатый край дел – перед нею лежала теперь вся взбудораженная страна.

Саша Горовиц попрощался первым и быстрыми шагами – он всегда ходил очень быстро, словно весь устремлялся куда–то в порыве, – направился к углу Бибиковского бульвара. Путь домой предстоял не близкий – на Подол; а трамваем Саша не ездил никогда, потому что никогда не находилось у него лишних семи копеек на билет с двумя пересадками.

Остальные тоже распрощались не задерживаясь. Леонид Пятаков поспешил свернуть на Кузнечную, чтобы не идти вместе с братом и чтобы успеть выпить вечерний чай до возвращения Юрия. Довнар и Лия направились прямо через сквер: они надеялись успеть в Купеческое собрание на концерт пианиста Длусского.

Гамарник с Картвелишвили пошли по Владимирской вниз: решили закончить вечер в Печерском клубе на Собачьей тропе.

Пятаков и Затонский остались вдвоем.

– Ты не торопишься? – спросил Затонский.

– В девять у меня совещание у портных, а в десять – у полиграфистов. Сейчас, – Пятаков посмотрел на часы, – половина девятого. У меня есть двадцать свободных минут. А что?

– Я хотел перекинуться с тобой двумя словами.

– Слушаю!

Затонский распрямил широкие плечи, развернул грудь, глубоко вздохнул:

– Какой хороший вечер!

Вечер и верно был чудесный. Солнце только что село, над густыми ветвями каштанов опрокинулся золотисто–розовый небосвод: к сухой погоде; в самый раз наливаться хлебам! День кончился, но вечер еще не наступил: галки кружили над гнездами в высоких тополях вдоль тротуаров и поднимали оглушительный гам. Воздух был насыщен летним зноем, но предвечерняя прохлада уже пронизывала его. Ночные цветы еще не начинали источать свой дурманящий аромат, но от газонов сквера уже вставал дух сытой, разнеженной жарким днем земли. Должно быть, за городом, в полях, рожь входила уже в восковую спелость. В такую пору дышится особенно легко.

Иронический голос Пятакова вывел Затонского из задумчивости:

– Ты об этом и хотел довести до моего сведения? Я и сам вижу, что вечер хороший. Но, прости, восторгаться природой у меня не хватает времени…

Затонский стряхнул с себя созерцательное настроение.

– Нет. Я, собственно, о бороде…

– Что? – не понял Пятаков и рассердился: – Что за неуместные шутки! Какая борода? О чем ты говоришь?

– Ты, Юрий, сказал, что мне, при моей бороде, следует вести работу среди прочих бород в Киеве, и обмолвился – только без бороды Грушевского. Я не согласен с тобой, Юрий: борода у Грушевского очень длинная, а в ней запутался весьма сложный вопрос – национальный вопрос. Вот сегодня на войсковом съезде, созванном Центральной радой, принимается решение о создании украинской армии…

Пятаков сердито оборвал:

– Это – контрреволюция!

– Очевидно, – спокойно согласился Затонский. – Тем паче мы, большевики, должны обратить на это свое внимание. Они распевают «Ще не вмерла» – националистический гимн. А что предпринимаем мы? Мы молчим вообще…

– Послушай! – снова гневно прервал его Пятаков. – Я не понимаю тебя! Ты позволяешь себе полную недисциплинированность! То вдруг на узком инструктивном совещании совершенно неуместно заводишь разговор по крестьянскому вопросу, теперь – снова не на заседании комитета – поднимаешь национальный вопрос! Сколько же у тебя таких вопросов, которые ты считаешь возможным дебатировать столь неорганизованно?

Затонский не реагировал на раздражение Пятакова. Хоть страшная борода придавала ему крайне воинственный вид, по натуре он был удивительно покладист.

– Как раз из–за чрезвычайно тесной связи между этими двумя вопросами их трудно рассматривать раздельно. А мы просто отмахнулись от них и тем самым толкаем село прямехонько в объятия националистов…

Пятаков поглядел на Затонского с возмущением:

– Ну, знаешь, это слишком! Впрочем, тебе мое мнение известно: я неоднократно имел случай высказывать его. – Он заговорил менторским тоном: – Я могу еще согласиться с тем, что до революции национальные движения в России имели известное революционное значение. В тех условиях даже требование буржуазного самоопределения Украины было направлено на развал царской тюрьмы народов. Но, Владимир, друг мой, надо же быть диалектиком! Нынче, когда перед нами открылся широкий путь к пролетарской революции во всем мире, все эти национальные проблемы только связывают руки пролетариям, для которых нет и не должно быть отечества! Разве ты не согласен с этим?

– Согласен, – поддакнул Затонский. – Связывают руки. Следовательно, пролетариату нужно руки развязать. То есть решить эту проблему. Я полагаю, что национальное движение, если пролетариат станет во главе его и поведет за собой село, – и в настоящих условиях сыграет революционную роль.

Пятаков даже отпрянул:

– Ну, знаешь! Знаешь… Ты, ты… Ты – националист, Затонский! – Он почти закричал; по улице шли люди, но ведь нелегальщина кончилась, и прятаться со своими страстями не приходилось. – Я буду ставить вопрос о тебе на комитете!

Затонский и на это реагировал спокойно:

– Но ведь Ильич не националист, а признает целесообразность борьбы пролетариата за национальное освобождение. Ленин отстаивает самоопределение во имя интернационального единения трудящихся всех наций…

– Опять Ленин! – замахал руками Пятаков. – Скоро будет съезд партии, и мы еще увидим, кто из нас прав!

Они остановились на углу Бибиковского бульвара.

И хорошо, что не свернули за угол. Иначе бедный Саша Горовиц очутился бы в неловком положении.

Выбежав несколько минут назад за угол Бибиковского бульвара, Саша – в неудержимом порыве вперед – ступил было на мостовую, устремляясь к противоположному тротуару, но вдруг остановился и повернул к ограде университета.

Подле университетской ограды сидел нищий, а Саша никогда не мог равнодушно пройти мимо просивших милостыню. Он торопливо начал рыться в карманах.

Однако во всех карманах не нашлось ни копейки. Саша забыл, что именно из–за отсутствия денег он так и не пообедал сегодня. Как же быть?

Горовиц порвал со своей зажиточной родней, но не смог избавиться от чувства как бы вины и ответственности за класс, который его породил. Кроме того, был он попросту человеком доброго сердца. А нищий и на самом деле вызывал жалость: весь в лохмотьях, и сквозь прорехи можно пересчитать ребра. Саша поспешно снял тужурку, затем также стремительно сорвал с себя рубашку, сунул нищему в руки, напялил тужурку на голое тело – и со всех ног бросился к бульвару.

В эту минуту Пятаков и Затонский остановились на углу.

– Ты – оппортунист! – уже кричал Пятаков. – Ты – отступник! Ты – сектант!

– А я думаю, – спокойно гудел Затонский, – что мы не имеем права уступать село националисту Грушевскому. Центральная рада вот созвала крестьянский съезд, и теперь не мы, а Грушевский…

Споря, они перешли на другую сторону бульвара. Саша Горовиц заметил их и стремглав помчался прочь.

Они пересекли бульвар и миновали дом Центральной рады, даже не взглянув на него, поглощенные спором.

Они спорили и шли.

А город продолжал жить своей жизнью: у каменной ограды сидел нищий, недоуменно разглядывая рубашку; по улице промаршировали юнкера с песней: «Скажи–ка, дядя, ведь недаром…»; из ресторана Франсуа на углу Фундуклеевской доносилась пьяная песня: «Карамбамбули, отцов наследство, питье любимое для нас»; в меблированных номерах «Северные» кто–то выводил: «Сонце низенько, вечір близенько, спішу до тебе, моє серденько… ”

А они спорили и шли.

ВЕЛИКИЙ, НЕИСКУПИМЫЙ ГРЕХ

1

Чествование французского министра–социалиста было обставлено со всей пышностью, какая оказалась возможной в столь короткий срок: высокий гость прибыл слишком уж неожиданно.

Над куполом Купеческого собрания был поднят государственный штандарт Французской республики: сине–бело–красный.

Перед Купеческим собранием, то есть, собственно, перед штандартом великой державы–союзницы, вдоль тротуара выстроился почетный караул из юнкеров всех военных училищ.

Напротив – в круглом павильоне трамвайной станции посреди Александровской площади – расположился сводный гарнизонный оркестр, неустанно исполнявший «Марсельезу» – гимн республики Франции, который после Февральской революции был принят и как гимн революционной России.

В том, что отныне оба дружественных государства – Франция и Россия – имели, таким образом, один гимн, можно было усмотреть особый смысл: люди умеренные принимали это лишь как трогательный символ единения государственных интересов двух великих держав; более экспансивные обращали внимание на то, что социальные устои Французской республики выражаются формулой «либертэ, эгалитэ, фратернитэ», и тешили себя надеждой, что вслед за общим гимном «свобода, равенство и братство» воцарятся также и в России.

Потому–то в толпе, собравшейся в конце Крещатика и на Александровской площади, то и дело раздавались приветственные клики «Вив ля Франс» – из группы умеренных и «Да здравствует свобода, равенство и братство» – из группы более экспансивных.

Внутрь здания на митинг пропускались депутации общественных организаций, явившиеся со своим знаменем, а персонально – только руководители организаций и учреждений по личным удостоверениям.

Удостоверения проверяли два офицера.

2

Винниченко знал этих двух поручиков, хорошо знали его и они, офицеры для особых поручений при командующем военным округом. Винниченко протянул им мандат заместителя председателя Центральной рады и сказал:

– Только, пожалуйста, поскорее, – кажется, уже началось.

Поручик по фамилии Петров развернул мандат. Поручик по фамилии Драгомирецкий – он был не совсем трезв, – прищурившись оглядел Винниченко с головы до ног. Во взгляде его было нескрываемое презрение.

– Простите, – сказал поручик Петров, – я не могу вас пропустить: приказ командующего – пропускать руководителей организаций, а вы только заместитель…

– Помилуйте, – чуть не закричал Винниченко. – Но ведь я…

Зычный хохот поручика Драгомирецкого помешал ему со всей полнотой выразить свое возмущение и протест.

– Вы бы… вы бы, господин «украёнец», – хохотал поручик Драгомирецкий, – вместо этой простыни, – давясь смехом, он тыкал пальцем в винниченковский мандат, который и в самом деле имел несколько преувеличенные размеры, – взяли бы лучше ваш хотя бы самый маленький жовто–блакитный[28]28
  Жовто–блакитный – желто–голубой, цвета украинских националистов.


[Закрыть] флажок… и прошли бы свободно: делегации со знаменами проходят без удостоверений!

Разъяренный Винниченко решительно шагнул через порог, но Драгомирецкий, уже без смеха, преградил ему путь:

– Гражданин! Вам же сказано – нельзя!

Тогда Винниченко вытащил из другого кармана другой мандат: корреспондентскую карточку редактора «Робітничої газети» – центрального органа партии украинских социал–демократов.

Поручик Петров посторонился:

– Пожалуйста!

Винниченко прошел, бросив на Драгомирецкого взгляд совершенно недвусмысленный; в нем сквозила испепеляющая ненависть.

На втором этаже, в зале между колоннами пестрели знамена разных организаций, – так что сразу можно было увидеть, кто пришел приветствовать высокого посланца великой союзной державы.

Винниченко мгновенно оглядел знамена и ужаснулся: здесь были флаги русских, польских, еврейских союзов и партий, но ни единого желто–голубого – хотя бы от одной украинской организации… Скандал! Это выглядело как преднамеренный политический демарш!

Разумеется, первое слово возмущения Винниченко мысленно адресовал этому старому вахлаку Грушевскому. Раз ты председатель, то должен обо всем позаботиться и предвидеть все, что бы ни случилось! Был бы председателем Центральной рады он, Винниченко, уж он – будьте спокойны! – не считал бы ворон! А теперь и представить нельзя, каких ужасных последствий можно ждать от такого позорного промаха.

И Владимир Кириллович уже представил себе, как он будет докладывать на закрытом заседании Малой рады – этом политическом бюро представителей партийных фракций Центральной рады, и как после этого – вне всякого сомнения – все станут поглядывать на него, Винниченко, почтительно, даже заискивающе, так как об ином кандидате в национальные вожди, само собой, ни может быть и речи…

Церемония чествования высокого гостя между тем была уже в полном разгаре. Мсье Альбер Тома восседал на эстраде в большом, похожем на трон кресле – его и в самом деле доставили из царского дворца. Представители организаций выходили на эстраду, кланялись почетному гостю и произносили коротенькие приветствия. Все речи были одинаковы; говорили о там, какая это честь – приветствовать дорогого гостя, посланца героической союзницы в войне, а затем заверяли от имени очередной организации, что Россия останется верна своим международным обязательствам и доведет священную войну до победного конца. Различались отдельные приветствия, обращенные к министру–социалисту, пожалуй лишь тем, что одни адресовались министру, а другие – социалисту.

Каждое приветствие сопровождала буря оваций, возгласы «вив ля Франс», «либертэ, эгалитэ, фратернитэ», «да здравствует война до победного конца».

Винниченко начал пробиваться к эстраде сквозь толпу, заполнявшую зал от стены до стены. Положение надо было спасать во что бы то ни стало: старое чучело натворило беды, на этом он, этакий баран, бог даст, и свернет себе шею, но интересы дела прежде всего, – и будет неплохо, если именно он, Винниченко, все–таки спасет положение.

Пробиться сквозь плотную массу людей было не так просто – со всех сторон шикали, обзывали «нахалом», отталкивали, а то и провожали добрым тумаком под ребра. Но приходилось страдать во имя идеи, и Винниченко протискивался дальше, оттаптывая мозоли, обрывая оборки на дамских платьях и пуговицы на офицерских кителях.

Конечно, представителю Центральной рады следовало бы приветствовать господина министра, да к тому же коллегу – социалиста, первым. Но поскольку такая возможность была упущена, Винниченко, искушенный в политических делах и хорошо разбирающийся в психологических нюансах, решил про себя, что это даже к лучшему: выступить надо последним! Первый – открывает, последний – закрывает и подытоживает. От последнего оратора, собственно, и зависит, как повернуть всю церемонию, чтобы и чествование вышло наиболее удачным, и чтобы извлечена была польза для самого себя. Ведь в последнем слове Винниченко сумеет подытожить выступления всех предыдущих ораторов: кого надо – боднуть, кому следует – подпустить шпильку и в результате поставить в центр внимания Центральную раду и вообще все украинские дела. Вот сейчас он пробьется к президиуму и потребует себе последнее слово!

И вдруг в ту минуту, когда Винниченко отделяло от эстрады не более пяти шагов, председательствующий, комиссар Временного правительства на Украине, объявил:

– Итак, приветствия закончены. Слово имеет наш дорогой гость, посланец великой союзницы Франции, член руководства Второго социалистического интернационала, мсье Альбер Тома! Прошу, дорогой коллега!

Вот это был скандал так скандал!..

Министр–социалист, обладавший тонким пискливым голоском, словно исходившим из глубины его необъятного чрева, начал с информации, что прибыл он из самого пекла боев, объехав чуть не все российские фронты. Русские солдатики, по его впечатлениям, только о том и мечтают, чтоб ринуться в последнюю битву против бошей…

И тут, воздев руки и трагически потрясая ими, он вопреки всякой логике возопил, что нависла угроза страшной катастрофы, ибо русская армия стоит на месте, вперед не продвигается и даже начинает мало–помалу разбегаться. Министр–социалист союзной Франции призывал немедленно поднять боевой дух армии и начать наступление, потому что в противном случае…

Но Винниченко дальше не слушал и стал торопливо протискиваться обратно, к выходу из зала. Теперь уже надо было как можно скорее ретироваться, так как получалось, что представитель Центральной рады присутствовал, однако от приветствия… злонамеренно воздержался!..

Пробиться к выходу было еще труднее, чем войти, и пока Винниченко добрался до двери, Альбер Тома свою речь закончил. Под гром рукоплесканий и приветственные возгласы Винниченко как ошпаренный выскочил на площадку и со всех ног пустился вниз по лестнице, так как публика повалила из зала густой толпой.

Но на среднем марше лестницы, откуда виден был вестибюль, Винниченко вдруг остановился. В пустом вестибюле, между колоннами, стояла группа людей – рабочие и солдаты – под знаменем «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Возглавляла группу четверка: Иванов, Боженко, Смирнов, Бош – известные в Киеве большевики. Они что–то горячо доказывали штабс–капитану Боголепову–Южину, офицеру для особых поручений при командующем округом.

Спор все разгорался: четверка большевиков и вся группа за ними двинулась к лестнице, a Боголепов–Южин даже раскинул руки, чтоб им помешать. Он не пропускал эту четверку, хотя она и пришла со своим знаменем. Быть может, потому, что все равно было поздно, а может быть, и потому, что во главе ее стояли большевики. Это была делегация от Совета фабрично–заводских комитетов города – Иванов, и от Центрального бюро профессиональных союзов – Боженко и Смирнов. Бош, очевидно, представляла областной комитет большевиков или Совет рабочих депутатов.

Встречаться с Бош, Смирновым и Боженко, особенно с Андреем Ивановым, с которым ему не раз доводилось скрещивать оружие на митингах, Винниченко вообще не стремился, а сейчас ему это было и вовсе не с руки. Еще начнут апеллировать к Винниченко, как к представителю украинской социал–демократии, что вот, мол, глядите – свобода совести, а большевиков не пропускают!

Заторопившись, чтоб спускающаяся сверху толпа не подхватила и не увлекла его вниз, Винниченко побежал назад, вверх по лестнице.

Но – куда же? Из дверей зала как раз валил густой поток, и в центре его плыл в воздухе сам Альбер Тома: его выносили на руках экспансивные дамы. Бедный толстяк отбивался, барахтался, наконец вырвался и стал на пол обеими ногами.

Винниченко проворно повернул направо и шмыгнул в дверь курилки.

3

В курилке было пусто, и, облегченно вздохнув, Винниченко достал портсигар. Как же теперь быть? Как хотя бы довести до сведения Тома, что представитель Центральной рады отсутствовал здесь не по своей вине?

Дверь в этот момент отворилась – шум с площадки ворвался в курилку, – и Винниченко, чтоб никто не заметил и не узнал его, поскорей прошел в уборную.

Прикрывая дверцу, он сквозь щель увидел: из курилки в соседнее отделение мелкими шажками поспешно просеменил Альбер Тома.

Мозг Винниченко молнией пронзила гениальная идея: гениальные идеи не выбирают место, где им родиться. Более подходящей оказии вовек не сыскать! Ведь такой тет–а–тет – ежели, конечно, это выражение уместно в данном случае – можно использовать превосходнейшим образом! Нигде, ни при каких обстоятельствах не мог бы Винниченко поговорить с Тома, неотступно окруженным сторонниками Временного правительства, до такой степени по душам!

– Гм! – кашлянул Винниченко. – Приветствую вас, глубокоуважаемый мсье Тома!

– Бонжур! – откликнулся тоненьким голоском из–за перегородки французский министр.

– Глубокоуважаемый мсье Тома! Вас приветствует мсье Винниченко. Ви–ни–шен–ко – заместитель председателя украинской Центральной рады! Приветствую вас официально, а также и просто от всего сердца. Я – тоже социалист, и тоже – лидер партии украинских социал–демократов.

– Очень приятно! Тронут! Мерси! – отозвался Тома. Любезный ответ придал Винниченко смелости, и он перестал стесняться своего плохонького французского языка. Очередная гениальная идея – а гениальные идеи, как известно, коли уж являются, то бомбардируют человека одна за другой, – родилась в его голове: можно отлично воспользоваться афронтом, который только что потерпели большевики там внизу, в вестибюле. Винниченко сказал: