Текст книги "Мир хижинам, война дворцам"

Автор книги: Юрий Смолич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 35 страниц)

Винниченко оглянулся назад – туда, где сгрудились дядьки, делегаты крестьянского съезда. Они слушали торжественную службу на коленях. Только сегодня утром они вынесли свои решения. Решения были такие. Признать единственной властью на Украине – Центральную раду. Добиваться, чтоб признало ее украинской властью и Временное правительство. Объявить президиум крестьянского съезда «Украинским Советом крестьянских депутатов»… Ведь в Петрограде только что тоже состоялся Всероссийский съезд крестьян, избравший из своей среды «всероссийский совет крестьянских депутатов». Постановили также поручить Совету крестьянских депутатов совместно с Центральной радой добиться осуществления лозунга: украинская земля – украинским крестьянам. А Учредительное собрание пускай уж решит, когда и каким путем провести в жизнь раздел помещичьей земли. Затем выбраны были и представители – для пополнения крестьянами–хлеборобами состава Центральной рады. Теперь, после трудов праведных, делегаты молились – на чудесном торжественном молебне, какого никогда еще им не доводилось видать, молились о ниспослании и даровании: чтоб господь бог даровал исполнение их решений, чтоб ниспослал осуществление их извечных чаяний, чтоб предоставил свыше владение землей–земелькой, матушкой–землицей – по силе и потребе.

«Мелкобуржуазная стихия! – констатировал Винниченко. – Мрак извечных собственнических инстинктов мужика, молох жадности к земле – прямехонький путь в сельские кулаки!»

Нет, нет! Он, Винниченко, за жизнь без хлопа и пана! Без пана и хлопа – об этом, во всяком случае, ему приходилось уже не раз заявлять и устно, и в письменной форме, так сказать: в политических декларациях и беллетристических произведениях. Однако лозунг этот годился во времена Хмельницкого, а ныне, в век капитализма, уместен, конечно, другой: хотя бы – за гегемонию пролетариата!

И Винниченко тотчас же принял решение: Центральную раду надо немедленно демократизировать. Завтра же он соберет лидеров украинской социал–демократии; необходимо созвать рабочий съезд, как был созван этот крестьянский. Съезд украинских пролетариев. Но надо постараться, чтобы это был съезд пролетариев–украинцев, а не русских. Этот съезд тоже выделит депутатов. Центральная рада, таким образом, пролетаризируется. И тогда – придется тогда отступить этой мелкобуржуазной собственнической стихии.

А стихия тем временем стояла на коленях и молилась.

Среди стихии стоял на коленях и молился Авксентий Нечипорук. Его – делегата от крестьянского союза Бородянки – тоже избрали сегодня членом Центральной рады.

Случилось это так. Когда на съезде обо всем уже было переговорено, когда утверждена была и резолюция, чтоб вместе с Центральной радой позаботиться о решении земельного вопроса, и когда председательствующий поднялся, чтоб объявить обсуждение этого вопроса законченным, тут–то и не стерпел Авксентий Нечипорук, – попросил слова и себе. Он вышел на трибуну – впервые в жизни перед таким сборищем народа – и спросил:

– Так как же будет, люди добрые, паны добродии и товарищи граждане? Нарежут мужику земли или нет? Земля, она ж нам, мужикам, – первое дело! Вот, к примеру, скажу про себя: арендной распахиваю две десятины, ну и своей – тоже только две, а сынов у меня двое, и пришла пора выделять. Сколько же на каждый голодный рот попадет? А? Так как же оно будет, православные христиане?

Съезд зашевелился, зашумел. Таких, как Авксентий, было на съезде немало – не одни зажиточные хозяева. Закричали:

– Правильно! Не в бровь, а в глаз! Пускай нарежут земли!

Но председательствующий зазвонил в колокольчик и, когда кое–как установилась тишина, мягко разъяснил неразумному дядьке, что все эти три дня на съезде только о том и говорено, уже и решения соответствующие приняты, а товарищ, должно быть, прослушал, если глуховат, или же не разобрал: будет земля, вот пускай только Учредительное собрание…

– Садитесь, товарищ! – закончил председательствующий уже совсем нежно, хоть к ране прикладывай. – А мы сейчас перейдем к другому важному вопросу.

А другим и было – избрание в члены Центральной рады.

И последним в список кандидатов президиум тут же внес селянина – как ваша фамилия, откуда вы, пан товарищ? – Нечипорука Авксентия из Бородянки: люди его поддерживали, когда говорил, им будет приятно, что и он среди избранных. Да и вообще аполитичнее, если войдут в Центральную раду и такие вот голяки, как вышепоименованный Авксентий Нечипорук: демократия!.. Поднимаются, поднимаются силы народные, вот только не смыслят еще ничего: помогать, помогать им надо, да уж в Центральной раде найдется кому помочь.

Так Авксентий и был избран членом Центральной рады.

И теперь стоял он на коленях посреди своей стихии и воссылал молитвы богу.

Молился, чтоб господь всеблагий послал ему землю, чтоб нарезали ему землицы, чтоб у детей его земелька таки была!

И, может быть, впервые спокойно стало у Авксентия на душе, и даже предвкушение радости вошло в его сердце. Такая ведь лепота была вокруг: огромная площадь вся забита людьми, звонят во всех церквах, и как же славно поют певчие! А «подай, господи», заводят сами, их священство, архиерей.

Теперь уж, видно, землю таки дадут! Столько шума, такая пышность, этакое благолепие! Теперь уж не может быть, чтоб земли вдруг да не дали.

Чтоб вот так – перед всем народом – пообещали, а потом не дали?

Нет, не может того быть!

Грех! Великий, неискупимый будет это грех…

НОКТЮРНЫ

1

Винниченко явился точно в десять тридцать вечера. Неорганизованный по натуре, разбросанный во всех своих действиях: и раздвоенный в намерениях, в быту – богема и лентяй, Винниченко был педантично пунктуален в дела конспиративных. Часы на башне ударили два раза, и в самую эту секунду Винниченко сел на скамейку в кустах сирени и жасмина у руин Золотых ворот.

Это была очень удобная для встреч скамейка. Кусты обступали ее стеной – со стороны и не разглядеть, кто на ней сидит; зато сквозь листву видно далеко: Владимирская и Прорезная, Золотоворотская и Большая Подвальная. При другом режиме – принимая во внимание полицейских и филеров – такое место было необыкновенно удобно, да и теперь имело свои преимущества, если тебе не хотелось, чтобы тебя увидели с собеседником.

Одет был Винниченко в черную накидку – плащ без рукавов, застегивающийся на груди золоченой цепочкой с двумя, тоже «американского золота», разинувшими пасть львиными головами на концах. Такие плащи–пелерины были особенно распространены среди отъявленных ловеласов из почтовых чиновников, анархистов из аптекарских учеников и гимназистов старших классов, опасавшихся вечером попасться на глаза педелю. Кроме того, что такой плащ был, вообще говоря, очень удобен, – он придавал владельцу еще и романтический вид. Стоил он дорого – в магазине Фрида и Сухаренко на Крещатике; но в портняжном салоне мадам Дули на Подоле его можно было взять и напрокат.

В руке Винниченко держал палку со стальным набалдашником в форме гуцульского топорика. Но приделана была секира не к обычной палке, а к длинному и острому клинку–стилету, вставленному, как в ножны, в толстую бамбуковую трость. Такая «рапира» в бамбуковой оболочке особенно годилась для защиты от злых собак и недобрых людей и была запрещена полицией как секретное холодное оружие нападения. Правда, ни к рапире, ни к топорику – как с целью нападения, так и с целью самозащиты – Винниченко прибегать пока не случалось: в своих скитаниям по злачным местам он никогда не лез на рожон, предпочитая своевременно ретироваться. Романтическая трость нужна была также для вящей картинности: широкополая шляпа, плащ и стилет – какой–то гуляка–шалопай – маска вполне конспиративная!

Итак, Винниченко присел на давно знакомую скамейку, на которой в прежние времена ему не раз случалось вести тайные переговоры о том, как разрушить тюрьму народов, Российскую империю. Однажды, лет десять назад, в хлопотах, где бы раздобыть денег для украинской газеты «Рада», он встретился здесь и с Петлюрой, так как прежние меценаты – миллионер Семиренко и тысячник Чикаленко – уже запросили пардону. Петлюра (псевдоним «Симон Ионин») работал тогда в редакции секретарем, а Винниченко печатал в газете свои рассказы, даром что оба они были в то время как будто бы социал–демократами, а «Рада» придерживалась антисоциалистической ориентации.

Смеркалось. Вдоль Владимирской зажигались фонари.

Как и всегда в этот час сумерек, Винниченко овладело умиленное настроение.

Была та пора, когда все спешат домой, к лампе, а по улицам легкой, незримой паутиной плывет грусть и, прилипая к сердцу, вызывает в нем забытое, память о далеком…

Этот образ пришелся по вкусу Винниченко. Он вынул записную книжечку и записал – пригодится! В писательском хозяйстве все найдет свое место: эту фразу можно будет при случае сунуть в вечерний пейзаж какой–нибудь новеллы или романа.

Только о чем далеком может грустить он, Винниченко? Что забытое вызовет у него сладкую печаль? В прошлом и далеком – одни только скитания, горести, бездомность…

Винниченко вздохнул, вбирая в себя аромат летнего вечера. Жасмин отцветал и веял духом увядания, точно прелым осенним листом. К этим запахам увядающего цветения примешивался горьковато–сладкий, как дым ладана из кадильницы, аромат левкоев, волнуя, как волнуют в юности предвечерние сумерки.

А был ли когда–нибудь юным и он, Винниченко? Испытал ли самое драгоценное в юности – чистую любовь?

Женщины всегда проявляли к нему интерес: писатель, революционер, нелегальный, хорошая фигура, холеная бородка колечками… Но за постоянными скитаниями, конспирацией, бездомностью – только случайные встречи, только гулящие девки в меблированных комнатах. Дешевые меблирашки, кухмистерские и бардаки – вот что было в его грустном далеке. Чистая, светлая любовь? Нет, смятая постель проститутки… Этому далекому – вечное забвение! Теперь он женат, у него неплохая квартира на Пушкинской, 20. Но надолго ли? Кто знает, какие превратности судьбы еще подстерегают его? Всякие могут быть невзгоды среди революционных бурь.

Машинально Винниченко замурлыкал под нос, – он всегда напевал в грустном настроении популярный романс:

Мне все равно, страдать иль наслаждаться,

К страданьям я привык уже давно,

Привык давно я плакать и смеяться,

Мне все равно, мне все равно…

Но тут же в сердцах оборвал: опять, как всегда, выскочил русский романс, а не украинский.

Электрические часы на углу Владимирской и Прорезной, у кафе «Маркиз», показывали тридцать пять десятого. Гм! Партнер опаздывал уже на пять минут… Взгляд Винниченко скользнул по Владимирской – в одну сторону, в другую. Вдоль тротуаров стояли, поджидая седоков, извозчики. Возницы сидели сгорбившись, точно в горестном раздумье, и клячонки их уставились в землю с полной безнадежностью… Винниченко снова вынул книжечку, чтобы записать и это выражение: в романе, над которым он сейчас работал, было как раз подходящее место для такого пассажа… На углу, против «Маркиза», бренчал на своем банджо безногий Шпулька. К Шпульке у Винниченко тоже было дело, но это уже потом…

Винниченко раздвинул ветки жасмина: с Владимирской шел человек – точно в такой же широкополой шляпе, как на Винниченко, в таком же плаще–крылатке и тоже с палкой. Он!

Вот он пересек улицу, вошел в сквер и, будто безмятежно прогуливаясь, обогнул руины среди молодых каштанов и вязов и минуту спустя, вышел с другой стороны.

Это был опытный конспиратор и хотя теперь – после легализации всех партий – нужды в конспирации как будто и не было, он, когда Винниченко, позвонив ему, попросил о свидании, поставил секретность категорическим условием: вместе нас не должен видеть никто!

Наконец, кусты жасмина раздвинулись, и Винниченко поднялся навстречу.

2

– Добрый вечер, Юрий Леонидович!

– Добрый вечер! – угрюмо ответил Юрий Пятаков, – Простите, что опоздал на десять минут.

Он сразу опустился на скамью. Винниченко сел рядом.

– Какая ирония судьбы! – Винниченко, улыбаясь, произнес заранее заготовленную фразу. – Сколько лет до революции нам с вами приходилось действовать одновременно в киевском подполье, но конспиративная встреча ныне состоялась только после революции в свободной России Сашки Керенского! – Винниченко громко, но коротко хохотнул – не столько по поводу смешной ситуации, сколько из чувства неловкости: разговор предстоял серьезный, и начать его было не просто. – Уверен, что этой скамейкой пользовались не только мы, украинские социал–демократы, но и ваше подполье?

Пятаков направил стеклышки пенсне на скамейку, потом на руины исторических ворот, через которые три века назад въезжал в Киев, вызволяя его от шляхты, гетман Богдан Хмельницкий, и нехотя промычал:

– Возможно…

Винниченко слушал с вежливой улыбкой, но Пятаков больше ничего не сказал. Тогда Винниченко заговорил снова:

– Д–да… припоминаю, как на этой самой скамейке…

Пятаков бесцеремонно прервал его:

– Надеюсь, не для приятных воспоминаний вы пригласили меня сюда?

Винниченко сразу перестал улыбаться.

– Простите! Предпочитаете прямо к делу?

– Пожалуйста! – Пятаков вынул часы и посмотрел. – У меня свободного времени пятнадцать – двадцать минут.

Винниченко поерзал на месте: начать сразу было нелегко. Переложив ногу, как бы усаживаясь поудобнее, Винниченко переспросил:

– Говорить прямо, без… преамбул?

Пятаков недоброжелательно глянул на собеседника:

– Как можно прямее. Прошу и настаиваю!

– Пожалуйста.

Винниченко поспешно заговорил. Он смотрел при этом не в лицо Пятакову, а куда–то на кончик его бороды. Бородка у Пятакова была поменьше винниченковской – козлиная, и усы – в стороны, каждый сам по себе, словно поссорившиеся муж и жена. Был Пятаков рыжеват, с проседью.

– Юрий Леонидович, – сказал Винниченко. – Вас, конечно, не должна удивлять наша информированность: мы знаем, что в своей организации вы не имеете полной поддержки. Да и всем известно, хотя бы из газеты «Правда» от второго мая, что и в партии вашей вы не пользуетесь сейчас… безусловным авторитетом. Я имею в виду выступления Ленина…

Винниченко имел в виду – и считал нужным сразу выложить этот козырь – выступление Ленина на Всероссийской апрельской конференции большевиков в Петрограде. Защищая принцип самоопределения наций и, в частности, свободу отделения Украины от России Милюковых, Ленин резко осудил антиинтернационалистские позиции Пятакова в вопросе национально–освободительной борьбы. Квалифицировав их еще в шестнадцатом году, в эмиграции как «империалистический экономизм», Ленин теперь назвал Пятакова софистом, фразером, путаником с кашей в голове, давно уже отошедшим от марксизма. Конференция дружно поддержала Ленина против Пятакова.

Но Пятаков вовсе не жаждал еще раз выслушивать все это – да еще из уст давнего партийного противника. Он сердито хмыкнул и ткнул палкой в песок.

– Владимир Кириллович! – резко сказал Пятаков, так же глядя мимо глаз Винниченко, на кончик его бороды. – Вы хотите, чтобы и я напомнил слова Ленина, когда он обозвал вас еще в четырнадцатом году «претенциозным махровым дураком»?

Винниченко кашлянул.

Козырь бит.

Минутку он помолчал. Потом заговорил снова:

– Конечно, дорогой Юрий Леонидович, ваши позиции в Центральном Комитете значительно бы окрепли, если бы вы имели за собой большинство киевских большевиков, если бы ваш авторитет высоко стоял среди других социалистических партий…

– Короче! – почти грубо прервал Пятаков. – С чем вы пришли?

Тогда Винниченко набрался духу и выпалил:

– Мы, украинские эсдеки, предлагаем вам свою поддержку.

Предложение было совершенно неожиданное при непримиримой антиукраинской позиции Пятакова, и Пятаков удивленно взглянул на Винниченко, но тут же отвел глаза. Впрочем, Винниченко успел отвести свой взгляд еще раньше.

– Не понимаю! – буркнул Пятаков.

Винниченко мягко объяснил:

– Полагаю, это предложение должно бы соответствовать и вашему желанию объединить все силы социал–демократии. Наш Киевский совет рабочих депутатов ныне в руках меньшевистского и эсеровского руководства. Но, объединившись, руководство могли бы взять в свои руки мы. Вам мы помогли бы пройти в председатели Киевского совета. Мы сами претендовали бы только на место заместителя председателя…

«Пока», – хотел добавить Винниченко, но не добавил.

– Почему? – быстро спросил Пятаков.

– Потому что мы возглавляем Центральную раду, так что…

– Я не о том! – опять бесцеремонно прервал Пятаков. – Я спрашиваю, почему вы делаете такое предложение? Почему предлагаете поддержку?

– Ну, – с нежнейшей улыбкой, на какую только он был способен, сказал Винниченко, – вы же, Юрий Леонидович, должны понять: в интересах общего дела, в интересах мировой революции…

– Бросьте! Я не дурак! – отмахнулся Пятаков. – Вы же умный человек. Фразы ни к чему! На съездах – военном и крестьянского союза – вы пополнили вашу Центральную раду двумя сотнями представителей мелкой буржуазии. Центральная рада не выражает чаяний революционной демократии…

– Все будет зависеть от того, какие партии станут у руководства в Центральной раде, да и кто ее возглавит персонально…

Пятаков саркастически улыбнулся, и открыл уже было рот, чтобы высказать свой сарказм, но Винниченко не дал ему договорить.

– Мы, украинские эсдеки, решили в ближайшее время созвать рабочий съезд; мы пополним Центральную раду украинцами–пролетариями, в основном, конечно, от партии украинских эсдеков. Если же вы согласитесь, то и… от большевиков. Вы должны учесть, Юрий Леонидович, что со сменой соотношения партйных сил в Центральной раде изменится и ее политика. – Винниченко заторопился, пока Пятаков его не прервал. – Мы предлагаем большевикам все же войти в состав Центральной рады. Персонально вы, Юрий Леонидович, могли бы стать… заместителем председателя… Вам, разумеется, понятно, – он сделал неопределенный, но красноречивый жест рукой в воздухе, – что после таких пертурбаций ее председателем не останется этот… этот…

– Понятно! – обронил Пятаков.

На миг он задумался. Он – лично он, – как и Винниченко, понимал революцию не как борьбу широких масс, а лишь как соперничество между партиями. Партия, которая сумеет найти наиболее удачную политическую комбинацию, и окажется у власти. Та, что окажется у власти, и установит желаемый режим. Но Пятаков был по натуре груб и потому спросил напрямик:

– Что вы хотите за это… предложение?

Винниченко помолчал – теперь уже умышленно, так как почувствовал, что путь к сердцу собеседника найден, – и заговорил увереннее:

– В Петроградском совете у руководства – меньшевики: Чхеидзе, Церетели и другие – ваши старые партийные коллеги. Да и, нам это известно, ваши личные друзья. В большевистской фракции Петроградского совета тоже немало ваших единомышленников – «левых». Ваш авторитет – «Киевского» – среди всех этих товарищей вне сомнения. А нам нужно, чтобы Петроградский совет поддержал притязания Центральной рады перед Временным правительством…

Пятаков фыркнул:

– Но ведь вам прекрасно известно, что я – противник «украинства» в любых его формах и проявлениях!

Винниченко пожал плечами. Это было ему хорошо известно. Пятаков представлял собой, так сказать, стереотипный экземпляр вульгарного русопята. Сам киевлянин, он, однако, всегда относился с предубеждением ко всему нерусскому, и в особенности – «малоросскому». Крестьян он называл «хохлами», а когда слышал, что по–украински говорит интеллигент, пренебрежительно фыркал; «Бросьте! Ну кому это нужно? Вы же отлично говорите по–русски!»

А впрочем, нет, совсем не из–за великодержавного обывательского снобизма стал Пятаков ярым противником стремлений украинцев к национальной независимости. Пятаков еще на школьной скамье увлекся идеями космополитизма, – задолго до того как столкнулся с марксизмом, и объявил себя ярым интернационалистом. Зерна великой науки о единстве пролетариев всех стран взрастали в душе Пятакова на почве, оскверненной идеологией отщепенцев без рода и племени. Осуществление программы интернационализма он видел в стирании граней между национальностями и проповедовал нелепую «безнациональность». Когда же объявил себя социал–демократом, то присоединился к тем, кто считал, что в эпоху империализма социальная ситуация складывается так: с одной стороны – монополистический капитал каждой из капиталистических стран борется за мировое господство своей нации; с другой – пролетариат всех наций сообща борется против капитализма. Но Пятаков утверждал, что борьба эта может быть решена лишь в мировом масштабе – мировой революцией: буржуазия борется методом национализма, пролетариат – интернационализма. Из этого утверждения он – в спорах с Лениным – делал вывод, что в пролетарской революции борьба за национальное освобождение есть контрреволюция…

– Это нам известно! – сказал Винниченко и с ненавистью посмотрел на Пятакова. – Известно хотя бы из последнего вашего выступления на заседании Киевского комитета большевиков, посвященном вопросу: поддерживать или не поддерживать большевикам украинское освободительное движение? Вы сказали тогда, что – цитирую – «поддерживать украинцев нам невыгодно: Россия не может существовать без украинской сахарной промышленности, украинского угля, украинского хлеба…». Известно! – слегка повысил он голос, так как Пятаков сделал движение, собираясь заговорить. – Известно и то, что вашу позицию в национальном вопросе Ленин считает продолжением политики Николая Второго.

– Слушайте! – заревел Пятаков. – Мы с вами, кажется, уже договорились не ссылаться на Ленина, а то я вам еще напомню, как тот же Ленин высказался о вашей порнографической писанине!

– Ладно, ладно! – примирительно, но слишком уж поспешно – чтоб Пятаков не успел осуществить своей угрозы – проговорил Винниченко. – Не о том сейчас речь! Речь о том, что против украинского национального движения – персонально вы, а программа вашей партии, наоборот, отстаивает принцип национального освобождения так же, как и социального! Значит, вы, как член партии, построенной на принципе демократического централизма, обязаны подчиняться партийной программе и выполнять ее!

Пятаков молча застегнул на пелерине цепочку, соединяющую две львиные головы, надвинул шляпу на глаза и взял палку в руку. Похоже было, что он собирается уйти, считая разговор исчерпанным, и Винниченко заставил себя умерить свои страсти.

– Кроме того, Юрий Леонидович, ведь вы должны знать, что наши притязания сейчас весьма скромны. Мы требуем только национально–территориальной автономии. Это даже меньше того, чего требует для Украины в своих тезисах Ленин и что приняла ваша партия… Простите! – спохватился он. – Сорвалось… о Ленине не будем вспоминать. Тем паче, – добавил он вкрадчиво, – что сейчас, перед съездом вашей партии, еще совершенно неизвестно, кто же возглавит ее после съезда – Ленин или, быть может, Пятаков…

– Чего вы еще добиваетесь?

– Мы добиваемся еще… создания украинских воинских национальных частей.

Пятаков сердито фыркнул:

– Армии существуют, чтобы воевать. А партия большевиков, со взглядами которой, – прибавил он ехидно, – вы начали так считаться, как вам известно, против войны! И здесь вы уже не можете выделить лично меня, как вы это все время настойчиво делаете, так как вам хорошо известно, что я – пораженец.

– Я тоже, – скромно напомнил Винниченко.

– Что – тоже?

–Пораженец. И вам известно это еще с дореволюционного времени.

– Но ведь теперь вы выступаете за революционную оборону – вместе с Центральной радой!

– Вот именно: вместе с Центральной радой, – мягко заметил Винниченко. – Вам, конечно, известны случаи, когда политика общественного органа не совпадает с политикой всех партий, которые входят в этот орган: совершенно аналогично положение большевиков в Совете рабочих депутатов … – Винниченко грустно вздохнул. – Политика Центральной рады, что очевидно, не будет совпадать с политикой нашей партии, пока социал–демократия не возглавит Центральную раду. Потому–то мы и предлагаем вам, Юрий Леонидович, объединить силы социал–демократии украинской и русской.

– Допустим… – впервые уступчиво произнес Пятаков. – Но идея создания малороссийской, то бишь украинской, армии в условиях войны может повести только к продолжению войны?

– Допустим, – сказал и Винниченко.

– Какого же черта! – разозлился Пятаков. – Что ж вы мне голову морочите? Значит, вы – за войну?

Но Винниченко положил руку на колено Пятакова:

– Ах, уважаемый Юрий Леонидович! Мы с вами не наивные отроки. Мы с вами отлично понимаем, что осуществление в условиях войны украинизации армии – это развал русского фронта! Вот и чудесно! – даже вскрикнул Винниченко. – Пускай себе разваливается! Мы же с вами против войны не просто из каких–то там сентиментальных чувств, а ля «Долой оружие» Берты Зуттнер в переводе Арцыбашева! Мы с вами против войны – как революционеры, в интересах мировой революции! Ваша идея, Юрий Леонидович, «долой границы», против которой так ополчился, обозвав ее «империалистическим экономизмом», тот же Ленин… Ах, простите, это я нечаянно!.. Ваша концепция, что социалистическая революция невозможна в одной стране, а только в мировом масштабе, имеет своих приверженцев и в национальных социал–демократических организациях, не говоря уже об анархистах! Представьте себе: фронт развалится, немецкая армия хлынет сюда; в Германии, где не останется сдерживающих войсковых контингентов, вспыхнет антикайзеровский мятеж, за ним неминуемо начнутся восстания в армиях Антанты, и таким образом…

– Тише! – остановил его Пятаков и оглянулся на кусты. – Там ходят люди!

Они переждали несколько минут, пока за кустами прошла какая–то влюбленная парочка. Винниченко тем временем тешился радужными мечтами: русская армия развалится, немецкая армия развалится, а вновь созданная украинская армия останется боеспособной и гарантирует утверждение самостийного украинского государства, – но Пятаков спугнул его сладкие мечтания:

– Когда вы собираетесь в Петроград?

–Завтра. Вы дадите мне письмо к вашим коллегам?

Пятаков впервые долгим взглядом посмотрел Винниченко прямо в глаза. Наконец процедил, едва сдерживая гнев:

– Вы, разумеется, должны понимать, что на такой вопрос я должен ответить вам… прошу извинить и принять мои слова как конъюнктив, чисто условно: вы кто – провокатор или идиот?

Винниченко кашлянул.

Он поискал взглядом, здесь ли трость с топориком и стилетом.

– Прошу простить меня за эти слова, уважаемый Владимир Кириллович, – насмешливо добавил Пятаков, – но ведь мы с вами старые подпольщики и опытные конспираторы.

Еще мгновение они оба помолчали.

В скверике уже никого не было. Под молодыми вязами стало совсем пустынно. Тускло светились фонари на Владимирской. Все затихло кругом: город отходил ко сну. Изредка доносились пьяные голоса ночных гуляк. На углу Владимирской бренчал на своем банджо безногий Шпулька.

Пятаков первым нарушил молчание.

– Я буду на этих днях в Петрограде. Все, что я найду нужным, я скажу сам.

Винниченко молчал. Хотя «провокатор» и «идиот» было сказано только в конъюнктиве, да еще с тремя извинениями, все равно слышать такие слова по своему адресу не очень приятно. Следовало бы встать и – уйти… Он вздохнул: личным всегда приходится жертвовать во имя общественного. Хорошо, что он – старый подпольщик и понимает: в интересах дела нельзя позволять себе такую роскошь, как чувствительность к оскорблениям…

Он наконец произнес, надувшись, как ребенок, обиженный во время игры в фанты:

– Ладно. – Постараюсь задержаться с выездом елико возможно. Лучше всего было бы – приехать нам в Петроград одновременно. Протелефонирую вам, если вынужден буду выехать срочно…

Пятаков поднялся первым. Винниченко тоже встал. Они взяли палки в руки, надвинули шляпы до бровей, застегнули плащи. И сразу стали поразительно похожи друг на друга. Только по бородкам: одна побольше, кудрявая, в колечках, другая – поменьше, рыжеватая с проседью, козлиная – можно было догадаться, кто же на них Винниченко, а кто – Пятаков.

Безногий Шпулька на углу Владимирской в это время заиграл любимое Винниченково «Сомнения» Глинки на слова Кукольника.

Пятаков вдруг фыркнул – он всегда фырканьем проявлял перемену в своем душевном настроении – и сказал, не скрывая злой иронии:

– А что, дорогой Владимир Кириллович, если я сейчас позвоню глубокоуважаемому Михаилу Сергеевичу и, хотя бы в кратких чертах, передам ему нашу с вами беседу?

Винниченко поковырял концом трости землю под ногами.

– Блестящая идея! – наконец, ответил он ехидно, радуясь случаю отплатить за «провокатора» и «идиота», пускай и в конъюнктиве. – Для интеллектуального уровня абитуриента киевской гимназии – простите, вы окончили, кажется, первую дворянскую? – прямо–таки гениальная идея!.. Что касается меня, то как «абитуриент» только церковно–приходской плебейской школы, полагаю, что всем другим плебеям, в том числе, и в особенности таким, как, скажем, Андрей Иванов, Василий Боженко или портной Смирнов, тем паче выставленному вами из киевской организации известному ленинцу Петрову–Савельеву – тоже любопытно будет узнать, что pуководитель киевских большевиков, товарищ Юрий Пятаков, без полномочий партийного комитета вел прелиминарные переговоры об единстве действий с заместителем председателя «шовинистической» Центральной рады, «сепаратистом» добродием Винниченко…

Они разошлись молча, не проронив больше ни слова, даже не пожелав «доброй ночи» на прощание, – только кивнули друг другу широкими полями своих романтических шляп.

Фигура Пятакова скрылась за углом направо.

Тогда двинулся и Винниченко – налево: конспираторы всегда расходятся только поодиночке и только в разные стороны.

3

Винниченко шел не спеша, волоча на собой трость, и она выписывали извилистый след по гравию дорожки. Машинально он подпевал банджо, бренчавшему на углу:

Я стражду, я плачу,

Не выплакать горе в слезах…

Он вышел из сквера и перешел на другую сторону Большой Подвальной.

Не верю, не верю

Коварным наветам,

Не верю, не верю…

В меланхолическом, грустном настроении остановился Винниченко под развесистым каштаном на углу.

Под каштаном, прислонившись к могучему стволу, в небольшой повозочке на четырех колесах сидел инвалид без обеих ног. Он был в солдатской гимнастерке, солдатская фуражка лежала рядом на тротуаре. В фуражке – кучка медяков и почтовых марок со штемпелем «имеют хождение наравне…».

Шпулька не был инвалидом войны: ноги ему отрезало двадцать пять лет назад первым киевским трамваем. Так что он действительно был киевской мемориальной достопримечательностью. Тем не менее, он предпочитал одеваться под жертву мировой войны: кто не знал его, тот щедрее кидал милостыню в фуражку.