Текст книги "Мир хижинам, война дворцам"

Автор книги: Юрий Смолич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 35 страниц)

За двадцать пять лет нищенства безногий киевский абориген построил многоэтажный «доходный» дом на Бульварно–Кудрявской и с выгодой сдавал квартиры чиновникам. Сам он проживал в ветхом особнячке на Шулявке. Сверх того, на протяжении четверти столетия Шпулька выполнял функции связи между всеми бандами киевских грабителей, и это давало ему немалую прибыль. Под каштаном на углy Владимирской и Подвальной был фактически штаб бандитский вожаков.

Шпулька оказывал услуги и революционерам–подпольщикам, передавая – условные, конечно, – сообщения, если вдруг нельзя было воспользоваться намеченной явкой. И на этом также имел кое–какой барыш.

Служил он и в охранке.

– Здорово, Шпулька! – бодро приветствовал его Винниченко.

Не переставая бренчать на банджо, Шпулька глянул на фигуру в черном плаще и отвернулся.

– Здорово… – неприветливо ответил он.

Шпулька был в дурном настроении, и это встревожило ночного посетителя. Нелюбезный прием не сулил добра. Винниченко пришел занять у Шпульки денег: надо ехать в Петроград, а он не любил ограничивать себя в дорожных расходах.

– У меня к тебе дело, Шпулька, – дружески заговорил Винниченко.

Шпулька молчал и продолжал наигрывать: «Напрасно надежда мне счастье гадает…»

И на душе у Винниченко сделалось очень горько, даже кисло.

Извольте: писатель и уважаемый общественный деятель, лидер возрождения нации должен стоять перед этим ростовщиком и клянчить тысячу, чтоб затем горбом своим отработать полторы!..

Фортуна, собственно, только недавно благосклонно обратила к Винниченко свой капризный лик.

Вошел Винниченко в литературу как новеллист – автор небольших рассказов. И в них действительно заметна была глубина наблюдательности и яркость изображения. Но читались эти отличные рассказы лишь в узком кругу украинской интеллигенции – миру оставался неизвестен украинский новеллист Винниченко. А материально он знал одни убытки… Гонорара от жалких полулегальных украинских изданий хватало разве на то, чтоб окупить затраты на чернила, бумагу и почтовые расходы.

И все же мытарства батрацкой жизни были уже позади – Винниченко выбился в смешанную городскую среду бунтарей, разночинцев, мещан. Благодаря природному дару наблюдательности он научился чутко откликаться на запросы этой среды, идти навстречу требованиям и вкусам читателя. Лучшим – наиболее состоятельным – потребителем литературы оказался городской обыватель: он не только читал, но и покупал книгу. Винниченко начал писать модные в этом кругу «проблемные» повести, подымая вопросы, задевавшие за живое тогдашнего городского интеллигента. Буржуазное общество на спаде – моральное разложение, беспредметное бунтарство, подвергающееся ударам несравненно более сильных господствующих слоев, развращенный и психически свихнувшийся мещанин с его безнадежностью, половой вопрос – все это и стало сюжетом его писаний. Для Винниченко обыватель становился и объектом и субъектом. Обыватель действовал в его книгах, он эти книги покупал; он их и судил.

Это дало автору кое–какие деньжата, однако поначалу совсем небольшие: украинский читатель был немногочислен – за чтение украинской книги можно было попасть и в тюрьму.

Тогда Винниченко организовал переводы своих произведений на русский язык, а кое–что стал писать по–русски и сам.

Но завоевать русского читателя ему удалось не сразу – лишь тогда, когда попал он на торный путь к сердцу потребителя искусства: в театр! Книгу читали единицы: пьесу в театре смотрели тысячи зрителей. Драматург Винниченко стал сразу известен: «психоложество» его сюжетов, потакавших все тем же обывательским вкусам, немедленно повлекло за собой аншлаги над окошечками театральных касс: «Все билеты проданы».

Так пришел наконец и материальный успех.

Многочисленные пьесы – а пьесу Винниченко писал за неделю, иной раз и за день – пошли в театре Соловцова в Киеве, в других русских театрах на Украине, наконец в Москве и Санкт–Петербурге. «Черная пантера», «Ложь», «Грех» стали гвоздями сезона.

За славой драматурга пришла и литературная слава вообще. Винниченко был приглашён участвовать в сборниках товарищества русских писателей «Содружество» – наряду с популярнейшими в то время писателями России: Буниным, Куприным, Андреевым, Арцыбашевым. Получил предложение от так называемого «Всероссийского бюро», рассылавшего произведения наиболее известных писателей в пятьдесят журналов и газет. Наконец заинтересовались им и солидные русские издательства – «Знание», «Земля»: оба предлагали выпустить полное собрание сочинений Винниченко.

Но произошла революция, и все полетело вверх тормашками.

И вот он снова стоит перед безногим ростовщиком и ждет от его милости очередного займа. А тот еще и нос дерет…

Кисло до тошноты было у Винниченко на душе.

– Слышишь, Шпулька, – мягко повторил Винниченко. – Ты что это такой мрачный? Может, с племянницей какие–нибудь неприятности?

У безногого нищего ростовщика была восемнадцатилетняя племянница, сирота, золотоволосая красавица Поля. В ней, Полечке, была вся жизнь этого огарыша–пройдохи. Для нее он и стяжал весь век. Но тут–то и был источник его тревог. Расчетливые женихи не давали проходу красотке. Слух о дядюшкиных богатствах привлекал к ней и приказчиков модных салонов Крещатика, и чиновников, и в первую очередь «фартовых» из всех «хаз» и «малин» Шулявки и Батыевой горы. Поля и в самом деле была обольстительна и среди киевских кавалеров слыла первой красавицей города.

Шпулька ничего не ответил на встревоженный вопрос и продолжал бренчать на своем банджо. Какой–то запоздалый гуляка офицер, проходя, бросил в фуражку трешницу, и Шпулька, отдавая честь, с достоинством приложил два пальца к непокрытой голове: «Здравия желаю! Выпью за бои под Равой–Русской»…

Винниченко неловко топтался на месте.

– Не понимаю тебя, – тоскливо промямлил он, – ведь мы с тобой такие старые приятели, а ты… Мне, видишь ли, срочно нужна какая–нибудь тысчонка…

Шпулька оборвал игру – с оттяжкой, как на гавайской гитаре, – и осторожно положил инструмент рядом с собой.

– А что там понимать? Не будет денег.

– Почему? Я ведь тебе отдал те… пятьдесят процентов…

– Не будет денег! – огрызнулся Шпулька уже совсем грубо. – Атанде! И вообще – скатертью дорога!

Он снова взял банджо и тронул струны: «Не верю, не верю…»

– Ну, Шпулька, – взмолился Винниченко. – Что это с тобой? Чем я тебя прогневал?

Шпулька бросил банджо на тротуар так, что струны зазвенели.

– Со мной – ничего! А вот с вами что, добродий Винниченко? Когда у вас нужда, тогда – приятели! А когда у меня, так атанде? Не будет денег! Идите, пока не рассердился! Бог подаст…

– Ничего не понимаю… – Винниченко вынул платок, снял шляпу, вытер пот со лба. – О чем ты говоришь?

– О том самом! О Центральной раде!

– Центральной раде?.. А! – наконец догадался Винниченко. – Ну какой ты, право! Да, видишь ли…

– Нечего тут видеть! Позавчера двести новых членов в Раду ввели, a свое обещание так и не выполнили!

Дело в том, что с недавних пор, когда вышла после Февральской революции свобода, бес честолюбия вселился в безногого ростовщика: ему до зарезу понадобился видный, всем приметный пост. Он пожелал стать членом Центральной рады. И Шпулька считал, что имеет на это все основания: пострадавший, угнетенный царским режимом, к тому же – состоятельный, не какая–нибудь там голь перекатная! Да еще, если хотите знать, всеобщий благодетель! Перехватывали у него десятку и подпольщики–революционеры, занимали сотню чиновники при губернаторе, одолжается и сам Винниченко – заместитель не кого–нибудь там, а самого старого бородача–профессора!..

Вот выйдет Шпулька в уважаемые люди, тогда уж он для Полечки подберет настоящего жениха!

– Ну какой же ты, Шпулька, ей–богу! – снова взмолился Винниченко. – Да ведь это выбирали делегатов от военных и крестьян!

– Я могу докторское свидетельство представить, что сам – инвалид войны, – нагло возразил Шпулька. – За полсотни мне какую хочешь липу на Галицком базаре справят! Могу и из волости что – хлебороб сроду… Могу с завода, что – пролетарий от станка. Ноги у машины потерял. Это ж таки правда!

– Нет, Шпулька, когда будем выбирать от домовладельцев, вот тогда твоя кандидатура пройдет одной из первых: домовладелец, но не буржуй, инвалид и потерпел от иностранного капитала, – трамвай–то ведь был бельгийский?..

– Не врешь? – переспросил Шпулька, проникаясь доверием.

– Если неправда, больше никогда мне денег не дашь!

Шпулька колебался. Сменить гнев на милость или не сменить? Правда, пятьдесят процентов – навар немалый: не все же такие дураки, как этот стукнутый мешком писатель! Шпулька бывал по контрамаркам и на «Пантере» и на «Лжи» – и пришел к выводу, что все это ни к чему: одна мерехлюндия.

– Ну как же, Шпулька? Принесет Поля завтра утром тысячу?

– Еще чего! – угрюмо буркнул Шпулька. – Так я к вам Полю и пущу! Девчонка молоденькая, неопытная, еще обидите!..

– Ну что ты, Шпулька! Как же я ее могу обидеть?

– Очень просто! Как обижают девчонок? Сначала красивые слова начнете, пообещаете чего–нибудь, а там…

– Фи, Шпулька! Как тебе не совестно? – оскорбился Винниченко. – Да ведь у меня жена!

– Вот–вот! Женатые как раз на эти дела и мастаки! Вон в своих пьесах чего только с девчонками не делаете!..

– Так то же в пьесах, это все выдумано, Шпулька!

– Угу! Знаем! Сами когда–то с ногами были!..

– Ну как хочешь! – впал в амбицию Винниченко. – Я, разумеется, и сам могу пойти. Только, понимаешь, неудобно – еще кто–нибудь увидит. Ты вложи деньги в конверт, что ли…

Но Шпулька продолжал ворчать, не слушая:

– Девчонка глупая, погибели своей не понимает, а черные души тем и пользуются. – Он вдруг загорелся гневом. – Да и вообще эти девчонки! Ты к ней всем сердцем, думаешь – чистая она, как фиалка! A она сверху – ясочка, а внутри – кошка мартовская!.. Во, вон! Смотрите! Видите?..

Винниченко поднял глаза туда, куда указывал Шпулькин палец.

По ту сторону Владимирской, над кафе «Маркиз», на третьем этаже, окно было открыто, но парусиновая штора спущена. Комната была ярко освещена, и силуэты двух людей отражались на парусине, как на экране. Одна тень – женская; другая – мужская. Они стояли рядом, то сближаясь, то отдаляясь, – впрочем, возможно, что это лишь колыхалась под слабым ветерком штора.

– Видите? – злобно прошипел Шпулька. – Который уже день присматриваюсь! Сурьезная такая девушка, в пенсне, на фортепьянах играет. А тут, вишь… У, бабье племя, ведьмовское!..

Винниченко вынул книжечку и что–то записал.

– Вы что там записываете? – мрачно полюбопытствовал Шпулька. Он сердился на неведомую девицу, но и отдавать на посмеяние ее не хотел.

– Да, это так, пригодится для романа или пьесы.

Игра силуэтов на шторе была и в самом деле эффектна, да и занятно было по поведению теней на экране придумывать завлекательный сюжет. Вдруг свет в комнате потускнел – словно его прикрыли чем–то сверху, – и тени сразу утратили четкость, расплылись, почти исчезли.

Моралист Шпулька осатанело сыпал проклятиями.

4

Лия Штерн и в самом деле была в комнате не одна – перед ней стоял гимназист Флегонт Босняцкий.

Странная это была комната – жилье фармацевта из соседней аптеки, консерваторки Лии Штерн. Посреди комнаты стоял рояль и на нем – кабинетная лампа без абажура; стеклянный абажур, снаружи зеленый и белый внутри, был снят и лежал рядом. На крышке рояля в беспорядке громоздились ноты. У боковой стены приютился пружинный матрац на четырех чурбачках, покрытый серым солдатским одеялом. Над ним висел олеографический портрет широкобородого человека. Флегонт знал: Карл Маркс. На другой стене тоже висел портрет: некто лысый, борода от уха до уха; усы сбриты, как у голландского шкипера. Третью стену тоже украшал портрет, и опять–таки совсем отличный от предыдущих: на голове незнакомца буйная грива непокорных волос. Больше в комнате ничего не было: ни стула, ни стола, ни какого–нибудь шкафчика. Только из–под матраца выглядывала плетеная корзинка, там, должно быть, и находились все пожитки консерваторки–фармацета.

Флегонт Босняцкий пришел пять минут назад.

Перед тем он еще пять минут тяжело терзался у двери – постучать или не постучать? А еще раньше – десять минут топтался на улице, поглядывая на ярко освещенное окно. Впрочем, терзался он и всю дорогу сюда от самого Печерска – идти или не идти?

По правде говоря, страдал Флегонт от желания зайти к Лие Штерн и от недостатка решимости осуществить это желание – уже целый месяц, с тех самых пор, как получил приглашение на Днепровской круче после драки с монархистами на Крещатике. Потому что тогда же, едва увидев Лию, Флегонт в нее без памяти влюбился.

И любовь эта была трагической. Не светлые чувства вызвала она к жизни, а черную измену: ведь до того Флегонт был тайно влюблен в курсистку Марину Драгомирецкую.

Итак, он пришел, и в первую минуту получилось совсем неудобно, потому что девушка его cpaзy даже не узнала.

Впрочем, почти не узнал ее в первую минуту и Флегонт. В первый раз он видал Лию в клетчатой красной кофточке мужского покроя, а сейчас она была в кимоно из сарпинки – красные розы по розовому полю, – и на носу у нее сидело огромное пенсне.

– Простите? – произнесла девушка в пенсне, удивленно подняв брови навстречу неизвестному посетителю. – Вы к кому?

– Прошу извинить!! – растерялся Флегонт. – Если припомните…

– A! – Лия сняла пенсне и весело рассмеялась.

Без пенсне ее лицо, пожалуй, слегка напоминало тот образ неистовой революционерки, который запечатлелся у Флегонта в сердце. Только теперь – выражение лица, жесты были мягче и совсем не революционны…

– Заходите! Очень хорошо вас помню! Где же ваши товарищи? За дверьми? Зовите их сюда! Нет, погодите, я сейчас сама.

– Прошу извинить, – встал в дверях Флегонт. – Понимаете…

– Вы один? Тогда садитесь. Давайте познакомимся по–настоящему. Лия Штерн. Учусь в консерватории. Работаю в аптеке напротив, но собираюсь поступить на естественный факультет – хочу стать физиологом. Родилась в Чернобыле, Киевской губернии, отец – кожевник, возится с кожами, руки до локтей желтые, у него шестеро на шее, я – старшая. А вы?

Флегонт взял протянутую руку – рука была узкая и тонкая, разве такие бывают у революционеров? – пожал ее и поскорей отпустил. Девушка в кимоно и в самом деле ничем не походила на ту ярую революционерку в красной растерзанной кофточке. И непонятно было – которая же лучше?

– Садитесь здесь, – показала Лия на матрац, – больше сидеть негде. Очень мило, что вы все–таки ко мне зашли!

Она говорила непринужденно и не дожидаясь ответов, что было весьма кстати, так как Флегонт еще не пришел в себя.

Лия вдруг снова залилась смехом.

– Мамочка, что они тогда с вами сделали! – Смеясь, она повалилась на матрац. – А ну покажите–ка, зажило уже?

Она взяла голову Флегонта обеими руками и наклонила к себе. Шишка давным–давно сошла, и это было досадно, потому что девушка тут же и отняла руки.

– Так кто же вы такой? Ведь вы еще не отрекомендовались?

Флегонт только раскрыл рот, чтобы ответить, но Лия снова заговорила сама:

– А почему не пришли ваши товарищи? Как их зовут? Кто они? По одежде видно, что из рабочего класса!

Это – «из рабочего класса» – она произнесла как–то особенно. Было в ее тоне и признание значительности самого факта принадлежности к рабочему классу и словно зависть к такому привилегированному положению. И искреннее сожаление, что столь выдающиеся личности не пришли.

– Они… – начал было Флегонт, не придумав еще, что сказать, но Лия и на этот раз его выручила:

– А вы, значит, гимназист? Какой гимназии? В каком классе? Кто ваши родители?

Девушка не ожидала ответов, и Флегонт успел оправиться. Лия указала ему на комнату:

– Вот так я и живу. Правда, здорово? Видите, сколько у меня нот? Я как раз собиралась работать, когда вы пришли…

Она на минутку умолкла, углубившись в нотный лист. Флегонт указал на портрет лысого с голандской бородой.

– Это ваш отец?

– Это? – девушка засмеялась. – Это – отец всей современной анатомии! Пирогов! Знаменитый естествоиспытатель и анатом–хирург! Герой Севастопольской обороны восемьсот пятьдесят шестого года. Он ввел антисептику при хирургических операциях! Я тоже решила стать анатомом… А это – Бетховен! Вот его произведения. Вы любите «Патетическую сонату»?

Конечно, Флегонт снова не успел ответить. Он только запомнил вопрос, чтоб потом выяснить, что это такое – «Патетическая соната»?

– А это – Карл Маркс. Его вы, разумеется, знаете. Уже второй портрет Маркса на том же месте. Первый был побольше – видите – обои не успели выгореть по краям? Его сорвали жандармы во время обыска и приобщили к «делу студентки консерватории Штерн Лии Моисеевны» как доказательство ее неблагонадежности – для лишения права жительства вне черты оседлости. – Она засмеялась. – Но ничего не успели – ни арестовать, ни выселить: это случилось двадцать седьмого февраля, а двадцать восьмого было прекращено «дело» самого Николашки… Ах да, – Лия остановилась перед Флегонтом. – Все ж таки, кто вы, такой? Ну, ну, молчу! Говорите! И наденьте абажур. Ладно? Я его всегда снимаю, когда разбираю ноты.

Но Лия тут же сама и надела абажур. Комната сразу изменила свой облик: зеленые сумерки вверху, ярко освещен только пол. Теперь не так заметны были пустота и неустроенность комнаты, и стало уютнее.

Пока Лия возилась с абажуром, Флегонт успел–таки ответить на ее вопросы: имя, фамилия, кто родители.

– А те двое, чернявый и рыжий? – сразу же перебила Лия, нисколько не интересуясь его дальнейшим жизнеописанием.

Флегонт коротко информировал. Лия обрадовалась.

– Это очень хорошо! Слесарь и шахтер! И, говорите, хорошие ребята? Горячие? О, в этом я и сама убедилась тогда, на Крещатике! Почему же вы не приходили целый месяц?.. Что – он, тот чернявый, женился?.. А, значит, тогда на Думскую площадь вы пришли купить двуспальную кровать?

Смех снова повалил Лию на тахту.

А Флегонт помрачнел. Чрезмерный интерес к товарищам ранил его в самое сердце. Он сейчас встанет и уйдет. Так, видно, всегда бывает: с первого взгляда покажется одно, а присмотришься поближе…

– Ну, ну? – поторапливала Лия. – А что было дальше?

Сообщение о том, что Данила с Харитоном решили ехать на шахты, разочаровало Лию. Студенту Лаврентию Картвелишвили комитет поручил заняться организацией Союза молодежи, Лаврентий привлек в помощь себе Лию, и у Лии зародилась было идея: начать с этих симпатичных парней – слесаря Данилы и шахтера Харитона.

– Значит, они уехали! Потому вы и пришли один?

Флегонт покраснел. Хотя досадно ему было говорить все о Даниле да о Харитоне, однако он не соврал и сообщил, что отъезд Данилы с Харитоном пока отложен на неопределенное время.

Дело в том, что в связи с массовым уходом солдат с позиций, на каждой железнодорожной станции стояли заставы из офицерских и казачьих отрядов. Для выезда из города требуется специальный пропуск от военного коменданта. На такой пропуск Харитон и Данила рассчитывать не могли: оба были призывного возраста. Даниле еще ничего – он забронирован за военным заводом «Арсенал», а вот Харитон фактически оказался в положении дезертира…

Лия обрадовалась:

– Не уехали? Отлично! Передайте Харитону, что, если надо, он может побыть некоторое время у меня!

Однако согласно информации Флегонта, в этом не было необходимости: Харитон тоже собирался временно поступить на «Арсенал» и даже записался уже вместе с Данилой в дружину арсенальской рабочей самообороны.

Лия еще пуще обрадовалась:

– Записались в рабочую дружину! Молодцы! Ну, знаете, мне ваши товарищи все больше и больше нравятся!

Флегонт совсем увял. Он потянулся к фуражке: ясно, надо уходить! Какая хорошая девушка – Марина, и как это удачно, что он еще ничем не обнаружил перед ней того, что вдруг пустило корни в его душе. Плевелы! Он найдет в себе силу выполоть их…

Лия остановилась перед Флегонтом, нахмурив брови: теперь она снова стала похожа на революционерку в красной кофте.

– Вы и ваши товарищи, конечно, еще не состоите ни в какой партии? Но какой партии вы сочувствуете?

Вопрос застал Флегонта врасплох. Не потому, что поставлен был вот так – в лоб: в те первые месяцы революции все друг друга так, в лоб, и спрашивали. А потому, что они с Данилой и Харитоном еще не задумывались над такими вопросами, да и, по правде говоря, почти не заводили между собой разговоров на конкретные политические темы. Им случалось, конечно, говорить о революции, но так, в общих словах.

Флегонт пододвинулся ближе к стене – чтоб спрятать лицо в тень от абажура – и ответил со всей солидностью, на какую был способен в свои восемнадцать лет:

– Товарищи, понятно, как рабочие склоняются к социал–демократии. Что касается меня, то мне больше по душе партия социалистов–революционеров…

В его представлении – представлении неискушенного гимназиста – все партии, с первых дней революции свалившиеся вдруг на его юную голову, преследовали одну цель: ликвидировать старый режим, прогнать господ и банкиров и что–то там – что именно, точно неизвестно – в будущем изменить на пользу трудящимся и на погибель аристократам. Украину, во всяком случае, необходимо освободить – это Флегонт знал наверняка: все украинское было ему родным, близким.

Поэтому он поспешил добавить:

– Конечно, украинских социалистов–революционеров…

Лия внимательно посмотрела на Флегонта:

– A что вы знаете о социалистах–революционерах?

Флегонт о партии эсеров знал очень мало, как, впрочем, и о партии социал–демократов. Но не мог же он признаться в этом девушке, которая… взволновала его сердце? Восемь лет – по пять часов ежедневно – учили его в гимназии совсем другому. Еще пять часов в день он бегал по урокам, чтоб заработать на плату за право учения и немного помочь матери прокормиться. Потом готовил уроки на завтра – уже поздней ночью, когда сон смежал глаза. Ну а в воскресенье, раз в неделю, – чтоб отвести душу, – бегал на спевки в «Просвиту». Вот и вся его восемнадцатилетняя жизнь. Он больше разбирался в логарифмах, в истории православной церкви, в тангенсах и котангенсах или в латинских склонениях. До сих пор он, собственно, рассуждал так: «социал–демократы» звучит как–то не столь… революционно, как «социалисты–революционеры». Там – демократы, а здесь – и социалисты и революционеры: провозглашают революцию во имя социализма! Баррикады, бои, взрывы бомб, револьвер «смит и вессон» в руке, политическая ссылка, каторга, виселица…

– Скажите, – снова услышал он голос Лии, – а такое название партии – «большевики» – вам не нравится?

Что ж, Флегонт знал на Печерске очень симпатичных большевиков – Андрея Иванова, Василия Назаровича Боженко, например… Но они – тоже «социал–демократы». A еще есть «социал–демократы» – меньшевики. И они все время спорят между собой и приводят длиннейшие цитаты из Фридриха Энгельса и Карла Маркса. Он почувствовал себя сейчас в точности как на экзамене, когда вытянешь билет и надо отвечать, а что ответить – не знаешь… Нет, надо отсюда уходить! Та девушка – на Крещатике, во время драки с монархистами – была совсем другая. Во всяком случае, он представлял ее себе совсем не такой. Только под каким же предлогом вдруг встать и распрощаться?

Но Лия продолжала допытываться:

– Или же – «коммунисты»?

Слово «коммунист» гимназисту Босняцкому импонировало. В самом этом слове была какая–то волнующая привлекательность. И ведь он читал про Парижскую коммуну. Героические коммунары, собака Тьер и расстрел у стены кладбища Пер–Лашез… Но что такое «коммунизм» – ему было совершенно непонятно. Что за этим словом стоит? Все – общее? Города–коммуны. Дома–коммуны. Мое – твое, твое – мое… Разве это возможно? И вообще, коммунизм – ведь это без государств! А как же тогда будет с взлелеянным в мечтах – и Марина так увлекательно о нем рассказывает! – украинским государством?

– Босняцкий! – сказала Лия, и в глубине ее зрачков блеснули искорки сдерживаемого смеха. – Даю слово, что вы не знаете ни что такое социалисты–революционеры, ни кто такие большевики, которые, кстати, и есть коммунисты, потому что Ленин предлагает так назвать большевистскую партию, в отличие от меньшевиков, тоже социал–демократов.

Флегонт покраснел как рак.

Но Лия не дала ему впасть в отчаяние.

– Слушайте, Босняцкий! Беру с вас слово, что вы придете ко мне еще раз вместе с товарищами! Хорошо?

Флегонт нахмурился. Опять – с товарищами! Нет, он больше сюда не придет – ни с товарищами, ни один.

– A теперь, Босняцкий, еще один вопрос! Но – отвечать правду. Что вы любите больше всего на свете?

Флегонт совсем оторопел. Так его еще никто и никогда не спрашивал. Даже Марина. И разве на это сразу ответишь? Надо же подумать! Он даже толком не представлял, в каком направлении думать. О чем, собственно, речь?

Лия ему помогла:

– Что для вас на свете самое дорогое? Такое дорогое, что вы и жизнь за это готовы отдать? Есть у вас такое дорогое, священное?

– Украина.

Сказать это было не стыдно, и он даже почувствовал гордость. Но, когда слово уже сорвалось, он все–таки смутился. Может быть, его заявление выглядело чересчур высокопарно?

Лия смотрела на гимназиста несколько озадаченно. Конечно, она ожидала на свой, не совсем обычный вопрос, услышать из уст юноши что–нибудь выспреннее, даже абстрактное: на подобный вопрос трудно ответить просто. Однако ответ все–таки был неожиданный.

– Украина – сбитая с толку, переспросила она. – Почему? То есть, я хочу сказать, почему именно вы любите Украину?

– Потому, что это моя родина, – ответил Флегонт и тоже смешался: ответ по сути был верен, но звучал точно из букваря – и взрослому как–то неловко было это произносить.

– А Россия? – спросила Лия. – Разве вы не любите Россию?

– За что же мне ее любить? – угрюмо ответил Флегонт. – За то, что она угнетает мою родину? За то, что я, украинец, учусь в гимназии на русском языке? За то, что украинский язык вообще был запрещен? За то, что украинцев, которые боролись за национальное освобождение, ссылали в Сибирь?

– Но ведь в Сибирь ссылали и русских, и поляков, и евреев – революционеров!

– Против революционеров я ничего не говорю. Ведь они – революционеры! – Он вдруг рассердился. – А Россию я ненавижу!

– Ненавидите? – ужаснулась Лия и даже вскочила. – Ненавидите русский народ? Ненавидите русского безлошадного мужичка, русского рабочего, русского солдата?

– Ну, – пожал плечами Флегонт. – При чем тут народ? Народ тут ни причем! Народ я… люблю!

Лия вздохнула с облегчением.

– Значит, вы ненавидите не Россию, а – российскую империю, царский режим, который притеснял вашу Украину, ненавидите самую систему угнетения народа…

Флегонт опять пожал плечами. Все это само собой разумелось.

– Выходит, – обрадовалась Лия, – когда вы говорите, что любите Украину, это означает, что вы не можете примириться с нуждой и бесправием украинцев? И чтоб избавить народ от этой беды, вы готовы даже жизнь положить?

Флегонт молча кивнул.

Лия остановилась перед Флегонтом. Она волновалась. Сейчас она должна просветить этого милого, но наивного юношу. Только два года тому назад ее самое просветил какой–то «вечный студент», проживавший в Чернобыле под надзором полиции. Потом его сослали в Нарым.

– Босняцкий, – сказала Лия, – а для всех народов на земле вы желали бы такого же счастья, добра, о каком мечтаете для своего народа?

– Конечно! – снова пожал плечами Флегонт.

– Значит, и за это стоит отдать жизнь?

Флегонт помолчал. Он уже не смущался. Серьезность разговора родила простоту отношений.

– Стоит, – согласился он. Потом прибавил: – И надо!

– Милый Босняцкий! – вскрикнула Лия. – Так этого же и хотят большевики–коммунисты!

Лия села рядом и даже взяла Флегонта за руки.

– Вот что я вам скажу, Босняцкий: добиться счастливой жизни для обездоленных во всем мире – как это прекрасно! Вы согласны со мной, милый Босняцкий?

– Согласен.

Было приятно, что девушка говорила ему – милый. И что держала за руки – тоже. Но он еще никогда не вел таких разговоров и потому чувствовал себя не совсем ловко.

– И вообще, – пылко произнесла Лия, – какое б это было счастье, если б на свете был только один народ! Вы согласны, Босняцкий?

Флегонт кивнул. Хотя не очень–то себе представлял, как это может быть. Разве что – когда–нибудь, позже, очень нескоро, когда уже добрую тысячу лет побудет на земле этот самый коммунизм?

– И потому, Босняцкий, – произнесла Лия торжественно, – борьба трудящихся интернациональна!

– Интернационализм – это очень хорошо! – солидно согласился гимназист.

– Значит, надо, Босняцкий, в революционной борьбе отодвинуть узкие интересы своей нации на второй план!

– Как это? – спросил Флегонт и осторожно высвободил свои руки из Лииных.

– В наш век, – заговорила Лия поучительно; в конце концов она была уже в партии, а он – просто юноша, она – студентка, а он – только гимназист, – в век империализма, когда буржуазия во всех странах эксплуатирует трудящихся, и они могут сбросить гнет капитализма, только объединив свои силы, – борьба за национальные идеалы уводит пролетариев от борьбы за социальное освобождение, срывает международную солидарность трудящихся и становится даже контрреволюционной, так как объединяет трудящихся с их национальной буржуазией.

Лия произнесла эту тираду до конца и вдруг смутилась – теперь уже она, а не Флегонт; Флегонт смотрел удивленно, даже неприязненно. – А смутилась Лия потому, что вдруг почувствовала: пускай и верно то, что она говорит, но слова ее звучат как–то книжно, абстрактно, заученно…

– Значит, – хмуро переспросил Флегонт, – выходит, что национальное освобождение надо… побоку?

– Да, да! – ответила Лия. Но почувствовала, что сказать это она себя заставила. – Во имя интернационала…

– То есть на Украине пускай и дальше… не будет украинских школ и наш язык запрещают, как при царе…

– Фу! Зачем такая крайность? – искренне возмутилась Лия. – Вы вульгаризуете, Босняцкий!

– Так выходит! – ответил Флегонт мрачно. – Выходит, что те нации, которые и при капитализме были свободные и державные – господствующие нации, – так свободными и останутся, а те, которые свободы не имели – угнетенные, – должны отказаться от своего освобождения?

Он решительно схватил фуражку, готовый напялить и уйти.

Лия поймала его за руку:

– Босняцкий! Погодите! Куда же вы?

– Вы сами спросили, – выдернул Флегонт руку, – что я люблю больше всего, и я ответил! Сказал… о самом дорогом! Вам, первой в жизни! – В голосе его зазвенели слезы. – А теперь выходит, что любить свой народ – контрреволюция! – Он вдруг почти закричал: – И скажите, если вы такая умная: как можно любить весь мир, все нации и не любить свою? Брехня ваша любовь!

– Погодите, Босняцкий! – с мукой в голосе произнесла Лия. Она вырвала фуражку из его рук. – Сядьте!